ГЛАВА XI Общение царя с народом.- Русская «конституция».- Петергофский дворец.- Исключительное значение кос­тюма.- Николай позирует.- Гостеприимство моско­витов.- Страх, парализующий мысль.- Восточный деспотизм.- Две нации в России.- Русским неведомо истинное счастье.- Лживые отзывы иностранцев.- О лицемерии.- Рабы рабов.- Империя каталогов.- Об интеллигенции.- Смертная казнь.- Шестидесяти­миллионная тюрьма.- Часы сардинского посла.

Петергофский праздник нужно рассматривать с двух точек зре­ния: материальной и, если можно так выразиться, моральной. В зависимости от того или другого подхода торжество произво­дит совершенно различное впечатление.

Я не видел ничего прекраснее для глаз и ничего печальнее для ума, чем это псевдонародное единение придворных и крестьян, собранных под одной кровлей, но глубоко чуждых друг другу. В общественном смысле это производит очень неприятное впечат­ление, ибо из ложно понятой жажды популярности импера­тор унижает знатных, не возвышая мелкий люд. Все люди равны перед богом, а для русских монарх - это бог. Он так высоко парит над землей, что не видит различий между господином и рабом, мелкие оттенки, разделяющие род человеческий, усколь­зают от его божественного взора. Так, горы и долины, бороздя­щие поверхность земного шара, не заметны для глаза обитателя солнца.

Когда император два раза в год (1 января в Петербурге и в день тезоименитства императрицы, 22 июля, в Петер­гофе.- Прим. автора. )раскрывает двери своего дворца перед привилегированными крестьянами и избранными го­рожанами, он этим не говорит купцу или батраку: «Та такой же человек, как и я», но говорит дворянину: «Та такой же раб, как и они, а я, ваш бог, властвую над всеми вами». Таков, в сущ­ности, если отбросить все политические фикции, моральный смысл этого праздника, портящий в моих глазах всю его прелесть. Кроме того, я заметил, что монарху и рабам он доставлял гораздо боль­ше удовольствия, чем придворным.

Искать подобия популярности в равенстве подданных - жестокая забава деспота. Она могла бы ослепить, пожалуй, на­ших предков, но не введет в заблуждение народ, достигший умственной и нравственной зрелости. Конечно, не император Николай ввел в обиход эти всенародные приемы, но тем достойнее для него было бы покончить с ними. Правда, в России ни с чем нель­зя покончить без некоторой опасности для реформатора: народы, лишенные законных гарантий своих прав, ищут убежища в обычаях. Слепая преданность дедовским обычаям, отстаиваемым бунтом и ядом,- один из столпов русской «конституции», и насиль­ственная смерть многих монархов доказывает, что русские застав­ляют уважать эту «конституцию» (Кюстин имеет в виду неоднократные случаи свержения с престола русских царей, обычно вызывавшиеся недовольством господствовавшего класса политикой монарха, отклонившейся от исключительного служения интересам этого класса. Отказ от защиты нужд дворянства обозначал стремление пойти навстречу постепен­но возрастающей и качественно, и количественно буржуазии, что неизбежно влек­ло за собой привнесение прогрессивных элементов в политику правительства, а, следовательно, и разрыв с «дедовскими обычаями», о которых говорит Кюстин.) Равновесие подобной систе­мы представляется мне неразрешимой загадкой.

Если подойти к петергофскому празднику, как к великолеп­ному зрелищу, как к живописному скоплению людей всех званий в роскошных и живописных нарядах, то он окажется выше всяких похвал. Сколько я о нем ни читал, сколько мне ни рассказывали, я не ожидал ничего подобного: действительность превзошла самую пылкую фантазию.

Представьте себе дворец, выстроенный на природной террасе, которая по высоте может сойти за гору в стране беспре­дельных равнин, в стране, столь плоской, что при подъеме на холм в шестьдесят футов высотой горизонт расширяется чуть ли не до бесконечности (Петергофский дворец в первоначальном своем виде был построен француз­ским зодчим Лебланом в 1716-1717 гг. Невысокий кряж, проходящий на расстоянии полукилометра от берега Финского залива, послужил Леблану естественным под­ножием для дворца. Между этим кряжем и морем зодчий разбил великолепный

парк. )У подножия этой внушительной террасы начи­нается прекрасный парк, доходящий до самого моря, где вытяну­лись в линию военные суда, иллюминованные в вечер праздника. Волшебное зрелище! Огни загораются, сверкают, растут, как по­жар, и, наконец, заливают все пространство от дворца до вод Финского залива. В парке становится светло как днем. Деревья освещаются солнцами всех цветов радуги. Не тысячи, не десятки, а сотни тысяч огней насчитываются в этих садах Армиды(Армида - одна из героинь «Освобожденного Иерусалима», произведения знаменитого итальянского поэта XVI в. Торквато Тассо.) А вы любуетесь всем этим из окон дворца, переполненного толпой на­рода, ведущего себя так, словно он всю жизнь провел при дворе.

