ГЛАВА IX Торжественный спектакль.- Появление монарха и ка­зенные восторги.- Рассказ Николая о восстании декаб­ристов.- Отречение Константина.- «Мужество перед ударами убийц».- Ненависть Николая к конституции.- Кюстин подавлен.- Придворная пастораль.- Друг им­ператрицы.- «Монархам чувство благодарности мало знакомо».- Холерный бунт.- Акции Кюстина поднима­ются.- Льстивость, граничащая с героизмом.- Если не раб, то бунтовщик.- Иллюзия порядка и спокойствия.

Сегодня я присутствовал в опере на «тала-спектакле». Блес­тяще освещенный зал показался мне достаточно большим и прек­расно сконструированным. В нем нет ни балконов, ни галерей, ничто не мешает здесь архитектору в осуществлении своего плана, так как он не должен думать о местах для простой публики. Зрительный зал в Петербурге может поэтому строиться в простом и строгом стиле, как итальянские театры, в которых женщины, не принадле­жащие к высшему свету, сидят в партере (Старый Большой театр, выстроенный Томоном, сгорел в 1811 г. Новое зда­ние было закончено в 1818 г., по проекту архитектора Модюн. Перед самым при­ездом Кюстина театр подвергся новым переделкам, произведенным Кавосом. Позд­нее в этом здании, после капитальной переделки, разместилась консерватория. В те времена существовал обычай, согласно которому дамы, принадлежавшие к высшему обществу, должны были сидеть в ложах, мужчины же в первых рядах кресел. Демократическая часть публики занимала прочие ряды партера. )

Благодаря исключительной любезности мне было предоставлено на сегодняшний торжественный спектакль кресло в первом ряду партера. Обычно в такие дни эти кресла предназначаются лишь для высшей знати, т. е. для придворных лиц первого класса, в бле­стящих мундирах, соответствующих их чину и званию.

Мой сосед справа, заметив по моему платью, что я иностранец, заговорил со мной по-французски с той изысканной вежливостью, которая отличает в Петербурге не только высшее общество, но, в известной степени, и людей других сословий. Здесь все вежливы, знатные люди - из желания показать свое хорошее воспитание, простые - из постоянного страха.

Я не слишком внимательно следил за спектаклем, гораздо более интересуясь зрителями. Императорская ложа, это - блестя­щий салон, занимающий глубину зрительного зала и освещенный еще более ярко, чем остальная часть театра.

Появление императора было величественно. Когда он рядом с императрицей, в сопровождении членов царской фамилии и придвор­ных, приблизился к барьеру своей ложи, все присутствующие встали. Император, с присущим ему достоинством, прежде чем сесть, при­ветствовал собравшихся в зале поклоном. Одновременно с ним по­клонилась и императрица, но - что показалось мне недостаточным уважением к публике - вместе с ними раскланивалась и вся свита. Зал, в свою очередь, приветствовал своего монарха поклонами, аплодисментами и криками «ура». Эта преувеличенная демонстрация своих чувств носила все же явно официальный характер, что значительно понижало ее ценность. Да и что удивительного в том, что самодержавный монарх приветствуется в своей столице парте­ром, переполненным придворной знатью?

Неизменная угодливость, которую всегда встречает император, служит причиной того, что лишь два раза в течение всей своей жизни он имел случай померяться своим личным могуществом с толпой,- и оба эти раза во время народных восстаний. В России нет более свободного человека, чем восставший солдат.

Я невольно вспомнил о поведении императора при самом вступ­лении его на престол, и эта интересная страница истории отвлекла меня от спектакля, на котором я присутствовал. То, что я хочу рас­сказать здесь, сообщил мне лично император во время одной из на­ших бесед.

В тот день, когда Николай вступил на престол, вспыхнул мятеж в гвардии. При первом же известии о восстании в войсках император и императрица одни отправились в придворную церковь и там, на коленях у ступеней алтаря, поклялись перед господом умереть на престоле, если им не удастся восторжествовать над мятежниками. Император считал опасность серьезной, так как он уже знал, что митрополит тщетно пытался успокоить солдат: в России волнение, которое не в силах усмирить духовная власть, считается серьезным.

Осенив себя крестным знамением, император отправился, рас­считывая покорить мятежников одним своим появлением и спокой­ным, энергичным выражением лица. Он сам рассказал мне эту сцену, но, к сожалению, я забыл начало рассказа, потому что был смущен неожиданным оборотом, который принял наш разговор. Я воспро­изведу его поэтому лишь с того момента, который отчетливо сохра­нился в моей памяти.

Государь, вы черпали вашу силу из надежного источника.

Я не знал, что будут делать и что говорить; я следовал лишь высшему внушению.

Чтобы иметь подобные внушения, должно заслужить их.

Я не совершил ничего сверхъестественного. Я сказал лишь солдатам: «Вернитесь в ваши ряды!» и, объезжая полк, крикнул: «На колени!» Все повиновались. Сильным меня сделало то, что за несколько мгновений до этого я вполне примирился с мыслью о смерти. Я рад успеху, но не горжусь им, так как в нем нет моей заслуги.

