Глава VI. Продолжение государствования Иоаннова г. 1495—1503

Заложен Иваньгород. Гнев вел. князя на ливонских немцев и заключение всех, купцов ганзейских в России. Союз с Даниею. Война с шведами. Иоанн в Новегороде. Поход на Гамскую землю, или Финляндию. Дела казанские. Первое наше посольство в Константинополь. Рязанская княгиня в Москве и выдает дочь за Вельского. Гнев Иоаннов на супругу и сына, Василия. Великий князь торжественно венчает на царство внука своего, юного Димитрия Иоанновича; мирится с супругою, казнит бояр и называет Василия вел. князем Новагорода и Пскова. Посол из Шемахи. Посольство в Венецию и в Константинополь. Завоевание земли Югорской, или северо-западной Сибири. Послан воевода в Казань. Разрыв с Литвою. Князья черниговский и рыльский поддаются Иоанну. Завоевание Мценска, Серпейска, Брянска, Путивля, Дорогобужа. Князья трубчевские добровольно покоряются. Местничество наших воевод. Битва на берегах Ведроши. Хан крымский опустошает Литву и Польшу. Союз Александра с Ливонским орденом. Переговоры о мире. Александр избран в польские короли. Новая победа над Литвою близ Мстиславля. Война с орденом. Сражение близ Изборска. Болезнь в ливонской рати. Россияне опустошают Ливонию. Царь Большой Орды, Шиг-Ахмет, помогает Литве. Хан крымский совершенно истребляет сии остатки Батыева царства. Александр вероломно заключает Шиг-Ахмета. Досада хана крымского на великого князя. Иоанн, заключив невестку и внука, объявляет Василия наследником. Разрыв с Стефаном Молдавским. Смерть Стефанова. Осада Смоленска. Битва с магистром ливонским близ Пскова. Папа старается о мире. Перемирие с Литвою и с орденом. Хитрость вел. князя. Александр безрассудно досаждает ему.

Имея Литву главным предметом своей политики, государь с тою же деятельностию занимался и другими внешними делами, важными для чести и безопасности России. Он велел в 1492 году заложить каменную крепость против Нарвы, на Девичьей горе, с высокими башнями, и назвал ее, по своему имени, Иванъгород, к великому беспокойству ливонских немцев, которые однако ж не могли ему в том воспрепятствовать и в 1493 году продолжили мир с Россиею на десять лет. Чрез несколько месяцев — так пишет немецкий историк — «всенародно сожгли в Ревеле одного россиянина, уличенного в гнусном преступлении, и легкомысленные из тамошних граждан сказали его единоземцам: мы сожгли бы и вашего князя, если бы он сделал у нас то же. Сии безрассудные слова, пересказанные государю московскому, возбудили в нем столь великий гнев, что он изломал трость свою, бросил на землю и, взглянув на небо, грозно произнес: Бо суди мое дело и казни дерзость». А наш летописец говорит, что ревельцы обижали купцов новогородских, грабили их на море, без обсылки с Иоанном и без исследования варили его подданных в котлах, делая несносные грубости послам московским, которые ездили в Италию и в Немецкую землю. Раздраженный государь требовал, чтобы ливонское правительство выдало ему магистрат ревельский, и, получив отказ, велел схватить ганзейских купцов в Новегороде: их было там 49 человек, из Любека, Гамбурга, Грейфсвальда, Люнебурга, Мюнстера, Дордтмунда, Билефельда, Унны, Дуизбурга, Эймбека, Дудерштата, Ревеля и Дерпта. Запечатали немецкие гостиные дворы, лавки и божницу; отняли и послали в Москву все товары, ценою на миллион гульденов; заключили несчастных в тяжкие оковы и в душные темницы. Весть о сем бедственном случае произвела тревогу во всей Германии. Давно не бывало подобного: Новгород в самых пылких ссорах с Ливонским орденом щадил купцов ганзейских, имея нужду во многих вещах, ими доставляемых России: ибо они привозили к нам не только фламандские сукна и другие немецкие рукоделия, но и соль, медь, пшеницу. Ганза находилась тогда на вышней степени ее силы и богатства. Новогородская контора сего достопамятного купеческого союза издавна считалась материю других: удар столь жестокий произвел всеобщее замешательство в делах оного. Послы великого магистра, семидесяти городов немецких и зятя Иоаннова, Александра, приехали в Москву ходатайствовать за Ганзу •и требовать освобождения купцов, предлагая с обеих сторон выслать судей на остров реки Наровы для разбора всех неудовольствий. Миновало более года: заключенные томились в темницах. Наконец государь умилостивился и велел отпустить их: некоторые умерли в оковах, другие потонули в море на пути из Ревеля в Любек; немногие возвратились в отечество, и все лишились имения: ибо им не отдали товаров. Сим пресеклась торговля ганзейская в Новегороде, быв для него источником богатства и самого гражданского просвещения в то время, когда Россия, омраченная густыми тенями варварства могольского, сим одним путем сообщалась с Европою. Иоанн без сомнения сделал ошибку, последовав движению гнева; хотел исправить оную и не мог: немецкие купцы уже страшились вверять судьбу свою такой земле, где единое мановение грозного самовластителя лишало их вольности, имения и жизни, не отличая виновных от невинных. Любек, Гамбург и другие союзные города, пострадав за Ревель, имели причину жаловаться на жестокость Иоанна, который думал только явить гнев и милость, в надежде, что немцы, смиренные наказанием, с благодарностию возвратятся на свое древнее торжище: чего однако ж не случилось. Люди охотнее подвергаются морским волнам и бурям, нежели беззаконному насилию правительств. Дворы, божница, лавки немецкие опустели в Новегороде; торговля перешла оттуда в Ригу, Дерпт и Ревель, а после в Нарву, где россияне менялись своими произведениями с чужестранными купцами.

Так великий князь в порыве досады разрушил благое дело веков, к обоюдному вреду Ганзы и России, в противность собственному его всегдашнему старанию быть в связи с образованною Европою. Некоторые историки умствуют, что Иоанн видел в ганзейских купцах проповедников народной вольности, питающих дух мятежа в Новегороде, и для того гнал их; но сия мысль не имеет никакого исторического основания и не согласна ни с духом времени, ни с характером Ганзы, которая думала единственно о своих торговых выгодах, не вмешиваясь в политические отношения граждан к правительству, и, несмотря на покорение Новагорода, еще несколько лет купечествовала там свободно. Другие пишут, что великий князь сделал то в угождение королю датскому, ее неприятелю; что они условились вместе воевать Швецию; что король уступа \ Иоанну знатную часть Финляндии, требуя уничтожения ганзейской конторы в Новегороде. Сии два монарха действительно заключили между собою тесный союз. Наши послы возвратились из Копенгагена с новым послом датским, и скоро воеводы российские, князь Щеня, боярин Яков Захарьевич, князь Василий Федорович Шуйский, осадили Выборг. Приготовления и силы наши были велики. Желая изъявить особенное усердие, псковитяне с каждых десяти сох поставили вооруженного всадника и на шумном вече обесчестили многих иереев, которые доказывали номоканоном, что жители церковных сел не должны участвовать в земских ополчениях. Но россияне около трех месяцев стояли под Выборгом и не могли взять его. Уверяют, что тамошний начальник, храбрый витязь Кнут Поссе, видя их уже на стене крепости, зажег башню, где лежал порох: она с ужасным треском взлетела на воздух, а с нею и множество россиян; другие, оглушенные, израненные обломками, пали на земмо; остальные бежали, гонимые страхом и мечом осажденных. Сей случай, едва ли не баснословный, долго жил в памяти финнов под именем выборгского треска и прославил мнимое волшебное искусство Кнута Поссе. Воеводы наши удовольствовались только опустошением сел на пространстве тридцати или сорока миль.

Желая распорядить на месте военные действия, Иоанн сам ездил в Новгород со внуком Димитрием и сыном Юрием, оставив старшего сына, Василия, в Москве. Уже сей город не имел ни прежнего многолюдства, ни величавых бояр, ни купцов именитых; но архиепископ Геннадий и наместники старались пышною встречею удовлетворить вкусу Иоаннову ко всему торжественному: святитель, духовенство, чиновники, народ ждали государя на Московской дороге; радостные восклицания провождали его до Софийской церкви; он обедал у Геннадия со двором своим, который состоял из осьми бояр московских, четырех тверских, трех окольничих, великого дворецкого, постельничего, спальчичего, трех дьяков, пятидесяти князей и многих детей боярских.

Воеводы, князь Василий Косой, Андрей Федорович Челяднин, Александр Владимирович Ростовский и Дмитрий Васильевич Шеин, посланные на Гамскую землю, Ям, или Финляндию, разбили 7000 шведов. Сам государственный правитель, Стен Стур, находился в Або, имея сорок тысяч воинов, и хотел встретить россиян в поле; но дал им время уйти назад с добычею и пленниками. Иоанн возвратился в Москву, приказав двум братьям, князьям Ивану и Петру Ушатым, собрать войско в области Устюжской, Двинской, Онежской, Вагской и весною идти на Каяниго или на десять рек. Сей поход имел важнейшее следствие: князья Ушатые не только разорили всю землю от Корелии до Лапландии, но и присоединили к российским владениям берега Лименги, коих жители отправили посольство к великому князю в Москву и дали клятву быть его верноподданными. За то шведский чиновник, Свант Стур, с двумя тысячами воинов и с огнестрельным снарядом приплыв на семидесяти легких судах из Стокгольма в реку Нарову, взял Иваньгород. Тамошний начальник, князь Юрий Бабич, первый ушел из крепости; а воеводы, князья Иван Брюхо и Гундоров, стояли недалеко оттуда с полком многочисленным, видели приступ шведов и не дали никакой помощи гражданам. Зная, что ему нельзя удержать сего места, Свант уступал оное ливонскому рыцарству; но магистр отказался от приобретения столь опасного. Шведы разорили часть крепости и спешили удалиться с тремястами пленников.

