Отставной артиллерист

 Ныне ж герой Лаертид совершил знаменитейший подвиг; 
 Ныне ругателя буйного он обуздал велеречье!

«Илиада». 11, 274-275

В Каире он нанял дахабие - местное суденышко, род длинной узкой лодки с каютой. Десять человек команды, повар, старый слуга Пелопс и сам Шлиман без особых удобств разместились в этом «корабле», который с виду больше всего напоминал изображенные на египетских рисунках челноки эпохи Древнего царства. Дахабие неторопливо поднималось вверх по великой реке. В Европе стояла зима, здесь по вечерам было прохладно. Шлиман выходил на палубу в тропическом шлеме, в белом чесучовом пиджаке, всегда при галстуке. Мимо проплывали нищие феллахские (Феллахи - египетские крестьяне) деревни, построенные на плодороднейшей в мире земле. Проплыли дальние очертания Больших пирамид - там, где пять тысяч лет тому назад трудились сотни тысяч людей, была теперь мертвая песчаная пустыня.

С книгой Городота, больше двух тысяч лег тому назад объехавшего все эти места и подробно их описавшего, Шлиман не расставался в этой поездке.

Дахабие часто приставало к берегу. В развалинах древних египетских городов Шлиман тщательно собирал черепки разрисованной посуды, рассматривал орнаменты. Шлиману казалось, что он нащупывает связь с Микенами, но она оставалась неуловимой. Сколько сил, сколько лет понадобится, чтобы ее установить!

В городах и деревнях ему предлагали купить разные старинные вещи - посуду, папирусы, монеты, даже черепа. Но он не был египтологом и знал это. Не желая оказаться обладателем коллекции подделок, он не брал ничего: задача его была гораздо сложней, ее решение не зависело от случайно найденного предмета. Но встречавшиеся иероглифические надписи он тщательно срисовывал. Присматриваясь к изображениям зверей, он искал аналогий с богатым животным миром микенской живописи.

Он добрался до древнего города Вади-Хальфа, в преддверие второго нильского порога. По пути он осмотрел Фивы. Побывав в Абу-Симбеле, он пришел в восторг. Его, человека привычного к гигантским масштабам древних, потрясло зрелище Абу-Симбелского погребального храма и грандиозной гробницы Рамсеса II, высеченной в скале в XIII столетии до нашей эры, то есть примерно в то же время, когда создавался тиринфскиЙ акрополь. Из четырнадцати зал состояла эта гробница, из них одна - в семнадцать метров длины, шестнадцать ширины и двенадцать высоты! Перед входом в гробницу стоят четыре статуи Рамсеса - по девятнадцати метров высотой. Внутри гробницы - вечная темнота. Путешественники входят сюда с факелами. Когда глаза привыкнут к темноте, надо подойти к стене и поднять факел над головой. Тогда из тьмы выступает роспись стен - поразительные по мастерству картины и орнаменты.

- Как же здесь работали художники - при свете факелов? - удивлялся Шлиман.- И кто мог увидеть их работу в такой темноте?

За 3200 лет краски абу-симбелских фресок не потеряли яркости. Шлиман пытался найти на стенах следы копоти от множества плошек или факелов - безуспешно.

Пришлось прийти к выводу, что либо в храме всегда было темно и «египетский труд» художников остался втуне, либо существовал какой-то неизвестный способ освещения храма. Ученые египтологи не смогли ответить Шлиману на этот вопрос.

В феврале 1887 года Шлиман подробно описал свою поездку в письме к Вирхову. Это письмо характеризует необычайную широту интересов и пусть дилетантскую - энциклопедичность Шлимана. С одинаковой обстоятельностью он описывает местных жителей (мимоходом он замечает, что нубийки - красивейшие женщины в мире, и подчеркивает чистоплотность и трудолюбие нубийцев); регистрирует температуру воздуха и воды; указывает на отсутствие изображений ламп в древнеегипетских рисунках и, в связи с этим, на загадочность способа освещения Абу-Симбелского храма. Наконец, опровергает господствовавшее в медицине убеждение, что Египет - рай для туберкулезных: заболевшего чахоткой Пелопса Шлиман взял с собой в путешествие, надеясь спасти его, но в Египте болезнь обострилась, Пелопс скончался в пути. Шлиман горько укоряет в этом медиков, которые рекомендуют египетский климат всем чахоточным без разбора.

