Г Л А В А VI Русский император.- Он внушает страх и сам в вечном страхе.- Внешность царя.- Николай не умеет улыбать­ся.- Болезнь императрицы.- Катастрофа с каблуком.- Дворцовая церковь.- Великокняжеская свадьба.- Та­тарский хан.- Строгий блюститель этикета.- Сын цареубийцы в роли шафера.- «Подпоручик Лейхтен-бергский».- Воркующие голубки.- Капелла.- Старый митрополит.- Гроза.

Знаменательное совпадение! Сегодня 14 июля 1839 г.- день разрушения Бастилии (Бастилия - знаменитая государственная тюрьма в Париже, 14 июля 1789 г. разрушенная революционным народом. Это событие знаменовало начало активного участия народных масс в Великой революции. )Начало наших революций и бракосочета­ние сына Евгения Богарне с дочерью императора России совпадают в один и тот же день по прошествии 50 лет!

Я только что вернулся из дворца, где присутствовал в придвор­ной церкви при венчании по-греческому обряду великой княжны Марии Николаевны с герцогом Лейхтенбергским. Но прежде, чем описать все подробности этого торжества, я хочу рассказать об им­ператоре Николае.

При первом взгляде на государя невольно бросается в глаза характерная особенность его лица - какая-то беспокойная суро­вость. Физиономисты не без основания утверждают, что ожесточе­ние сердца вредит красоте лица. У императора Николая это мало благожелательное выражение лица является скорее результатом тя­желого опыта, чем его человеческой природы. Какие долгие, жесто­кие страдания должен был испытать этот человек, чтобы лицо его внушало всем страх вместо того невольного расположения, которое обыкновенно вызывают благородные черты лица.

Тот, кто всемогущ и властен творить, что захочет, несет на себе и тяжесть содеянного. Подчиняя мир своей воле, он в каждой слу­чайности видит тень восстания против своего всемогущества. Муха, которая не вовремя пролетит во дворце во время какого-либо официального приема, уже как будто унижает его. Независимость природы он считает дурным примером, каждое существо, которое не подчиняется его воле, является в его глазах солдатом, восстав­шим среди сражения против своего сержанта: позор падает на армию и на командующего. Верховным командующим является император России, и каждый день его - это день сражения.

Лишь изредка проблески доброты смягчают повелительный взгляд властелина, и тогда выражение приветливости выявляет вдруг природную красоту его античной головы. В сердце отца и супруга человечность торжествует моментами над политикой госу­даря. Когда он сам отдыхает от ига, которое по его воле над всеми тяготеет, он кажется счастливым. Такая борьба примитивного чув­ства человеческого достоинства с аффектированной суровостью властелина представляется мне очень интересной, и наблюдением за этой борьбой я был занят большую часть времени своего пребы­вания в церкви.

Император на полголовы выше обыкновенного человеческого роста. Его фигура благородна, хотя и несколько тяжеловата. Он усвоил себе с молодости русскую привычку стягиваться выше поясницы корсетом, чтобы оттянуть желудок к груди. Вследствие этого расширяются бока и неестественная выпуклость их вредит здоровью и красоте всего организма. Это добровольное извращение фигуры, стесняя свободу движений, уменьшает изящество внешнего облика и придает ему какую-то деревянную тяжеловесность. Гово­рят, что, когда император снимает свой корсет и его фигура приоб­ретает сразу прирожденные формы, он испытывает чрезвычайную усталость. Можно временно передвинуть свой желудок, но нельзя его уничтожить.

У императора Николая греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень краси­вый рот, благородное, овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский, вид. Его походка, его манера держать себя непринужденно внушительны. Он всегда уверен, что привлекает к себе общие взоры и никогда ни на минуту не забывает, что на него все смотрят. Мало того, невольно кажется, что он именно хочет, чтобы все взоры были обращены на него одно­го. Ему слишком часто повторяли, что он красив и что он с успехом может являть себя как друзьям, так и недругам России.