[1496 г.] Война кончилась тем, что король датский, друг Иоаннов, сделался государем Швеции, согласно с желанием ее сената и духовенства. Он старался всячески соблюсти приязнь великого князя и, может быть, отдал ему некоторые места в Финляндии. Два раза (в 1500 и в 1501 году) послы его были в Москве, а наши в Дании, вероятно, для утверждения бесспорных границ между обеими державами. Финляндия наконец отдохнула, претерпев ужасные бедствия от наших частых впадений, так, что шведский государственный совет, обвиняя бывшего правителя Степа во многих жестокостях, сказал в манифесте: «Он злодействовал в Швеции, как россияне в Финляндии!» Главною причиною сей войны было, кажется, упрямство Стена, который никак не хотел относиться к новогородским наместникам, требуя, чтобы сам великий князь договаривался с ним о мире: Иоанн досадовал на такую гордость и желал смирить оную.

[1497 г.] Доселе царь казанский верно исполнял обязанность нашего присяжника; но угождая Иоанну, теснил подданных и был ненавидим вельможами, которые тайно предлагали владетелю шибанскому, Мамуку, избавить их от тирана. Магмед-Аминь, узнав о том, требовал защиты в Москве, и государь прислал к нему воеводу, князя ряполовского, с сильною ратию. Изменники бежали: Мамук удалился от пределов казанских; все было тихо и спокойно. Магмед-Аминь отпустил Ряполовского, но чрез месяц сам явился в Москве, с вестию, что Мамук, внезапно изгнав его, царствует в Казани. Сей новый царь умел только грабить: жадный к богатству, отнимал у купцов товары, у вельмож сокровища и посадил в темницу главных своих доброжелателей, которые предали ему Казань, изменив Магмед-Аминю. Он хотел завоевать городок Арский: не взял его и не мог уже возвратиться в Казань, где граждане стояли на стенах с оружием, велев сказать ему, что им не надобен царь-разбойник. Мамук ушел восвояси; а вельможи казанские отправили посольство к Иоанну, смиренно извиняясь перед ним, но виня и Магмед-Аминя в несносных для народа утеснениях. «Хотим иметь иного царя от руки твоей, — говорили они: — дай нам второго Ибрагимова сына, Абдыл-Летифа». Иоанн согласился и послал сего меньшего пасынка Менгли-Гиреева в Казань, где князья Симеон Данилович Холмский и Федор Палецкий возвели его на царство, заставив народ присягнуть в верности к российскому монарху. — Чтобы удовольствовать и Магмед-Аминя, великий князь дал ему в поместье Коширу, Серпухов и Хотунь, к бедствию жителей, коим он сделался ненавистен своим алчным корыстолюбием и злобным нравом.

Сие происшествие могло обеспокоить Нурсалтан, жену Менгли-Гирееву: Иоанн дал ей знать о том в самых ласковых выражениях, уверяя, что Казань всегда будет собственностию ее рода. Благодаря великого князя, она уведомляла его о своем возвращении из Мекки и намерении ехать в Россию для свидания с сыновьями. Менгли-Гирей прислал Иоанну в дар яхонтовый перстень Магомета II и старался утвердить султана Баязета в благосклонном к нам расположении. Хотя посол турецкий и не доехал до Москвы, однак-» ж Иоанн решился тогда отправить своего в Константинополь, чтобы изъявить признательность султану за его доброе намерение, и поручил сие дело Михаилу Андреевичу Плещееву: хан крымский. дал ему письма и вожатых. Целию посольства было доставить нашим купцам безопасность и свободу в торговле с областями султанскими: по крайней мере в бумагах оного; не упоминается ни о чем ином; сказано только, чтобы, Плещеев в изъявлениях Иоаннова дружества к Баязету и к юному сыну его, Магмеду Шихзоде, кафинскому султану, строго наблюдал достоинство великого князя; чтобы правил им поклон стоя, не на коленях, и никому из других послов не уступал места; чтобы говорил речь единственно султану, а не пашам, и проч. Плещеев, исполняя в точности наказ государев, своею гордостию удивил двор Баязетов. Обласканный пашами в Константинополе и слыша, что его на другой день представят султану, он не хотел ехать к ним на обед, не взял их даров, которые состояли в драгоценной одежде, ни десяти тысяч оттоманских денег, назначенных ему на содержание, и сказал присланному от них чиновнику: «Мне с пашами нет речи; их платья не надену; денег не хочу; буду говорить только с султаном». Однако ж Баязет отпустил Плещеева с ласковою ответною грамотою и сделал все, чего требовал Иоанн в рассуждении наших купцов. «Государь Российский, — писал он к Менгли-Гирею, — с коим искренно желаю быть в любви, прислал ко мне какого-то невежду: для сего не посылаю с ним моих людей в Россию, oпaсаясь, чтобы их там не оскорбили. Уважаемый от востока до запада, не хочу подвергнуть себя такому стыду. Пусть сын мой, правитель Кафы, сносится с Иоанном». Но, соблюдая учтивость, Баязет не жаловался самому великому князю на его посла и писал к нему следующее: «Ты от чистого сердца прислал доброго мужа к моему порогу: он видел меня и вручил мне твою грамоту, которую я приложил к своему сердцу, видя, что желаешь быть нам другом. Послы и гости твои да ездят часто в мою землю: они увидят и скажут тебе нашу правду, равно как и сей, едущий назад в свое отечество. Дай бог, чтобы он благополучно возвратился с нашим великим поклоном к тебе и ко всем друзьям твоим: ибо кого ты любишь, того и мы любим». — Столь мирно и дружелюбно началось государственное сношение России с Оттоманскою державою! Ни та, ни другая не могла предвидеть, что судьба готовит их к ужасному взаимному противоборству, коему надлежало решить падение магометанских царств в мире и первенство христианского оружия!

[1498 г.] Плещеев возвратился в Москву тогда, как двор, вельможи и народ были ужасным образом волнуемы происшествиями, горестными для Иоаннова сердца. Мы видели, что с XV века установилось новое право наследственное в России, по коему уже не братья, а сыновья были преемниками великокняжеского достоинства; но кончина старшего Иоаннова сына произвела вопрос: «кому быть наследником государства, внуку ли Димитрию или Василию Иоанновичу?» Великий князь колебался: бояре думали разно, одни доброхотствуя Елене и юному сыну ее, другие Софии и Василию; первых было гораздо более, отчасти по любви, которую все имели к великодушному отцу Димитриеву, отчасти и потому, что мать его окружали только россияне; Софию же многие греки, неприятные нашим вельможам. Друзья Еленины утверждали, что Димитрий естественным образом наследовал право своего родителя на великое княжение; а Софикяы доброжелатели ответствовали, что внук не может быть предпочтен сыну — и какому? Происшедшему от крови императоров греческих. София и Елена, обе хитрые, честолюбивые, ненавидели 'друг друга, но соблюдали наружную пристойность. Великая княгиня рязанская, Анна, гостила тогда в Москве у брата, равно ласкаемая его супругою и невесткою: он мог еще наслаждаться семейственными удовольствиями; продержал сестру несколько месяцев, склонил ее выдать дочь за князя Федора Ивановича Вельского и с любовию отпустил в Рязань, где надлежало быть свадьбе.

Скоро по отъезде Анны донесли государю о важном заговоре. Дьяк Федор Стромилов уверил юного Василия, что родитель его хочет объявить внука наследником: сей дьяк и некоторые безрассудные молодые люди предлагали Василию погубить Димитрия, уйти в Вологду и захватить там казну государеву. Они втайне умножали число своих единомышленников и клятвою обязались усердно служить сыну против отца и государя. Иоанн, узнав о том, воспылал гневом. Обвиняемых взяли в допрос, пытали и, вынудив от них признание, казнили на Москве-реке: дьякам Стромилову и Гусеву, князю Ивану Палецкому и Скрябину отсекли голову: Афанасию Яропкину и Поярку ноги, руки и голову; многих иных детей боярских посадили в темницу и к самому Василию приставили во дворце стражу. Гнев Иоаннов пал и на Софию: ему сказали, что к ней ходят мнимые колдуньи с зелием; их схватили, обыскали и ночью утопили в Москве-реке. С того времени государь не хотел видеть супруги, подозревая, кажется, что она мыслила отравить ядом невестку Елену и Димитрия. В сем случае наместник московский, князь Иван Юрьевич, и воевода Симеон Ряполовский действовали явно как ревностные друзья Иоаннова внука и недоброжелатели Софиины.

