ГЛАВА X Улицы Петербурга.- Невский проспект.- Английский стиль и азиатский беспорядок.- Извозчики.- Симво­лическая тележка фельдъегеря.- Военная архитектура города.- Обилие церквей.- Злословие рабов.- «Рус­ский дух».- Замкнутость женщин.- Утрированная веж­ливость.

По словам патриотически настроенных русских, в Петербурге насчитывается до четырехсот пятидесяти тысяч жителей без гар­низона. Но лица, хорошо осведомленные и потому слывущие здесь злонамеренными, уверяли меня, что население, включая гарнизон, не достигает и четырехсот тысяч. Верно лишь то, что этот город дворцов со своими огромными пустыми пространствами и мощены­ми площадями очень похож на поле, перерезанное дощатыми забо­рами. Отдаленные от центра части города сплошь застроены ма­ленькими деревянными домишками.

Потомки племен бродячих и воинственных, русские еще не успе­ли позабыть жизни на бивуаках. Петербург - штаб-квартира армии,а не столица государства. Как ни великолепен этот военный город, европейцу он представляется нагим и пустынным.

«Расстояния - наше проклятие»,- сказал мне однажды импе­ратор. Справедливость этого замечания можно проверить даже на улицах Петербурга. Так, не из чувства тщеславия разъезжают там в каретах, запряженных четверкой лошадей. Ибо поездка с визи­том - это целое путешествие. Русские лошади, нервные и полные огня, уступают нашим в мускульной силе. Пара лошадей не может долго мчать тяжелую коляску по скверным петербургским мосто­вым. Поэтому четверка лошадей является предметом первой необхо­димости для всякого, желающего вести светский образ жизни. Однако далеко не каждый имеет право на такую запряжку: этой при­вилегией пользуются лишь особы известного ранга.

Стоит только покинуть центр города, и вы теряетесь в едва намеченных улицах, вдоль которых тянутся постройки казарменно­го вида. Это - провиантские магазины, склады фуража, обмундиро­вания и всевозможных воинских припасов. Все время кажется, что завтра предстоит большой смотр или ярмарка. Улицы поросли травой, потому что они слишком просторны для пользующегося ими населения.

Столько колоннад приставлено к фасадам, столько портиков украшает казармы, изображающие здесь дворцы, таким обилием заимствованной архитектурной пышности перегружена эта времен­ная столица что меньше людей, чем колонн, можно насчитать на площадях Петербурга, всегда безмолвных и печальных благодаря их размерам и безупречной правильности линий.

Главная улица Петербурга называется Невским проспектом и заслуживает несколько более подробного описания. Эта красивая улица служит местом прогулок и встреч всех бездельников города. Таких, правда, не слишком много, ибо здесь не ходят ради самого процесса гуляния. Каждый шаг имеет свою цель, независимую от удовольствия. Передать приказание, спешить к своему начальнику, засвидетельствовать нужному лицу почтение - вот что приводит в движение население Петербурга и империи.

Этот именуемый проспектом бульвар вымощен ужасающими булыжниками неправильной формы. Но здесь, как и на некоторых других главных улицах, в булыжной мостовой проложены деревян­ные дороги - нечто в роде паркета из восьмиугольных или куби­ческих сосновых брусков.

Две такие полосы торцов, шириной от двух до трех футов, разде­ленные булыжной мостовой, по которой бежит коренник, проложены с каждой стороны улицы. От домов их отделяют широкие тротуары, выложенные плитняком, на отдаленных улицах сохранились еще жалкие деревянные панели. Этот величественный проспект доходит, постепенно становясь все безлюднее, некрасивее и печаль­нее, до самых границ города и мало-помалу теряется в волнах азиат­ского варварства, со всех сторон заливающих Петербург, ибо самые пышные его улицы сходят на нет в пустыне. Великолепный город, созданный Петром Великим, украшенный Екатериной II и вытянутый по ранжиру прочими монархами на кочковатом, почти ежегодно затопляемом болоте, окружен ужасающей неразберихой лачуг и хибарок, бесформенной гурьбой домишек неизвестного назначения, безымянными пустырями, заваленными всевозможны­ми отбросами - омерзительным мусором, накопившимся за сто лет жизни беспорядочного и грязного от природы населения.

Калмыцкая орда, расположившаяся в кибитках у подножия античных храмов, греческий город, импровизированный для татар в качестве театральной декорации, великолепной, но безвкусной, за которой скрывается самая подлинная и страшная драма,- вот что бросается в глаза при первом взгляде на Петербург.

После полудня на Невском проспекте, на обширной площади перед Зимним дворцом, на набережных и мостах появляется до­вольно большое количество экипажей разнообразного вида и при­чудливых очертаний. Это придает некоторое оживление унылому городу, самой монотонной из всех европейских столиц.

