Глава IV. Продолжение государствования Иоаннова г. 1480—1490

Война с Ливонским орденом. Литовские дела. Хан крымский опустошает Киев. Сыновья Ахматовы воюют с крымским ханом. Король венгерский Матфей в дружбе с Иоанном. Брак сына Иоаннова с Еленою, дочерью Стефана, господаря молдавского. Завоевание Твери, Присоединение удела еврейского к Москве. Князья ростовские, ярославские лишены прав владетельных. Происшествия -рязанские. Покорение Казани. Сношения с ханом крымским. Посольство Муртозы, сына Ахматова, в Москву. Посольство ногайское. Покорение Вятки. Завоевание земли Арской. Кончина Иоанна Младого. Казнь врача. Собор на еретиков жидовских. Свержение митрополита; избрание нового.

В сие время Иоанн предпринял нанести удар ливонским немцам. Еще в 1478 году, покоряя Новгород, московская рать входила в их нарвские пределы и возвратилась оттуда с добычею. Скоро после того купцы псковские были задержаны в Риге и в Дерпте: у некоторых отняли товары, других заключили в темницу. Псковитяне сделали то же и с купцами дерптскими; но не хотели войны и, считая себя в мире с немцами, удивились, когда рыцари заняли Вышегородок. Сие известие пришло во Псков ночью: ударили в вечевой колокол; граждане собралися и на рассвете выступили против неприятеля. Оставив Вышегородок, немцы явились под Гдовом. С помощию великого князя и с его воеводою, князем Андреем Никитичем Ногтем, присланным из Новагорода, псковитяне заставили их бежать, сожгли Костер на реке Эмбахе, взяли там несколько пушек, осаждали Дерпт и возвратились обремененные добычею. Сие впадение россиян в дерптскую землю описано самим магистром ливонским, Бернгардом, в донесении его к главе Прусского ордена; нет лютости, в которой бы он не обвинял их; убиение людей безоружных было легчайшим из злодейств, ими будто бы совершенны к. Напомним читателю сказание византийских историков о свирепости древних славян или повествование наших летописцев о набегах татарских; россияне, по словам Берн-гарда, едва ли не превзошли тогда сих варваров. Магистр готовил месть: сведав, что воевода московский, недовольный псковитянами, ушел от них с своею дружиною и что Иоанн занят войною с Ахматом, Бернгард требовал помощи, людей и денег от Прусского ордена; желая действовать всеми силами, но боясь упустить время, приступил к Изборску: не мог взять его и выжег только окрестности. Псковитяне, видя огонь и дым, жаловались на своего князя, Василия Шуйского, что он пьет и грабит их, а защитить не умеет. Немцы обратили в пепел городок Кобылий, умертвив до четырех тысяч жителей, и наконец (в 1480 году, августа 20) осадили Псков. Войско их, как пишут, состояло из 100000 человек, большею частию крестьян, худо вооруженных и совсем неспособных к ратным действиям, так, что необозримый стан его за рекою Великою походил на цыганский: шум и беспорядок господствовали в оном. Но псковитяне ужаснулись. Многие бежали, и сам князь Шуйский уже садился на коня, чтобы следовать примеру малодушных: граждане остановили его; делали мирные предложения магистру, с обрядами священными носили вокруг стен одежду своего незабвенного героя Довмонта и наконец исполнились мужества. Бернгард, имея 13 дерптских судов с пушками, старался зажечь город. Немцы пристали к берегу: тут россияне, вооруженные секирами, мечами, камнями, устремились в бой и смяли их в реку. Немцы тонули, бросаясь на суда; а ночью, сняв осаду, ушли. «Мы тщетно предлагали россиянам битву в поле, — говорит Бернгард в письме к начальнику Прусского ордена: — река Великая не допустила нас до города». Ожидая нового нападения, псковитяне требовали защиты от братьев Иоанновых, Андрея и Бориса, которые ехали тогда из Великих Лук в Москву с сильною дружиною; но сии князья ответствовали, что им не время думать о немцах, и мимоездом ограбили несколько деревень за то, как сказано в одной летописи, что псковитяне, опасаясь Иоаннова гнева, не хотели принять к себе их княгинь, бывших в Литве.

