ГЛАВА XII Петергофский праздник.- Местоположение Петерго­фа.- Победа человеческой воли.- Праздничная тол­па.- Сказочный фейерверк.- Ночлег.- Веселье по ко­манде.- Цесаревич Константин о войне.- Выход импе­ратора.- Катастрофа на море.- «Трудовой день» им­ператрицы.- Ужин.- Иллюминация парка.- Смотр кадетам.- Восточная джигитовка.

Местоположение Петергофа очень живописно. От дворца вы спускаетесь с террасы на террасу по великолепной лестнице в парк, украшенный фонтанами и искусственными каскадами в стиле Версаля. Там и сям по парку разбросаны небольшие холмики и насыпи; взойдя на них, вы видите море, берега Финляндии, адми­ралтейского русского флота - остров Котлин с его одетыми гра­нитом, едва выступающими из воды стенами, а вдалеке справа, милях в девяти, белый Петербург, кажущийся на таком расстоя­нии веселым и блестящим, похожим в сумерках заката на осве­щенный пожаром сосновый лес. Колоннады его храмов и башни колоколен напоминают серебряные пирамиды сосен. В чаще этого леса, разрезанного рукавами реки, несет свои воды Нева, вели­чественная дельта которой под стать настоящей большой реке. Еще один обман. Положительно природа здесь в заговоре с людьми и также старается одурачить сбитого с толку путешественника.

Когда я думаю обо всех препятствиях, которые должен был преодолеть здесь человек, чтобы получить возможность жить, чтобы построить город на месте медвежьих берлог и волчьих нор, город, достойный тщеславия великого монарха и великого народа, тогда каждый куст, каждая роза кажутся мне настоящим чудом. Если Петербург - это оштукатуренная Лапландия, то Петер­гоф - дворец Армиды под стеклом. Не верится, что находишься под открытым небом, видя вокруг себя столько изящества, блеска и зная, что несколькими градусами дальше северный год разде­ляется на день, ночь и сумерки, длящиеся по три долгих месяца. Я всегда готов восхищаться победами человеческой воли, но из этого не следует, что я должен часто давать волю своему вос­хищению.

В петергофском парке можно проехать с милю, не побывав два раза на одной и той же аллее; вообразите же себе весь этот парк в огне! В этой льдистой и лишенной яркого солнечного света стране иллюминации похожи на пожары. Кажется, будто ночь хочет вознаградить людей за тусклый день. Деревья исче­зают под бриллиантовыми ризами и в каждой аллее огней больше,чем листьев. Перед вами Азия, не реальная Азия наших дней, но сказочный Багдат из «Тысячи и одной ночи» или еще более ска­зочный Вавилон времен Семирамиды(Семирамида - жена ассирийского царя Нина (VIII в. до начала нашего ле­тосчисления). Она избрала своей столицей Вавилон, который украсила со ска­зочным великолепием. Между другими замечательными сооружениями Семира­мида устроила знаменитые висячие сады, считавшиеся одним из семи чудес света. )

Говорят, что в день тезоименитства императрицы шесть тысяч экипажей, тридцать тысяч пешеходов и бесчисленное множество лодок покидают Петербург и располагаются лагерем вокруг Петер­гофа. Это единственный день, когда я видел настоящую толпу в России. Штатский бивуак в насквозь военной стране сам по себе уже диковинка. Конечно, войска тоже принимают участие в празднестве: часть гвардии и кадетские корпуса стоят в лагерях около царской резиденции. И весь этот люд - офицеры, солдаты, купцы, крепостные, дворяне, царедворцы - бродят, перемешав­шись друг с другом, в лесу, откуда мрак ночной изгнан двумя с половиной сотнями тысяч огней.

Мне назвали эту цифру, и я ее повторяю наобум, ибо для меня двести тысяч и два миллиона не составляют разницы - я не имею соответствующего глазомера. Я знаю одно: это огром­ное количество огней дает столько света, что перед ним меркнет естественный свет северного дня. В России император затмевает солнце. К концу лета ночи здесь вступают в свои права и быстро увеличиваются, так что без иллюминации вчера было бы темно в течение нескольких часов.