Внутренний вид жилищ так же печален, потому что, несмотря на роскошь передних покоев, предназначенных для приема гостей и обставленных в английском стиле, отовсюду из темных углов выглядывает домашняя грязь и глубочайший, истинно азиатс­кий беспорядок. Предмет обстановки, которым меньше всего поль­зуются в русском доме, это кровать. Служанки спят в чуланах, напоминающих прежние каморки швейцаров у нас во Франции, а мужская прислуга валяется на лестницах, в прихожих и даже, гово­рят, в гостиных прямо на полу, подложив под голову подушку. Сегодня утром я был с визитом у одного князя, в прошлом большого вельможи, ныне разорившегося, дряхлого и страдающего водянкой. Он так серьезно болен, что не покидает ложи, и тем не менее у него нет постели, то есть того, что подразумевается под этим наименованием в цивилизованных странах. Живет он у своей сестры, уехавшей из города. Одинокий, в необитаемом, пустом двор­це, он проводит ночи на деревянной скамье, покрытой ковром и нес­колькими подушками. И в данном случае дело объясняется вовсе не причудой старика. Иногда можно увидеть парадную постель - предмет роскоши, который показывают из уважения к европейским обычаям, но которым никогда не пользуются.

Славяне,- по крайней мере, красивые представители расы,- обладают стройной и изящной фигурой, внушающей вместе с тем представление о силе. Глаза у них миндалевидные, чаще всего черные или голубые, всегда ясные и прозрачные, но взгляд скрытный и плутоватый, как у всех азиатских народов. Когда эти глаза смеют­ся, они становятся живыми, подвижными и очень привлекатель­ными. Русский народ, серьезный скорее по необходимости, чем от природы, осмеливается смеяться только глазами, но зато в них выра­жается все, чего нельзя высказать словом: невольное молчание при­дает взгляду необычайную красноречивость и страстность. Но чаще всего он безысходно печален - так глядит затравленный, опутан­ный сетями зверь.

В славянах, рожденных для того, чтобы править колесницей, видна порода, так же, как и в их конях. Красота и резвость послед­них придают улицам живописный и оригинальный вид. Так, благода­ря своим обитателям и вопреки замыслу архитекторов, Петербург не похож ни на один из европейских городов.

Русские кучера держатся на козлах прямо и гонят лошадей всегда крупной рысью, но чрезвычайно уверенно. Поэтому, несмотря на исключительную скорость движения, несчастные случаи редки на улицах Петербурга. У кучеров часто нет кнута, а если и имеется, то он настолько короток, что практически бесполезен. Не прибегая даже к помощи голоса, возницы управляют лошадьми только посред­ством вожжей и мундштука. Вы можете бродить по Петербургу часа­ми, не услышав ни единого кучерского окрика. Если прохожие сто­ронятся недостаточно быстро, форейтор издает негромкий звук, похожий на крик сурка, потревоженного в своей норе,- все спа­саются бегством, и коляска проносится мимо, ни на секунду не за­медляя безумной скорости движения.

Экипажи по большей части содержатся плохо, небрежно вымы­ты, скверно окрашены, еще хуже отлакированы и, в общем, лишены всякого изящества. Даже коляски, вывезенные из Англии, скоро теряют свой шик на мостовых Петербурга и в руках русских кучеров. Хороша только упряжь, легкая и красивая, выделанная из превос­ходной кожи.

Особенно печальный вид имеют наемные лошади и их жалкие возницы. Жизнь их очень тяжела: с раннего утра до позднего вечера они стоят под открытым небом, у подъезда нанявшего их лица или на местах стоянки, отведенных им полицией. Лошади - весь день в запряжке, кучера - на облучке, едят тут же, не покидая ни на минуту своего поста. Впрочем, извозчики ведут такой образ жизни только летом. Зимой для них, посреди наиболее оживленных площадей, сколачиваются дощатые сараи.

Около этих убежищ, а также у дворцов, театров и всех тех мест, где происходит какое-либо празднество, зажигают большие кост­ры, вокруг которых отогреваются слуги. Тем не менее в январе не проходит ни одного бала без того, чтобы два-три человека не замерзло на улице. Одна дама, более искренняя, чем другие, которую я неоднократно расспрашивал по этому поводу, ответила мне "таким образом: «Это возможно, но я никогда об этом не слыхала. Ук­лончивый ответ, стоящий признания! Нужно побывать в России, чтобы узнать, до каких размеров может дойти пренебрежение бо­гатого к жизни бедного, и чтобы понять, какую вообще Малую цену имеет жизнь в глазах человека, осужденного влачить дни под игом абсолютизма.