Елена торжествовала: великий князь немедленно назвал ее сына своим преемником и возложил на него венец Мономахов. Искони духовные российские пастыри благословляли государей при восшествии их на престол, и сей обряд совершался в церкви; но древние летописцы не сказывают ничего более: здесь в первый раз видим царское венчание, описанное со всеми любопытными обстоятельствами. В назначенный день государь, провождаемый всем двором, боярами и чиновниками, ввел юного, пятнадцатилетнего Димитрия в соборную церковь Успения, где митрополит с пятью епископами, многими архимандритами, игуменами, пел молебен богоматери и чудотворцу Петру. Среди церкви возвышался амвон с тремя седалищами: для государя, Димитрия и митрополита. Близ сего места лежали на столе венец и бармы Мономаховы. После молебна Иоанн и митрополит сели: Димитрий стоял пред ними на вышней степени амвона. Иоанн сказал: «Отче митрополит! издревле государи, предки наши, давали великое княжество первым сынам своим: я также благословил оным моего первородного, Иоанна. Но по воле божией его не стало: благословляю ныне внука Димитрия, его сына, при себе и после себя великим княжеством Владимирским, Московским, Новогородским: и ты, отче, дай ему благословение». Митрополит велел юному князю ступить на амвон, встал, благословил Димитрия крестом и, положив руку на главу его, громко молился, да господь, царь царей, от святого жилища своего благоволит воззреть с любовию на Димитрия; да сподобит его пома-затися елеем радости, принять силу свыше, венец и скипетр царствия: да воссядет юноша на престол правды, оградится всеоружием святого духа и твердою мышцею покорит народы варварские; да живет в сердце его добродетель, вера чистая и правосудие. Тут два архимандрита подали бармы: митрополит, ознаменовав Димитрия крестом, вручил их Иоанну, который возложил оные на внука. Митрополит тихо произнес следующее: «Господи вседержителю и царю веков! се земный человек, тобою царем сотворенный, преклоняет главу в молении к тебе, владыке мира. Храни его под кровом своим: правда и мир да сияют во дни его: да живем с ним тихо и покойно в чистоте душевной!..» Архимандриты подали венец: Иоанн взял его из рук первосвятителя и возложил на внука. Митрополит сказал: «Во имя отца и сына и святого духа!»

Читали ектению и молитву богоматери. Великий князь и митрополит сели на своих местах. Архидиакон с амвона возгласил многолетие обоим государям: за ним лик священников и диаконов. Митрополит встал и вместе с епископами поздравил деда и внука: также сыновья государевы, бояре и все знатные сановники. В заключение Иоанн сказал юному князю: «Внук Димитрий! Я пожаловал и благословил тебя великим княжеством; а ты имей страх божий в сердце, люби правду, милость и пекись о всем христианстве».— Великие князья сошли с амвона. После обедни Иоанн возвратился в свой дворец, а Димитрий, в венце и в бармах, провождаемый всеми детьми государевыми (кроме Василия) и боярами, ходил в собор Архангела Михаила и Благовещения, где сын Иоаннов, Юрий, осыпал его в дверях золотыми и серебряными деньгами. — В тот день был великолепный пир у государя для всех духовных и светских сановников. Лаская юного Димитрия, он подарил ему крест с золотою цепию, пояс, осыпанный драгоценными каменьями, и сердоликовую крабию Августа Цесаря.

Несмотря на сии знаки любви ко внуку, грозное чело Иоанново изъявляло мучительное смятение его души, так что самые усердные доброжелатели Елены — самые те, которые своими доносами и внушениями возбудили гнев государев на Софию и Василия — не смели радоваться, опасаясь перемены. Страх их был весьма основателен. Иоанн любил супругу, по крайней мере чтил в ней отрасль знаменитого императорского дома, двадцать лет благоденствовал с нею, пользовался ее советами и мог по суеверию, свойственному и великим людям, приписывать счастию Софии успехи своих важнейших предприятий. Она имела тонкую греческую хитрость и друзей при дворе. Василий, коего рождение, прославленное чудом, было столь вожделенно для отца, не мог лишиться всех прав на любовь его. Вина сего юного князя — если и несомнительная — находила извинение в незрелости ума и в легкомыслии молодых лет. Но миновал год: Россия уже привыкла к мысли, что Димитрий, любезный, непорочный сын отца, памятного благородным мужеством, и внук двух великих государей, будет ее монархом. Открылось, что дед украсил венцом сего юношу как жертву, обреченную на погибель.

[1499 г.] К сожалению, летописцы не объясняют всех обстсятельств сего любопытного происшествия, сказывая только, что Иоанн возвратил наконец свою нежность супруге и сыну, велел снова исследовать бывшие на них доносы, узнал козни друзей Елениных и, считая себя обманутым, явил ужасный пример строгости над знатнейшими вельможами, князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, двумя его сыновьями и зятем, князем Симеоном Ряполовским, обличенными в крамоле: осудил их на смертную казнь, невзирая на то, что Иван Юрьевич, праправ-внук славного Ольгерда, был родной племянник Темного, сын дочери великого князя Василия Димитриевича, Марии, и тридцать шесть лет верно служил государю как первый боярин в делах войны и мира: отец же Ряполов-ского, один из потомков Всеволода Великого, спасал Иоанна в юности от злобы Шемякиной. Государь по-видимому уверился, что они, усердствуя Елене, оклеветали пред ним и Софию и Василия: не знаем точной истины; но Иоанн во всяком случае был обманут кознями той или другой стороны: жалостная участь монархов, коих легковерие стоит чести или жизни невинным! Князю Ряполов-скому отсекли голову на Москве-реке; но митрополит Симон, архиепископ ростовский и другие святители ревностным ходатайством спасли Патрикеевых от казни: Иван Юрьевич и старший его сын, боярин Василий Косой, постриглись в монахи: первый в обители св. Сергия, а второй — св. Кирилла Белозерского; меньший сын Юрьевича, Иван Мынинда, остался под стражею в доме. Сия первая знаменитая боярская опала изумила вельмож, доказав, чго гнев самодержца не щадит ни сана, ни заслуг долговременных.

Чрез шесть недель Иоанн назвал Василия государем, великим князем Новагорода и Пскова; изъявлял холодность к невестке и ко внуку; однако ж долго медлил и совестился отнять старейшинство у последнего, данное ему пред лицом всей России и с обрядами священными. Еще Димитрий именовался великим князем владимирским и московским; но двор благоговел пред Софиею, удаляясь от Елены и сына ее: ибо предвидели будущее. Мог ли Иоанн, столь счастливо основав единовластие в России, предать ее по своей кончине в жертву новому, вероятному междоусобию двух князей великих, сына и внука? Могла ли и София быть спокойною, не свергнув Димитрия? Одним словом, его падение казалось уже необходимым. — Псковитяне, с удивлением и неудовольствием сведав, что Иоанн дал им государя особенного, послали к нему знатнейших чиновников, жаловались на такую новость и молили, чтобы Димитрий, как будущий наследник Российской державы, остался и главою земли кх. Великий князь с гневом ответствовал: «Разве я не волен в моем сыне и внуке? Кому хочу, тому и дам Россию. Служите Василию». Послов заключили в башню, но скоро освободили.

Сие время без сомнения было самым печальнейшим Иоанновой жизни: однако ж монарх являл и тогда непрестанную деятельность в отношениях государственных. В Шамахе господствовал султан Махмут, внук Ширван-Шаха, данника Тамерланова и сыновей его. Слабость и бедствия их преемников, смерть завоевателя персидского, Узун-Гассана, и малодушие его наследников возвратили независимость сей стране Каспийской. Махмут, величаясь достоинством монарха, желал иметь любовь и дружбу с государями знаменитыми, каков был Иоанн. Он прислал в Москву вельможу своего, Шебеддина, с учтивыми и ласковыми словами, на которые ответствовали ему такими же; но государь не счел за нужное отправить собственного посла в Шамаху, сведав, может быть, о завоеваниях Измаила Софи, мнимого потомка Алиева, который около сего времени назвался шахом, овладел Ираном, Багдадом, южными окрестностями моря Каспийского и сделался основателем сильной державы персидских Софиев, во дни отцов наших уничтоженной Тахмасом-Кулы ханом.

Тогда же Иоанн посылал в Венецию грека Дмитрия, Ралева сына, с Митрофаном Карачаровым, и к султану Баязету Алексея Голохвастова, с коим отправились многие наши купцы в Азов рекою Доном (они грузились на Мече у Каменного Коня). Голохвастов, имея учтивые письма к Баязету и к сыну его, Магмеду Шихзоде, должен был исходатайствовать разные выгоды московским торговым людям в Баязетовых владениях и сказать пашам султанским следующие слова: «Великий князь не ведает, чем вы обвиняете бывшего у вас российского посла Михаила Плещеева; но знайте, что многие государи шлют послов к нашему, чтущему и жалующему их ради своего имени: султан может в том удостовериться опытом». Голохвастов через несколько месяцев возвратился с ответными грамотами от Баязета и Шихзоды: последний присылал из Кафы в Москву и собственного чиновника, который обедал у великого князя. Но дело шло, как и прежде, единственно о безопасной и свободной торговле.

