ГЛАВА VIII Колосс на глиняных ногах.- Императрица заискивает._ Бал в Михайловском дворце.- Французская лите­ратура под запретом.- «Мы продолжаем дело Петра Великого».- Дитя Азии.- Неловкий камер-юнкер.- Минеральный кабинет.- Тирания протекции.

Надо быть русским, мало того, самим императором, чтобы противустоять усталости от петербургской жизни в настоящее

время. Вечером - празднества, какие только в России и можно увидеть, утром - поздравления во дворце, приемы, публичные празднества, парады на суше и море, спуск 120-пушечного корабля на Неву в присутствии двора и всего города. Все это поглощает мои силы и дает обильную пищу моему воображению.

Когда я говорю, что весь город присутствовал при спуске на воду судна,- самого большого, которое Нева когда-либо несла на своих водах,- не следует думать, что на этом морском празднике действительно присутствовала несметная толпа народа: русские ме­нее всего испытывают нужду в пространстве. Те 400-500 тысяч че­ловек, которые живут в Петербурге, отнюдь его не заселяя, теряются в безмерном просторе города, сердце которого сделано из гранита и металла, тело из гипса и цемента, а конечности из раскрашенного дерева и гнилых досок. Эти доски стоят здесь, как стены вокруг пустынного болота. Колосс на глиняных ногах, этот город сказочной роскоши, не похож ни на одну из столиц цивилизованной Европы, хотя при его основании их всех копировали.

Я видел Венский конгресс, но я не припомню ни одного торже­ственного раута, который по богатству драгоценностей, нарядов, по разнообразию и роскоши мундиров, по величию и гармонии об­щего ансамбля мог бы сравниться с праздником, данным импера­тором в день свадьбы своей дочери в Зимнем дворце, год назад сгоревшем и теперь восставшем из пепла по мании одного человека. Да, Петр Великий не умер. Его моральная сила живет и продолжает властвовать. Николай - единственный властелин, которого имела Россия после смерти основателя ее столицы (Сравнение Николая I с Петром было тогда чрезвычайно модно («Семей­ным сходством будь же горд»), благодаря обманчивому представлению о духовной мощи Николая. Но, спеша поставить его на одну доску с его пращуром, конечно, мило кто мог решиться противопоставить Николая всем остальным монархам, получившим от Кюстина наименование «ненастоящих властелинов». )

Вечером, к концу бала, когда я по обыкновению держался в стороне, императрица приказала дежурным адъютантам разыс­кать меня. В течение четверти часа они искали меня по всем залам, в то время как я продолжал любоваться красотами северной ночи, стоя у того же окна, у которого меня покинула императрица. Я оставил это место лишь на один момент, когда вблизи проследо­вали их величества. Но так как они меня не заметили, я вернулся к окну и продолжал наблюдать поэтическую картину восхода солн­ца. Здесь нашли меня посланные императрицы.

Я уже давно ищу вас, маркиз. Почему вы избегаете меня?

Государыня, я два раза становился на пути вашего величест­ва, но вы не замечали меня.

Это уж ваша вина, потому что я ищу вас с тех пор, как вернулась в бальную залу. Я желала бы, чтобы вы здесь осмотрели все возможно более подробно и составили себе о России мнение, которое могло бы опровергнуть суждения о ней людей злых и не­умных.

Я далек от мысли, государыня, приписывать себе такую власть. Но если бы то, что я чувствуй, стало общим мнением, вся Франция смотрела бы на Россию, как на страну чудес.

- Вы должны только судить обо всем не по внешней видимости, а по существу, потому что у вас для этого имеются все данные. До свидания, я хотела лишь пожелать вам доброй ночи: меня утом­ляет жара. Не забудьте осмотреть мои новые апартаменты: они восстановлены по идее императора. Я прикажу, чтобы вам все было показано.

Здешняя придворная жизнь до то ого для меня нова, что даже забавляет меня. Она напоминает путешествие в давно прошедшие времена. Порой мне кажется, что я нахожусь в Версале сто лет назад. Изысканная учтивость и поражающее великолепие здесь вполне естественны, и отсюда легко видеть, насколько далек Петер­бург от нынешней Франции.