Мне передавали еще, что тысяча восемьсот человек зажигают в тридцать пять минут все огни парка. Примыкающая к дворцу часть парка освещается в пять минут. Напротив главного балкона дворца начинается канал, прямой как стрела и доходящий до само­го моря. Эта перспектива производит магическое впечатление: водная гладь канала обрамлена таким множеством огней и отра­жает их так ярко, что кажется жидким пламенем. Нужно иметь богатейшее воображение, чтобы изобразить словами волшебную картину иллюминации. Огни расположены с большой изобре­тательностью и вкусом, образуя самые причудливые сочетания. Вы видите то огромные, величиной с дерево, цветы, то солнца, то вазы, то трельяжи из виноградных гроздьев, то обелиски и колон­ны, то стены с разными арабесками в мавританском стиле. Одним словом, перед вашими глазами оживает фантастический мир, одно чудо сменяет другое с невероятной быстротой. Голова кружится от целых потоков, сверкающих всеми цветами радуги драгоценных камней на драпировках и нарядах гостей. Все горит и блестит, вез­де море пламени и бриллиантов. Становится страшно, как бы это великолепное зрелище не закончилось грудой пепла, подобно настоящему пожару.

В конце канала, у моря, на колоссальной пирамиде разно­цветных огней, возвышается вензель императрицы, горящий ослепительно белым пламенем над красными, зелеными и синими огня­ми. Он кажется бриллиантовым плюмажем, окруженным само­цветными камнями. Все это такого огромного масштаба, что вы не верите своим глазам. «Сколько труда положено на праздник, для­щийся несколько часов,- это немыслимо, твердите вы,- это слишком грандиозно, чтобы существовать на самом деле. Нет, это сон влюбленного великана, рассказанный сумасшедшим поэтом».

Тягостное чувство, не покидающее меня с тех пор, как я живу в России, усиливается от того, что все говорит мне о природ­ных способностях угнетенного русского народа. Мысль о том, чего бы он достиг, если бы был свободен, приводит меня в бешен­ство.

Не менее, пожалуй, интересны, чем самый праздник, те эпизоды, которые ему сопутствуют. В течение двух или трех но­чей вся скопившаяся в Петергофе масса народа живет на бивуа­ке вокруг села. Женщины спят в каретах или колясках, крестьян­ки - в своих телегах. Все повозки, сотнями заключенные в сколо­ченные из досок сараи, представляют собой чрезвычайно живопис­ный лагерь, достойный кисти талантливого художника. Этот лагерь, в котором бок о бок живут кони, господа и слуги, возникает в силу необходимости, так как в Петергофе имеется весьма ограниченное число довольно грязных домишек и комната стоит от двухсот до пятисот рублей асе. (75-160 руб. сер.).

Посланники с семьями и свитой, а также представленные ко двору иностранцы получают квартиру и стол за счет императора. Для этой цели отведено обширное и изящное здание, называе­мое Английским дворцом. Это здание расположено в четверти мили от императорского дворца посереди прекрасного парка, раз­битого в английском стиле и оживленного прудами и ручейками. Обилие воды и холмистая, столь редкая в окрестностях Петер­бурга местность придают много прелести этому парку. Так как в нынешнему году число иностранцев оказалось больше обычного, для всех не нашлось места в Английском дворце. Поэтому я не ночую, но лишь обедаю там ежедневно, за отлично сервированным столом, в обществе дипломатического корпуса и семи или восьми­сот человек.

Для ночевки главный директор императорских театров предо­ставил в мое распоряжение две артистические уборные петер­гофского театра. Мое жилище вызывает всеобщую зависть. Я ни в чем не испытываю недостатка, если не считать кровати. К счастью, я захватил с собою из Петербурга мою походную кровать, предмет первой необходимости для путешествующего по России иностранца, если только он не предпочитает проводить ночь на полу, завернувшись в ковер.

Бивак «штатского» населения - самое живописное пятно в Петергофе, так как в военных лагерях господствует обычное тоскливое однообразие. Во всякой другой стране такое огромное скопление людей сопровождалось бы оглушительным шумом и су­мятицей. В России же все происходит чинно и степенно, все приоб­ретает характер торжественной церемонии. При виде всех этих мо­лодых, здоровых людей, собравшихся сюда для собственного раз­влечения или для развлечения других и не смеющих ни петь, ни смеяться, ни играть, ни драться, ни плясать, ни бегать, на ум приходит мысль: не партия ли это каторжников, собранных для от­правки к месту назначения? Опять воспоминания о Сибири... Все­му, виденному мною в России, нельзя, безусловно, отказать в вели­чии и пышности, даже во вкусе и изяществе. Недостает одного лишь веселья. Нельзя веселиться по команде. Наоборот, коман­да изгоняет веселость подобно тому, как нивелир и шнур уничто­жают живописность пейзажа. Все в России симметрично и пригла­жено, во всем царит строгий порядок, но то, что придало бы цен­ность этому порядку,- некоторое разнообразие, необходимое для гармонии,- совершенно неизвестно.