В сей год Иоанн утвердил власть свою над северо-западною Сибирию, которая издревле платила дань Новугороду. Еще в 1465 году — по известию одного летописца — устюжанин, именем Василий Скряба, с толпою вольницы ходил за Уральские горы воевать Югру и привел в Москву двух тамошних князей, Калпака и Течика: взяв с них присягу в верности, Иоанн отпустил сих князей в отечество, обложил Югру данию и милостиво наградил Скрябу. Сие завоевание оказалось недействительным или мнимым: подчинив себе Новгород, Иоанн (в мае 1483 года) должен был отрядить воевод, князя Федора Курбского Черного и Салтыка-Травина, с полками устюжскими и пермскими на вогуличей и Югру. Близ устья реки Пелыни разбив князя вогульского, Юмшана, воеводы московские шли вниз по реке Тавде мимо Тюменя до Сибири, оттуда же берегом Иртыша до великой Оби в землю Югорскую, пленили ее князя Молдана и с богатою добычею возвратились чрез пять месяцев в Устюг. Владетели югорские или кодские требовали мира, коего посредником был епископ пермский Филофей; присягнули в верности к России и пили воду с золота пред нашими чиновниками, близ устья Выми; а Юмшан Вогульский с епископом Филофеем сам приезжал в Москву и, милостиво обласканный великим князем, начал платить ему дань, быв дотоле, равно как и отец его, Асыка, ужасом Пермской области. Но конечное покорение сих отдаленных земель совершилось уже в 1499 году: князья Симеон Курбский, Петр Ушатов и Заболоцкий-Бражник, предводительствуя пятью тысячами устюжан, двинян, вятчан, плыли разными реками до Печоры, заложили на ее берегу крепость и 21 ноября отправились на лыжах к Каменному Поясу. Сражаясь с усилием ветров и засыпаемые снегом, странствующие полки великокняжеские с неописанным трудом всходили на сии, во многих местах неприступные горы, где и в летние месяцы не является глазам ничего, кроме ужасных пустынь, голых утесов, стремнин, печальных кедров и хищных белых кречетов, но где, под мшистыми гранитами, скрываются богатые жилы металлов и цветные камни драгоценные. Там встретили россияне толпу мирных самоедов, убили 50 человек и взяли в добычу 200 оленей; наконец спустились в равнины и, достигнув городка Ляпина (ныне вогульского местечка в Березовском уезде), исчислили, что они прошли уже 4650 верст. За Ляпином съехались к ним владетели югорские, земли Обдорской, предлагая мир и вечное подданство государю московскому. Каждый из сих князьков сидел на длинных санях, запряженных оленями. Воеводы Иоанновы ехали также на оленях, а воины на собаках, держа в руках огнь и меч для истребления бедных жителей. Курбский и Петр Ушатов взяли 32 города, Заболоцкий 8 городов (то есть мест, укрепленных острогом), более тысячи пленников и пятьдесят князей; обязали всех жителей (вогуличей, югорцев или, как вероятно, остяков и самоедов) клятвою верности и благополучно возвратились в Москву к пасхе. Сподвижники их рассказывали любопытным о трудах, ими перенесенных; о высоте Уральских гор, коих хребты скрываются в облаках и которые, по мнению географов, назывались в древности Рифейскими, или Гиперборейскими; о зверях и птицах, неизвестных в нашем климате; о виде и странных обыкновениях жителей сибирских: сии рассказы, повторяемые с прибавлением, служили источником баснословия о чудовищах и немых людях, будто бы обитающих на северо-востоке; о других, которые по смерти снова оживают, и проч. — С того времени государи наши всегда именовались князьями югорскими; а в Европе разнесся слух, что мы завоевали древнее отечество угров, и венгерцев: сами россияне хвалились тем, основываясь на сходстве имен и на предании, что единоплеменник Аттилин, славный маджарский воевода Альм, вышел из глубины Азии северной, или Скифии, где много соболей и драгоценных металлов: Югория же, как известно, доставляла издревле серебро и соболей Новугороду. Даже и новейшие ученые хотели доказывать истину сего мнения сходством между языком вогуличей и маджарским, или венгерским.

[1500 г.] Иоанн посылал еще войско в Казань с князем Федором Вельским, узнав, что шибанский царевич Агалак, брат Мамуков, ополчился на Абдыл-Летифа: Агалак ушел назад в свои улусы, и Вельский возвратился; а для защиты царя остались там воеводы, князь Михай-ло Курбский и Лобан Ряполовский, которые чрез несколько месяцев отразили ногайских мурз, Ямгурчея и Мусу, хотевших изгнать Абдыл-Летифа.

Но дела литовские всего более заботили тогда Иоанна: взаимные неудовольствия тестя и зятя произвели наконец разрыв явный и войну, которая осталась навеки памятною в летописях обеих держав, имев столь важные для оных следствия.

Александр мог двумя способами исполнить обязанность монарха благоразумного: или стараясь искреннею приязнию заслужить Иоаннову для целости и безопасности державы своей, или в тишине изготовляя средства с успехом противоборствовать великому князю, умножая свои ратные силы, отвлекая от него союзников, приобретая их для себя: вместо чего он досаждал тестю по упрямству, по зависти, по слепому усердию к латинской вере; приближал войну и не готовился к оной; не умел расторгнуть опасной для него связи Иоанновой с Менгли-Гиреем, ни с Стефаном Молдавским, искав только бесполезной дружбы бывшего шведского правителя, Стена, и слабых царей ординских; одним словом, не умел быть ни приятелем, ни врагом сильной Москвы. Великий князь еще несколько времени показывал миролюбие: освобождая купцов ганзейских, говорил, что делает то из уважения к ходатайству зятя; не отвергал его посредничества в делах с Швецию; объяснял несправедливость частых литовских жалоб на обиды россиян. В 1497 году войско султанское перешло Дунай, угрожая Литве и Польше: Иоанн велел сказать зятю, что россияне в силу мирного договора готовы помогать ему, когда турки действительно вступят в Аитву. Но сие обещание не было искренним: султан успел бы взять Вильну прежде, нежели россияне тронулись бы с места. К счастию Александра, турки удалились. Досадуя на Стефана за разорение Бряславля, он хотел воевать Молдавию: великий князь просил его не тревожить союзника Москвы. «Я всегда надеялся, — ответствовал Александр, — что зять тебе дороже свата: вижу иное». В 1499 году приехал в Москву литовский посол, маршалок Станислав Глебович, и, представленный Иоанну, говорил так именем своего князя: «В угодность тебе, нашему брату, я заключил наконец союз любви и дружбы с воеводою молдавским Стефаном. Ныне слышим, что Баязет султан ополчается на него всеми силами, дабы овладеть Молда-виею: братья мои, короли венгерский, богемский, польский, хотят вместе со мною защитить оную. Будь и ты нашим сподвижником против общего злодея, уже владеющего многими великими государствами христианскими. Держава Стефанова есть ограда для всех наших: когда султан покорит ее, будет равно опасно и нам и тебе... Ты желаешь, чтобы я в своих грамотах именовал тебя государем всей России, по мирному договору нашему: не отрицаюсь, но с условием, чтобы ты письменно и навеки утвердил за мною город Киев... К изумлению и прискорбию моему сведал я, что ты, вопреки клятвенному обету искреннего доброжелательства, умышляешь против меня зло в своих тайных сношениях с Менгли-Гиреем. Брат и тесть! вспомяни душу и веру». Сей упрек имел вид справедливости: Иоанн (в 1498 году), послав в Тавриду князя Ромодановского будто бы для того, чтобы прекратить вражду Менгли-Гирея с Александром, велел наедине сказать хану: «Мирись, если хочешь; а я всегда буду заодно с тобою на литовского князя и на Ахматовых сыновей». Александр — неизвестно, каким образом — имел в руках своих выписку из тайных бумаг Ромодановского и прислал оную в Москву для улики. Казначей и дьяки великокняжеские ответствовали послу, что Иоанн, будучи сватом и другом Стефану, не откажется дать ему войска, когда он сам того потребует; что государь никогда не утвердит Киева за Литвою и что сие предложение есть нелепость; что Ромодановский действительно говорил Менгли-Гирею вышеприведенные слова, но что виною тому сам Александр, будучи в дружбе с неприятелями России, сыновьями Ахматовыми.

Зная трудные обстоятельства воеводы молдавского, Иоанн не препятствовал ему мириться с Литвою; но тем приятнее было великому князю, что Менгли-Гирей изъявлял постоянную ненависть к наследникам Казимировым, отвергая все Александровы мирные предложения или требуя от него Киева, Канева и других городов, завоеванных некогда Батыем, то есть невозможного. Он убеждал Иоанна немедленно идти на Литву войною, обещая ему даже помощь Баязетову-; но в то же время сам не верил султану и писал откровенно к великому князю, что мыслит на всякий случай о безопасном для себя убежище вне Тавриды. Вот собственные слова его: «Султаны не прямые люди; говорят то, делают другое. Прежде кафин-ские наместники зависели от моей воли; а ныне там сын Баязетов: теперь еще молод и меня слушается; но за будущее нельзя ручаться. У стариков есть пословица, что две бараньи головы в один котел не лезут. Если начнем ссориться, то будет худо; а где худо, оттуда бегут люди. Ты можешь достать себе Киев и городок Черкасск: я с ра-достию переселюсь на берег Днепра; наши люди будут твои, а твои наши. Когда же ни добром, ни лихом не возьмем Киева, ни Черкасска, то нельзя ли хотя выменять их на другие места? что утешит мое сердце и прославит имя твое». Иоанн отвечал: «Ревностно молю бога о возвращении нам древней отчины, Киева, и мысль о ближнем соседстве с тобою, моим братом, весьма для меня приятна». Он ласкал Менгли-Гирея во всех письмах как друга, желая располагать его силами против Литвы, в случае явного с нею разрыва.

Но Александр столь мало надеялся на успех своего оружия и великий князь столь любил умеренность в счастии, столь был доволен последним миром с Литвою, что несмотря на беспрестанные взаимные досады, жалобы, упреки, война едва ли могла бы открыться между ими, если бы в распрю их не замешалась вера. Иоанн долго сносил грубости зятя; но терпение его исчезло, когда надлежало защитить православие от латинских фанатиков. Как ни скромно вела себя Елена, как ни таилась в своих домашних прискорбиях, уверяя родителя, что она любима мужем, свободна в исполнении обрядов греческой веры и всем довольна: однако ж Иоанн не преставал беспокоиться, посылал ей душеспасительные книги, твердил о Законе и, сведав, что духовник ее, священник Фома, выслан из Вильны, с удивлением спрашивал о вине его. «Он мне неугоден, — сказала Елена: — буду искать другого». Наконец (в 1499 году) уведомили великого князя, что в Литве открылось гонение на восточную церковь; что смоленский епископ, Иосиф, взялся обратить всех единоверцев наших в латинство; что Александр нудит к тому и супругу, желая угодить папе и в летописях римской церкви заслужить имя святого. Может быть, он хотел и государственного блага, думая, что единоверие подданных утверждает основание державы: сие неоспоримо; но предприятие опасно: должно знать свойство народа, приготовить умы, избрать время и действовать более хитростию, нежели явною силою, или вместо желаемого добра произведешь бедствия: для того язычник Гедимин, католик Витовт и отец Александров, впрочем суеверный, никогда не касались совести людей в делах Закона. Встревоженный известием, Иоанн немедленно отправил в Вильну боярского сына, Мамонова, узнать подробно все обстоятельства, и велел ему наедине сказать Елене, чтобы она, презирая льстивые слова и даже муки, сохранила чистоту веры своей. Так и поступила сия юная, добродетельная княгиня: ни ласки, ни гнев мужа, ни хитрые убеждения коварного отступника, смоленского владыки, не могли поколебать ее твердости в Законе: она всегда гнушалась латинским, как пишут историки польские.

