ГЛАВА VII Представление Николаю.- Маски императора.- Умыш­ленное забвение Александра I.- «Цивилизация севера» в исполнении придворных.- Русский немец на престо­ле.- Бал во дворце.- Знаменательный разговор с импе­ратрицей.- Безрадостное веселие.- Ревность Александ­ра I.- Император в кругу семьи.- Грузинская царица.- Женевец в мундире национальной гвардии.- Петербург ночью.- Путешествие Екатерины II в Крым. В 7 часов вечера я, вместе с несколькими другими иностранцами, вернулся во дворец, где мы должны были быть представлены импе­ратору и императрице.

И снова мне пришлось убедиться, что император ни на минуту не может забыть ни того, кто он, ни того внимания к себе, которое он постоянно вызывает у всех его окружающих. Он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже тогда, когда кажется искренним. Лицо его имеет троякое выражение, но ни одно из них не свидетельствует о сердечной доброте. Самое обычное, это - выражение строгости, второе, более редкое, но более подходящее к нему,- выражение какой-то особой торжественности, и, наконец, третье - выражение, производимое его обычным видом. Но и это случайное, обманчиво любезное выражение не может произвести должного впечатления, так как оно, как и все остальные, совершен­но меняя черты лица, внезапно появляется и так же внезапно исче­зает, не оставляя ни малейшего следа и ничуть не влияя на новое, совершенно иное выражение. Это - быстрая и полная перемена декораций, не подготовленная никаким переходом, или же маска, которую, по желанию, надевают и снимают. Император - всегда в своей роли, которую он исполняет, как большой актер. Масок у не­го много, но нет живого лица, и когда под ними ищешь человека, всегда находишь только императора.

Думаю, что это, пожалуй, можно даже поставить ему в заслугу: он добросовестно выполняет свое назначение. Он обвинял бы самого себя в слабости, если бы мог допустить, чтобы кто-нибудь хоть на мгновение подумал, что он живет, думает и чувствует как обыкно­венные люди. Не разделяя ни одного из наших чувств, он всегда остается лишь верховным главой, судьей, генералом, адмиралом, на­конец, монархом и ничем другим. Каким утомленным он должен по­чувствовать себя к концу жизни!

Люди, близко знавшие императора Александра, хвалят его за совершенно иное. Хорошие и дурные черты характера обоих братьев были совершенно противоположны; они не имели ничего общего между собой и никогда не питали симпатии друг к другу. Воспоми­нание о покойном императоре здесь теперь не очень поощряется, что согласуется и с общей политикой - забывать о предшествующем царствовании. Петр Великий гораздо ближе императору Николаю, чем его брат Александр, и потому Петр еще и теперь в большой моде. Хороший тон повелевает здесь превозносить предков императора и поносить его непосредственных предшественников.