Внимательно приглядываясь к красивому облику этого человека, от воли коего зависит жизнь стольких людей, я с невольным сожа­лением заметил, что он не может улыбаться одновременно глазами и ртом. Это свидетельствует о постоянном его страхе и заставляет сожалеть о тех оттенках естественной грации, которыми все вос­хищались в менее, быть может, правильном, но более приятном лице его брата, императора Александра. Внешность последнего была очаровательна, хоть и не лишена некоторой фальши, внешность Ни­колая - более прямолинейная, но обычное выражение строгости придает ей иногда суровый и непреклонный вид. Если он менее привлекателен, то у него гораздо более силы воли, которую он часто бывает вынужден проявлять. Мягкость также охраняет власть, предупреждая противодействие, но эта искусная осторожность в применении власти - тайна, неизвестная императору Николаю. Он всегда остается человеком, требующим лишь повиновения, другие хотят также и любви.

Императрица обладает изящной фигурой и, несмотря на ее чрез­мерную худобу, исполнена, как мне показалось, неописуемой грации. Ее манера держать себя далеко не высокомерна, как мне говорили, а скорее обнаруживает в гордой душе привычку к покорности. При торжественном выходе в церковь императрица была сильно взвол­нована и казалась мне почти умирающей. Нервные конвульсии безобразили черты ее лица, заставляя иногда даже трясти головой. Ее глубоко впавшие голубые и кроткие глаза выдавали сильные страдания, переносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд, полный нежного чувства, производил тем большее впечатление, что она менее всего об этом заботилась. Императрица преждевременно одряхлела и, увидев ее, никто не может определить ее возраста. Она так слаба, что кажется совершенно лишенной жизненных сил. Жизнь ее гаснет с каждым днем; императрица не принадлежит боль­ше земле: это лишь тень человека. Она никогда не могла оправиться от волнении, испытанных ею в день вступления на престол (На следующий день после восстания декабристов в Петербурге Александра Федоровна записала в свой дневник: «Я думала, что мы уже достаточно выстрадали (в период междуцарствия. - Ред.). Но волею неба нам было суждено иное. Вчерашний день был самый ужасный из всех, когда-либо мною пережитых… Нельзя было скрывать от себя опасности этого момента. О, господи, уж одного того, что я должна была рисковать драгоценнейшей жизнью, было достаточно, чтобы сойти с ума… Боже, что за день! Каким памятником останется он на всю жизнь!..» Как известно, самая коронация долго откладывалась из-за нервной болезни императрицы, от которой она страдала всю жизнь. )Супружеский долг поглотил остаток ее жизни: она дала слишком многих идолов России, слишком много детей императору. «Исчер­пать себя всю в новых великих князьях - какая горькая участь!» - говорила одна знатная полька, не считая нужным восторгаться на словах тем, что она ненавидела в душе.

Все видят тяжелое состояние императрицы, но никто не говорит о нем. Государь ее любит, лихорадка ли у нее, лежит ли она, при­кованная болезнью, к постели,- он сам ухаживает за нею, прово­дит ночи у ее постели, приготовляет, как сиделка, ей питье. Но едва она слегка оправится, он снова убивает ее волнениями, празднест­вами, путешествиями. И лишь когда вновь проявляется опасность для жизни, он отказывается от своих намерений. Предосторожнос­тей же, которые могли бы предотвратить опасность, император не допускает: жена, дети, слуги, родные, фавориты - все в России должны кружиться в императорском вихре, с улыбкой на устах, до самой смерти, все должны до последней капли крови повиноваться малейшему помышлению властелина, оно одно решает участь каж­дого. И чем ближе кто-либо к этому единственному светилу, тем ско­рее сгорает он в его лучах: вот почему императрица умирает!

Сегодня утром, наскоро одевшись, я отправился в карете фран­цузского посла в дворцовую церковь и по дороге, проезжая по пло­щадям и улицам, ведущим во дворец, внимательно следил за всем окружающим. Вблизи дворца я увидел войска, которые показались мне по своему внешнему виду не вполне соответствующими их громкой славе, но лошади у всех великолепные. Огромная площадь, отделяющая дворец государя от всего остального города, была усея­на придворными каретами, ливрейными лакеями, солдатами в форме всех цветов; наиболее заметными из них были казаки. Несмотря на обилие народа, нигде не наблюдалось особого скопления, до того обширна дворцовая площадь. Придворные кареты выглядят богато, но не очень заботливо содержатся и потому не кажутся элегант­ными. Плохо выкрашенные и еще хуже отполированные, они тяжелы на ходу и запряжены четверкой лошадей в чрезвычайно длинных постромках.