Однако, хотя целью праздника было стереть различия между сословиями, они все же не смешиваются друг с другом в толпе. Несмотря на жестокий удар, нанесенный аристократии деспотиз­мом, в России еще существуют касты. В этом можно усмотреть лишнюю черту сходства с Востоком и одно из разительнейших противоречий общественного строя, созданного нравами народа, с одной стороны, и усилиями правительства, с другой. Так, на этом празднике,- истинной оргии самодержавной власти,- отовсюду сквозь видимый беспорядок бала проглядывали черты порядка, господствующего в стране. Те, кого я встречал, были то купцы, то солдаты, то крестьяне, то придворные, и все отли­чались друг от друга по костюму. Человек, который не имел бы дру­гих отличий, кроме личных заслуг, показался бы здесь аномалией. Не нужно забывать того, что мы находим здесь на рубеже Азии: русский во фраке кажется мне иностранцем у себя на родине. Бал оказался настоящим столпотворением. Он считается мас­кированным потому, что мужчины носят за плечами кусок шелка, именуемый венецианским плащом. Этот «плащ» комично болтается поверх мундиров. Полные народом залы старого дворца представ­ляют собой море лоснящихся от масла голов, над которыми господ­ствует благородная голова императора. Николай I, по-видимому, умеет подчинять себе души людей, а не только возвышаться над толпой по росту. От него исходит какое-то таинственное влияние. В Петергофе, как и на параде, как и на войне, как во все моменты его жизни, вы видите в нем человека, который царствует.

Такое позирование своей царственностью было бы настоящей комедией, если бы от этого постоянного театрального представле­ния не зависело существование шестидесяти миллионов людей, которые живут лишь потому, что этот человек, выступающий перед вами в роли монарха, милостиво разрешает им дышать и пред­писывает, какими способами должно пользоваться его разреше­нием. Такова серьезная сторона представления. Отсюда выте­кают столь важные последствия, что страх перед ними скоро заглушает желание смеяться.

Нет в наши дни на земле человека, который пользовался бы столь неограниченной властью. Вы не найдете такого ни в Тур­ции, ни даже в Китае. Представьте себе все столетиями испытан­ное искусство наших правительств, предоставленное в распоря­жение еще молодого и полудикого общества; весь административ­ный опыт Запада, используемый восточным деспотизмом; европей­скую дисциплину, поддерживающую азиатскую тиранию; полицию, поставившую себе целью скрывать варварство, а не бороться с ним; тактику европейских армий, служащую для проведения восточных методов политики; вообразите полудикий народ, которого мили­таризировали и вымуштровали, но не цивилизовали,- вы поймете, в каком положении находится русский народ.

Воспользоваться всеми административными достижениями европейских государств для того, чтобы управлять на чисто восточ­ный лад шестидесятимиллионным народом,- такова задача, над разрешением которой со времен Петра I изощряются все монархи России.

Знаете ли вы, что значит путешествовать по России? Для по­верхностного ума это значит питаться иллюзиями. Но для человека мало-мальски наблюдательного и обладающего к тому же неза­висимым характером, это тяжелый, упорный и неблагодарный труд. Ибо такой путешественник с величайшими усилиями раз­личает на каждом шагу две нации, борющиеся друг с другом: одна из этих наций - Россия, какова она есть на самом деле, другая - Россия, какою ее хотели бы показать Европе.

Русское правительство, проникнутое византийским духом, да можно сказать и Россия в целом всегда смотрели на дипломати­ческий корпус и вообще на европейцев как на завистли­вых и злорадных шпионов. В этом отношении между русскими и китайцами наблюдается разительное сходство: и те и другие уверены, что мы им завидуем. Они судят о нас по себе.