Нынешний монарх только в кругу семьи забывает о своем величии. Только здесь вспоминает он, что человек имеет свои прирожденные радости и удовольствия, независимые от его госу­дарственных обязанностей. По крайней мере, я хочу думать, что это бескорыстное чувство привязывает его к семейному очагу. Правда, семейные добродетели облегчают ему, без сомнения, управление на­родом, обеспечивая всеобщее уважение, но я думаю, что он остался бы им верен и без этих соображений (Уверенность, с которой автор говорит о семейных добродетелях Николая I, производит впечатление забавного курьеза, свидетельствующего об артистическом лицемерии государя. Николай был чрезвычайно женолюбив, и фаворитизм про-цнетал при русском дворе. Не удовлетворяясь официальной, общепризнанной фаво­риткой В. А. Нелидовой, даже жившей во дворце, Николай дарил сугубым внима­нием не только всех фрейлин и иных придворных дам и девиц, но очень часто ока-минался весьма благосклонным и к случайным встречным из среднего сословия. Наблюдательный соотечественник Кюстина, живший в России, рассказывал, что «если царь отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблю­дение, под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем, родителей, если она девушка, о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным об­разом, нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекли при­были из своего бесчестия». «Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?»- спросил я даму любезную, умную и доб­родетельную, которая сообщила мне эти подробности. «Никогда!- отвечала она с вы­ражением крайнего изумления.- Как это возможно?» - «Но берегитесь, ваш от­вет дает мне право обратить вопрос к вам». - «Объяснение затруднит меня го­раздо меньше, чем вы думаете: я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом». (Цит. по П. Е. Щеголеву. Дуэль и смерть Пушкина. Гиз, 1928. С. 439.) Н. А. Добролюбов в недавно опубликован­ной его статье «Разврат Николая Павловича и его приближенных любимцев» («Голос минувшего». 1922. № 1. С. 65) сообщал, что «нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушения на ее любовь со стороны или самого государя, или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила бы свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего, самодержавнейшего го­сударя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов». Так складывалась интимная жизнь царской семьи, которой доверчиво восторгался Кюстин. Как известно, эти придвор­ные нравы и обычаи послужили Л. Н. Толстому темой для его «Отца Сергия». В свете этих данных понятным делается и совет Пушкина жене не хлопотать о помещении сестер ко двору: «Коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу... Мой совет тебе и сестрам - быть подале от двора: в нем толку мало». У русских верховная власть почитается подобно религии, авторитет которой остается всегда великим, независимо от личных достоинств священнослужи­телей. )

Если бы я жил всегда в Петербурге, я постарался бы прибли­зиться к двору, не из любви к власти, не из жадности или детского тщеславия, а исключительно из желания найти какой-либо способ проникнуть в душу этого исключительного человека, так сильно отличающегося от всех смертных. Его гордое равнодушие, его черствость - не прирожденный порок, а неизбежный результат того высокого положения, которое не сам он для себя избрал и покинуть которое он не в силах. Как бы то ни было, но совершенно особая судьба русского императора внушает мне не только глубокий инте­рес, но даже и сострадание: можно ли не сочувствовать его вечному одиночеству, его величественной ссылке?

Что касается двора, то чем более его наблюдаешь, тем более испытываешь сочувствия к человеку, который его возглавляет, осо­бенно здесь, в России. Русский двор напоминает театр, в котором актеры заняты исключительно генеральными репетициями. Никто не знает хорошо своей роли, и день спектакля никогда не наступает, потому что директор театра недоволен игрой своих артистов. Актеры и директор бесплодно проводят всю свою жизнь, подготовляя, ис­правляя и совершенствуя бесконечную общественную комедию, но­сящую заглавие: «Цивилизация севера». Если одно лишь лицезрение этих усилий утомительно, то что должны при этом чувствовать исполнители ролей! Нет, мне, положительно, более нравится Азия: там во всем более гармонии; здесь же, в России, на каждом шагу вы все больше поражаетесь и странными результатами новых усло­вий жизни, и неопытностью людей. Все это, конечно, усердно скры­вается от глаз наблюдателя, но опытному путешественнику не надо многих усилий, чтобы заметить то, что от него желают скрыть.

Государь по своему рождению скорее немец, нежели русский, и потому красивые черты его лица, правильность его профиля, его военная выправка более напоминает о Германии, чем характери­зует Россию. Его немецкая натура должна была долго мешать ему стать тем, чем он является теперь,- истинно русским. Кто виноват? Не будь этого, может быть, он был бы простым, добродушным чело­веком. Представьте же себе, скольких усилий стоило ему сделаться верховным главой славян! Не каждый становится деспотом, потому что он хочет быть им. Необходимость вечно побеждать самого себя, чтобы властвовать над другими, быть может, объясняет и чрез­мерный патриотизм императора Николая.