Таковы были благородные выражения, которыми воспользовал­ся император, чтобы рассказать эту современную трагедию. Можно судить по этому рассказу о степени интереса его разговоров с иностранцами, которых он удостоит своим расположением. Рассказ этот, столь далекий от придворной пошлости, позволяет также понять силу обаяния, производимого Николаем на свой народ.

Очевидцы передавали мне, что он как будто вырастал с каждым шагом, приближавшим его к бунтовщикам. Из молчаливого, мелан­холичного и мелочного, каким он казался в дни юности, он превра­тился в героя, как только стал монархом,- обратное тому, что про­исходит с большинством наследных принцев.

Русский император здесь был настолько в своей роли, что трон его казался сценой для большого актера. Его поза перед восставшей гвардией была, как говорят, настолько величественна, что один из заговорщиков четыре раза приближался к нему, чтобы убить его, в то время как обращался с речью к войскам, и четыре раза мужество покидало этого несчастного, как кимвра, покушавшегося на Мария. Сведущие люди приписывали этот мятеж влиянию тайных обществ, которые стали развиваться в России со времени похода союзников во Францию и частных поездок русских офицеров в Германию.

Я повторяю здесь лишь то, что мне пришлось слышать; факты эти темные и проверить их у меня нет возможности.

Заговорщики прибегли для возмущения армии к смехотворной лжи: они распространили слух, будто Николай насильно захватил корону у своего брата Константина, уже направлявшегося в Петер­бург для защиты своих прав с оружием в руках. К такому средству пришлось прибегнуть, чтобы заставить возмутившихся солдат кри­чать под окнами дворца: «Да здравствует конституция!» - вожаки убедили их, что жена Константина, их императрица, называется Конституцией. В глубине солдатских сердец жила, как видно, идея долга, потому что только путем подобного обмана можно было их побудить к восстанию. Константин, по слабости, отказался от трона: он боялся быть отравленным,- в этом заключалась вся его фило­софия. Бог знает,- а, может быть, и некоторые люди знают,- спасло ли его отречение от участи, которой он так боялся подверг­нуться.

Только в интересах легитимизма одураченные солдаты восстали против своего законного государя.

Передают, что Николай во все время, пока он находился перед войсками, ни разу не пустил своей лошади в галоп, до того он был спокоен, хотя и очень бледен. Он испытывал свою мощь, и успех этого испытания обеспечил ему повиновение масс.

Такой человек не может быть судим, как обыкновенные смерт­ные. Его голос, глубокий и повелительный, его магнетизирующий взгляд, пристально всматривающийся в привлекший его внимание предмет, но часто становящий холодным и неподвижным благодаря привычке, скорее подавлять, чем скрывать свои мысли, его гордый лоб, черты его лица, напоминающие Аполлона и Юпитера, весь облик его, более благородный, чем мягкий, похожий скорее на изваяние, чем на живого человека,- все это производит на каждого, кто бы ни приблизился к нему, могущественное воздействие. Он покоряет чужую волю, потому что в совершенстве властвует над своей собственной.

Из нашего последующего разговора я удержал в своей памяти еще следующее.

После усмирения мятежа, вы, ваше величество, должны были вернуться во дворец в совершенно другом настроении срав­нительно с тем, в каком вы его покинули. Вместе с престолом вы обеспечили себе удивление всего мира и симпатии всех благород­ных сердец.