Между тем гонение на греческую веру в Литве продолжалось. Киевского митрополита Макария (в 1497 году) злодейски умертвили перекопские татары близ Мозыря: Александр обещал первосвятительство Иосифу Смоленскому. В угодность ему сей честолюбивый владыка, епископ виленский Альберт Табор и монахи бернардинские ездили из города в город склонять духовенство, князей, бояр и народ к соединению с римскою церковию: ибо по смерти киевского митрополита Григория святители литовской России, отвергнув устав Флорентийского собора, не хотели зависеть от папы и снова принимали митрополитов от патриархов константинопольских. Иосиф доказывал, что римский первосвятитель есть действительно глава христианства; виленский епископ и Бернардины вопили: «Да будет едино стадо и един пастырь!» Александр грозил насилием: папа в красноречивой булле изъявлял свою радость, что еретики озаряются светом истины, и присылал в Литву мощи святых. Но ревностные в православии христиане гнушались латинским соблазном, и многие выехали в Россию. Знатный князь, Симеон Вельский, первый поддался государю московскому с своею отчиною: за ним князья мосальские и хотетовский, бояре мценские и сер-пейские; другие готовились к тому же, и вся Литва находилась в волнении. Принимая к себе литовских князей с их поместьями, Иоанн нарушал мирный договор; но оправдывался необходимостию быть покровителем единоверцев, у коих отнимают мир совести и душевное спасение.

Видя опасность своего положения, Александр прислал в Москву наместника смоленского, Станислава, написав в верющей грамоте весь госуарев титул и требуя, чтобы Иоанн взаимно исполнил договор, удовлетворил всем жалобам литовских подданных и выдал ему князя Симеона Вельского вместе с другими беглецами, коих он будто бы никогда не мыслил гнать за веру и которые бесстыдным образом на него клевещут. «Поздно брат и зять мой исполняет условия, — ответствовал великий князь, — именует меня наконец государем всей России; но дочь моя еще не имеет придворной церкви и слышит хулы на свою веру от виленского епископа и нашего отступника, Иосифа. Что делается в Литве? строят латинские божницы в городах русских; отнимают жен от мужей, детей у родителей и силою крестят в Закон римский. То ли называется не гнать за веру? и могу ли видеть равнодушно утесняемое православие? Одним словом, я ни в чем не преступил условий мира, а зять мой не исполняет оных».

Новые измены устрашили Александра. Князь Иван Андреевич Можайский и сын Шемякин, Иван Димитриевич, непримиримые враги государя московского, пользовались в Литве отменною милостию Казимира, так, что он дал им в наследственное владение целые области в южной России: первому Чернигов, Стародуб, Гомель, Любеч; второму Рыльск и Новгород Северский, где, по смерти сих двух князей, господствовали их дети: сын Можайского, Симеон, и внук Шемякин, Василий, верные присяжники Александра до самого того времени, как он вздумал обращать князей и народ в латинство. Сие безрассудное дело рушило узы любви и верности, соединявшие государя с подданными. Следуя примеру Вельского, Симеон и Василий Иванович, забыв наследственную вражду, предложили великому князю избавить их и подвластные им города от литовского ига. Тогда Иоанн решился действовать силою против зятя: послал чиновника, именев» Телешева, объявить ему, чтобы он уже не вступался в отчину Симеона Черниговского, ни Василия Рыльского, которые добровольно присоединяются к московской державе и будут охраняемы ее войском. Телешев должен был вручить Александру и складную грамоту: то есть Иоанн, сложив с себя крестное целование, объявлял войну за принуждение княгини Елены и всех наших един цев к латинству. Грамота оканчивалась словами: стоять за христианство, сколько мне бог поможет»

Тщетно Александр желал отклонить войну, увер он всякому дает полную свободу в вере и немедленно отправит послов в Москву: государь дозволил им приехать, но уже брал города в Литве. Войском нашим предводительствовал бывший царь казанский, Магмед-Аминь, но действовал и всем управлял боярин Яков Захарьевич. Мценск и Серпейск сдалися добровольно. Брянск не мог сопротивляться долго: тамошний епископ и наместник, Станислав Бардашевич, были отосланы в Москву. Князь Симеон Черниговский и внук Шемякин, встретив москвитян на берегу Кондовы, с радостию присягнули Иоанну: то же сделали и князоя трубчевские (или трубецкие), потомки Ольгердовы. Усиленный их дружинами, воевода Яков Захарьевич овладел Путивлем, пленил князя Богдана Глинского с его женою и занял без кровопролития всю литовскую Россию от нынешней Калужской и Тульской губернии до Киевской.— Другая московская рать, предводимая боярином Юрием Захарьевичем (прапрадедом царя Михаила Феодоровича), вступила в Смоленскую область и взяла Дорогобуж.

Необходимость защитить свою державу вооружила наконец Александра. Обнажив меч с трепетом и чувствуя себя неспособным к ратному делу, он искал полководца между своими вельможами. Незадолго до того времени гетман литовский, Петр Белый, старец, уважаемый двором и любимый народом, будучи на смертном одре, сказал горестному Александру: «Князь острожский, Константин, может заменить меня отечеству, будучи украшен достоинствами редкими». Таков действительно был сей муж, один из потомков славного Романа Галицкого, имея весьма скромную наружность, малый рост, но великую душу. Еще немногие ведали его доблесть, которая оказалась после в тридцати битвах, счастливых для оружия литовского; но все отдавали ему справедливость в добродетелях государственных, гражданских и семейственных: «дома благочестивый Нума (писал об нем легат римский к папе), в сражениях Ромул: к сожалению, он раскольник, ослеплен излишним усердием к греческой вере и не хочет отступить ни на волос от ее догматов». Несмотря на то, Александр возвел Константина на степень гетмана литовского и — что еще — вручил ему главное воеводство против россиян, своих братьев и единоверцев: такую доверенность имел к ести и присяге! В самом деле, никто не служил Литве и Польше усерднее Острожского, брата россиян в церкви страшного врага их в поле. Смелый, бодрый, сей вождь одушевил слабые полки литовские: знатнейшие паны и рядовые воины шли с ним охотно на битву. Сам Александр остался в Борисове: Константин выступил из Смоленска.

Между тем Иоанн прислал в Дорогобуж князя Даниила Щеню с тверскою силою, велев ему предводительствовать большим, или главным полком, а Юрию Захарьевичу сторожевым, или сберегательным, к досаде сего честолюбивого боярина, не хотевшего зависеть от князя Даниила; но государь дал знать Юрию, чтобы он не смел противитъся воле самодержца; что всякое место хорошо, где служишь отечеству и монарху; что предводитель сторожевого полку есть товарищ главного воеводы и не должен обижаться своим саном. Здесь видим древнейший пример так называемого местничества, столь вредного впоследствии для российских воинств.

Близ Дорогобужа, среди обширного Митькова поля, на берегах реки Ведроши стояли Иоанновы полководцы, Даниил Щеня и Юрий, готовые к бою. Князь острожский знал от пленников о числе россиян, надеялся легко управиться с ними и смело шел сквозь болотистые, лесистые ущелья к нашему стану. Передовой московский полк отступил, чтобы заманить литовцев на другой берег реки. Тут началась кровопролитная битва. Долго и мужество и силы казались равными: с обеих сторон сражалось тысяч восемьдесят или более; но воеводы Иоанновы имели тайную засаду, которая внезапным ударом смяла неприятеля. Литовцы искали спасения в бегстве: их легло на месте тысяч восемь; множество утонуло в реке: ибо наша пехота зашла им в тыл и подрубила мост. Военачальник Константин, наместник смоленский Станислав, маршалки Григорий Остюкович и Литавор Хребтович, князья друцкие, мосальские, паны и чиновники были взяты в плен; весь обоз и снаряд огнестрельный достался в руки победителю. С сею счастливою для нас вестию прискакал в Москву дворянин Михаиле Плещеев. Государь, бояре, народ изъявили радость необыкновенную. Никогда еще россияне не одерживали такой победы над Литвою, ужасною для них почти не менее моголов в течение ста пятидесяти лет. Слыхав от своих дедов, как знамена Ольгердовы вались перед стенами кремлевскими, как Витовт целые княжества России и с каким трудом благоразумный сын Донского, Василий Димитриевич, спас ее последнее достояние, ликующие москвитяне дивились Иоанновой и собственной их славе! — Князя острожского вместе с другими знатными пленниками привезли в Москву окованного цепями, по сказанию литовского историка; но Иоанн чтил его и склонял вступить в нашу службу. Константин долго не соглашался: наконец, угрожаемый темницею, присягнул в верности российскому монарху, весьма неискренно; ему дали чин воеводы и земли: но он, литвин душою, не мог простить своих победителей, желал мести и совершил оную чрез нескольких лет, как увидим.