Чтобы освободиться, насколько возможно, от ярма, которое он сам на себя налагает, он мечется, как лев в клетке, как больной в лихорадке. Он ездит верхом, совершает прогулки, делает смотры, производит маневры, катается по реке, устраивает празднества, производит ученье флоту,- и все это в один и тот же день. Во двор­це больше всего боятся досуга, и отсюда легко заключить, какая ца­рит здесь скука. Император беспрерывно путешествует, он проезжа­ет, по крайней мере, 1500 лье каждый сезон и не допускает, чтобы кто-либо не был в состоянии проделать то же, что и он. Императрица любит его, боится оставлять его одного, повсюду следует за ним, поскольку это позволяют ей слабые силы, и умирает от усталости. Она невольно привыкла к существованию чисто внешнему, и этот рассеянный образ жизни, ставший необходимым для ее души, уби­вает ее тело.

Я был представлен сегодня вечером государю, согласно его распоряжению, не французским послом, как предполагалось, а обер-церемониймейстером двора. Все иностранцы, удостоившиеся вместе со мной указанной чести, собрались в одной из зал, через которую должны были проследовать высочайшие особы для открытия бала. Эта зала находится перед большой, заново отделанной, вызолочен­ной галереей, которую двор со времени пожара еще не видел. Мы прибыли к установленному часу и должны были долго ждать появления государя. Со мною было несколько французов, один поляк, один женевец и несколько немцев. На противоположной стороне залы красовался ряд придворных дам.

Император принял нас с изысканной любезностью. С первого взгляда в нем виден человек, обязанный и привыкший щадить са­молюбие того, с кем он говорит, и каждый из нас сразу же почувст­вовал, какого мнения о нем государь, а стало быть, и все остальные.

Чтобы дать мне понять, что он без малейшего недовольства смот­рит на мое намерение объехать его империю, государь милостиво сказал мне, что я должен проехать, по крайней мере, до Москвы и Нижнего, дабы составить себе истинное представление о стране. «Петербург - русский город, но это - не Россия».

Императрица, когда видишь ее вблизи, пленяет своею наружно­стью, и звук ее голоса настолько же мягок и нежен, насколько голос ее супруга строг и повелителен.

Она спросила меня, прибыл ли я в Петербург в качестве простого туриста. Я поспешил ответить ей утвердительно.

Я знаю, что вы любознательны.

Да, государыня, любознательность привела меня в Россию, но на этот раз я менее всего раскаиваюсь в своем желании объездить весь свет.

Вы думаете?

Мне кажется, что в этой стране так много удивительного, что для того, чтобы поверить этому, надо все видеть собственными глазами.

Я желала бы, чтобы вы многое здесь увидели и хорошо все осмотрели.

Желание вашего величества является для меня большим поощрением.

Если вы составите себе хорошее мнение о России, вы, навер­ное, выскажете его. Но это будет бесполезно,- вам не поверят, ибо нас плохо знают и не хотят знать лучше.

Эти слова в устах императрицы меня поразили, так как они вы­дали мысли, которыми она была поглощена. В то же время мне показалось, что они являются знаком некоторого благоволения ко мне, выраженного с редкой простотой и любезностью. Императрица с первого же взгляда внушает к себе столько же доверия, сколько и уважения. Сквозь вынужденную дворцовым этикетом сдержан­ность слов и обращения видишь, что у нее есть сердце. Несчастье придает ей исключительное очарование: она более, чем императрица, она - женщина.

Праздник, последовавший за нашим представлением, был одним из самых великолепных зрелищ, которые мне пришлось на своем веку видеть. Это была феерия, и восторженное удивление, которое вызывала у всего двора каждая зала восстановленного за один год дворца, придавало холодной торжественности обычных празднеств какой-то особый интерес. Каждая зала, каждая картина ошеломля­ла русских царедворцев, присутствовавших при катастрофе, но не видевших нового дворца после того, как храм по мановению их гос­подина восстал из пепла. Какая сила воли, думал я при виде каждой галереи, куска мрамора, росписи стен. Стиль украшений, хотя они закончены лишь несколько дней тому назад, напоминает о столетии, в которое этот дворец был воздвигнут: все, что я видел, казалось старинным. В России копируют все, даже время.