Я не думал об этом. Все, что я тогда делал, слишком затем расхвалили (Рассказ о восстании декабристов, записанный Кюстиным со слов Нико­лая I, чрезвычайно далек от истины, но вместе с тем и весьма характерен. Кюстин не обратил внимания на кажущееся противоречие: тогда как не только император,но и все собеседники Кюстина, в разговорах с ним, старательно обходили все сколь­зкие места русского прошлого (и не только такие относительно близкие, как поль­ское восстание, но и «дела давно минувших дней» - обстоятельства воцарения Екатерины II, смерть Иоанна VI и пр.), Николай сам заводил с ним пространный разговор о 14 декабря. И это было, конечно, далеко не случайно. Николай восполь­зовался случаем напомнить Европе старую официальную легенду о событиях.Она была создана 14 лет назад, в тот самый день, когда, под грохот выстрелов, блуж­дая по Зимнему дворцу, Мария Федоровна восклицала: «Господи, что скажет Ев­ропа!». В этом смысле запись Кюстина не прибавляла, по существу, ничего нового. Еще 20 декабря 1825 г., на приеме дипломатического корпуса, Николай заявил о своем желании, «чтобы Европа узнала всю истину о событиях 14 декабря». «По воз­вращении из чужих краев,- объяснял он,- несколько офицеров, проникшись революционными учениями и смутным желанием улучшений, начали мечтать о преобразованиях... Таков корень заговора». Совершенно согласно с позднейшими разъяснениями Кюстину, Николай говорил, что «в верности солдата его клятве во­жаки и могли только найти единственное средство ввести его в заблуждение на од­но мгновение. Ни к какому иному соблазну и не прибегали... (Шильдер. Николай I. Т. I. С. 340-341.) Если это упрощенное толкование роли солдат еще могло кого- нибудь обмануть 20 декабря, то уже через две недели после событий на юге оно, казалось бы, утратило остатки правдоподобия. Во всяком случае, в свое время эта официальная версия сыграла большую роль. И если теперь Николай счел нужным иновь извлечь ее из архива, то потому, конечно, что, как выше упоминалось, он нсически стремился поднять себя в общественном мнении Франции. Восстанов­лению утраченного авторитета должен был служить и «скромный» рассказ Николая о его личном поведении 14 декабря, находящийся в резком противоречии с дей­ствительностью. И в этом направлении Николай еще в 1825 г. спешил убедить Европу к своей твердости и уверенности в успехе. Ни того, ни другого не было на самом деле. У Николая, несомненно, имелся определенный план, сводившийся к локализации восстания на площади (во избежание уличной борьбы, легко могшей перейти в народное движение), к окружению и полной изоляции мятежников. План этот, вполне естественный и отнюдь не требовавший гениальных способностей полководца, был однако ж весьма разумен. Но в возможности его осуществления, мри создавшейся ситуации, Николай до последней минуты не был уверен. Отсут­ствием уверенности даже в войсках, внешне оставшихся надежными, диктовалась нерешительность Николая. Не проявил он и личной твердости и храбрости. По свидетельству участников восстания, Николай ни разу не приближался к мятеж­никам. Поэтому эффектное кюстиновское сравнение императора с знаменитым римским полководцем Марием повисло в воздухе. Потому же Николай не мог пи «вырастать с каждым шагом», ни величественно держаться перед рядами ин­сургентов. Он предпочитал оставаться поодаль от них. Инцидент с коленопрекло­нением солдат вовсе не вяжется с действительностью. Еще декабрист Розен по этому поводу замечал, что Кюстин «смешал обстоятельства восстания 14 декабря 1825 го­да с возмущением на Сенной во время холеры»... (Записки декабриста. СПб., 1907. С. 4.) Нам кажется, однако, более вероятным, что Николай в разговоре с Ккктипом по-своему интерпретировал следующий эпизод. После первых выстрелов с площади рабочие со стройки Исаакия начали бросать поленья, а толпа, без шапок окружавшая государя, стала накрывать голову. Николай крикнул: «Шапки долой!» Толпа снова обнажила головы, но отшатнулась от государя. Эффект был не в поль-чу Николая. Наконец, в рассказе Кюстина не верны и мелкие подробности. При первом известии о восстании Николай стал искать защиты не у бога, л у воинских частей. Митрополит неудачно уговаривал мятежников уже много позднее. И т. д., и т. п.)

Но государь не сказал мне, что, вернувшись к своей жене, он нашел ее пораженной нервной болезнью - конвульсиями головы, от которой она затем уже никогда не могла оправиться. Эти конвульсии едва заметны и даже совсем исчезают в те дни, когда государыня спокойна и хорошо себя чувствует. Но когда она страдает морально или физически, болезнь возобновляется с новой силой. Эта благородная женщина должна была испытывать силь­нейший страх, пока ее супруг так мужественно подставлял себя под удары убийц.

Увидев его невредимым, она без слов бросилась в его объятия, но государь, успокоив ее, в свою очередь, почувствовал себя осла­бевшим. На мгновение став простым смертным, царь, упав на грудь одного из преданнейших своих слуг, присутствовавшего при этой сцене, воскликнул: «Какое начало царствования!»

Возвращаюсь к нашей беседе. На слова государя о преувеличен­ных похвалах его поведению во время мятежа я воскликнул:

Смею уверить вас, государь, что одной из главных причин моего приезда в Россию было желание увидеть монарха, который пользуется таким беспримерным влиянием на людей.

Русский народ добр, но нужно быть достойным управлять этим народом.

Ваше величество лучше, чем кто-нибудь из ваших предшест­венников, поняли, что нужно России.

В России существует еще деспотизм, потому что он состав­ляет основу всего управления, но он вполне согласуется и с духом народа.

Государь, вы удержали Россию от подражания другим стра­нам и вернули ее самой себе.

Я люблю Россию и думаю, что понял ее. Когда я сильно устаю от разных мерзостей нашего времени, то забвенья от всей остальной Европы ищу, удаляясь внутрь России.

Чтобы почерпнуть новые силы в самом их источнике?

Вы правы. Никто не может быть душою более русским, чем я. Я скажу вам то, чего не сказал бы никому другому, так как чув­ствую, что вы, именно вы, поймете меня правильно.

Государь остановился и пристально посмотрел на меня. Я прев­ратился весь в слух, не проронив ни единого слова. Он продолжал:

Я понимаю республику: это - прямое и честное правление, или, по крайней мере, оно может быть таковым. Я понимаю абсо­лютную монархию, потому что сам ее возглавляю. Но представитель­ного образа правления я постигнуть не могу. Это - правительство лжи, обмана, подкупа. Я скорее отступил бы до самого Китая, чем согласился бы на подобный образ правления.

Я всегда считал представительный образ правления переход­ной стадией в известных государствах и в определенные эпохи. Но, и всякие переходные, промежуточные стадии, этот образ правления не решает вопроса, а лишь отсрочивает связанные с ним трудности.