Довольный искусством и мужеством наших полководцев, Иоанн в знак чрезвычайной милости послал к ним знатного чиновника спросить о их здравии и велел ему сказать первое слово князю Даниилу Щене, а второе князю Иосифу Дорогобужскому, который отличился в сем деле.— Скоро также пришла весть, что соединенные полки новогородские, псковские и великолуцкие, разбив неприятеля близ Ловати, взяли Торопец. В сем войске были племянники государевы, князья Иван и Феодор, сыновья брата его, Бориса: они начальствовали только именем, подобно царю Магмед-Аминю: новогородский наместник, Андрей Федорович Челяднин, вел большой полк, имел » знамя великокняжеское, избирал частных предводителей и давал все повеления.— Государь хотел увенчать свои успехи взятием Смоленска; но дождливая осень, недостаток в съестных припасах и зима, отменно снежная, заставила его отложить сие предприятие.

В самом начале войны он спешил известить Менгли-Гирея, что пришло для них время ударить с обеих сторон на Литву. Сообщение между Россиею и Крымом было весьма неверно: азовские козаки разбойничали в степях воронежских, ограбили нашего посла, князя кубенского, принужденного бросить свои бумаги в воду, а другого, князя Федора Ромодановского, пленили. Несмотря на то, Менгли-Гирей, как усердный наш союзник, уже в августе месяце громил Литву. Сыновья его, предводительствуя пятнадцатью тысячами конницы, выжгли Хмельник, Кре-менец, Брест, Владимир, Луцк, Бряславль, несколько городов в польской Галиции и вывели оттуда множество пленников. Желая довершить бедствие зятя, великий стрался воздвигнуть на него и Стефана Молдавскогно язанного договорами помогать России в случае войт Литвою.

[ 1501 г. ] В сих несчастных обстоятельствах Александр делал что мог для спасения державы своей: укрепил Витебск, Полоцк, Оршу, Смоленск; писал к Стефану, что ему будет стыдно нарушить мирный договор, заключенный между ими, и служить орудием сильному к утеснению слабого; предлагал свою дружбу Менгли-Гирею, убеждая его следовать примеру отца, постоянного союзника Казимирова, и называя государя московского вероломным, хищником, лютым братоубийцею; в то же время отправил посла в Золотую Орду склонять хана, Шиг-Ахмета, к нападению на Тавриду; в Польше, в Богемии, в Венгрии, в Германии нанимал войско, не жалея казны, и заключил тесный союз с Ливониею. Хотя силы ордена никак не могли равняться с нашими; но тогдашний магистр оного, Вальтер фон-Плеттенберг, был муж необыкновенных достоинств, благоразумный правитель и военачальник искусный: такие люди умеют с малыми средствами делать великое и бывают опасными неприятелями. Воспитанный в ненависти к россиянам, иногда беспокойным и всегда неуступчивым соседам; досадуя на великого князя за бедствие, претерпенное немецкими купцами в Новегороде, и за другие новейшие обиды, Плеттенберг требовал помощи от имперского сейма в Ландау, в Вормсе, также от богатых городов ганзейских и, думая, что война литовская не позволит Иоанну действовать против ордена большими силами, обязался быть верным сподвижником Александровым. Написали договор в Вендене, утвержденный епископом рижским, дерптским, эзельским, курляндским, ревельским и всеми чиновниками Ливонии: условились вместе ополчиться на Россию, делить между собою завоевания и в течение десяти лет одному не мириться без другого.

Но князь литовский в самом деле не мыслил о завоеваниях: изведав опытом могущество Иоанново, утратив и войско и знатную часть своей державы, не хотел без крайности искать новых ратных опасностей и бедствий. В начале 1501 года приехали в Москву послы от королей, его братьев, Владислава Венгерского и Альбрехта Польского, а за ними и чиновник Александра, Станислав Нар-бут. Именуя великого князя братом и сватом, короли желали знать, за что он вооружился на зятя; предлагали ему мир; обещали удовлетворение; хотели, чтобы Иоанн освободил литовских пленников и возвратил завоеванные им области. Посол Александров предлагал то же и говорил: «Ты открыл лютую войну и пустил огонь в нашу землю; засел многие области Александровы и прислал грамоту складную поздно; взял в плен гетмана и панов, высланных единственно для сбережения границы. Уйми кровопролитие. Большие послы литовские готовы ехать к тебе для мирных переговоров». Казначей и дьяки великокняжеские именем Иоанна ответствовали, что зять его навлек на себя войну неисполнением условий; что государь, обнажив меч за веру, не отвергает мира пристойного, но не любит даром освобождать пленных и возвращать завоевания; что он ждет больших послов литовских и согласен сделать перемирие. —

Послы обедали во дворце; но, отпуская их, государь не подал им ни вина, ни руки.

Прошло несколько времени: Александр молчал, и немецкие воины, им нанятые, грабя жителей в собственной его земле, имели сшибки с нашими отрядами. Великий князь решился продолжать войну, несмотря на то, что его зять, по смерти Албрехта, сделался королем польским, следственно, мог располагать силами двух держав. Сын Иоаннов, Василий, с наместником князем Симеоном Романовичем должен был из Новагорода идти к северным пределам Литвы; а другое войско, под начальством князей Симеона Черниговского или Стародубского, Василия Шемякина, Александра Ростовского и боярина Воронцова, близ Мстиславля одержало знаменитую победу над князем Михаилом Ижеславским и воеводою Евстафием Дашкевичем: положив на месте около семи тысяч неприятелей, оно взяло множество пленников и все знамена; впрочем, удовольствовалось только разорением мстислэв-ских окрестностей и возвратилось в Москву.

Уже магистр фон-Плеттенберг действовал как ревностный союзник Литвы и враг Иоаннов. Купцы наши спокойно жили и торговали в Дерпте: их всех (числом более двухсот) нечаянно схватили, ограбили, заключили в темницы. Началась война, славная для мужества рыцарей, еще славнейшая для магистра, но бесполезная для ордена, бедстзенная для несчастной Ливонии. Исполняя договор и думая, что король Александр также исполнит его, то есть всеми силами с другой стороны нападет на Россию Плеттенберг собрал 4000 всадников, несколько тысяч пехоты и вооруженных земледельцев; вступил в область Псковскую; жег, истреблял все огнем и мечом. Воеводы, наместник князь Василий Шуйский с новогородцами, а князь Пенко Ярославский с тверитянами и московскою дружиною пришли защитить Псков, но долго не хотели отважиться на битву; ждали особенного указа государева, получили его и сразились с неприятелем 27 августа, в десяти верстах от Изборска. Ливонский историк пишет, что россиян было 40 000: сие превосходство сил оказалось ничтожным в сравнении с искусным действием огнестрельного снаряда немецкого. Приведенные в ужас пушечным громом, омраченные густыми облаками дыма и пыли, псковитяне бежали; за ними и дружина московская, с великим стыдом, хотя и без важного урона. В числе убитых находился воевода, Иван Бороздин, застреленный из пушки.— Беглецы кидали свои вещи и самое оружие; но победители не гнались за сею добычею, взятою жителями изборскими, которые, разделив ее между собою, зажгли предместие, изготовились к битве и на другой день мужественно отразили немцев.

Псков трепетал: все граждане вооружились; от двух третьему надлежало идти с копьем и мечом против гордого магистра, который безжалостно опустошал села на берегу Великой и 7 сентября сжег Остров, где погибло 4 000 людей в пламени, от меча или во глубине реки, между тем как наши воеводы стояли неподвижно в трех верстах, а литовцы приступали к Опочке, чтобы, взяв сию крепость, в?,1есте с немцами осадить Псков. К счастию россиян, открылась тогда жестокая болезнь в войске Плеттенберга: от худой пищи и недостатка в соли сделался кровавый понос; всякий день умирало множество людей. Не время было думать о геройских подвигах. Немцы спешили восвояси: литовцы также удалились. Сам магистр занемог, с трудом достигнул своего замка и распустил войско, желая единственно отдохновения.

Но Иоанн желал мести и поручил оную храброму князю Даниилу Щене, победителю Константина Острожского. В глубокую осень, несмотря на дожди, чрезвычайное разлитие вод и худые дороги, сей московский воевода вместе с князем Пенком опустошил все места вокруг Дерпта, Нейгаузена, Мариенбурга, умертвив или взяв в плен около 40000 человек. Рыцари долго сидели в крепостях; наконец в темную ночь близ Гельмета ударили на стан россиян: стреляли из пушек; секлись мечами, во тьме и беспорядке. Воевода нашей передовой дружины, князь Александр Оболенский, пал в сей кровопролитной битве. Но рыцари не могли одолеть и бежали. Полк епископа дерпт-ского был истреблен совершенно. «Не осталось ни одного человека для вести,— говорит летописец псковский: — москвитяне и татары не саблями светлыми рубили поганых, а били их, как вепрей, шестоперами». Щеня и Пенко доходили почти до Ревеля и зимою [1502 г.] возвратились, причинив неописанный вред Ливонии. Немцы отплатили нам разорением предместия иваногородского, умертвив тамошнего воеводу, Лобана Колычева, и множество земледельцев в окрестностях Красного.