Танец, который чаще всего встречается в этой стране на вели­косветских балах, не нарушает обычного течения мыслей танцую­щих. Это - размеренная, согласованная с ритмом музыки прогулка кавалера об руку со своей дамой. Сотни пар следуют одна за другой в торжественной процессии через необозримые залы всего дворца. Бесконечная лента вьется из одного зала в другой, через галереи и коридоры, куда влечет ее возглавляющий шествие властелин. Это называется: «танцевать полонез». Раз посмотреть этот танец, быть может, и занятно, но для людей, обязанных всю жизнь так танце­вать, бал должен превращаться в наказание.

Этот петербургский полонез невольно заставил меня вспомнить о другом придворном бале, во времена Венского конгресса, в 1814 го­ду. Никакой этикет не соблюдался тогда на этих блестящих европейских празднествах, каждый находился, где ему угодно, среди монархов всего мира. Случайно я очутился между императором Александром и его супругой, урожденной принцессой Баденской. Я продолжал танцевать, чувствуя, однако, некоторое стеснение от со­седства столь высоких особ. Вдруг цепь танцующих остановилась, неизвестно по какой причине, так как оркестр продолжал играть. Император, шедший в следующей за мной паре, через мое плечо обратился довольно резко к императрице, которая шла в паре впере­ди меня, со словами: «Продолжайте же!» Государыня обернулась и, увидев императора танцующим с дамой, которой он уже несколь­ко дней оказывал особое внимание, проговорила с неописуемым вы­ражением: «Пожалуйста, будьте вежливее!» Государь, посмотрев на меня, закусил губы. Кортеж двинулся вперед, и полонез возоб­новился (Венский конгресс, на который съехались все монархи, свергнутые и несверг-нутые владетельные князья, дипломаты и пр., сопровождался беспрерывными двор­цовыми выходами, концертами, спектаклями, маскарадами, пирами и пр., вплоть до инсценировок недавних кровавых сражений. Рассказанный Кюстином инцидент, происшедший на балу между царственными супругами и рисующий «рыцарственного» Александра отнюдь не с рыцарской стороны, вполне вероятен. Надо вспомнить по­стоянное пренебрежительно-холодное отношение Александра к жене, которое в Вене должно было разнообразиться еще и другим чувством. Там, после долгой раз­луки, Елизавета Алексеевна встретилась со своим первым любовником, кн. А. Чарто-рижским. Дневник последнего свидетельствует, что встреча эта прошла для обоих далеко не бесследно. В дневнике читаем: «Она всегда первый и единственный пред­мет. Обмен кольцами. Ее доброта, ее чувства иного рода... Я предостерег отно­сительно его (Александра) мысли о примирении... Пишу к ней... Мой разговор с императором. Поднимаю материю о ней...» Отсюда можно судить о характере от­ношений между супругами в это время.)

Блеск главной галереи в Зимнем дворце положительно ослепил меня. Она вся покрыта золотом, тогда как до пожара она была окрашена лишь в белый цвет. Это несчастье во дворце дало возмож­ность императору проявить свою страсть к царственному, я сказал бы даже - божественному великолепию.

Послы всей Европы были приглашены на празднество, чтобы воочию убедиться в исключительном всемогуществе правительства. Один из величайших в мире дворцов, заново восстановленный в те­чение одного года,- какой объект для восторженного удивления людей, привыкших дышать воздухом двора!