Солдаты в лагерях подчинены дисциплине еще более строгой, чем в казарме. Такой суровый режим среди глубокого мира и к тому же в день народного празднества заставляет меня вспомнить отзыв великого князя Константина о войне: «Я не люблю войны,- сказал он однажды,- она портит солдат, пачкает мундиры и под­рывает дисциплину». Великий князь не был откровенен до конца: он имел и другие основания недолюбливать войну, что и доказал своим поведением в Польше (Цесаревич Константин Павлович был, как известно, одержим страстью к парадомании и фрунтомании. Тем не менее даже он в 1820-х гг. жаловался, что «ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дать». Качест­вами же хорошего полководца он уж никак не отличался. Намек Кюстина на его поведение в Польше относится к польскому восстанию, при подавлении которого Константин проявил необычайную вялость и нерешительность, в значительной мере проистекшие от отсутствия личной храбрости. )

В день бала мы явились во дворец к семи часам вечера. Прид­ворные особы, дипломатический корпус, приглашенные иностран­цы и так называемый «народ»,- все входят вперемежку в раззо­лоченные апартаменты. Для мужчин, кроме «мужиков» в нацио­нальных костюмах и купцов в кафтанах, обязателен, как я уже говорил, венецианский плащ поверх мундира. Правило это соблю­дается весьма строго, так как бал считается маскарадом.

Сдавленные толпой, мы довольно долго ожидали появления императора и прочих особ царствующего дома. Но как только император, это солнце дворцовой жизни, появляется на горизонте, толпа перед ним раздается. Он проходит, в сопровождении пыш­ного кортежа, совершенно свободно там, где, казалось бы, се­кундой раньше не нашлось места ни одному лишнему человеку. Как только его величество исчезает, толпа крестьян смыкается снова, подобно волнам за кормой корабля. В течение двух или трех часов государь танцует полонез с дамами императорской фамилии и свиты, причем удивительно, как толпа, не зная, в какую сторону направятся танцующие во главе с императором, все же рас­ступается вовремя, чтобы не стеснить движение монарха.

Император беседует с несколькими бородатыми мужами в на­циональных костюмах, затем в десять с половиной часов подает знак, и иллюминация начинается. Я уже упоминал, с какой поисти­не феерической быстротой зажигаются тысячи огней.

Меня уверяли, что обычно в этот момент корабли император­ского флота приближаются к берегу и отдаленными орудий­ными залпами вторят музыке. Вчера плохая погода лишила нас этого великолепного представления. Впрочем, один француз гово­рил мне, что из года в год иллюминация кораблей отменяется по тем или другим причинам. Судите сами, кому верить - русским или иностранцу?

Вчера днем нам казалось, что вообще иллюминация не состоит­ся из-за дурной погоды. Около трех часов, в то время так мы обедали, над Петергофом пронесся страшный шквал. Деревья пар­ка закачались, их ветви касались земли. Хладнокровно наблюдая эту картину, мы были далеки от мысли, что сестры, матери и друзья многих, сидящих за одним столом с нами, в это время погибали на море в отчаянной борьбе со стихией. Наше беспечное любопыт­ство граничило с веселостью тогда, как множество лодок шло ко дну от берегов между Петербургом и Петергофом. Газеты будут молчать о несчастье, ибо говорить о нем, значит, огорчить императ­рицу и обвинить императора.

Происшедшее скрывалось в строгой тайне в течение всего ве­чера, никто не обмолвился словом во время праздника. Да и се­годня утром при дворе незаметно никаких признаков огорчения: этикет запрещает говорить о том, чем заняты мысли всех. Но даже и вне дворца об этом решаются говорить только мимоходом, украдкой, едва ли не шепотом.

Подобные катастрофы ежегодно омрачают петергофский праздник. Он превратился бы в глубокий траур, в торжественные похороны, если бы кто-либо подобно мне дал себе труд задуматься над тем, во что обходится все это великолепие. Но здесь такие мысли только мне приходят в голову.

Суеверные умы подмечали вчера не одно печальное предзнаме­нование. Три недели стояла прекрасная погода и испортилась только в день тезоименитства императрицы. Ее вензель не желал загораться. Человек, которому поручено это важное дело - куль­минационный пункт всей иллюминации,- взбирается на вершину пирамиды и принимается за работу, но ветер задувает огни, едва он успевает их зажечь; он взбирается раз за разом, теряет равно­весие и летит вниз с высоты семидесяти футов. Он убит на месте, его уносят. Вензель наполовину исчезает во мраке...