Магистр, испытав неудачу, распустил войско: сия оплошность дорого стоила бедной земле его. Сведав о неприятельских действиях ордена и не имея уже других врагов, Иоанн послал воевод, князей Ивана Булгака и Ярослава Оболенского, с двадцатью тысячами на Ливонию, кроме особенных полков новогородских, предводимых наместниками, князем Василием Федоровичем и боярином Иваном Зиновьевичем. Псков был местом соединения российских сил, достаточных для завоевания всей Ливонии; но умеренный Иоанн не хотел оного, имея в виду иные, существеннейшие приобретения: желал единственно вселить ужас в немцев и тем надолго успокоить наши северо-западные пределы. В исходе февраля 1481 году рать великокняжеская, конница и пехота, вступила в орденские владения и разделилась на три части: одна пошла к Мариенбургу, другая к Дерпту, третья к Вальку. Неприятель нигде не смел явиться в поле: россияне целый месяц делали что хотели в земле его; жгли, грабили; взяли Феллин, Тар-васт, множество людей, лошадей, колоколов, серебра, золота; захватили обоз магистра: едва и сам Бернгард не попался им в руки, бежав из Феллнна за день до их прихода. Некоторые города откупались: летописец обвиняет корыстолюбие князей Булгака и Ярослава, тайно бравших с них деньги. Всех более потерпели священники: москвитяне ругались над ними, секли их и жгли, как сказано в бумагах орденских; дворян, купцов, земледельцев, жен, детей отправляли тысячами в Россию и тяжелые обозы с добычею. Весенняя распутица освободила наконец Ливонию: полки наши возвратились во Псков; а Бернгард, оплакивая судьбу ордена, винил во всем великого магистра прусского, не давшего ему помощи; другие же обвиняли епископа дерптского, который, имея свое особенное войско, не хотел действовать совокупно с рыцарями. Но обстоятельства переменились: орден три века боролся с новогородцами и псковитянами, часто несогласными между собою: единовластие давало России такую силу, что бытие Ливонии уже находилось в опасности. — В 1483 году послы Иоанновы заключили в Нарве перемирие с немцами на 20 лет.

С Литвою не было ни войны, ни мира. Иоанн предлагал мир, но требовал наших городов и земель, коими завладел Витовт; а король требовал Великих Лук и даже Новагорода. С обеих сторон недоброжелательствовали друг другу, стараясь вредить тайно и явно. Россия имела друзей в Литве между князьями единоверными: трое из них, Ольшанский, Михаил Олелькович и Федор Вельский, правнуки славного Ольгерда, будучи недовольны Казимиром, замыслили поддаться Иоанну с их уделами в земле Северской. Сие намерение открылось: король велел схватить двух первых; а Вельский (в 1482 году) ушел в Москву, оставив в Литве юную супругу на другой день своей женитьбы. Так сказано о сем происшествии в наших летописях. Историк польский говорит следующее: «Князья северские, приехав в Вильну, хотели видеть короля; но страж не позволил им войти во дворец и дверью прихлопнул одному из них ногу: Казимир осудил сего воина на смерть, однако ж не мог укротить тем злобы князей: считая себя несносно обиженными и давно имея разные досады на правительство литовское, к ним неблагосклонное за иноверие, они поддалися государю московскому». Иоанн, в надежде воспользоваться услугами Вельского, принял его с отменною милостию и дал ему в отчину городок Демон.

Казимир поставил 10000 ратников в Смоленске, однако ж не смел начать войны; ласково угостил в Гродне чиновников Пскова и снисходительно удовлетворил всем их требованиям в спорных делах с Литвою; между тем советовал Ахматовым сыновьям, Сеид-Ахмяту и Муртозе, тревожить Россию и старался отвлечь хана Менгли-Гирея от нашего союза: в чем едва было и не успел, подкупив вельможу крымского, Нменека, который склонил государя своего заключить (в 1482 году) мир с Литвою. Но Иоанн разрушил сей замысл: послы великокняжеские, Юрий Шес-так и Михаиле Кутузов, сильными представлениями заставили Менгли-Гирея снова объявить себя неприятелем Казимировым, так что он в 1482 году, осенью, со многочисленными конными толпами явился на берегах Днепра, взяв Киев, пленил тамошнего воеводу, Ивана Хотковича, опустошил город, сжег монастырь Печерский и прислал к великому князю дискос и потир Софийского храма, вылитые из золота. Сей случай оскорбил православных москвитян, которые видели с сожалением, что Россия насылает варваров на единоверных жечь и грабить святые церкви, древнейшие памятники нашего христианства; но великий князь, думая единственно о выгодах государственных, рзъявил благодарность хану, убеждая его и впредь ревностно исполнять условия их союза. «Я с своей стороны, — приказывал к нему Иоанн, — не упускаю ни единого случая делать тебе угодное: содержу твоих братьев в России, Нордоулата и Айдара, с немалым убытком для казны моей». Великий князь в самом деле поступал как истинный, усердный друг Менгли-Гиреев. Взаимная ненависть ханов Крымской и Золотой Орды не прекратилась смертию Ахмата, несмотря на то, что султан турецкий, правом верховного мусульманского властителя, запретил им воевать между собою. Скитаясь в донских степях с особенным своим улусом, царь Муртоза, при наступлении жестокой зимы (в 1485 году), искал убежища от голода в окрестностях Тавриды; Менгли-Гирей вооружился, пленил его, отослал в Кафу и разбил еще улус князя Золотой Орды, Темира; но сей князь в следующее лето, соединясь с другим Ахматовым сыном, нечаянно напал на Тавриду — когда жители и воины ее занимались хлебопашеством, — едва не схватил самого Менгли-Гирея, освободил Муртозу и с добычею удалился в степи. Великий князь, сведав о том, немедленно отрядил войско на улусы Ахматовых сыновей и прислал к Менгли-Гирею многих крымских пленников, вырученных россиянами.