Столь прославленное гостеприимство московитов тоже превра­тилось в чрезвычайно тонкую политику. Она состоит в том, чтобы как можно больше угодить гостям, затратив на это как можно меньше искренности. И наилучшей репутацией пользуются те путешественники, которые легче других даются в обман. Здесь вежливость есть не что иное, как искусство взаимно скрывать тот двойной страх, который каждый испытывает и внушает. Всюду и везде мне чудится прикрытая лицемерием жестокость, худшая, чем во времена татарского ига: современная Россия гораздо ближе к нему, чем нас хотят уверить. Везде говорят на языке просветительной философии XVIII века, и везде я вижу самый невероятный гнет. Мне говорят: «Конечно, мы хотели бы обойтись без произвола, мы были бы тогда богаче и сильнее. Но, увы, мы имеем дело с азиатским народом». И в то же время говорящие ду­мают: «Конечно, хорошо было бы избавиться от необходимости говорить о либерализме и филантропии, мы стали бы счастли­вее и сильнее, но, увы, нам приходится иметь дело с Европой».

Русские всех званий и состояний с удивительным, нужно сознаться, единодушием способствуют подобному обману. Они до такой степени изощрены в искусстве лицемерия, они лгут с таким невинным и искренним видом, что положительно приводят меня в ужас. Все, чем я восхищаюсь в других странах, я здесь ненавижу, потому что здесь за это расплачиваются слишком дорогой ценой. Порядок, терпение, воспитанность, вежливость, уважение, естест­венные и нравственные отношения, существующие между теми, кто распоряжается, и теми, кто выполняет, одним словом, все, что составляет главную прелесть хорошо организованных обществ, все, в чем заключается смысл существования политических уч­реждений, все сводится здесь к одному единственному чувству - к страху. В России страх заменяет, вернее, парализует мысль. Когда чувство страха господствует безраздельно, оно способно создать только видимость цивилизации. Что бы там ни говорили близо­рукие законодатели, страх никогда не сможет стать душою пра­вильно организованного общества, ибо он не создает порядка, а только прикрывает хаос. Где нет свободы, там нет души и правды. Россия - тело без жизни, или, вернее, колосс, живущий только головой: все члены его, лишенные силы, постепенно отмирают. От­сюда проистекает глубочайшее беспокойство, какое-то трудно определимое и тягостное чувство, охватывающее всех в России. Корни этого чувства не в смутных идеях, не в пресыщении мате­риальным прогрессом, не в порожденной конкуренцией зависти, как у новоиспеченных французских революционеров; оно являет­ся выражением реальных страданий, симптомом органической болезни.

Россия, думается мне, единственная страна, где люди не имеют понятия об истинном счастье. Во Франции мы тоже не чувствуем себя счастливыми, но мы знаем, что счастье зависит от нас самих; в России оно невозможно. Представьте себе республикан­ские страсти (ибо, повторяю еще раз, под властью русского импе­ратора царствует мнимое равенство), клокочущие в безмолвии дес­потизма. Это сочетание сулит миру страшное будущее. Россия - котел с кипящей водой, котел крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва. И не я один его боюсь! Император испытывал те же опасения не­сколько раз в течение своего многотрудного царствования, тяже­лого и полного забот, как в периоды мира, так и во время вой­ны. Ибо в наши дни империи подобны машинам, ржавеющим от бездействия и изнашивающимся от работы.

Итак, эта голова без тела, этот монарх без народа дает народ­ные празднества. Мне кажется, что прежде, чем искать популяр­ности в народе, следовало бы создать самый народ.

Право, эта страна поразительно поддается всем видам обмана. Рабы существуют во многих странах, но, чтобы найти такое коли­чество придворных рабов, нужно приехать в Россию. Не знаешь, чему больше удивляться: лицемерию или противоречиям, господ­ствующим в этой империи. Екатерина II не умерла, ибо, вопреки открытому характеру ее внука, Россиею по-прежнему правит прит­ворство. Искренно сознаться в тирании было бы здесь большим шагом вперед.

В этом, как и во многих других случаях, иностранцы, описы­вавшие Россию, помогали русским обманывать весь мир. Что мо­жет быть угодливей писателей, сбежавшихся сюда со всех концов Европы, чтобы проливать слезы умиления над трогательной фа­мильярностью отношений, связывающих русского царя с его под­данными? Неужели престиж деспотизма так силен, что подчиняет себе даже не мудрствующих лукаво любопытных? Либо Россию еще не описывали люди, независимые по своему общественному положению или духовным качествам, либо даже самые искренние умы, попадая в Россию, теряют свободу суждений.