Государь, казалось, хотел сказать мне: «продолжайте», и я за­кончил свою мысль следующими словами:

- Конституционное правление есть договор о перемирии, за­ключенный между демократией и монархией при благосклонном содействии двух гнусных тиранов - корыстолюбии и страха. Дого­вор этот продолжается благодаря свободомыслию говорунов, услаж­дающих себя своим красноречием, и тщеславию масс, оплачиваемо­му их красивыми словами. В конечном счете является аристократии слова, потому что это - правление адвокатов.

- Вы говорите сущую истину,- сказал император, пожимая мою руку.- Я был также конституционным монархом, и мир знает, чего мне это стоило, так как я не хотел подчиниться требованиям этого гнусного образа правления. (Я привожу дословно выражения императора.) Подкупать голоса, подкупать совесть, завлекать одних, чтобы обманывать других,- я с презрением отверг все эти средства, столь же позорящие тех, кто подчиняется, сколь и того, кто повеле­вает. Я дорого заплатил за свое прямодушие, но, слава богу, я на­всегда покончил с этой отвратительной политической машиной. Я никогда более конституционным монархом не буду. Я должен был высказать то, что думаю, дабы еще раз подтвердить, что я никогда не соглашусь управлять каким-либо народом при помощи хитрости и интриг.

Имя Польши, о которой мы оба думали во время этой замеча­тельной беседы, произнесено, однако, не было (Николай I неоднократно высказывал свое отвращение к конституцион­ному образу правления. В разговоре с Кюстином он выразил это с особенной резкостью и прямотой. Говоря о том, что он был конституционным монархом, им­ператор имел в виду Польшу, где до восстания 1830 г. действовала конституция, введенная Александром I в 1815 г. Революция дала Николаю повод покончить с ненавистным ему строем. В 1832 г. был обнародован особый статут, на основании ко­торого должна была управляться Польша. Этот статут, упраздняя существование Царства Польского как особой государственной единицы и низводя его на поло­жение простой провинции, все же оставлял польскому народу некоторое самоуправ­ление. Однако, вследствие непрекращавшихся волнений, польский статут никогда не был введен в действие, и область управлялась на основании военного положения, отмененного лишь со смертью Николая I. Этот режим являлся причиной величайшей ненависти поляков к русскому правительству, о которой так часто говорит Кюстин. )

Впечатление, произведенное на меня словами императора, было огромно; я чувствовал себя подавленным. Благородство взглядов, откровенность его речи - все это еще более возвышало в моих глазах его всемогущество. Я был, признаюсь в этом, совершенно ослеплен. Человек, которому, несмотря на мои идеи о независимос­ти, я должен был простить, что он является неограниченным вла­стителем 60-миллионного народа, казался мне существом сверхъ­естественным. Но я старался не доверять своему восхищению, как наши буржуа, чувствующие, что они начинают поддаваться обаянию изящества людей старого времени. Хороший вкус заставляет их от­даваться испытываемому очарованию, но этому противятся их принципы, и они стараются казаться сдержанными и возможно бо­лее нечувствительными. Борьба, переживаемая ими, напоминает ту, которую пришлось испытать мне. Не в моем характере сомневаться в искренности человеческого слова в тот момент, когда я его слышу. Лишь путем позднейших размышлений и сурового опыта убеждаюсь я в возможности расчета и притворства. Быть может, это назовут вздором, но мне нравится такая умственная слабость, потому что она является следствием душевной силы. Мое чистосердечие заставляет меня верить искренности другого, даже если этот другой является императором России.

Этот интересный разговор, который я только что привел, проис­ходил на балу у принцессы Ольденбургской, настолько своеобраз­ном, что безусловно стоит описать его.

Принцесса Ольденбургская, рожденная принцесса Нассауская, близкая по своему мужу родственница императора, также пожела­ла устроить вечер в честь бракосочетания великой княжны Марии, но, не имея возможности соперничать роскошью с придворными балами, она решила организовать импровизированный бал на от­крытом воздухе на своей загородной вилле (Принцесса Нассауская (1817-1871), дочь нассауского герцога Вильгельма, с 1837 г. была замужем за принцем П. Г. Ольденбургским, племянником по матери Николая I. )

После всего мира (исключительные актеры для разыгрывания пасторалей), вся русская знать и сановные иностранцы собрались здесь, гуляя по аллеям сада, в далеких боскетах которого были скрыты оркестры музыки.

Тон каждому празднеству дает государь; «mot d'ordre» сегодняш­него вечера гласило: благопристойная наивность или элегантная простота в духе Горация(Гораций - один из величайших римских поэтов Августова века. Наряду со своими знаменитыми сатирами и патриотическими одами он во второй половине жизни отдавал дань невинным лирическим излияниям, воспевая простоту и уме­ренность. )Таково и было в течение всего вечера господствующее настроение всех присутствующих, в том числе и представителей дипломатического корпуса.

До одиннадцати часов вечера танцевали на открытом воздухе, но когда ночная роса в достаточной мере увлажнила головы и плечи молодых и пожилых дам, участвовавших в этой победе человеческой воли над климатом, все перешли в маленький дворец, служащий обычно летней резиденцией принцессы Ольденбургской.