Еще более достойной удивления, чем сверкающая золотом зала для танцев, показалась мне галерея, в которой был сервирован ужин. Она еще не вполне закончена отделкой, люстры из белой бумаги, специально устроенные для временного освещения галереи, имели фантастический, очень понравившийся мне вид. Это импровизиро­ванное для свадебного торжества освещение далеко, конечно, не со­ответствовало обстановке волшебного дворца, но оно давало яркий, почти солнечный свет и для меня этого было достаточно. Во Фран­ции, благодаря успехам индустрии, мы уже почти забыли, что су­ществуют свечи, в России же обычно еще до сих пор употребляются восковые свечи (

Уже сначала XIX в. во Франции, в Англии, в Италии и других европейских государствах стало широко применяться газовое освещение. )

Стол для ужина был сервирован с исключительным богатством. Вообще, на этом празднестве все представляется колос­сальным, и невольно затрудняешься решить, что более поражает: эффект ли общего ансамбля или же размеры и качество отдельных предметов. На тысячу человек в одном зале был сервирован один стол.

Среди этой тысячи лиц, блиставших в большей или меньшей степени золотом и бриллиантами, находился и виденный мною се­годня утром в церкви киргизский хан в сопровождении своего сына и свиты. Я заметил также старую грузинскую царицу, лишенную более 30 лет назад своего престола. Эта несчастная женщина влачит свои дни без всяких почестей при дворе победителей. Ее лицо смугло, как у человека, привыкшего ко всем трудностям лагерной жизни, а платье ее вызывало общий смех. Мы легко смеемся над несчастьем, если оно воплощается в отталкивающей внешности. Эта манера заменять сострадание насмешкой, конечно, не благородная, но я, сознаюсь, не мог остаться серьезным, когда увидел голову царицы, украшенную чем-то в роде кивера, с которого ниспадало какое-то чудовищное покрывало. Остальной наряд соответствовал ее голов­ному убору, и в то время, как все придворные дамы были в платьях с длинными тренами, эта восточная царица появилась в короткой, сверху донизу покрытой вышивками, юбке. Она возбуждала смех и внушала страх,- до такой степени безвкусен был ее наряд, столь­ко тоски и вместе с тем придворной фальши было в ее лице, столько отталкивающего в ее чертах и неграциозного во всей ее фигуре (Должно быть, супруга владетельного кня.зя Мингрельского Николая Да-диана, в 1803 г. принявшего подданство России на правах вассального владетеля. В 1837 г., в бытность свою на Кавказе, Николай I останавливался у кн. Дадиана и потом вспоминал: «Нас приняла княгиня, жена владетеля, огромная и дёжая, на которую стоило только посмотреть, чтобы увериться, что распоряжается всем она, а не тщедушный ее супруг». (Шильдер. Николай I. Т. II. С. 749.) )

Национальный наряд русских придворных дам импозантен и вместе с тем старомоден. Они носят на голове какое-то сооружение из дорогой материи. Это головное украшение напоминает мужскую шляпу, сверху несколько укороченную и без донышка, так что верх­няя часть головы остается открытой. Диадема, вышиной в несколь­ко дюймов, украшенная драгоценными камнями, приятно обрамляет лицо, совершенно его не закрывая. Она представляет собой старин­ный головной убор, придает женскому облику оттенок благородства и оригинальности, очень идет к красивым лицам и еще более уродует некрасивое. К сожалению, последние весьма часто встречаются при русском дворе, так как только смерть освобождает придворных дам - даже самых престарелых - от их звания. Вообще, прихо­дится повторить, что красивые женщины в Петербурге встречаются редко, но в высшем свете грация и элегантность часто заменяют со­бою правильность черт лица и стройность фигуры. Я встретил лишь несколько грузинок, соединяющих в себе и красоту и грацию. Эти светила сверкают среди женщин севера, как звезды на темном небе южных ночей. Форма придворных дамских платьев, с длинными рукавами и тренами, носит отчасти восточный характер и придает всему кругу придворных дам величественный вид.

Довольно странный случай дал мне возможность познакомиться с изысканной вежливостью государя. В разгаре бала один из це­ремониймейстеров указал тем из иностранцев, которые впервые бы­ли во дворце, их места за столом во время ужина. «Когда вы увидите, что бал закончился,- сказал он,- последуйте за всем обществом в галерею; там вы увидите большой сервированный стол; направьтесь к правой стороне его и займите первые свободные места».