Необыкновенная худоба императрицы, ее болезненный вид и потухший взгляд усугубляют мрачность этих предзнаменований. Образ жизни, который она ведет, может стать для нее смертель­ным. Ежедневные балы и вечера для нее губительны. Но здесь нужно беспрестанно веселиться либо умереть от тоски - другого выбора нет.

Трудовой день императрицы начинается с раннего утра смот­рами и парадами. Затем начинаются приемы. Императрица уеди­няется на четверть часа, после чего отправляется на двухчасовую прогулку в экипаже. Далее, перед поездкой верхом, она прини­мает ванну. По возвращении - опять приемы. Затем она посещает несколько состоящих в ее ведении учреждений или кого-либо из своих приближенных. После этого сопровождает императора в один из лагерей, откуда спешит на бал. Так проходит день за днем, подтачивая ее силы. Те, у кого не хватает храбрости или здоровья для такой ужасной жизни, попадают в немилость. Как-то, бесе­дуя со мной об одной весьма достойной, но хрупкой даме, импе­ратрица заметила: «Она вечно болеет». Эти слова были произнесе­ны таким тоном, что я почувствовал в них приговор над участью целой семьи. В обществе, где не довольствуются добрыми наме­рениями, болезнь равносильна опале. Императрица наравне с дру­гими принуждена расплачиваться своим здоровьем за монаршее благоволение. Поговаривают, что у нее чахотка, и опасаются, как бы зима в Петербурге не оказалась роковой для ее здоровья, но ни за что на свете она не решится провести шесть месяцев вдали от императора.

При виде этой интересной, но измученной страданиями жен­щины, блуждающей, как призрак, на празднике, который устроен в ее честь и которого она, быть может, больше не увидит, сердце мое обливается кровью. Несмотря на всю окружающую роскошь и величие, я не могу не думать о немощности человеческой при­роды.

Описываемый мною бал закончился ужином, после чего все общество, обливаясь потом (в переполненных народом апартамен­тах стояла совершенно невыносимая жара), разместилось по прид­ворным повозкам своеобразного вида, называемым линейками, и отправилось в прогулку по иллюминованному парку. Царила темная и влажная ночь, но, к счастью, сырость умерялась чадом бессчисленных плошек. Вы не можете себе представить, каким зноем дышали аллеи зачарованного леса - невероятное обилие огней нагревает парк, заливая его ослепительным светом.

Линейки - дроги с двойными сиденьями на восемь человек, размещающихся спиной друг к другу. Их формы, позолота, ста­ринная упряжь лошадей - все производит пышное и оригинальное впечатление. Число таких значительно, их хватает на всех при­глашенных, кроме крестьян и купечества.

Церемониймейстер указал мне место на одной из линеек, но в общей суматохе все рассаживались куда придется. Я не нашел ни своего слуги, ни пальто и взошел в конце концов на одну из послед­них линеек, поместившись рядом с русской дамой. Последняя не присутствовала на балу и приехала из Петербурга вместе с дочерь­ми, чтобы показать им иллюминацию. Мы разговорились. По тону я узнал в ней даму из общества, хотя суждения ее были гораз­до откровенней, чем это принято в придворном кругу. Она на­зывала мне по фамилии всех лиц, проезжавших мимо нас, так как во время этой волшебной прогулки ряды линеек часто следовали друг мимо друга по параллельным аллеям. Таким образом одна часть царского кортежа производила смотр другой.

Если бы я не боялся утомить читателя и, больше того, вну­шить ему некоторое недоверие к моим восторгам, я бы сказал, что никогда в жизни не видел ничего поразительнее этого залитого огнями парка, по которому в торжественном молчании следуют придворные колесницы среди толпы народа, столь же тесной, как та, что наполнила залы дворца несколько минут тому назад. Про­гулка эта продолжалась с час. Между прочим, мы обогнули пруд, лежащий в конце парка. Версаль и прочие чудесные соз­дания Людовика XIV больше ста лет не давали покоя европей­ским монархам. Около этого пруда иллюминация показалась мне особенно замечательной. На противоположном конце пруда, вода которого казалась жидким золотом от мириадов огней, стоит не­большой дом, также иллюминованный. В нем жил Петр Ве­ликий. Больше всего меня поразил цвет воды в этом пруду. Вообще вода и деревья чрезвычайно усиливают эффекты иллюминации. Мы проезжали мимо гротов, освещенных изнутри ярким пла­менем, просвечивающим сквозь пелену ниспадающей воды. Эти пылающие каскады имеют феерический вид. Императорский дво­рец господствует над ними и как бы является их источником. Только он один не иллюминован, но необозримое море огней стре­мится к нему из парка, и, отражая их своими белыми стенами, он горит, как алмаз.