Занятый созерцанием новизны и блеска всего, что бросалось в глаза, я очутился перед грандиозным дворцовым перистилем, к ко­торому среди тысячеголосного шума непрерывно подъезжали каре­ты с нарядной придворной знатью, в сопровождении своих полуди­ких по внешности и таковых же в действительности лакеев, наряд которых по блеску и богатству почти не отличался от великолепного одеяния их господ.

Выходя поспешно из кареты, чтобы не потерять из виду тех, с которыми я должен был войти во дворец, я едва почувствовал, что зацепился шпорой о подножку. Представьте же себе мое положение, когда я минуту спустя, при первом же шаге по великолепной дворцо­вой лестнице, заметил, что я потерял шпору и вместе с ней - что еще ужаснее - оторвался каблук, к которому шпора была прикреплена. Я был таким образом наполовину без обуви. Это злоключение, происшедшее как раз в тот момент, когда я должен был впервые предстать пред человеком, столь же, по рассказам, педантичным в мелочах, сколь и могущественным, показалось мне истинным несчастьем. Русские насмешливы, и мысль послужить объектом для их шуток была для меня невыносима. Что делать? Вернуться к подъ­езду, чтобы искать там обрывки моей обуви? Но кареты, наверное, уже раздавили несчастный каблук, найти его было бы чудом, а если даже найти, то что с ним делать? Не в руках же внести его во дворец? На что же решиться? Оставить французского посла и вернуться до­мой? Но в такой момент это было бы скандалом. И в то же время появиться в таком виде пред глазами монарха и придворных, значит, погубить себя в их мнении. Пришлось подчиниться неизбежному. Краснея, я постарался затеряться в толпе. Но в России, как я уже говорил, нигде нет толпы, в особенности же ее не было на этой роскошной лестнице нового Зимнего дворца, наиболее грандиозного и великолепного из дворцов всего мира. Я чувствовал, что моя при­родная робость еще значительно возросла, благодаря этой смешной случайности, но я решил взять себя в руки и зашагал, возможно меньше прихрамывая, через бесконечные залы и помпезные галереи, проклиная в душе их яркий свет и колоссальную величину, так как они лишали меня всякой надежды избегнуть любопытных взо­ров придворной знати. Русские не только склонны к насмешке, они холодны, хитры, остроумны и мало деликатны, как все честолюбцы. Они особенно недоверчивы к иностранцам, суждений которых опа­саются, так как считают, что мы не очень благожелательно к ним от­носимся. Это заранее делает их враждебно к нам настроенными, хотя внешне они кажутся вежливыми и гостеприимными.

Наконец, не без труда, я достиг дворцовой церкви, и здесь мгно­венно забыл все: и себя самого, и мое глупое затруднительное положение. Да и все окружающие были настолько поглощены про­исходящим, что никто почти не заметил дефекта моей обуви. Не­обычайность зрелища вернула мне хладнокровие и самообладание. Я снова стал простым путешественником и вернулся к своей роли философски беспристрастного наблюдателя.

Еще два слова о моем костюме. Он был предметом длительной дискуссии, причем молодые атташе посольства советовали мне на­деть мундир национальной гвардии, но я побоялся, что он не понра­вится государю, и явился в мундире генерального штаба. Меня пре­достерегали, что эта форма - новая, здесь почти неизвестная, и что она может послужить поводом для великих князей и самого импе­ратора ко всякого рода расспросам, которые смогут поставить меня в затруднительное положение. До сих пор, однако, никто на мой мундир не обратил ни малейшего внимания.