Лишь о сути своей поездки, об основной ее цели Шлиман не написал ни слова: найденные на берегах Нила орнаменты, рисунки и посуда, казалось, имеют сходство с микенскими, но настолько неясное, что Шлиман чувствовал себя не вправе выступить с какими-либо обобщениями. Недоставало какого-то промежуточного звена. Кроме того, оставался открытым вопрос, кто, какой народ был «переносчиком» восточной культуры на греческую почву, через кого шла и поддерживалась эта связь. Несомненно, что это должны были быть мореходы, владеющие сильным флотом и опытом дальних путешествий. Финикияне? Только они пользовались в истории славой опытных моряков. Но ряд прежних разведок Шлимана в местах, связанных с именем финикиян - в Сицилии, у Мраморного моря, на побережье Эгейского моря,- не дали фактов, которые позволяли бы установить взаимоотношения между Микенами, Египтом и Финикией.

Вернувшись из Египта, Шлиман поехал на остров Киферу и там за какую-нибудь неделю откопал остатки древнейшего храма богини Афродиты - покровительницы острова. Об этом храме упоминают последовательно Гомер, Геродот и Павсаний. Еще один Гомеров гекзаметр получил реальное подтверждение. Но для решения основной задачи Кифера опять ничего не дала, как не дали позже предпринятые Шлиманом раскопки в Пилосе, на западном побережье Греции.

На следующую зиму Шлиман вновь вернулся в Египет, на этот раз вместе с Вирховым. Снова утлое дахабие тащилось против течения, и два ученых в медлительной беседе проводили долгие часы на палубе. Иногда они приставали на ночь к берегу и отправлялись в ближайшую деревню. Вирхов производил свои ботанические, геологические и антропологические наблюдения, а Шлиман, если поблизости не оказывалось какой-нибудь древней развалины, практиковался с туземцами в арабском языке.

В воспоминаниях Рудольфа Вирхова прекрасно описан один из эпизодов этого путешествия:

«Он поразил не только меня, но и местных жителей своим знанием арабского. Для меня остаются привлекательнейшим из воспоминаний вечера, которые мы проводили тогда в Нубии. В марте (1888 года) мы остановились в одной нубийской деревне на левом берегу Нила, чтобы подробней изучить расположенный поблизости гигантский храм Рамсеса Великого (То есть Рамсеса II), высеченный в скале. Как раз в то время разразилось большое восстание дервишей (Дервиш - мусульманский монах), сделавшее небезопасным весь правый берег верхнего течения Нила. За два дня до того наше судно было обстреляно повстанцами, и только стечение счастливых обстоятельств позволило нам спастись. Навигация на реке почти совсем прекратилась, и в течение недели мы были совершенно отрезаны, так как никаких дорог в этой местности нет, Мусульманские жители Балание - так называлась деревня - приветливо приняли нас, и каждый новый день все больше сближал нас с ними. Скоро стало известно, что я - врач, и практика моя начала быстро увеличиваться. Узнали также, что Шлиман - ученый знаток арабского. В целом Балание был только один человек, умевший читать по-арабски, - это был имам. Но Шлиман не только читал - он также умел писать. Для жителей Балание было увлекательным зрелищем наблюдать, как арабские буквы возникают у него под рукой, и, когда к концу недели до нас через восставшие районы дошло из Вади-Хальфа письмо и Шлиман на глазах у всех сочинил по-арабски ответное письмо, он был сочтен чародеем.