Эта прогулка по иллюминованному парку была, бесспорно, прекраснее всего в петергофском празднике. Но, повторяю еще раз, все волшебные чары не могут заменить непринужденной весе­лости. Никто не смеется, не танцует, не поет. Говорят вполго­лоса, развлекаются с оглядкой. Можно подумать, что русские верноподданные до того приучены к почтительности, что не забы­вают о ней даже в минуты веселья. Одним словом, в Петергофе свободы так же не было в помине, как и во всей России.

Я добрался до моей комнаты, то есть до моей каморки, в поло­вине первого. Но о сне нельзя было и думать, так как начался великий исход тысяч людей из парка. В России только лошади имеют право шуметь. Мимо моего окна катился непрерывный по­ток экипажей и повозок всех размеров, видов и фасонов в толпе пешеходов всякого звания, пола и возраста. Обычная жизнь всту­пила в свои права после натянутости царского праздника. Спе­шащие люди не имели ничего общего с чинным народом, напол­нявшим парк несколько минут тому назад. Невольно напра­шивается сравнение с заключенными, сбросившими с себя цепи. Эти вновь одичавшие орды, с ужасающей стремительностью рву­щиеся по направлению к Петербургу, напомнили мне картины отступления великой армии, а павшие лошади по краям большой дороги увеличивали жуткое сходство.

Едва я успел раздеться и броситься в постель, как пришлось снова встать и почти бегом поспешить во дворец, чтобы присут­ствовать на смотре, который должен был делать государь каде­там. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что весь двор уже в сборе и ожидает императора. Дамы были в свежих утрен­них туалетах, мужчины - в парадных мундирах. Все казались бодрыми и оживленными, как будто великолепие и тяготы вчераш­него вечера утомили только меня одного. Я залился краской стыда за свою леность и почувствовал, что не рожден стать русским царедворцем. Пусть цепь позолочена, она от этого не делается легче.

Я с трудом проложил себе дорогу сквозь толпу и еще не до­шел до отведенного мне места, когда император уже начал обход рядов своих мальчиков-офицеров. Государыня, столь утомленная накануне, ждала его в коляске. Я болел за нее душой; однако и в ней не было заметно следов упадка сил, поразившего меня накануне. Я с завистью глядел на пожилых придворных, легко несших то бремя, под тяжестью которого я уже изнемогал. Честолюбие здесь необходимое условие жизни. Без этого искус­ственного стимула люди были бы всегда печальны и угрюмы.

Император лично командовал смотром. Несколько очень удачно выполненных перестроений, по-видимому, вполне удовлетворили его величество. Он изволил взять за руку одного из самых юных кадетов, подвел его к императрице, затем поднял его на уровень своего лица, то есть над головой всех остальных, и публично его расцеловал. Какую цель преследовало это демонстративное прояв­ление монаршего добродушия - не знаю. Никто не знал или не хо­тел мне этого объяснить. Я расспрашивал окружающих, кто отец осчастливленного царской милостью кадета, но оказалось, что и этого никто не знает. В России из всего делают тайну

После парада императорская чета возвратилась во дворец, где состоялся прием всех желающих им представиться. Затем, око­ло одиннадцати часов утра, государь с супругой вышел на балкон, перед которым солдаты черкесской гвардии проделали удачную джигитовку на великолепных азиатских лошадях(Очевидно, автор имеет в виду гвардейский казачий полк. Наружность и обмундирование казаков могли дать повод плохо разбиравшемуся в военном обмун­дировании французу смешать их с черкесами, которые никогда не составляли особой воинской единицы при царе. )Красота этих роскошно и оригинально обмундированных войск отлично гармо­нирует с характером двора, которому вопреки всем его усилиям суждено еще надолго остаться скорее восточным, нежели европей­ским.

К полудню, совершенно истощив свое любопытство и не обла­дая всесильным стимулом честолюбия, производящим здесь такие чудеса и могущим поддержать скромные человеческие силы, я возвратился и в полном изнеможении растянулся на кровати.