Мы не успели еще отдохнуть от придворного бала, как уже на следующий день все снова собрались на другом празднестве в Ми­хайловском дворце у великой княгиней Елены Павловны, невестки императора, супруги великого князя «Михаила Павловича. Она счи­тается одной из выдающихся женщин в Европе, и беседа с ней в высшей степени интересна(Вел. кн. Елена Павловна (1806-1873), рожд. принцесса Вюртембергская. Ученица Жуковского и Плетнева, она была женщиной высокоодаренной, интерес­ной и образованной, выгодно отличаясь от прочих членов царской семьи. Даже Пуш­кин почитал ее «умной женщиной». После своего несчастного пожалования в камер-юнкеры он представлялся Елене Павловне и потом писал жене: «Я поехал к ее высочеству на Каменный Остров в том приятном расположении духа, в котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир. Но она так была мила, что я забыл и свою нещастную роль и досаду». Не в пример своим высо­ким родственникам Елена Павловна умела ценить искусство, и в особенности лите­ратуру. Она была близка с Жуковским, Тургеневым, Плетневым, Одоевским. По­следний рассказывал, что она «вечно училась чему-нибудь». (Русск. Старина. 1()07. № 1. С. 54.) Когда Пушкин лежал на смертном одре, Елена Павловна, един­ственная и» членов царской семьи, сумела понять, какая несравненная потеря ждет Россию. Жуковский вспоминал, что «великая княгиня, очень любившая Пушкина, написала ко мне несколько записок, на которые я отдавал подробный отчет ее вы­сочеству, согласно с ходом болезни». Позднее такое же участие Елена Павловна про-инила и к делу музыкального образования в России, будучи в теснейшей дружбе с Л Г. Рубинштейном. )Я имел честь быть ей представленным в начале бала. В первый момент она не сказала мне ни слова, но затем в течение вечера она несколько раз находила случаи погово­рить со мной. Из этой беседы у меня сохранилось в памяти сле­дующее.

Мне говорили,- сказала великая княгиня,- что вы вращае­тесь в Париже в очень интересном обществе.

Да, сударыня, я люблю общество одаренных людей и беседа с ними - мое высшее удовольствие. Но я далек был от мысли, что вашему высочеству известны такие детали из моей жизни.

Мы хорошо знаем Париж и также знаем, что в нем мало лю­дей, правильно оценивающих нынешнее время и сохраняющих па­мять о временах прошедших. Конечно, „ такие лица у вас все же встре­чаются. Мы любим, по их творения, многих ваших писателей, с которыми вы, наверное, часто встречаетесь, в особенности же г-жу Гэ и ее дочь, г-жу де Жирарден (София Гэ (1766-1852), французская писательница, аристократка по про­исхождению и по вкусам. Она является автором ряда романов, посвященных мас­терскому описанию дореволюционного общества и беспечной парижской жизни времен директории. Ее дочь, Дельфиния, в замуж. Жирарден (1805-1855), дебютировала в качестве поэтессы, а в 1830-х гг. обратилась к романам, новеллам и траге­диям. Ни та, ни другая, конечно, никак не могли быть отнесены к числу первых ве­личин французской литературы. Но зато о них можно было безбоязненно говорить мри дворе русского императора, ненавидевшего современную Францию.

)

Эти дамы в высшей степени одарены и талантливы, и я счастлив, что могу назвать их своими друзьями.

Вот видите, какие у вас интересные и талантливые друзья. Мы читаем книги г-жи Гэ с большим удовольствием. Какого мнения вы о них?

Я нахожу, что в них дается вербное представление о прежнем обществе и притом человеком, который это общество понимает и ценит.

Почему г-жа де Жирарден ничего более не пишет?

- Она - поэтесса, а для поэтов молчание - также творче­ство.