Что касается меня, то я охраняю себя от этих влияний отвра­щением, которое испытываю ко всякому лицемерию. Я ненавижу лишь одно зло, и ненавижу его так потому, что, по моему мнению, оно порождает и заключает в себе все остальные. Это ненавистное мне зло - ложь. Везде, где мне приходилось сталкиваться с ложью, я старался ее разоблачать. Отвращение к неправде придает мне желание и смелость описать это путешествие. Я предпринял его из любопытства, я рассказываю о нем по чувству долга. Лю­бовь к истине так сильна во мне, что заставляет даже любить современную эпоху. Если наш век и грубоват немного, то он, во всяком случае, искренней, чем его предшественник. Он отличается отвращением, которое я вполне разделяю, к притворству всякого рода. Ненависть к лицемерию - вот факел, светящий мне в лаби­ринте мира. Те, кто обманывают своих ближних, представляют­ся мне отравителями, и чем выше занимаемое ими обществен­ное положение, тем они виновнее в моих глазах.

Вот почему и вчера не мог наслаждаться от всего сердца зрелищем, ласкавшим помимо воли мое зрение. Если это зрели­ще и не было столь трогательно, как старались меня уверить, то оно, во всяком случае, было пышно, великолепно, оригинально. Но оно казалось мне проникнутым ложью, и этого было достаточ­но, чтобы лишить его для меня всякой прелести. Стремление к правде, воодушевляющее ныне французов, еще неизвестно в России.

В конце концов, что представляет собой эта толпа, именуемая народом и столь восхваляемая в Европе за свою фамильярную почтительность к монарху? Не обманывайте себя напрасно: это - рабы рабов. Вельможи с большим разбором выбирают в своих по­местьях крестьян и посылают их приветствовать императрицу. Этих отборных крестьян впускают во дворец, где они изображают народ, не существующий за его стенами, и смешиваются с придворной челядью. Последняя открывает двери дворца наиболее благо­надежным и известным своей лояльностью купцам, ибо подлинно русским людям необходимо присутствие нескольких бородатых личностей. Так на самом деле составляется тот «народ», которого преданность и прочие замечательные чувства русские монархи ста­вят в пример другим народам, начиная со времен императрицы Елизаветы. Ею, кстати сказать, и заведены, по-видимому, эти на­родные празднества.

Вчера некоторые придворные восхваляли при мне благовоспи­танность своих крепостных. «Попробуйте-ка устроить такой празд­ник во Франции»,- говорили они. «Прежде, чем сравнивать оба на­рода,- хотелось мне ответить,- подождите, чтобы ваш народ начал существовать».

Россия - империя каталогов: если пробежать глазами одни заголовки - все покажется прекрасным. Но берегитесь заглянуть дальше названий глав. Откройте книгу - и вы убедитесь, что в ней ничего нет: природа, все главы обозначены, но их еще нужно написать. Сколько лесов являются лишь болотами, где не собрать и вязанки хвороста. Сколько есть полков в отдаленных местностях, где не найти ни единого солдата. Сколько городов и дорог сущест­вует лишь в проекте. Да и вся нация, в сущности, не что иное, как афиша, расклеенная по Европе, обманутой дипломатической фикцией. Настоящая жизнь сосредоточена здесь вокруг императора и его двора.

Средний класс мог бы образоваться из купечества, но оно так малочисленно, что не имеет никакого влияния. Артистов не­много больше, но если их немногочисленность доставляет им уваже­ние сограждан и способствует личному преуспеванию, то она же сводит на нет их социальное значение. Адвокатов не может быть в стране, где отсутствует правосудие. Откуда же взяться среднему классу, который составляет основную силу общества и без которого народ превращается в стадо, охраняемое хорошо выдрессирован­ными овчарками?

Я не упомянул одного класса, представителей которого нель­зя причислить ни к знати, ни к простому народу; это - сыновья священников. Из них преимущественно набирается армия чинов­ников, эта сущая язва России. Эти господа образуют нечто вроде дворянства второго сорта, дворянства, чрезвычайно враждебного настоящей знати, проникнутого антиаристократическим духом и вместе с тем угнетающего крепостных. Я уверен, что этот эле­мент начнет грядущую революцию в России.

Повторяю еще раз: все в России - один обман, и милости­вая снисходительность царя, допускающего в раззолоченные чер­тоги своих рабов, только лишняя насмешка.