Церемониал венчания по греческому обряду продолжителен и величествен. В восточной церкви все служит символом. Блеск цер­ковной службы, казалось мне, еще увеличивает великолепие двор­цового торжества. Стены, плафоны церкви, одеяния священнослу­жителей - все сверкало золотом и драгоценными камнями. Здесь было столько сокровищ, что они могли поразить самое непоэтичес­кое воображение. Это зрелище напоминает фантастичные описания из «Тысячи и одной ночи». Оно захватывает, как восточная поэзия, в которой ощущение служит источником чувства и мысли.

Дворцовая церковь не очень обширна. Она была наполнена пред­ставителями всех монархов Европы и Азии, несколькими иностран­цами, подобно мне, получившими разрешение присутствовать в со­ставе дипломатического корпуса, женами послов и, наконец, при­дворными чинами. Нас отделяла балюстрада от полукруглого зала, в котором помещался алтарь, похожий на низкий четырехугольный стол. На клиросе видны были места, предназначенные для царской фамилии и остававшиеся пока пустыми.

Я мало видел могущего сравниться по великолепию и торжест­венности с появлением императора в сверкающей золотом церкви. Он вошел с императрицей, в сопровождении всего двора, и тотчас мои взоры, как и взоры всех присутствующих, устремились на него, а затем и на всю императорскую семью. Молодые супруги сияли; брак по любви, в шитых золотом платьях и при столь пышной обста­новке - большая редкость, и зрелище поэтому становилось еще гораздо интереснее. Так шептали вокруг меня, но я лично не верю этому чуду и невольно вижу во всем, что здесь делается и говорится, какой-либо политический расчет. Император, быть может, и сам обманывается: он верит, что поступил с отеческой нежностью, в то время как в глубине души этот выбор был, наверное, обусловлен на­деждой на какую-либо выгоду в будущем. Честолюбие подобно ску­пости: скупец рассчитывает даже тогда, когда, казалось бы, подда­ется бескорыстному влечению сердца.

Хотя присутствующих было много, а церковь невелика, тем не менее нигде не наблюдалось ни малейшего замешательства. Я стоял среди дипломатического корпуса, вблизи балюстрады, и мог легко наблюдать лица и движения всех высокопоставленных особ, кото­рых объединил здесь долг и любопытство. Почтительное молчание не нарушалось ни малейшим звуком. Яркие солнечные лучи осве­щали внутренность церкви, жара в которой, как мне говорили, дости­гала 30°. Позади государя виден был в длинной золотой одежде и в остроконечной, золотом вышитой шапке какой-то татарский хан, наполовину подвластный, наполовину независимый от русского государя. Этот маленький восточный князек, поставленный завоева­тельной политикой своего высокого покровителя в крайне двусмысленное положение, признал за благо вымолить у царя «всея Руси» разрешение принять в числе своих пажей собственного сына, привезенного в Петербург, чтобы тем обеспечить ему соответствен­ную будущность. Эта поверженная власть, которая служила релье­фом для власти торжествующей, невольно напомнила мне о величии Рима.

Придворные дамы и жены послов цветущей гирляндой украшали церковь. В глубине последней, на первом плане, перед ротондой, поражающей богатством росписи своих стен, расположилась вся царская семья. Сверкающее под лучами солнца золото создавало впечатление божественного сияния над головой императора и его детей. Украшения и драгоценные камни дам блистали волшебным светом среди всех сокровищ Азии, покрывающих стены храма, в ко­тором царская роскошь, казалось, соперничала с величием бога. Власть небесную здесь чтили, не забывая в то же время и о власти земной. Все было великолепно и достойно удивления, особенно, если вспомнить то еще не слишком отдаленное время, когда брак дочери русского царя оставался совершенно незамеченным в Евро­пе, и когда Петр I объявлял, что ему принадлежит право завещать престол, кому он пожелает (В 1722 г., в отмену старого порядка наследования престола по семейному старшинству, Петр I издал новый указ, согласно которому император должен был сам избирать себе наследника. После сего многие десятилетия престол российский in мешался менее всего в зависимости от воли самих самодержцев. Закон этот про­су шествовал до 1797 г., когда Павел I восстановил право старшинства. Какой прогресс за столь короткое время! )