Если на мгновение встреча на какой-нибудь прогулке с несколь­кими досужими людьми создает впечатление, что в России, как и в других странах, может быть, есть люди, развлекающиеся ради развлечения и создающие себе из забавы серьезное дело, то вид фельдъегеря, мчащегося во весь опор в своей тележке, в тот же миг уничтожает подобную иллюзию. Фельдъегерь - это олицетворение власти. Он - слово монарха, живой телеграф, несущий приказание другому автомату, ожидающему его за сто, за двести, за тысячу миль и имеющему столь же слабое представление, как и первый, о воле приводящей их обоих в движение. Тележка, в которой несется этот же железный человек, самое неудобное из всех существующих средств передвижения. Представьте себе небольшую повозку с дву­мя обитыми кожей скамьями, без рессор и без спинок: - всякий дру­гой экипаж отказался бы служить на проселочных дорогах, расходя­щихся во все стороны от нескольких почтовых шоссе, постройка ко­торых только начата в этой первобытной стране;. На передней ска­мье почтальон или кучер, сменяющийся на каждой станции, на второй - курьер, который ездит, пока не умрет. И люди, посвятив­шие себя этой тяжелой профессии, умирают рано.

Эти фельдъегери, которые на моих глазах ежедневно мчатся по всем направлениям в пышной столице, вызывают во мне представле­ние о тех пустынях, куда они направляются. Я мысленно следую за ними в Сибирь, на Камчатку, к великой Китайской стене, в Лаплан­дию, к Ледовитому океану, на Новую Землю, в Персию, на Кавказ.

При звуке этих исторических, почти легендарных имен, мне ри­суются туманные, беспредельные дали, гнетущие действующие на душу. И все-таки вид этих глухих, слепых и немых гонцов дает неистощимую пищу поэтическому воображению иностранца. Несча­стные люди, обреченные на то, чтобы жить и умереть в своей тележ­ке, придают какой-то жуткий, меланхолический интерес самым заурядным событиям повседневной жизни.

Нужно сознаться, что если абсолютизм делает несчастными народы, которые он угнетает, то для путешественников он Настоя­щий клад, ибо заставляет их на каждом шагу удивляться. В Свобод­ных странах все становится явным и сейчас же забывается; под гнетом абсолютизма все скрывается и обо всем приходится догадываться. Поэтому замечают и запоминают малейшие подробности, тайное любопытство оживляет беседу, придавая ей особую остроту. Нет поэтов более несчастных, чем те, кому суждено прозябать в условиям широчайшей гласности, ибо когда всякий может гово­рить о чет: угодно, поэтому остается только молчать. Видения, ал­легории, иносказания - вот средства выражения поэтической истины. Режим гласности убивает эту истину грубой реальностью, не оставляющей места полету фантазии.

Я описал город, лишенный своеобразия, скорее пышный, чем величественный, скорее поражающий своими размерами, чем красо­той, наполненный зданиями без стиля, без вкуса, без исторического значения. Но, на счастье поэта и художника, русские - народ глу­боко религиозный. Церкви, по крайней мере, принадлежат всецело им. Внешняя форма молитвенных сооружений освящена традицией и составляет неотъемлемую часть культа. Суеверие не отдает эти твердыни веры во власть мании, воплощающей математические фигуры в кирпиче и камне, и упорно отстаивает их от архитектуры скорее военной, чем классической, придающей каждому русскому городу вид лагеря, существующего в течение нескольких недель на время маневров.

Другая своеобразная черта Петербурга - золоченые шпили, нарушающие монотонные линии крыш города. Наиболее примечатель­ны из них; - шпиль цитадели, колыбели Петербурга, и адмиралтей­ская игла Эти удивительные архитектурные украшения заимст­вованы, говорят, из Азии и поражают своей поистине исключитель­ной смелостью. Они столь высоки и тонки, что просто непонятно, каким способом они держатся в воздухе.

Представьте себе огромное количество церковных глав и вокруг каждой - четыре колокольни, обязательные по православному ри­туалу; вообразите множество серебряных, золотых, небесно-голу­бых, усыпанных звездами куполов; синие или ярко-зеленые крыши дворцов; площади, украшенные бронзовыми статуями императоров и героев русской истории; водную гладь широчайшей реки, отражаю­щей, как зеркало, все прибрежные здания. Прибавьте сюда Троиц­кий мост, переброшенный на понтонах в самом широком месте реки, и Петропавловскую крепость, где покоится в лишенных всяких украшений усыпальницах Петр Великий со своей семьей,- и если вы живо представите себе всю эту картину, вы поймете, почему Петербург является все-таки бесконечно живописным городом, вопреки заимствованной архитектуре дурного вкуса, вопреки окру­жающим его болотам, вопреки белесой дымке его лучших летних дней.