В центре виллы находилась сверкавшая золотом и огнями ротон­да. В этой зале продолжался бал, между тем как нетанцующие рассе­ялись по остальным залам дворца. Лучи света, исходящие из этого центрального пункта, распространялись далеко снаружи. Блестящая ротонда казалась мне орбитой, по которой вращались императорские созвездия, освещая своим сиянием весь дворец.

В первом этаже на террасах были устроены павильоны, в кото­рых сервированы столы для императора и приглашенных к ужину гостей. На этом балу, с менее многочисленной публикой, чем преды­дущие, царствовал вообще такой блестяще организованный кажу­щийся беспорядок, что вечер этот меня более занимал, чем все ос­тальные. Несмотря на комическую принужденность, выражавшуюся на лицах некоторых гостей, обязанных все время демонстрировать сельскую простоту, это был совершенно оригинальный вечер, где все чувствовали себя свободно, хотя здесь и присутствовал неогра­ниченный монарх. Когда монарх веселится, он не кажется более деспотом, а император на этом балу бесспорно веселился.

Я уже упоминал, что танцы устроены были на открытом воздухе. Исключительно теплое лето пришло в данном случае на помощь принцессе в осуществлении ее плана. Летний дворец находится в красивейшей части островов, и здесь, в саду, полном цветов, рас­тущих в горшках, искусно скрытых английским газоном, был устро­ен большой зал - салонный паркет на газоне, окруженный изящной балюстрадой, сплошь покрытой роскошными цветами. Этот ориги­нальный зал, крышей которому служил небесный свод, походил на палубу корабля, разукрашенного по случаю праздника всевозмож­ными флагами. В Петербурге роскошь и изобилие редчайших цветов восполняет отсутствие богатой растительности. Жители, явившиеся сюда из Азии, чтобы запереться, как в тюрьме, в северных льдах, прилагают все усилия к тому, чтобы помочь бесплодию почвы, на которой могут произрастать лишь сосны и березы. Искусство созда­ет здесь в оранжереях бесчисленное множество редких кустов и рас­тений, и так как все это является делом рук человеческих, то здесь легко расцветают и американские растения, и французские лилии и фиалки. Не природное плодородие почвы украшает и разнообра­зит дворцы и сады Петербурга, а цивилизация дает ему возможность пользоваться богатством всего мира, чтобы скрыть бедность земли и скупость полярного неба. Стоит ли поэтому удивляться хвастовст­ву русских, для которых природа только лишний враг, побеждаемый их упорством. В основе всех их развлечений неизменно кроется радость и гордость одержанной победы.

Императрица, несмотря на свое слабое здоровье, танцевала все полонезы на «сельском балу», устроенном ее кузиной, с открытой головой и обнаженной шеей. В России каждый выполняет свое предназначение до последних сил. Долг императрицы - развле­каться до самой смерти. Она должна и будет исполнять эту обязан­ность, как другие рабы исполняют свои обязанности. Она будет танцевать до тех пор, пока у нее не станет сил держаться на ногах.

Эта немецкая принцесса, жертва придворных развлечений, кото­рые давят ее, как цепи узников, пользуется в России все же счастли­вым уделом, редким повсюду и во всех условиях и исключительным для императрицы: она имеет истинного друга. Это - баронесса***, урожденная графиня***. С момента замужества императрицы эти две женщины, судьба которых столь различна, почти никогда не раз­лучались. Но баронесса, одаренная искренним характером и предан­ным сердцем, никогда не пользовалась своей близостью к императ­рице. Она вышла замуж за офицера, которому император в высшей степени обязан, так как барон*** во время мятежа при вступлении Николая на престол спас ему жизнь, бескорыстно защитив его своей грудью от вражеских ударов. Подобный подвиг ничем не может быть оплачен, а потому и в данном случае, как и в большинстве других, он остался невознагражденным(«Истинный друг» императрицы, о котором упоминает автор, несомненно, баронесса Цецилия Владиславовна Фредерике, рожд. графиня Туровская (1794- 1851). Судя по дневнику Николая Павловича, она была неразлучна с Александрой Федоровной в тревожные дни междуцарствия. Даже проект манифеста Николай читал жене в ее присутствии. (Междуцарствие 1825 г. Гиз., 1926. С. 66-78.) В 1840 г. П. А. Плетнев в письмах к Я. К. Гроту упоминал о «знаменитой Сесилии, императрицыном друге», отзываясь о ней, как о «тонко рассуждающей и очень умной женщине». (Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Т. 1. С. 61; Т. 2. С. 777.) Муж ее, барон Петр Андреевич Фредерике (1786-1855), однако же не совершал ге­ройских подвигов, приписанных ему Кюстином. В день 14 декабря он находился в л.-гв. Московском полку, которым командовал, и во время восстания полка при попытке удержать солдат был ранен кн. Д. А. Щепиным-Ростовским. Непосред­ственный участник событий в Московском полку, М. А. Бестужев передает этот эпи­зод отнюдь не в геройских тонах: «При нашем выходе из казарм мы увидели брата Александра. Он стоял подле генерала Фридрикса и убеждал его удалиться. Видя, что его убеждения тщетны, он распахнул шинель и показал ему пистолет. Фридрикс отскочил влево и наткнулся на Щепина, который так ловко рубнул его своею острою саблею, что он упал на землю» (Воспоминания Бестужевых. П., 1917. С. 107). Сам Щепин-Ростовский в следственном комитете указывал, что когда Фредерике пытался говорить, солдаты кричали: «Поди прочь, убьем» (Восстание декабристов. Гиз., 1926. Т. 1. С. 397). Не говорит в пользу Фредерикса и то обстоятельство, что он вовсе устранился от объяснений с солдатами и предоставил офицерам разъяс­нять им запутанную историю престолонаследия. Наконец, несправедливо и то, буд­то он остался без награды. Подруга императрицы, конечно, умела напомнить о своем муже. Сабельный удар Щепина сделал Фредерикса генерал-адъютантом. )