Когда размышляешь о дипломатических и других победах этой державы, еще недавно игравшей такую незаметную роль в судьбах цивилизованного мира, невольно спрашиваешь себя, не сон ли все это. Казалось, сам император не слишком еще привык ко всему перед ним происходившему, потому что он ежеминутно оставлял свое место и направлялся то в одну, то в дру­гую сторону, чтобы исправить погрешности своих детей или духовен­ства против этикета. Если его зять стоял не на надлежащем месте, он заставлял его то на один-два шага выступить вперед, то отступить назад. Великая княжна, даже самые священнослужители и высоко­поставленные чины двора,- все, казалось, подчинены были мелоч­ным указаниям верховного владыки. Я, со своей стороны, считал бы более достойным для монарха предоставить все своему естествен­ному течению и думать в церкви только о боге, не заставляя каждого дрожать пред малейшей ошибкой против церковного ритуа­ла или дворцового этикета. Но в этой своеобразной стране отсутст­вие свободы господствует повсюду, даже и у подножия алтаря. Дух Петра I властвует здесь над всеми еще и в настоящее время.

По окончании церемонии над головами жениха и невесты были подняты короны. Корону над великой княжной держал ее брат, цесаревич-наследник, причем император, снова покинув свое место пред алтарем, счел необходимым исправить несколько его позу, де­лая это с оттенком добродушия и педантизма, для меня совершенно непонятного. Корону над головой герцога Лейхтенбергского держал граф Пален, русский посол в Париже, сын слишком известного и слишком ревностного друга Александра I. Это воспоминание, кото­рое строжайше изгнано не только из разговоров, но чуть ли и не из помыслов нынешних россиян, не покидало меня все время, пока граф Пален, со свойственной ему благородной простотой, выполнял возложенное на него почетное поручение, служившее предметом зависти у всех, стремившихся снискать расположение двора. Своим участием в священной церемонии он должен был призывать благо­словение неба на главу внучки Павла I. Это сближение имен было более чем странное, но, повторяю, никто, очевидно, об этом не ду­мал; до такой степени политика в этой стране довлеет и над про­шлым. Придворная лесть использует даже прошлое в интересах нынешнего дня. Тактичность кажется здесь необходимой лишь для тех, кто не обладает никакой властью. Если б император подумал о том событии, о котором я невольно вспомнил, он, наверное, пору­чил бы кому-нибудь другому держать корону над головой своего зятя. Но все присутствующие удивлялись не этому, а лишь изуми­тельной неподвижности рук, державших, несмотря на длитель­ность и утомительность церемонии, короны над головами августей­ших молодых.

Юная невеста полна грации и чистоты. Она белокура, с голубыми глазами, цвет лица нежный, сияющий всеми красками первой моло­дости. Она и ее сестра, великая княжна Ольга, казались мне самыми красивыми из всех, находившихся в церкви. Счастливое сочетание преимущества положения с дарами природы.

Когда совершавший службу митрополит подвел молодых к их августейшим родителям, последние обняли их с трогательной сер­дечностью и вслед затем императрица бросилась в объятия своего супруга: нежная сцена, более уместная в своей комнате, чем в церкви. Но в России властители - везде у себя дома, даже в божьем храме.

Перед благословением в церковь, согласно обычая, были впуще­ны два серых голубя. Они сейчас же уселись на золоченом карнизе, как раз над головами молодых, и там в продолжение всей службы нежно ворковали друг с другом.