Для дипломатического корпуса, иностранцев и всех придворных был накрыт один-единственный стол на тысячу кувертов, но направо от входа, несколько впереди, находился еще небольшой круглый стол на восемь персон.

Присутствовавший в числе иностранцев молодой и образованный женевец представлялся государю в тот же вечер в мундире нацио­нальной гвардии, не особенно понравившемся императору. Тем не менее юный швейцарец чувствовал себя совершенно свободно. По природному ли самодовольству, из-за республиканской ли беззас­тенчивости, или, наконец, просто по душевной простоте он совер­шенно не обращал внимания ни на окружавших его особ, ни на то впечатление, которое он на них производит. Я даже слегка зави­довал его поразительной самоуверенности, которой сам совершенно не обладаю. Моя манера держаться, вовсе не схожая с его манерой, привела тем не менее к одному и тому же результату: император обходился с нами обоими одинаково любезно.

Один опытный и умный человек полусерьезно, полушутя сове­товал мне принять перед императором робкий и почтительный вид, если я хочу ему понравиться. Этот совет был совершенно излишен, так как я по натуре своей настолько робок и застенчив, что пришел бы в смущение, если бы должен был зайти в хижину угольщика и с ним познакомиться: очевидно, не напрасно имеешь в своих жилах немецкую кровь. Я обладаю поэтому уже по природе достаточной дозой робости, необходимой для успокоения болезненного самолю­бия царя, который был бы столь же величествен, каким он всегда желает казаться, если бы он и меньше был занят мыслью, что кто-нибудь может оказать ему недостаточно почтительности. Новое подтверждение того, что в этом дворце все проводят время исключи­тельно в генеральных репетициях. Но это беспокойство императора о священном величии его особы не всегда, однако, является у него господствующим.

Я уже говорил, что женевец, не разделяя моей, внушенной ста­ринными понятиями, скромности, совершенно не испытывал никако­го смущения. Он молод и сын своего времени,- этим все объясняет­ся. И я невольно, не без чувства зависти, удивлялся его спокойствию и непринужденности всякий раз, когда император с ним заговари­вал.

Обходительность государя была, однако, скоро подвергнута мо­лодым швейцарцем более решительному испытанию. Войдя в пред­назначенную для банкета галерею, новый республиканец направил­ся, согласно полученным указаниям, направо, увидел здесь неболь­шой круглый стол, совершенно еще свободный, и бесстрашно один за ним уселся. Несколько минут спустя, после того как все гости заняли свои места за большим столом, вошел император в сопро­вождении самых приближенных к нему лиц - должен заметить, что императрицы с ним не было,- и сел за тот же круглый стол,против швейцарского национального гвардейца, продолжавшего сидеть на своем месте с тем же поражавшим меня невозмутимым спокойствием.

Одного места, однако, не хватало, так как император совершенно не рассчитывал на этого неожиданного девятого гостя. Тогда с веж­ливостью, изысканность которой граничит с сердечной добротой, государь шепотом приказал лакею принести лишний стул и прибор, что и было исполнено тихо и без всякого замешательства. Молодой же швейцарец, чуждый всякого смущения, хотя он и заметил, что уселся там помимо желания императора, невозмутимо поддерживал во время ужина беседу со своими двумя ближайшими соседями. Я думал, что он поступает так из тактичности, не желая привлекать к себе общего внимания, и что он ждет лишь момента, когда госу­дарь встанет из-за стола, чтобы подойти к нему, принести свои извинения и объяснить происшедшее недоразумение. Ничуть не бывало! По окончании ужина мой простак, далекий от этой мысли, нашел, казалось, вполне естественной оказанную ему честь и, вер­нувшись вечером домой, вероятно, попросту отметил в своем днев­нике: «ужин с императором».