Впрочем, монархам вообще чувство благодарности мало знакомо: они признают лишь ту благодарность, которая должна проявляться по отношению к ним. Благодарность к кому-либо более нарушает их расчеты, чем умиляет сердце, и потому они неохотно к ней прибе­гают. Гораздо легче и удобнее народные массы презирать. Это относится ко всем потентам, а к наиболее могущественным в осо­бенности.

Мои размышления по этому поводу были, однако, непродолжи­тельны, так как император снова захотел овладеть моими мыслями. От крыл ли он в глубине моей души какое-то предубеждение против себя, развлекал ли его минутный разговор с человеком, столь отличным от тех, которые постоянно находятся перед его глазами,- не знаю, и сам не могу понять истинной причины его столь милости­вого ко мне отношения.

Император не только привык повелевать действиями других, но умеет властвовать и над их сердцами. Быть может, ему хотелось покорить и мое сердце, а моя замкнутость и робость служили еще лишним к тому стимулом. Желание нравиться присуще императору. Вызвать у кого-либо восхищение собой - это значит заставить его повиноваться, и императору, быть может, хотелось испытать свою власть над иностранцем. Наконец, быть может, инстинктом челове­ка, долгое время не слышавшего ни от кого слова правды, он угадал во мне человека искреннего и правдивого. Повторяю, я не знаю его истинных побуждений, но знаю лишь, что где бы я в этот вечер ни находился, он постоянно вступал со мною в беседу.

Увидев меня, когда я вернулся из сада на веранду, он спросил:

Чем вы были заняты сегодня утром?

Я осматривал, государь, естественноисторический музей и видел знаменитого сибирского мамонта.

Это - единственный экземпляр в мире(Зоологический музей вырос, как и большинство музеев Академии наук, из петровской Кунсткамеры. Научная организация его началась, собственно, с 1831 г., и лишь накануне приезда Кюстина, в 1838 г., часть залов музея была открыта для обозрения. Редчайший скелет мамонта, сохранивший на голове и на ногах остатки кожи, вывезен был акад. Адамсом в 1808 г. с устьев реки Лены. )

Да, государь, в России вообще встречаешь очень многое, чего не найдешь нигде на свете.

Вы льстите мне.

Государь, я слишком уважаю ваше величество, чтобы осме­литься льстить вам. Но я, быть может, не испытываю пред вами страха и потому свободно высказываю свою мысль, если даже исти­на, в нее вложенная, и походит на комплимент.

Это - очень тонкий комплимент. Иностранцы нас положи­тельно балуют.

Вашему величеству угодно было, чтобы я держался с вами совершенно свободно, и это удалось вам, как и все, что вы предпри­нимаете: вы хоть на время излечили меня от природной робости.

Вынужденный избегать всякого намека на серьезные политичес­кие злобы дня, я все же хотел навести разговор на такой предмет, который меня столько же интересовал, и потому прибавил:

Каждый раз, как вы позволяете мне приблизиться к вам, я все больше убеждаюсь в той силе, которая заставила мятежников в день вашего восшествия на престол пасть пред вами на колени.

В вашей стране существуют против нас предубеждения, над которыми труднее восторжествовать, чем над восставшей армией.

Государь, вас видят у нас слишком издалека. Если бы с ва­шим величеством ближе ознакомились, вас бы еще выше ценили и вы нашли бы у нас, как и здесь, множество почитателей. Уже нача­ло царствования обеспечило вам справедливые похвалы, а во время холеры вы поднялись еще на гораздо большую высоту. При этом втором восстании вы проявили ту же власть, но сдержанную бла­городной преданностью человечеству. Силы никогда не покидали вас в минуты опасности.

Вы воскрешаете в моей памяти минуты, без сомнения, лучшие в моей жизни, но казавшиеся мне тогда самыми ужасными.

Я понимаю это, ваше величество. Чтобы покорить природу в себе и других, необходимо усилие...

Страшное усилие,- прервал меня государь,- ответ в кото­ром отдаешь себе лишь много позже.

Да, но в это время чувствуешь себя вдохновленным.