Герцог Лейхтенбергский - молодой, высокого роста, крепко и хорошо сложенный человек. Черты его лица невыразительны, глаза красивы, но рот неправильной формы и слишком выдается вперед. Вся внешность его лишена благородства, и лишь мундир, очень к нему идущий, придает его фигуре некоторую элегантность. В об­щем, он похож скорее на хорошего подпоручика, чем на герцога. Из его родных никто не прибыл в Петербург, чтобы присутствовать на торжестве бракосочетания. Во время всей службы он, видимо,испытывал лишь одно желание - остаться скорее наедине со своей молодой женой; и взоры всего общества невольно обращались от них к группе двух голубей, взмостившихся над алтарем. Я не обла­даю наивной веселостью писателей доброго старого времени и пото­му воздержусь от описания некоторых пикантных деталей, как бы интересны они ни были. Они заставляли в этот торжественный день в придворной церкви невольно улыбаться не только серьезных, высокопоставленных мужчин, но и самых добродетельных дам. Во время долгого обряда венчания есть момент, когда все при­сутствующие должны стать на колени. Император прежде, чем по­следовать общему примеру, окинул все собрание быстрым, не очень милостивым взглядом, как бы желая удостовериться, не остался ли кто-либо стоять. Это было совершенно излишне, так как, хотя там были и католики, и протестанты, никому из иностранцев, конечно, и в голову не пришло не подчиниться внешним образом всем обря­дам греческой церкви. Возможность для императора усомниться в этом подтверждает сказанное мною раньше и позволяет повторить, что какая-то беспокойная суровость является обычным выражением его лица. Боится ли автократия в наши дни, когда возмущение но­сится в воздухе, восстания против своего всемогущества? Этот страх является резким и ужасающим контрастом самой идее само­державия. Абсолютная власть становится слишком страшной, когда она сама испытывает страх пред окружающим.

Я уже упомянул, что все опустились на колени, и императорская фамилия и вся толпа поднялись. И в тот момент, когда духовенство и хор запели «Тебе, бога, хвалим», выстрелы из пушек возвестили городу о совершившемся бракосочетании. Воздействие музыки, со­провождаемой пушечными выстрелами, звоном колоколов и от­даленными кликами народа, не поддается описанию. Всякий музы­кальный инструмент изгнан из греческой церкви, и одни лишь чело­веческие голоса воздают в ней хвалу господу. Эта строгость восточ­ного ритуала, благоприятная искусству, простоту коего она сохраня­ет, служит вместе с тем источником поистине божественного песно­пения. Мне казалось, что я слышу издали биение сердец 60 мил­лионов подданных. Живой оркестр сопровождал, не заглушая, тор­жественно-радостное пение духовенства. Я был взволнован: музыка заставляет забыть на время все, даже - деспотизм.

Я могу сравнить эти хоры без аккомпанемента только с Miserere в святую неделю, в Риме, в Сикстинской капелле (Сикстинская капелла в Риме, построенная в 1473 г., при папе Сиксте IV, одна из домовых церквей пап в их Ватиканском дворце, знаменитая своей стеной и плафонной живописью. Другую славу капеллы составлял ее хор, долгое время считавшийся лучшим в мире. Для наибольшей свежести и чистоты звучания сопрановые и альтовые партии поручались кастратам. Miserere - церковное католическое песнопение. )с той лишь разницей, что нынешняя капелла папы является слабой тенью того, чем она была раньше: среди руин Рима одной руиной стало больше.

В средине прошлого века, когда итальянская школа находилась во всем своем расцвете, древние греческие напевы были переделаны без особого искажения специально выписанными из Рима в Петербург композиторами (В середине XVIII ст. в Петербурге водворилась итальянская опера, пользовавшаяся большим успехом. Приглашенные при Екатерине II руководить ею два известных итальянских композитора - Сарти и Галуппа - сочиняли много­численные песнопения для православной церкви на славянские тексты в стиле итальянской оперы. Этим они внесли в русскую церковную музыку совершенно моими элемент. )Эти иностранцы создали шедевры, потому что весь свой талант, все свое искусство они обратили на воссозда­ние античного творчества. Их труд стал классическим творением, а исполнение императорской капеллой было вполне достойно их за­мыслов. Голоса сопрано, т. е. детей, так как ни одна женщина не входит в состав капеллы, звучат с исключительной чистотой и мяг­костью; голоса басов - сильны, густы и поражают своей мощно­стью. Я не помню, слышал ли я когда-нибудь раньше подобное пение.

Для любителя искусства императорская капелла стоит того, чтобы ради нее одной предпринять путешествие в Петербург. Piano, forte, все тончайшие оттенки в экспрессии соблюдаются с глубоким чувством, поразительным искусством и исключительной согласо­ванностью. Русский народ - музыкален, в этом нельзя усомниться, услышав его церковное пенье. Я слушал, не смея перевести дыхания, и мысленно всеми силами призывал нашего ученого друга Мейербера для объяснения всех красот, глубоко мною прочувствован­ных, хотя и не вполне осознанных (Джиакомо Мейербер (1791 -1864), знаменитый оперный композитор, ав­тор «Роберта-Дьяпола», «Гугенотов», «Африканки» и т. д. Он являлся создателем стиля «большой онеры», требовавшей значительного числа участников и пыш­ной постановки. )Он понял бы их и вдохновился бы ими, потому что его восхищение великими образцами творчест­ва заключается в достижении их совершенств.