Как мужественный Плеттенберг отвлек знатную часть Иоанновых сил от Литвы, так Шиг-Ахмет, непримиримый злодей Менгли-Гиреев, обуздывал крымцев. Он с двадцатью тысячами своих улусников, конных и пеших, расположился близ устья Тихой Сосны, под Девичьими горами: на другом берегу Дона стоял хан крымский, с двадцатью пятью тысячами, в укреплении, ожидая россиян. «Люди твои,— писал он к великому князю,— ходят в судах рекою Доном: пришли с ними несколько пушек, для одной славы: враг уйдет». Как ни занят был Иоанн войною литовскою и немецкою, однако ж немедленно выслал помощь союзнику: Магмет-Аминь вел наших служилых татар, а князь Василий Ноздреватый москвитян и рязанцев; за ними отправлялись пушки водою. Но Менгли-Гирей не дождался их, отступил, извиняясь голодом, и ручался Иоанну за скорую гибель Золотой Орды. С того времени крымцы действительно не давали ей покоя ни летом, ни зимою и зажигали степи, в коих она скиталась. Напрасно Шиг-Ахмет звал к себе литовцев: подходил к Рыльску и не видал их знамен; видел только наши и войско Иоанново, готовое к бою; жаловался, винил Александра, говоря ему чрез своих послов: «Для тебя мы ополчились, сносили труды и нужду в пустынях ужасных; а ты оставляешь нас без помощи, в жертву гладу и Менгли-Гирею». Новый король посылал хану дары, обещал и войско, но обманывал или медлил, занимаясь тогда празднествами в Кракове. Между тем князья, уланы бежали толпами от Шиг-Ахмета. Оставленный и самою любимою женою, которая ушла в Тавриду; будучи в ссоре с братом, Сеит-Махмутом, желавшим тогда иметь пристанище в России; досадуя на короля польского и зная худые успехи его оружия, Шиг-Ахмет решился искать дружбы Иоанновой и в конце 1501 года прислал в Москву вельможу Хаза, предлагая союз великому князю с условием воевать Литву, ежели он ни в каком случае не будет вступаться за Менгли-Гирея. Политика незлопамятна: Иоанн охотно соглашался быть другом Шиг-Ахмета, чтобы отвратить его от Литвы; только не мог пожертвовать ему важнейшим союзником России: для того послал в Орду собственного чиновника с ласковыми приветствиями, но с объявлением, что враги Менгли-Гиреевы не будут никогда нашими друзьями. Ослепленный личною ненавистию, Шиг-Ахмет лучше хотел зависеть от милости своего бывшего данника, государя московского, нежели примириться с единоверным братом, ханом таврическим, и погубил остатки Батыева царства: весною в 1502 году Менгли-Гирей внезапным нападением сокрушил оные; рассыпал, истребил или взял в плен изнуренные голодом толпы, которые еще скитались с Шиг-Ахметом; прогнал его в отдаленные степи ногайские и торжественно известил Иоанна, что древняя Большая Орда уже не существует. «Улусы злодея нашего в руке моей, — говорил он: — а ты, брат любезный, слыша столь добрые вести, ликуй и радуйся!»

Заметим, что летописцы наши едва упоминают о сем происшествии: ибо россияне уже презирали слабую Орду, еще недавно трепетав Ахматова могущества.— Поздравляя Менгли-Гирея с одолением их общего врага, Иоанн писал к нему, чтобы он не забывал гораздо важнейшего, то есть короля польского, и, навсегда безопасный от злобы Ахматовых сыновей, довершил победу над Литвою. Имея единственно сию цель, великий князь мыслил даже восставить Шиг-Ахмета: пересылаясь с ним, обещал ему Астрахань, с условием, чтобы сей изгнанник клятвенно обязался быть врагом Литвы и доброжелателем хана крымского. Таким образом Шиг-Ахмет мог еще остаться царем по милости государя, коему более всех иных надлежало бы ненавидеть племя Батыево! Но, увлеченный судьбою, он с двумя братьями, Козяком и Халеком, поехал в Царьград к султану Баязету. Их остановили. Султан велел им сказать, что для врагов Менгли-Гиреевых нет пути в Турецкую империю. Гонимые царевичами крымскими, они бежали в Киев и вместо помощи нашли там неволю: Шиг-Ахмета, братьев, слуг его взяли под стражу: ибо государь литовский, уже не имея нужды в союзе беглеца, думал, что сей несчастный может быть для него залогом мира с Тавридою. «Враги твои в моих руках, — приказывал он к Менгли-Гирею: — от меня зависит назло тебе освободить Ахматовых сыновей, если не примиришься со мною». Но Иоанн убеждал хана не верить ему и писал: «В противность всем уставам литовцы заключили своего союзника, который долгое время служил им орудием: так некогда поступили и с Седи-Ахматом; так и сия новая жертва их вероломства погибнет в темнице. Будь спокоен? они уже не освободят твоего злодея, ибо должны опасаться его мести». Предсказание великого князя исполнилось: быв еще несколько лет игралищем литовской политики — то с уважением честимый во дворце как знаменитый властитель, то осуждаемый на самую тяжкую неволю как преступник — Шиг-Ахмет изъявлял великодушие в бедствии и, представленный на сейм радомский, торжественно обвинял короля, сказав: «Ты льстивыми обещаниями вызвал меня из дальних стран Скифии и предал Менгли-Гирею. Утратив мое войско и все царское достояние, я искал убежища в земле друга, а друг встретил меня как неприятеля и ввергнул в темницу. Но есть бог» (примолвил он, воздев руки на небо): «пред ним будем судиться, и вероломство твое не останется без наказания». Ни красноречие, ни истина сих упреков не тронули Александра, коего вельможи ответствовали, что Шиг-Ахмет должен винить самого себя; что его воины грабили в окрестностях Киева; что король советовал ему удалиться к границам российским, к Стародубу, и там искать добычи; что он упрямился, не хотел того сделать, держался в соседстве с опасною для него Тавридою, погубил свою рать и думал тайно уехать к султану, без сомнения, с каким-нибудь вредным для Польши и Литвы намерением. Одним словом, сей именем последний царь Золотой Орды умер невольником в Ковне, не доставив заключением своим ни малейшей выгоды Литве. Самая жестокосердная политика, хваляся иногда злодействами счастливыми, признает бесполезные ошибками. Иоанн лучше своего зятя умел соглашать ее законы с правилами великодушия: в то время, когда сыновья Ахматовы кляли вероломство литовское, племянники сего врага нашего, царевичи астраханские, Исуп и Шигавлияр, хвалились милостию великого князя, вступив к нему в службу.

Не слушая никаких льстивых предложений Александровых, Менгли-Гирей едва было не размолвился с Иоанном по другой причине. Сведав о многих несправедливостях царя казанского, Абдыл-Летифа, государь велел князю Василию Ноздреватому взять его, привезти в Москву и заточил на Белоозеро, а в Казань послал господствовать вторично Магмет-Аминя, отдав ему жену бывшего царя, Алегама. Менгли-Гирей оскорбился и просил, чтобы Иоанн, извинив безрассудную молодость Летифа, или отпустил его, или наградил поместьем. Хан писал: «Если не исполнишь сего, то уничтожится наш союз, весьма для тебя полезный: ибо счастливым действием оного враги твои исчезли и государство твое распространилось. Старые, умные люди твердят, что лучше умереть с добрым именем, нежели благоденствовать с худым: а можешь ли сохранить первое, нарушив святую клятву братства между нами?.. Посылаю тебе перстень из рога кагерденева, индейского зверя, коего тайная сила мешает действию всякого яда: носи его на руке и помни мою дружбу; а свою докажешь мне, когда сделаешь то, о чем молю тебя неотступно». Но великий князь опасался выпустить Лети-фа из России и, дав ему пристойное содержание, удовольствовал Менгли-Гирея, так что сей хан не преставал вместе с ним усердно действовать против Литвы. Войско крымское, состоящее из 90 000 человек и предводимое сыновьями ханскими, в августе 1502 года опустошило все места вокруг Луцка, Турова, Львова, Бряславля, Люблина, Вишневца, Бельза, Кракова.

Тогда же Стефан Молдавский, пользуясь обстоятельствами, завоевал на Днестре Колымью, Галич, Снятии, Красное и тем ослабил могущество Польши, хотя уже и не думал в сие время содействовать нашим выгодам, ибо имел важную причину к неудовольствию на Иоанна. Около трех лет дочь его, вдовствующая княгиня Елена, среди двора московского находилась с юным сыном, Димитрием, как бы в изгнании, оставленная прежними друзьями, угрожаемая немилостию великого князя и ненавистию Софии. Может быть, открылись новые недозволенные происки честолюбивой Елены или нескромные слова, внушенные ей досадою, оскорбили ее свекора, или клевета представила ему невестку в виде опасной заговорщицы: не знаем; но Иоанн вдруг разгневался на Елену и на Димитрия, приставил к ним стражу, запретил внуку именоваться великим князем и даже поминать их в церковных молитвах; а чрез два дня объявил сына, Василия, государем, наследником престола всероссийского. Димитрию едва исполнилось 18 лет: в такой юности он не мог быть важным соумышленником матери, если и действительно виновной. Народ жалел об нем, хотя ни духовенство, ни вельможи не смели осуждать приговора, изреченного самодержцем. Но Россия утратила Стефанову дружбу: седой герой молдавский, оскорбленный бедствием своей дочери и внука, возненавидел Иоанна, и старания благоразумного Менгли-Гирея не могли примирить их. Великий князь любил исполнять только собственную волю; не терпел гордых требований и в ответ хану крымскому на вопрос: «для чего Димитрий лишен отцовского наследия?» — сказал: «Милость моя возвела внука на степень государя, а немилость свергнула: ибо он и мать его досадили мне. Жалуют того, кто служит или угождает: грубящих за что жаловать?» Елена от горести и тоски скончалась в генваре 1505 года; а несчастный ее сын, бывший наследник российской монархии, остался под стражею как государственный преступник: никто не имел к нему доступа, кроме малого числа слуг и надзирателей.