Я этого не чувствовал, а исполнял лишь свой долг. В подоб­ных случаях никто не может знать заранее, что он скажет. Броса­ешься навстречу опасности, не спрашивая себя, как из нее вый­дешь(Холера, занесенная в 1829 г. из Бухары и Хивы в Оренбург, стала быстро распространяться и в 1830 г. охватила уже почти всю европейскую Россию, не исключая Москвы. Зимой эпидемия несколько затихла, но в 1831 г. вспыхнула с новой силой, на сей раз проникнув и в Петербург, где число жертв доходило до 600 в день. Всего погибло от холеры около 100 тыс. человек. Страшные размеры эпи­демии отчасти объяснялись и нецелесообразностью мер для борьбы с нею. Высшие государственные чиновники больше препирались между собою о средствах пре­сечения эпидемии, нежели боролись с нею. Жертвами ее пали цесаревич Констан­тин, фельдмаршал Дибич и целый ряд высокопоставленных лиц. Но, конечно, тя­желее всего холера обрушилась на низшие классы. Видя себя беззащитными перед грозным врагом, чувствуя ничтожность принимаемых правительством предохрани­тельных мер, население начало волноваться, сперва глухо, потом открыто. 22 июня 1831 г. в Петербурге, на Сенной площади, где собралась 5-тысячная толпа народа, вспыхнул серьезный бунт. Вызванные войска действовали вяло. Николай, находив­шийся в Петергофе, поспешил в Петербург и содействовал успокоению. Так как в биографии Николая было мало блестящих страниц, событие это было всячески и на все лады расписано и даже явилось темой одного из барельефов на памятнике Николаю в Петербурге работы Клодта. Барельеф изображает Николая на Сенной, мановением руки заставляющего бунтующую толпу пасть на колени. Холерные бунты не ограничились одним Петербургом. В следующем месяце они возникли в районе Новгородских и Старо-Русских военных поселений, перейдя в бунт военных поселян против своего начальства. Бунты эти подавлены были с величайшей жестокостью. )

Бог вдохновлял вас, государь. Если можно было бы сравнить два столь несходных понятия, как поэзия и управление, я сказал бы, что вы действовали как поэт, повинуясь голосу свыше.

В моих поступках не было никакой поэзии.

Я заметил, что государь не очень был польщен моим сравнением,потому что слово «поэзия» было понято им не в том смысле, какой оно имеет в латинском языке. При дворе привыкли смотреть на поэзию, как на легкую игру ума. Надо было бы долго разъяснять, что поэзия есть самый чистый и живой проблеск души, и я предпочел промолчать. Но государь, не желая, очевидно, оставить меня под впечатлением совершенной мною ошибки, не ушел, а еще долго продолжал, к общему удивлению всего двора, беседу со мной.

Какой окончательный план вашего дальнейшего путешест­вия?

После петергофских празднеств я рассчитываю отправиться в Москву, а оттуда в Нижний, посмотреть ярмарку, но с таким расче­том, чтобы вернуться в Москву к приезду вашего величества.

Тем лучше; я был бы очень рад, если бы вам удалось детально осмотреть новые кремлевские сооружения. Я объясню вам все мои планы относительно украшения этой части Москвы, которую мы счи­таем колыбелью империи. Но вы не должны терять времени: вам предстоит проехать огромные пространства. Расстояния являются несчастьем России.

Не жалуйтесь на это, государь, ибо свободные пространства можно заполнить. В других странах людям не хватает земли, вы же такого недостатка никогда не почувствуете.

У меня не хватает времени.

Но будущее принадлежит вам.

Меня слишком мало знают, упрекая в честолюбии. Я далек от мысли стремиться к расширению нашей территории, я хотел бы лишь сплотить вокруг себя все население России, я хотел бы побе­дить его нищету и варварство. Желание улучшить участь русского народа - для меня несравненно выше, чем жадность к новым заво­еваниям(Это утверждение Николая I насквозь проникнуто ложью, которая, конечно, не могла ввести в заблуждение французского путешественника. Завоевательные тенденции в политике Российской империи эпохи Николая I были слишком оче­видны. Война с Персией в 1826 г., закончившаяся присоединением Эриванской и Нахичеванской областей, проникновение русских войск на Кавказ, с особенной активностью проявившееся в 1834 г., завоевания в Средней Азии, Турецкая кам­пания 1829 г., присоединившая к России кавказский берег Черного моря, воен­ное вмешательство в дела Турции в 1833 г., закончившееся подписанием выгодней­шего для России договора,- таковы факты из области внешней политики Николая, свидетельствовавшие отнюдь не об его стремлении только сплотить вокруг себя все население России.

)Если бы вы знали, как этот народ добр, сколько в нем кротости, как он от природы приветлив и учтив! Вы увидите его в Петергофе. Особенно я хотел бы вам показать его первого января. Но, повторяю, нелегко стать достойным управлять подобным на­родом.

Ваше величество уже много сделали для России.

Боюсь, что я не сделал всего, что я мог бы сделать.

Частые и долгие разговоры со мной государя на глазах всего об­щества доставили мне здесь массу новых знакомств и укрепили пре­жние. Многие их тех, коих я встречал и раньше, бросаются мне те­перь в объятия, но лишь с тех пор, как они заметили, что я стал объ­ектом особого монаршего благоволения. И все это люди первых при­дворных классов. Но такова уже, видно, натура светских людей, осо­бенно лиц официальных,- быть сдержанными во всем, кроме частолюбивых расчетов. Чтобы сохранить, живя при дворе, чувства, возвышающиеся над желаниями толпы, необходимо обладать слишком благородной душой: увы, такие натуры встречаются теперь очень редко.