Но свой высший триумф Шлиман отпраздновал вечером, когда неожиданно, как всегда в этих широтах, упала ночь и над нами заблестели звезды. Далеко над горизонтом появился Южный Крест. Кроме тихого плеска великой реки, ни звука кругом не было слышно. В этот час собрались соседи, и Шлиман стал им читать главы из Корана. Дом старого шейха, который нас гостеприимно приютил, стоял на самом краю пустыни, которая там быстро распространяется вширь. Пески с каждым годом все больше надвигаются на Нил. Вдоль берега еще тянется узкая полоса плодородной земли, в то время года покрытая зреющей пшеницей. Полоса эта обсажена несколькими рядами финиковых пальм; по их роскошному цветению можно было судить о том, как хороша почва. Дальше растянулась площадь перед довольно обширным домом, лучшая часть которого была предоставлена нам. Эта площадь, собственно говоря, уже является частью пустыни, хотя на ней росли две великолепные пальмы...

Под гигантской лиственной крышей одного из этих деревьев происходили все местные торжества. Здесь мы, впервые сойдя на берег, были встречены всем мужским составом племени. И здесь же Шлиман каждый вечер после ужина устраивал род молитвенного часа. Большой фонарь, вроде наших деревенских фонарей, - современная, привозная вещь, - ставился на песок. Шлиман устраивался перед ним на деревянной скамеечке, нубийцы усаживались на земле, образуя большой круг. Посредине оставалось незанятое место, туда немедленно слетались жуки и разные другие насекомые, которые в деловой спешке мчались к непривычному свету и своими хвостами вычерчивали на песке странные узоры.

В напряженном молчании все ждали начала проповеди.

И вот Шлиман начинал на память читать суру корана; его голос, вначале глухой, повышался все больше и больше, и, когда он, наконец, в настоящем экстазе произносил заключительные слова, правоверные склоняли головы и прикасались лбом к земле. Через некоторое время Шлиман начинал другую суру, и так богата была его память, что он почти каждый вечер мог читать все новые и новые главы. В приподнятом, праздничном настроении расходились наши коричневые друзья; никогда серьезность происходившего не была нарушена неуместным замечанием или хотя бы жестом...»

Вообще Шлиман не раз приводил в восхищение слушателей своим мастерским чтением, особенно Гомера. Вирхов пишет: «Как повышался его голос, подобно голосу самого вдохновенного певца, чтобы выразительнейшим образом приблизить к слушателю не только значение, но и красоту стихов! Он имел лишь одного опасного конкурента: это была Софья. Часто она подхватывала нить песни там, где он останавливался, и ее воодушевление не меньше захватывало слушателя».

Вирхов не дождался конца путешествия: чрезвычайно занятый, он вскоре повернул назад. Шлиман же задержался в Александрии. Это знаменовало новое расширение интересов; за последние годы он глубоко увлекся античной поэзией - Эсхилом, Софоклом, Еврипидом, а также римской литературой. Он «влюбился» в Клеопатру (Клеопатра (69-30 гг. до н. э.) - последняя, царица птолемеевского Египта). По старинной египетской монете с профилем Клеопатры он заказал мраморный барельеф и повесил у себя над столом. А в Александрии он решил раскопать дворец Птолемеев.

Эти раскопки не входили, конечно, в его «большую программу» и поэтому были предприняты в скромных масштабах: тридцать шесть рабочих работали в течение двух недель. Найден был ряд интересных произведений искусства, в том числе мраморная женская голова, очень характерная, напомнившая Шлиману описание Клеопатры. По закону Шлиман должен был оставить все найденное в Египте, но с «головой Клеопатры» он расстаться не мог. Спрятав под полой мраморное изваяние, он счастливо избегнул зорких глаз надсмотрщиков, доставил свою драгоценную контрабанду в Александрию, а оттуда без труда увез ее в чемодане, как «ручной багаж».

Эта маленькая авантюра развеселила его. Перед отъездом из Каира он послал письмо старому мекленбургскому знакомому Русту (с Рустом он часто переписывался, избрав его объектом своих мрачноватых острот,- так, например, он долго уговаривал семидесятилетнего старика начать кататься на коньках). К письму были приложены фотографии, «которые, по-моему, представляют для тебя интерес - сфинкс, пирамиды, виды Каира, разносчик воды и великолепный египетский осел». Описав Русту мумию Рамсеса II, деяния Рамсеса, его победы, воздвигнутые им сооружения и его трудолюбие, Шлиман прибавляет: «А между тем он не больше тебя, с ног до головы 1 метр 72 сантиметра...»