При разговоре с великой княгиней я придерживался правила только слушать и отвечать. Я ждал, что она назовет еще несколько литературных имен, которые тем более льстили бы моей патриоти­ческой гордости. Но это ожидание было напрасно: великая княгиня, которая живет в стране, где прежде всего ценят такт, несомненно, лучше меня знала, что можно говорить и о чем лучше промолчать. Опасаясь одинаково значения как моих слов, так и моего молчания, она не произнесла более ни слова о нашей современной литературе. У нас, действительно, немало имен, одно упоминание коих может смутить спокойствие духа и однообразие мысли, деспотически при­витое всем, кто желает жить при русском дворе(Отношение правительства к современной французской литературе было резко отрицательным и подозрительным. Оно вытекало из общего недоверия к Франции, особенно усилившегося в нач. 1830-х гг. Бенкендорф глубокомысленно внушал Николаю I, что вообще «с самой смерти Людовика XIV французская нация, более испорченная, чем образованная, опередила своих королей в намерениях и потреб­ности улучшений и перемен; что не слабые Бурбоны шли во главе народа, а он сам влачил их за собой». Подобными взглядами и определялось отношение правительства к французской литературе, подвергавшейся жестоким гонениям в России. В 1830 г. была закрыта «Литературная Газета» Дельвинга за помещение незначительных сти­хов Казимира Делавиня. В дневнике 1830-х гг. цензора А. В. Никитенко содер­жится множество подобных любопытных фактов. Так, в 1831 г. цензура затрудня­лась пропустить перевод «Адольфа» Бенжамена Констаны только из-за имени авто­ра. В 1834 г. министр лично запретил «Собор Парижской богоматери» Гюго. Через год Никитенко угодил на гауптвахту за то, что в «Библиотеке для чтения» пропустил стихотворение того же Гюго «Красавица», которое «привело в волнение монахов». Тогда же едва не пострадал столь «благонамеренный» писатель, как Греч. Он по­местил в «Северной Пчеле» либретто оперы «Роберт-Дьявол», не учтя изменений, внесенных по распоряжению государя. Николай велел передать ему, что «еще один та­кой случай - и Греч будет выслан из столицы». Немудрено, что «верноподданные» авторы спешили засвидетельствовать свою солидарность с правительством. Пресловутый Сенковский, наивно пытаясь сохранить хоть тень независимости, заве­рял, что «ненависть его к новой французской школе есть плод свободного убежде­ния, что он всего больше ненавидит французских современных писателей за их вражду против семейного начала». И, несмотря на все это, те, кто хотели, зна­комились с новинками французской литературы. Никитенко свидетельствовал, что «нет ни одной запрещенной иностранною цензурой книги, которую нельзя было бы купить даже у букинистов». )

Возвращаюсь, однако, к описанию торжественных празднеств, на которых я теперь каждый вечер присутствую. У нас балы лишены всякой красочности благодаря мрачному, черному цвету мужских нарядов, тогда как здесь блестящие, разнообразные мундиры рус­ских офицеров придают особый блеск петербургским салонам. В России великолепие драгоценных дамских украшений гармонирует с золотом военных мундиров, и кавалеры, танцуя со своими дамами, не имеют вида аптекарских учеников или конторских клерков.

Внешний фасад Михайловского дворца со стороны сада украшен во всю длину итальянским портиком. Вчера воспользовались 26-гра­дусной жарой, чтобы эффектно иллюминировать колоннаду галереи группами оригинальных лампионов: они были сделаны из бумаги в форме тюльпанов, лир, ваз. Это было ново и довольно красиво.

Великая княгиня Елена для каждого устраиваемого ею празд­нества придумывает, как мне передавали, что-нибудь новое, ориги­нальное, никому не знакомое. И на этот раз свет отдельных групп цветных лампионов живописно отражался на колоннах дворца и на деревьях сада, в глубине которого несколько военных оркестров ис­полняли симфоническую музыку. Группы деревьев, освещенные сверху прикрытым светом, производили чарующее впечатление, так как ничего не может быть фантастичнее ярко освещенной зелени на фоне тихой, прекрасной ночи.