Сейчас; здесь стоит тропическая жара - и тем не менее жители уже запасаются топливом на зиму. Баржи, груженные березовыми дровами, единственным видом топлива в стране, где дуб считается предметом роскоши, заполняют многочисленные и широкие каналы, прорезающие город по всем направлениям. Вода в этих каналах исчезает зимой под покровом снега и льда, а летом - под беско­нечным количеством барж, теснящихся к набережным.

Топливо становится редкостью в России. Дрова в Петербурге стоят не дешевле, чем в Париже. Видя, с какой быстротой исчезают леса, поневоле задаешь себе тревожный вопрос: чем будут согре­ваться будущие поколения? Прошу извинения за шутку, но мне часто думается, что народы, пользующиеся благами теплого клима­та, поступили бы очень мудро, снабдив русских достаточным ко­личеством топлива. Тогда эти северные римляне не глядели бы на солнце с таким вожделением.

Русские похожи на римлян и в другом отношении: так же, как и последние, они заимствовали науку и искусство извне. Они не лише­ны природного ума, но ум у них подражательный и потому скорее иронический, чем созидательный. Насмешка - отличительная черта характера тиранов и рабов. Каждый угнетенный народ поневоле обращается к злословию, к сатире, к карикатуре. Сарказмами он мстит за вынужденную бездеятельность и за свое унижение.

Русские распространяют вокруг себя довольно неприятный за­пах, дающий о себе знать даже на расстоянии. От светских людей пахнет уксусом, от простонародья - кислой капустой, луком и ста­рой дубленой кожей. Отсюда вы можете заключить, что тридцать тысяч верноподданных императора, являющихся к нему во дворец первого января с поздравлениями, и шесть или семь тысяч, которые бывают в петергофском дворце в день тезоименитства императрицы, должны принести с собой грозные ароматы...

Из всех виденных мною до сих пор женщин простого класса ни одна не показалась мне красивой, а большинство из них отли­чается исключительным безобразием и отталкивающей нечисто­плотностью. Странно подумать, что это - жены и матери тех статных и стройных красавцев с тонкими и правильными чертами лица, с греческими профилями, которые встречаются даже в низших слоях населения. Нигде нет таких красивых стариков и таких урод­ливых старух, как в России. Между прочим, бросается в глаза одна особенность Петербурга: женщины составляют здесь значи­тельно меньшую часть населения, чем в других столицах. Меня уверяли, что их не больше трети общего числа жителей. Вследствие того, что их так мало, они возбуждают чрезмерное внимание силь­ного пола и поэтому с наступлением сумерек не рискуют появляться без провожатых в менее заселенных кварталах города. Такая осто­рожность представляется мне достаточно обоснованной в столице насквозь военного государства, среди народа, предающегося пьянству. Русские женщины реже показываются в обществе, чем фран­цуженки. Ведь не так давно, лет сто с небольшим тому назад, они вели затворнический образ жизни подобно своим азиатским товаркам. Сдержанное, я бы сказал, боязливое поведение русских женщин напоминает, как и многие другие русские обычаи, о проис­хождении этого народа и усугубляет уныние, господствующее на общественных празднествах и улицах Петербурга.

В столице очень мало кафе, нет общественных балов в нашем смысле слова, а на бульварах немного публики, которая не гуляет, а спешит куда-то со степенными лицами, мало говорящими о раз­влечении. Однако, если страх делает здесь людей серьезными, то он же учит их необычайной вежливости. Я никогда не видел, чтобы люди всех классов были друг с другом столь вежливы. Извоз­чик неизменно приветствует своего товарища, который, в свою оче­редь, отвечает ему тем же; швейцар раскланивается с малярами и так далее. Может быть, эта учтивость деланная; мне она представ­ляется, по меньшей мере, утрированной, но, во всяком случае, даже видимость любезности весьма приятна в общежитии.

Пребывание в Петербурге было бы совсем приятно для путе­шественника, склонного доверять словам и обладающего к тому же твердым характером. Однако твердости потребовалось бы много для того, чтобы отказаться от приглашений на всякого рода торжест­ва и обеды, эти сущие бичи русского великосветского общества. Я старался принимать как можно меньше приглашений частных лиц, интересуясь больше придворными празднествами, которых я видел вполне достаточно. От чудес, которые ничего не говорят сердцу, быстро наступает пресыщение. Пусть утверждают, что выс­шее общество одинаково повсюду: нигде придворные интриги не играют такой исключительной роли в жизни каждого человека, как в России.