Сразу по возвращении он снова начал переговоры с критянами. Он уже готов был принять все условия - заплатить 100 тысяч франков за участок и передать все найденные древности в местный музей.

Но вдруг снова на сцену выступил отставной артиллерийский капитан.

Эрнст Беттихер не удовольствовался рядом статей в периодической прессе: он напечатал книгу, в которой всячески пытался опорочить Шлимана и его работу. К прежнему утверждению - «Гиссарлык - ассиро-вавилонский некрополь и крематорий» - прибавилось новое: «Шлиман и Дерпфельд сознательно фальсифицировали чертежи, снесли ряд стен и насыпали вынутую из траншеи землю на верхние слои части холма, чтобы скрыть свою ошибку и ввести в заблуждение науку».

Это было неслыханное обвинение. «О, бессмыслица из бессмыслиц! - писал Шлиман Вирхову.- Где и когда был найден крематорий? И если Гиссарлык - крематорий, то где же находился город живых?»

Шлиман не хотел действовать против Беттихера упреками в неграмотности: он знал, что двадцать лет тому назад сам был в положении пришлого со стороны «самозванца в науке» и сам натворил немало ошибок. В частности, некоторыми из этих старых ошибок Беттихер воспользовался. Так, в первых описаниях «горелого слоя» говорилось о массе древесной золы - она впоследствии оказалась горелым битым кирпичом. Все разнообразнейшие вазы, найденные на Гиссарлыке, Шлиман на первых порах называл «погребальными урнами» и т. п.

В последующих книгах Шлиман шаг за шагом исправлял свои ошибки, но Беттихер именно эти исправления объявил фальсификацией.

В сдержанной статье Шлиман ответил Беттихеру, постаравшись возможно популярнее разъяснить суть дела. Но сломить «боевой дух» отставного прусского артиллериста оказалось не так-то легко. Все развязней и наглей становились статьи Беттихера, по стилю больше всего напоминавшие доносы.

Шлимана очень оскорбило, что падкая на сенсацию «публика», с явным сочувствием отнеслась к измышлениям Беттихера. Снова начиналась травля. Опять Шлиман пытался найти успокоение в путешествии. Он предпринял весной 1889 года поездку по Аркадии (Аркадия - область в центре Пелопоннеса) и островам Эгейского моря, раскопал укрепления города Ларисы (Ларисса - город в Фессалии (Северная Греция)), осмотрел Мантинею, где в 362 году до нашей эры Эпаминонд, вождь фиванцев, разбил войско Спарты.

В мае 1889 года Шлиман уже в Лондоне обсуждает свои литературные планы с издателем Мэрреем, потом едет в Париж, на Всемирную выставку.

Он бродил по выставке с таким же чувством, как когда-то, в юности, по Гамбургу,- пораженный и восхищенный. Занятия археологией не убили в нем «чувства сегодняшнего дня», не стесняясь, он сравнивает свои впечатления от выставки с Ниагарой. Особенно потрясла его Эйфелева башня. Тогда еще не был готов подъемник до верхней площадки, Шлиман поднялся только до второй террасы - это была высота в 115 метров - «странно сказать, вчетверо выше анкерсгагенской колокольни, которую я в детстве считал самой высокой точкой в мире...»

Вскоре Шлиману пришлось, однако, забыть о выставке. В августе в Париже открылся антропологический, этнологический и археологический конгресс. Молодой ученый Соломон Рейнак, в будущем знаменитый историк искусства, уже тогда пользовавшийся серьезным авторитетом, выступил на конгрессе в защиту Бетгихера. Была ли это склонность к парадоксам или Рейнак серьезно поверил Беттихеру? Во всяком случае, Шлиман больше не мог терпеть. Шестидесятисемилетний старик принял вызов своего молодого оппонента. Он предложил созвать международную конференцию ученых в Трое, вызвать Беттихера и объективно установить, кто прав. Все расходы по конференции он брал на себя.