Большая галерея, предназначенная для танцев, была декорирова­на с исключительной роскошью. Полторы тысячи кадок и горшков с редчайшими цветами образовали благоухающий боскет. В конце залы, в густой тени экзотических растений, виднелся бассейн, из которого беспрерывно вырывалась струя фонтана. Брызги воды, освещенные яркими огнями, сверкали как алмазные пылинки и осве­жали воздух. Роскошные пальмы, банановые деревья и всевозмож­ные другие тропические растения, корни которых скрыты были под ковром зелени, казалось, росли на родной почве, и чудилось, будто кортеж танцующих пар какой-то чудодейственной силой был пере­несен с дикого сквера в далекий тропический лес. Невольно грези­лось наяву, так все кругом дышало не только роскошью, но и поэ­зией. Блеск волшебной залы во сто крат увеличивался благодаря обилию огромных зеркал, каких я нигде не видал ранее. Эти зеркала, охваченные золочеными рамами, закрывали широкие простенки между окнами, заполняли также противоположную сторону залы, занимающей в длину почти половину всего дворца, и отражали свет бесчисленного количества свечей, горевших в богатейших люстрах. Трудно представить себе великолепие этой картины. Со­вершенно терялось представление о том, где ты находишься. Исче­зали всякие границы, все было полно света, золота, цветов, отра­жений и чарующей, волшебной иллюзии. Движение толпы и сама толпа увеличивались до бесконечности, каждое лицо становилось сотней лиц. Этот дворец как бы создан для празднества, и казалось, что после бала вместе с танцующими парами исчезнет и эта волшеб­ная зала. Я никогда не видел ничего более красивого. Но самый бал походил на все другие и далеко не соответствовал исключитель­ной роскоши залы. Здесь не было ничего яркого, захватывающего, никаких зрелищ, сюрпризов, балетных представлений. Танцевали беспрерывно полонезы, вальсы и какие-то контрдансы, именуемые на русско-французском наречии кадрилью. Даже мазурку танцуют в Петербурге менее весело и грациозно, чем на ее родине, в Вар­шаве.

Перед ужином императрица, сидевшая у бассейна, под навесом из экзотических растений, куда она укрывалась после каждого полонеза, чтобы хоть немного отдохнуть от царившей в зале тропи­ческой жары, знаком пригласила меня приблизиться. Я поспешил последовать ее приглашению, но в это время к бассейну подошел государь и, взяв меня об руку, отвел на несколько шагов от кресла императрицы. Здесь в течение более четверти часа он вел со мной беседу на разные интересные темы.

Сначала он сказал несколько слов о прекрасном устройстве сегодняшнего празднества. Я ответил ему, что поражаюсь, как при столь деятельной жизни он находит время для всего, даже для участия в развлечениях.

- К счастью,- возразил государь,- административная маши­на в моей стране крайне проста, иначе, при огромных расстояниях, являющихся серьезным для всего препятствием, я при более слож­ной форме управления, головы одного человека оказалось бы не­достаточно.

Я был удивлен и польщен этим откровенным тоном. Император, который лучше, чем кто-либо другой, понимает то, что ему не вы­сказывают, продолжал, как бы отвечая на мою мысль:

Я говорю с вами так, потому что уверен, что вы поймете меня: мы продолжаем дело Петра Великого.

Он не умер, государь, его гений и воля властвуют и сейчас над Россией.

Когда император разговаривает с кем-либо публично, большой круг придворных опоясывает его на почтительном расстоянии. Ни­кто поэтому не может слышать слов государя, но взоры всех бес­прерывно устремлены на него, и не монарх стесняет вас при беседе с ним, а его двор.

Но,- продолжал государь,- эту волю очень трудно осущест­влять. Общая покорность дает вам повод считать, что все у нас однообразно. Вы ошибаетесь: нет другой страны, где было бы такое разнообразие народностей, нравов, религий и духовного развития, как в России. Это разнообразие таится в глубине, единение же явля­ется поверхностным и только кажущимся. Вы видите здесь вблизи нас двадцать офицеров; из них только двое первых - русские, трое следующих - примирившиеся с нами поляки, часть остальных - немцы. Даже ханы привозят мне своих сыновей, чтобы я их воспи­тывал среди моих кадетов. Вот вам один из них,- сказал он, указы­вая на маленькую китайскую обезьяну в диковинном бархатном одеянии, расшитом золотом. Это дитя Азии было прикрыто сверху высоким, прямым, остроконечным головным убором, похожим на шутовской колпак, с большими округленными и загнутыми краями.

Тысячи детей обучаются и воспитываются вместе с этим мальчиком на мои средства.

В России, государь, все творится в огромном масштабе; здесь все колоссально.