Но отвлекаясь от лиц, меня окружавших, я хочу еще упомянуть о том, что доставило мне на этом балу неожиданное удовольствие и что осталось совершенно незамеченным всеми остальными: я гово­рю о том впечатлении, которое произвели на меня величественные явления северной природы. Днем температура воздуха достигала 30,° и, несмотря на вечернюю прохладу, атмосфера во дворце была удушливая. Едва встав из-за стола, я поспешно направился в амбра­зуру открытого окна. Здесь я забыл обо всем окружающем и не мог оторваться от поразительных световых эффектов, которые можно наблюдать лишь на севере в волшебно светлые полярные но­чи. Гряды темных густых облаков разделяли небо на отдельные зоны. Был первый час ночи. Ночи в Петербурге в это время уже начались, но были еще так коротки, что едва хватало времени их заметить, как на востоке появлялась предрассветная заря. Дневной ветер улегся, и в прорывах между неподвижными облаками вид­нелось ослепительно белое небо, похожее на отделенные друг от друга серебряные пластинки. Этот свет отражался на поверхности заснувшей в своих берегах Невы, лениво катившей светлые, будто молочные или перламутровые, воды.

Перед моими глазами расстилалась большая часть Петербурга с его набережными, церквами и колокольнями. Краски этой карти­ны были неописуемы. Остатки погашенной утренней зарей иллюми­нации еще светились под портиком биржи, здания в греческом стиле, с театральной помпезностью обрамляющего остров, образуемый Невой в том месте, где она разделяется на два главных рукава. Освещенные колонны этого здания, неуместный стиль которого в этот час ночи и на отдаленном расстоянии не так был заметен, отража­лись в белых водах Невы( Здание биржи задумано и начато еще в 1784 г. знаменитым Гваренги,проектировавшим строго деловую постройку. Осуществление его проекта затянулось надолго. В 1801 г. постройка была разрушена и заменена эффектным сооружением архитектора Томона в античном стиле. )Весь остальной город казался голубым, как даль в картинах старинных мастеров. Эта поистине фантасти­ческая картина города в ультрамариновых тонах, обрамленная зо­лоченым окном Зимнего дворца, создавала поразительный контраст со светом люстр и всей пышностью внутренней его обстановки. Ка­залось, будто весь город, небо, море, вся природа конкурирует с блеском Зимнего дворца и принимает участие в пышном празднест­ве, устроенном для своей дочери властителем этой беспредельной страны.

Я был совершенно погружен в созерцание этой волшебной картины, когда вдруг неожиданно услышал нежный женский голос: «Что вы делаете здесь, маркиз?»

- Государыня, я восхищаюсь; сегодня я ничего другого делать не могу.

Это была императрица; она очутилась одна вместе со мной в амбразуре окна, похожего на открытый, выходящий на Неву павильон.

Я задыхаюсь,- продолжала государыня,- это менее поэтич­но, нежели то, чем вы по справедливости восхищаетесь. Картина, действительно, великолепна. Я уверена, что только мы вдвоем и на­блюдаем здесь эти поразительные световые эффекты.

Все, что я вижу здесь, государыня, ново для меня, и я никогда не перестану сожалеть о том, что не приехал в Россию в молодости.

Можно всегда оставаться молодым - сердцем и воображе­нием.

Я не решался ей что-либо ответить, так как у государыни, как и у меня, ничего другого от молодости не осталось, и я боялся дать ей это почувствовать. Удаляясь, императрица с мягкостью, которая ее так существенно отличает, проговорила:

- Я буду вспоминать о том, что я здесь вместе с вами страдала и восхищалась. Я не совсем ухожу, мы с вами сегодня вечером еще увидимся.