Во время молебна, в тот момент, когда один хор как бы отвечает другому, раскрылись царские врата, за которыми видны были священники в сверкающих драгоценными камнями камилавках и в золотом облачении, на котором величественно выделяются их среб­ристо-белые бороды; у некоторых они ниспадают до пояса. Все присутствующие были так же блестящи, как и священнослужители. Этот двор великолепен, и военный мундир блистает в нем во всей своей силе. Я с удивлением смотрел, как здесь почитали господа всем этим блеском, всеми этими сокровищами. Священная музыка была выслушана непосвященной аудиторией в молчаньи, с глубокой со­средоточенностью, способной сделать прекрасным и менее божест­венное пенье.

Совершавший службу митрополит не нарушал величия этой картины. Он некрасив, но это искупается его глубокой старостью; его маленькая фигурка напоминает страждущую ласочку. Голова его убелена сединами, он кажется истомленным и больным. В конце молебна император подошел к нему и, склонившись, почтительно поцеловал его руку. Автократ никогда не преминет использовать воз­можность дать пример своей покорности, когда это может пойти ему на пользу (Митрополит петербургский Серафим, в миру Стефан Васильевич Глаголевский (1763-1843). Этот тот самый митрополит, который 14 декабря 1825 г. выезжал уговаривать мятежников сложить оружие, на что солдаты советовали ему убраться восвояси, ибо здесь ему нечего делать. Впоследствии ходили слухи, что в суде Серафим особенно настаивал на смертной казни декабристам. ) Бедный митрополит, умиравший, казалось, среди своей славы, император, величественно склонившийся пред духов­ной властью, и далее - молодые супруги, императорская фамилия, и, наконец, весь двор, наполнявший и оживлявший церковь,- все это вместе представляло собой поразившую меня картину, достой­ную кисти художника.

Перед началом службы я боялся, что митрополит упадет в обмо­рок: двор заставлял так долго ждать своего появления вопреки из­речению Людовика XVIII: «Точность есть вежливость королей».

По окончании торжественного венчания по греческому обряду должно было последовать брачное благословение католическим священником в одной из дворцовых зал, специально на этот день приспособленной для данной цели. Не имея разрешения присутст­вовать ни на обряде католического бракосочетания, ни на следо­вавшем за ним банкете, и в сопровождении большей части придвор­ных вышел из дворца, радуясь возможности подышать, наконец, свежим воздухом.

Когда моя карета пересекала необозримую по своей величине дворцовую площадь, поднялся сильный ветер, вздымавший облака пыли. С трудом, как в тумане, я различал быстро двигавшиеся в раз­ных направлениях по ужасной мостовой экипажи, как бы старав­шиеся скорее укрыться от надвигавшейся бури. Невероятная пыль, подымающаяся летом при малейшем ветре - это настоящее бедст­вие Петербурга, заставляющее предпочитать здесь зиму с ее спокой­ным снежным покровом. Не успел я войти в гостиницу, как разрази­лась страшная гроза, сильно напугавшая, вероятно, суеверных горо­жан как дурная примета. Ночной мрак среди бела дня, удушающая жара, беспрерывно повторяющиеся раскаты грома, не приносящие дождя, ураган, способный опрокинуть дома,- таково было зрелище, ниспосланное небом во время царского свадебного банкета. Но и тут благодушные россияне считали возможным утешаться тем, что гро­за длилась недолго и что воздух после нее стал чище. Я невольно с каждым разом все больше убеждаюсь, что между Францией и Рос­сией еще непоколебимо стоит китайская стена: славянский язык и славянский характер. Вопреки всем притязаниям русских, порож­денных Петром Великим, Сибирь начинается от Вислы.