Слишком колоссально для одного человека. Надеюсь, вы не ограничитесь одним Петербургом? Каков план вашего даль­нейшего путешествия по моей стране?

Государь, я рассчитываю отправиться дальше тотчас же после петергофских празднеств.

Куда же?

В Москву и Нижний.

Это хорошо, но вы собираетесь туда слишком рано: вы поки­нете Москву до моего приезда, а между тем я был бы очень рад вас там увидеть.

Слова вашего величества заставят меня изменить свои планы.

Тем лучше. Мы покажем вам новые работы, производимые нами в Кремле. Мне хочется приблизить архитектуру этих старин­ных зданий к современности. Дворец слишком тесен и стал для меня неудобен(Модернизация Кремля началась еще после пожара 1812 г. В данном случае имеется в виду, конечно, Николаевский дворец, переделка которого представляет неудачное смешение старинной и современной архитектуры. )Вы будете также присутствовать при любопытной церемонии на Бородинском поле: я хочу положить первый камень в основание памятника, воздвигаемого по моему повелению в память Бородинского боя.

Я хранил молчание, но, очевидно, выражение моего лица стало более серьезным. Император пристально посмотрел на меня и затем любезным тоном закончил:

По крайней мере, хоть вид маневров вас, быть может, заин­тересует.

Государь, в России меня все интересует.

Вскоре вслед за этим разговором я здесь же, на балу, был сви­детелем следующей любопытной сцены.

Император разговаривал с австрийским послом(Граф Карл-Людвиг Фикельмонт (1777-1857), занимавший пост австрий­ского посланника с 1829 по 1840 г. )Молодой, недавно назначенный камер-юнкер получил от великой княгини Марии Николаевны приказание пригласить от ее имени посла про­танцевать с нею полонез. В своем усердии бедный дебютант, про­рвав круг придворных, о котором я уже упоминал, бесстрашно подо­шел к императору и при его величестве обратился к австрийскому послу:

- Граф, герцогиня Лейхтенбергская просит вас танцевать с нею первый полонез.

Император, недовольный поведением своего камер-юнкера, сказал ему громко:

- Вы только что назначены на вашу должность, так научитесь же правильно выполнять ее. Прежде всего моя дочь не герцогиня Лейхтенбергская, а великая княгиня Мария Николаевна, а затем вы должны знать, что меня не прерывают, когда я с кем-либо разго­вариваю...

Оставляю свои записи, чтобы отправиться на обед к русскому офицеру, молодому графу***, который сегодня утром познакомил меня с здешним минеральным кабинетом, наилучшим, как мне ка­жется, в Европе, так как уральские горные рудники по своему богат­ству совершенно исключительны(Минеральный кабинет, из которого впоследствии выросли Геологический и Минералогический музеи Академии наук, основан в 1716 г. Он родился из известной Кунсткамеры Петра I, пополнившейся коллекциями «редкостей», скупавшимися царем во время заграничных путешествий. Наряду с этим Петр издал указ о достав­лении в Кунсткамеру всяких редкостей, находимых в России. В 1747 г. большой пожар, происшедший в Академии, уничтожил значительную часть коллекции Мине­рального кабинета, который пришлось создавать почти заново. Но он рос чрезвычай­но быстро. В нем были представлены далеко не одни богатства уральских рудников, но и экспонаты, вывезенные со всех концов России, из кругосветных путешествий Гофмана, Коцебу и др., из С. Америки, Новой Земли, Египта и т. д. Незадолго перед приездом Кюстина Минеральный кабинет переехал в помещение, занимавшееся им до последнего времени, но сперва был крайне стеснен соседством других ака­демических учреждений. )Здесь ничего нельзя осмотреть без провожатых, да и мало дней в году, когда те или иные интерес­ные общественные учреждения можно посетить. Летом здания, по­страдавшие от зимних морозов, ремонтируются, а зимой вся публи­ка либо мерзнет, либо танцует. Я не преувеличу, если скажу, что в Петербурге знакомишься с Россией не лучше, чем в Париже. Ведь недостаточно лишь приехать в страну, чтобы изучить ее, а здесь без протекции вы ни о чем не получите понятия. Протекция же вас тиранит и дает обо всем ложное представление, к чему здесь, в сущности, и стремятся.