Впрочем, сей разрыв между Стефаном и великим князем не имел никаких важных следствий, кроме того, что первый задержал наших послов и художников италиянских, которые ехали из Рима в Москву: о чем Иоанн писал не только к Менгли-Гирею, но и к султану кафинскому, Баязетову сыну, убеждая их вступиться за такое нарушение права народного. Стефан отпустил послов. Тщетно король Александр склонял его быть деятельным врагом России и союзником Польши: Стефан не хотел возвратить ему завоеванной им Днестровской области до самой своей кончины. Сей великий муж умер в 1504 году: готовый закрыть глаза навеки, он дал совет сыну Богдану и вельможам покориться Оттоманской империи, сказав: «Знаю, как трудно было мне удерживать право независимого властителя. Вы не в силах бороться с Баязетом и только разорили бы отечество. Лучше добровольно уступить то, чего сохранить не можете». Богдан признал над собою верховную власть султана, и слава Молдавии исчезла с господарем Стефаном, быв искусственным творением его души великой.

Иоанн не терял времени в бездействии; и, желая увенчать свои победы новым важным приобретением, в июле 1502 года отправил сына, Димитрия, со многочисленною ратию на Литву. С ним находились племянники государевы, Феодор Волоцкий, Иван Торусский; Бельский, зять сестры его Анны; удельный князь рязанский Феодор; князь Симеон Стародубский и внук Шемякин, Василий Рыльский; бояре Василий Холмский, Яков Захарьевич, Шеин; князья Александр Ростовский, Михаиле Корамыш-Курбский, Телятевский, Репня и Телепень Оболенские, Константин Ярославский, Стрига-Ряполовский. Целию столь знаменитого ополчения был наш древний, столичный город Смоленск, укрепленный природою и каменными стенами. Осада требовала искусства и больших усилий. Димитрий послал отряды к Березине и Двине. Россияне взяли Оршу, выжгли предместие витебское, все деревни до Полоцка, Мстиславля; пленили несколько тысяч людей, но должны были за недостатком в продовольствии удалиться от Смоленска, где начальствовали воеводы королевские, Станислав Кишка и наместник его, Сологуб, прославленные историком литовским за оказанное ими мужество. — В декабре того же года князья северские, Симеон Стародубский и внук Шемякин, Василий, с московскими и рязанскими воеводами опять ходили на Литву; не завоевали городов, но везде распространили ужас жестокими опустошениями.

Верный союзник Александра, Вальтер Плеттенберг, снова хотел отведать счастия в полях российских и с 15000 воинов приступил к Изборску: разбил пушками стены, но, боясь терять время, спешил осадить Псков. Он ждал короля, давшего ему слово встретить его на берегах Великой. Сего не сделалось: литовцы остались в своих пределах; однако ж магистр с жаром начал осаду: стрелял из пушек и пищалей; старался разрушить крепость. К счастию жителей, воеводы Иоанновы, Даниил Щеня и кнкзь Василий Шуйский, уже были недалеко с полками сильными. Немцы отступили: воеводы от Изборска зашли им в тыл. Они увидели друг друга на берегах озера Смолина. Плеттенберг, ободрив своих великодушною речью, употребил хитрость: двинулся с войском в сторону, как бы имея намерение спасаться бегством. Россияне кинулись на обоз немецкий; другие устремились за войском и в беспорядке наскакали на стройные ряды неприятеля: смешанные действием его огнестрельного снаряда, хотели мужеством исправить свою ошибку; сразились, но большею частию легли на месте: остальные бежали. Магистр не гнался за ними. Россияне ободрились, устроились и снова напали. Если верить ливонским историкам, то наших было 90000. Немцы бились отчаянно; пехота их заслужила в сей день славное название железной. Оказав неустрашимость, хладнокровие, искусство, Плеттенберг мог бы одержать победу, если бы не случилась измена. Пишут, что орденский знаменосец, Шварц, будучи смертельно уязвлен стрелою, закричал своим: «Кто из вас достоин принять от меня знамя?» Один из рыцарей, именем Гаммерштет, хотел взять его, получил отказ и в досаде отсек руку Шварцу, который, схватив знамя в другую, зубами изорвал оное; а Гаммерштет бежал к россиянам и помог им истребить знатную часть немецкой пехоты. Однако ж Плеттенберг устоял на месте. Сражение кончилось: те и другие имели нужду в отдыхе. Прошло два дня: магистр в порядке удалился к границе и навеки уставил торжествовать 13 сентября, или день Псковской битвы, знаменитой в летописях ордена, который долгое время гордился подвигами сей войны как славнейшими для своего оружия. — Заметим, что полководцы Иоанновы гнушались изменою Гаммерштета: недовольный холодностию россиян, он уехал в Данию, искал службы в Швеции, наконец возвратился в Москву уже при великом князе Василии, где послы императора Максимилиана видели его в богатой одежде среди многочисленных царедворцев.

[1503 г.] Несмотря на ревностное содействие и славу Плеттенберга, король польский не имел надежды одолеть Россию, сильную многочисленностию войска и великим умом ее государя. Литва истощалась, слабела: Польша неохотно участвовала в сей войне разорительной. Сам римский первосвященник, Александр VI, взялся быть посредником мира; и в 1503 году чиновник короля венгерского, Сигизмунд Сантай, приехал в Москву с грамотами от папы и кардинала Регнуса. Оба писали к великому князю, что все христианство приведено в ужас завоеваниями Оттоманской империи; что султан взял два города Венециянской республики, Модой и Корон, угрожая Италии; что папа отправил кардинала Регнуса ко всем европейским государям склонять их на изгнание турков из Греции; что короли польский и венгерский не могут участвовать в сем славном подвиге, имея врага в Иоанне; что святой отец, как глава церкви, для общей пользы христианства молит великого князя заключить мир с ними и вместе с другими государями воевать Порту. Посол вручил ему и письмо от Владислава такого же содержания, требуя, чтобы Иоанн дал опасную грамоту для проезда вельмож литовских в Москву. Бояре наши ответствовали, что великий князь рад стоять за христиан против неверных; что он, умея наказывать врагов, готов всегда и к миру справедливому; что Александр, изъявив желание прекратить войну, обманул его: навел на Россию ливонских немцев и хана ординского; что государь дозволяет послам королевским приехать в Москву.

Послы явились, шесть знатнейших сановников королевских, из коих главным был воевода Петр Мишковский. Они предлагали вечный мир, с условием, чтобы Иоанн возвратил королю все его отчину, то есть все завоеванные россиянами города в Литве; освободил пленников, примирился с Ливонским орденом и с Швециею (где властолюбивый Стур, изгнав датчан, снова был правителем государственным). Великий князь хладнокровно выслушал и решительно отвергнул столь неумеренные требования. «Отчина королевская, — сказал он, — есть земля польская и литовская, а русская наша. Что мы с божиею помощиею у него взяли, того не отдадим. Еще Киев, Смоленск и многие иные города принадлежат России: мы и тех добывать намерены». Возражения послов остались без действия: Иоанн был непоколебим. Наконец, вместо вечного мира, условились в перемирии на шесть лет, и только из особенного уважения к зятю государь возвратил Литве некоторые волости, Рудью, Ветлицы, Щучью, Святые Озерища; велел наместникам, новогородскому и псковскому, заключить такое же перемирие с орденом, а с правителем шведским не хотел иметь никаких договоров. Тогда находились в Москве и послы ливонские: они в письмах своих к магистру жаловались на грубость Иоаннову, бояр наших, а еще более на послов литовских, которые не оказали им ни малейшего вспоможения, ни доброжелательства. Епископ дерптский обязался, за ручательством магистровым, платить нам какую-то старинную поголовную дань: ибо земля и город его, основанный Ярославом Великим, считались древнею собственностию России. При обнародовании его условия во Пскове стреляли из пушек и звонили в колокола.

Неприятельские действия прекратились — ибо самая Россия, истощенная наборами многолюдных ополчений, желала на время успокоиться, — но вражда существовала в прежней силе: ибо Александр не мог навсегда уступить нам Витовтовых завоеваний: великий же князь, столь счастливо возвратив оные России, надеялся со временем отнять у него и все прочие наши земли. Потому Иоанн, известив Менгли-Гирея о заключенном договоре, предлагал ему для вида также примириться с Александром на 6 лет; но тайно внушал, что лучше продолжать войну; что Россия никогда не будет в истинном, вечном мире с королем, и время перемирия употребить единственно на утверждение за собою городов литовских, откуда все худорасположенные к нам жители переводятся в иные места и где нужно сделать укрепления; что союз ее с ханом против Литвы остается неизменным.

Великий князь действовал по крайней мере согласно с выгодами своей державы: напротив чего Александр, внутренне недовольный условиями перемирия, хотя и весьма нужного для его земли, следовал единственно движениям малодушной досады на врага сильного, счастливого: он задержал в Литве наших бояр и великих послов, Заболоцкого и Плещеева, коим надлежало взять с него присягу в соблюдении договора и требовать уверительной грамоты, за печатию епископов краковского и виленского, в том, что в случае смерти Александра наследники его не будут принуждать королевы Елены к римскому Закону. Иоанн, удивленный сим нарушением общих государственных уставов, желал зчать предлог оного: король писал, что послы остановлены за обиды, делаемые россиянами смоленским боярам; но скоро одумался, утвердил перемирие и с честию отпустил их в Москву. Тогда же схватили в Литве гонца нашего, посланного в Молдавию: Александр не хотел освободить его до решительного мира с Россиею; не хотел еще, чтобы королева Елена исполнила волю родителя в деле семейственном: Иоанн велел ей искать невесты для брата, Василия, между немецкими принцессами; но Елена отвечала, что не может думать о сватовстве, пока великий князь не утвердит истинной дружбы с Литвою.

Такими ничтожными способами мог ли король достигнуть желаемого мира? скорее возобновил бы кровопролитие, если бы Иоанн для государственной пользы не умел презирать маловажных, безрассудных оскорблений: желая временного спокойствия, он терпел их хладнокровно и готовил средства к дальнейшим успехам нашего величия.