Прежде, чем покинуть галерею и перейти в бальный зал, я снова подошел к другому окну, выходящему во внутренний двор, и здесь внимание мое привлекло зрелище в совершенно другом жанре, но столь же неожиданное и поразительное, как восход солнца на пре­красном небе Петербурга. Двор Зимнего дворца, четырехугольный, как двор Лувра, во время бала постепенно наполнялся народом (Лувр - величайшее парижское общественное здание, в котором собраны художественные ценности французского народа. Огромное по занимаемой площади (до 200 тыс. м ) и в течение более трех веков подвергавшееся постоянным пере­стройкам и достройкам, здание это в настоящее время подразделяется на «Новый Лувр» и «Старый Лувр». Последний - квадратный по плану, заключающий в себе такой квадратный двор,- и имел в виду автор.) Предутренний туман рассеялся, наступал день, и я мог ясно видеть эту толпу, немую от восхищения, неподвижную, молчащую, как бы пораженную блеском дворца своего властителя и с какой-то живот­ной радостью вдыхающую запах царского банкета. Весь двор был густо заполнен толпой, так что не видно было ни одного вершка свободной земли. И все же эта толпа, этот молчаливый восторг и ликование народа на глазах своего монарха кажутся мне в деспо­тической стране подозрительными. Народ радуется веселью своих господ, но веселится он при этом очень печально. Страх и угодли­вость простых смертных, гордость и презрительная надменность правителей - единственные чувства, которые могут жить под гне­том русской автократии.

Среди всех этих петербургских празднеств я не могу забыть о путешествии императрицы Екатерины в Крым и о бутафорских фасадах деревенских изб, устроенных на известном расстоянии друг от друга из раскрашенных досок и полотна, чтобы показать торжествующей монархине, как под ее эгидой пустыни заселились народом (Когда осенью 1784 г. Екатерина задумала путешествие в Крым, Потем­кин срочными приказами спешил инструктировать местных губернаторов о том, как обмануть императрицу и создать у нее выгоднейшее впечатление о состоянии завое­ванного края. Выехала Екатерина лишь через три года, так что у администрации ока­залось много времени для подготовки. Успех был полный. По возвращении Екате­рина писала Потемкину, что не перестает говорить «о прелестном положении мест вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, усердии, попечении и порядке, вами устроенном повсюду». А французский путешественник, маркиз де-Линь, ехавший по следам Екатерины, тогда же писал: «Теперь я узнал, что значат искусные обманы: императрица, не будучи в состоянии выходить из кареты, должна верить, что некоторые города, коим она давала знатные суммы на построение, уже совсем кончены: между тем как мы часто находили сии же города без улиц, улицы псч домов, дома без кровлей, окон и дверей. Императрице показывали одни камен­ные ряды, красиво выстроенные, одни колоннады губернаторских палат... В тех мес­тах, по которым проезжала императрица, богатые декорации, нарочно для нее выстроенные, валились тотчас после ее проезда». )Такие же помыслы владеют умами русских и по сие вре­мя. Каждый старается замаскировать пред глазами властелина пло­хое и выставить напоказ хорошее. Это какой-то перманентный заговор беззастенчивой лести, заговор против истины с единствен­ной целью доставить удовлетворение тому, кто, по их мнению, жела­ет блага для всех и это благо творит.

Я замечаю, что начинаю говорить языком парижских радикалов. Но хотя я в России демократ, я тем не менее во Франции остаюсь подлинным аристократом. Разве крестьянин из окрестностей Пари­жа, разве самый мелкий горожанин во Франции не во много раз свободнее, чем самый знатный вельможа в России? Нужно много путешествовать, для того чтобы постигнуть, в какой мере челове­ческое сердце подвержено оптическим обманам.

Я вернулся к себе домой ошеломленный величием и велико­лепием императора и еще более пораженный восхищением народа теми благами, которых он не имеет, никогда не получит и о которых он даже помышлять не смеет. Если бы я не видел ежедневно, сколько честолюбивых эгоистов порождает свобода, я с трудом мог бы по­верить, что деспотизм может порождать столько бескорыстных философов.

https://intermark.ru/