В Трое немедленно были начаты подготовительные работы к новому развертыванию раскопок. Для будущих ученых гостей были построены дома, оборудованные со всем доступным в троадском захолустье комфортом. Но ученые гости съезжались туго: Берлинская академия наук долго отказывалась прислать своего делегата, Рейнак уклонился от приглашения. В конце концов, приехали только венский профессор Ниман и майор Стеффен, известный картограф, сделавший ранее прекрасную карту Микен (кстати, «глава» официальной немецкой археологии, профессор Курциус, всячески старался помешать конференции - лишний штрих к картине продолжавшегося «худого мира» между Шлиманом и кастой профессоров-консерваторов).

В немецких газетах было напечатано объявление о том, что доктор Шлиман просит г-на Беттихера прибыть в Трою для разрешения научного спора непосредственно на месте. На расходы по поездке г. Беттихер имеет получить 1000 франков в банке Роберта Варшауэра и К0. Беттихер через некоего Пипера сообщил, что может приехать только за 7200 франков. По поручению Шлимана Дерпфельд ответил, что больше, чем объявлено, ни копейки не даст. Беттихер приехал.

Шлиман с ним не разговаривал. В сопровождении Стеффена, Нимана и Дерпфельда Беттихер военным шагом маршировал по раскопу, изредка тыча пальцем: «Раскопайте здесь! Выройте яму тут!» Рабочие беспрекословно копали. Дерпфельд и Ниман бесплодно пытались разъяснить ему азбучные правила археологии. Страшно было смотреть, как этот невежественный маньяк третировал заслуженного архитектора Дерпфельда. В конце концов, конечно, оказалось, что никаких доказательств своей теории Беттихер не нашёл. Составили протокол о том, что все планы и чертежи Дерпфельда полностью соответствуют истине. Но в последнюю минуту Беттихер отказался его подписать и снова потребовал денег.

- Передайте этому господину, что лошади поданы, - прохрипел Шлиман. - Пусть убирается вон сию же минуту...

Беттихер уехал, но телеграммой из Константинополя потребовал еще тысячу марок, угрожая в противном случае обесславить на весь мир скупость Шлимана. Дерпфельд ответил, что не даст ни гроша. Непримиримый капитан немедленно разразился рядом новых статей, в которых заявлял, что поездка на Гиссарлык только укрепила его в прежних убеждениях.

Тогда Шлиман решил собрать действительно международную большую конференцию для решения троянской проблемы. Весной 1890 года в Трою съехались свыше ста ученых со всего мира. Были здесь убеленные сединами маститые академики во главе с Вирховым, были и молодые ученые. Среди последних выделялся англичанин Артур Эванс. Он ходил за Шлиманом по пятам, внимательно слушал, запоминал. Шлиман был в ударе. Подвижной, энергичный, он впереди всех лазил по отвесным стенам, объяснял, делился планами. Оживленно обсуждалась необходимость раскопать кносский холм на Крите. Шлиман рвался туда. Но прежде нужно было покончить с Троей - здесь было еще работы года на два. Уже раскопки, произведенные во время большой конференции, дали необычайно много нового. «Второй город» удалось разделить на три последовательных слоя, план, его значительно уточнился. Но самое замечательное, что на северо-западной стороне Гиссарлыка, над «горелым слоем», было найдено еще шесть слоев, из которых четвертый, то есть шестой снизу, содержал керамику чисто микенского типа, «наряду с теми серыми черепками, которые я раньше считал лидийскими», чистосердечно сознается Шлиман в одном из писем. В этом же слое найдены несомненные остатки большого дворца с залом-мегароном, в точности соответствовавшим мегаронам Микен и Тиринфа. Нашлись и железные предметы.

Шлиман предчувствовал, что назревает революция в его взглядах на Трою: находки этого года уточняли ряд фактов, уже раньше установленных Дерпфельдом. В частности, «ключ из Большого клада» оказался бронзовым стерженьком, к которому случайно припаялся бесформенный кусок бронзы, «щит» - медным котлом, «шлем» - измятым ведерком с ушками.

Поучительное совпадение с ошибкой «рыцаря печального образа»... Но современный Дон-Кихот начинал прозревать окончательно.

«Если боги позволят, - пишет он, - с начала будущего года мы продолжим раскопки...»