Смертная казнь не существует в России, за исключением слу­чаев государственной измены. Однако некоторых преступников нужно отправить на тот свет. В таких случаях для того, чтобы сог­ласовать мягкость законов с жестокостью нравов, поступают сле­дующим образом: когда преступника приговаривают более, чем к ста ударам кнута, палач, понимая, что означает такой приговор, из чувства человеколюбия, убивает приговоренного третьим или четвертым ударом. Но смертная казнь отменена (Смертная казнь в России официально была отменена еще по указу Елиза­веты. Однако правительство не раз прибегало к этой мере наказания (Мирович, Пу­гачев, декабристы). В таких случаях приходилось придумывать массу всякого рода ссылок и справок, чтоб оправдать применение меры, уничтоженной высочай­шим повелением. Фактически же смертная казнь применялась постоянно, с помощью того способа, о котором говорит Кюстин. Когда однажДь1 Николаю I дали подписать смертный приговор за воинское преступление, он со словами: «В России, слава богу, казнь отменена»- приговорил виновного к 10 тыч. палочных ударов. )Разве обманы­вать подобным образом закон не хуже, чем открыто провозгла­сить самую безудержную тиранию?

Среди шести или семи тысяч представителей этого лженарода, скопившегося вчера вечером в петергофском дворце, я напрасно искал хотя бы одно веселое лицо: люди не смеются, когда лгут.

Можно доверять моей оценке самодержавного образа правле­ния, ибо я приехал в Россию именно с целью найти в ее строе рецепт против бедствий, угрожающих Франции. Если вам кажется, что я сужу Россию слишком строго, знайте, что виною тому лишь те невольные впечатления, которые я получаю ежедневно и которые каждый истинный друг человечества на моем месте истолковывал бы точно таким же образом.

Сколь ни объятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора. И если что-либо может сравняться с горем подданных, то только печальное положение мо­нарха. Жизнь тюремщика, в моих глазах, ничем не лучше жизни заключенного. Поэтому меня всегда удивляла своеобразная ум­ственная аберрация, из-за которой первый считает второго бес­конечно более заслуживающим сострадания.

В России человек не знает ни возвышенных наслаждений культурной жизни, ни полной и грубой свободы дикаря, ни независи­мости и безответственности варвара. Тому, кто имел несчастье родиться в этой стране, остается только искать утешения в гор­деливых мечтах и надеждах на мировое господство. К такому выводу я прихожу всякий раз, когда пытаюсь анализировать моральное состояние жителей России. Россия живет и мыслит как солдат армии завоевателей. А настоящий солдат любой страны - не гражданин, но пожизненный узник, обреченный сторожить своих товарищей по несчастью, таких же узников, как и он.

Итак, все в России сосредоточено в особе монарха. Он задает тон всему, а придворные хором подхватывают припев. Русские придворные напоминают мне марионеток со слишком толстыми ве­ревочками.

Не верю я и в честность «мужика». Меня с пафосом уверяют, что он не сорвет ни одного цветка в садах своего царя. Этого я и не думаю оспаривать. Я знаю, какие чудеса творит страх. Но я знаю также, что эти крестьяне-«царедворцы» не пропустят случая обокрасть своего сотрапезника-вельможу, если последний, чрезмерно растрогавшись поведением меньшого брата и доверив­шись его высокой честности, хоть на минуту перестанет следить за движениями его рук.

Вчера на придворно-народном балу в петергофском дворце у сардинского посла чрезвычайно ловко вытащили из кармана часы, несмотря на наличие предохранительной цепочки. Многие из при­сутствующих потеряли в сумятице носовые платки и другие вещи. Я лично лишился кошелька, но утешился в этой потере, посмеи­ваясь втихомолку над похвалами, расточаемыми честности рус­ского народа. Его хвалители хорошо знают, чего стоят их громкие фразы, и я очень доволен тем, что также познал это. Как бы рус­ские ни старались и что бы они ни говорили, каждый искренний наблюдатель увидит в них лишь византийцев времен упадка, обу­ченных современной стратегии пруссаками XVII века и француза­ми нынешнего столетия.

Я очень люблю уклоняться в сторону. Некоторая беспорядоч­ность изложения любезна моему сердцу, влюбленному во все, что напоминает свободу. Кажется, я избавился бы от привычки к от­ступлениям только в том случае, если бы пришлось каждый раз просить прощения у читателя и придумывать всякие стилисти­ческие уловки, ибо тогда умственные усилия отравили бы удо­вольствие.

акция на имплантацию зубов