Приходится еще раз повторить: в России нет больших людей, потому что нет независимых характеров, за исключением немногих избранных натур, слишком малочисленных, чтобы оказать влияние на окружающих. Эта страна, столь отличная во многих отношениях от нашей, сближается с Францией лишь в одном: здесь, как и у нас, нет социальной иерархии(Автор не раз говорит о своеобразном демократизме в России: самодержавие настолько подавляет всех без исключения, что под этим ярмом русские становятся разными по своему юридическому положению. Это, однако, конечно, вовсе не уничто­жало социальных различий. Старой феодальной иерархии, существовавшей во Фран­ции до Великой революции и служившей Кюстину, видимо, критерием для определе­ния самого понятия иерархии, в России уже давно не существовало: абсолютная монархия уничтожила ее. Но социальные различия, при которых население резко делилось на сословные группы (крестьянин, купец, разночинец, дворянин), сущест­вовали в полной мере. Политическое бесправие этих групп придавало России видимость демократизма, позволившую Кюстину провести смелую аналогию между Россией и Францией. Слова его об отсутствии независимых характеров в России еще раз убеждают в том, что его наблюдения ограничивались узкой сферой придворного быта. )Благодаря этому пробелу в политической организации России, в ней, как и во Франции, существует всеобщее равенство. Поэтому и в той, и в другой стране встречается масса людей с беспокойным умом, но у нас они волнуются открыто, здесь же политические страсти замкнуты. Во Франции каждый может достигнуть всего, пользуясь ораторской трибуной, в России - вра­щаясь при дворе. Самый ничтожный человек, если он сумеет понра­виться государю, завтра же может стать первым в государстве. Ми­лость земного божества является здесь надежной приманкой, за­ставляющей честолюбцев проделывать чудеса, точно так же, как у нас приводит к поразительным метаморфозам жажда популярности. В Петербурге с этой целью становишься самым низким льстецом, в Париже - великим оратором. Каким талантом наблюдательности должны были обладать русские царедворцы, чтобы открыть способ понравиться царю, прогуливаясь зимой по улицам Петербурга в од­ном мундире, без шинели. Эта геройская лесть, обращенная непо­средственно к климату и косвенно к государю, стоила уже жизни многим честолюбцам. Как легко попасть в этой стране в немилость, если для того, чтобы понравиться, приходится прибегать к подобным средствам. Два вида фанатизма, две страсти, более, чем это кажется, между собой сходные - стремление к популярности и рабское отре­чение царедворца, творят чудеса. Первое подымает слово на верши­ну красноречия, второе - придает силу молчанию, но обе они ведут к одной и той же цели. Вот почему при неограниченном деспотизме умы бывают так же взволнованы, как и при республике, с той лишь разницей, что безмолвное брожение подданных абсолютного монар­ха сильнее волнует умы благодаря тайне, в которую оно должно облекаться. У нас жертвы, чтобы привести к каким-либо результа­там, должны быть принесены открыто, здесь, наоборот, они должны оставаться неведомыми. Всемогущий деспот всего сильнее ненави­дит открыто пожертвовавшего собою подданного. Каждый поступок, возвысившийся над слепым и рабским послушанием, становится для монарха тягостным и подозрительным. Эти исключительные случаи напоминают ему о чьих-то притязаниях, притязания - о правах, а при деспотизме всякий подданный, лишь мечтающий о правах,- уже бунтовщик.

Прежде чем отправиться в настоящее свое путешествие, я проверил свои идеи о деспотическом образе правления на примерах Австрии и Пруссии. Я не думал тогда, что эти государства лишь по названию являются неограниченными монархиями и что издавна установившиеся нравы и обычаи там заменяют государственные формы правления. Эти народы, управляемые деспотической властью, казались мне счастливейшими на земле, и сдерживаемый мягкими нравами деспотизм не представлялся мне таким ненавистным, каким его рисуют наши философы. Но я тогда не видел еще неогра­ниченной монархии с народом, состоящим из рабов.

Нужно приехать в Россию, чтобы воочию убедиться в результате страшного смешения духа и знаний Европы с гением Азии. Оно тем ужаснее, что может длиться бесконечно, ибо честолюбие и страх - две страсти, которые в других странах часто губят людей, заставляя их слишком много говорить, здесь порождают лишь гробовое мол­чание. И это насильственное молчание создает иллюзию вынужден­ного спокойствия и кажущегося порядка, которые сильнее и ужас­нее любой анархии, так как недовольство, ими вызываемое, никогда не прекращается и кажется вечным.

Быть может, независимый суд и подлинная аристократия внесли бы успокоение в умы русских и принесли бы счастье стране. Но я не верю, чтобы царь прибегнул когда-нибудь к этому средству для улуч­шения положения своих народов. Каким бы рассудительным он ни был, он никогда добровольно не согласится сделать их счастливыми.