В Венгрии царствовал Матфей Корвин, сын славного Гуниада, знаменитый остроумной и мужеством: будучи неприятелем Казимира, он искал дружбы государя московского и в 1482 году прислал к нему чиновника, именем Яна; а великий князь, приняв его благосклонно, вместе с ним отправил к королю дьяка Федора Курицына, чтобы утвердить договор, заключенный в Москве между сими двумя государствами и разменяться грамотами. Обе державы условились вместе воевать королевство Польское в удобное для того время, — Венгрия, быв некогда в частых сношениях с южною Россиею, уже около двухсот лет как бы не существовала для нашей истории: Иоанн возобновил сию древнюю связь, которая могла распространить славу его имени в Европе и способствовать нашему гражданскому образованию. Великий князь требовал от Матфея, чтобы он доставил ему: 1) художников, умеющих лить пушки и стрелять из оных; 2) размыслов, или инженеров; 3) серебреников для делания больших и малых сосудов; 4) зодчих для строения церквей, палат и городов; 5) горных мастеров, искусных в добывании руды золотой и серебряной, также в отделении металла от земли. «У нас есть серебро и золото,— велел он сказать королю: — но мы не умеем чистить руду. Услужи нам, и тебе услужим всем, что находится в моем государстве».— Дьяк Курицын, возвращаясь в Москву, был задержан турками в Белегороде, но освобожден старанием короля и Менгли-Гирея. Новые взаимные посольства, ласковые письма и дары утверждали сию приязнь. Иоанн (в 1488 году) подарил Матфею черного соболя с коваными золотыми ноготками, обсаженными крупным новогородским жемчугом; в знак особенного уважения допускал к себе послов венгерских, изустно говорил с ними, дозволял им садиться и сам подавал кубок вина. Зная, что дружество государей бывает основано на политике, он внимательно наблюдал Матфееву и предписывал своим послам разведывать о всех его сношениях с Турциею, римским императором, с Богемиею и с Казимиром.

В сие время явилась новая знаменитая держава в соседстве с Литвою и сделалась предметом Иоанновой политики. Мы говорили о начале Молдавского княжества, управляемого воеводами, коих имена едва нам известны до самого Стефана IV, или Великого, дерзнувшего обнажить меч на ужасного Магомета II и славными победами, одержанными им над многочисленными турецкими воинствами, вписавшего имя свое в историю редких героев: мужественный в опасностях, твердый в бедствиях, скромный в счастии, приписывая его только богу, покровителю добродетели, он был удивлением государей и народов, с малыми средствами творя великое. Вера греческая, сходство в обычаях, употребление одного языка в церковном служении и в делах государственных, необыкновенный ум обоих властителей, российского и молдавского, согласие их выгод и правил служили естественною связию между ими. Стефан, кроме турков, опасался честолюбивого Казимира и Менгли-Гирея: первый хотел, чтобы Молдавия зависела от королевства Польского; второй, будучи присяжником султана, угрожал ей нападением. Иоанн мог содействовать ее независимости и безопасности, обуздывая короля страхом войны, а Менгли-Гирея дружественными представлениями, с условием, чтобы и Стефан, в случае нужды, помогал России усердно. Сей воевода и господарь — так называет он себя в своих грамотах, — противоборствуя насилиям султанов, утеснителей Греции, имел еще особенное право на дружество зятя Палеологов, который принял герб их и с ним обязательство быть врагом Магометовых наследников.

Таким образом расположенные к искреннему союзу, Иоанн и Стефан утвердили оный семейственным: второй предложил выдать дочь свою, Елену, за старшего сына Иоаннова, избрав в посредницы мать великого князя. Боярин Михайло Плещеев с знатною дружиною в 1482 году отправился за невестою в Молдавию, где и совершилось обручение. Стефач отпустил дочь в Россию со своими боярами: Ланком, Синком, Герасимом и с женами их. Она ехала через Литву: Казимир не только дал ей свободный путь, но и прислал дары в знак учтивости. Прибыв в Москву после филиппова заговенья, Елена жила в Вознесенском монастыре у матери великого князя и до свадьбы имела время познакомиться с женихом. Их обвенчали в самый праздник крещения. Увидим, что Судьба не благословила сего союза.

Хитрою внешнею политикою утверждая безопасность государства, Иоанн возвеличил его внутри новым успехом единовластия. Он уже покорил Новгород, взял Двинскую землю, завоевал Пермь отдаленную; но в осьмидесяти верстах от Москвы видел Российское особенное княжество, державу равного себе государя, по крайней мере именем и правами. Со всех сторон окруженная московскими владениями, Твер» еще возвышала независимую главу свою, как малый остров среди моря, ежечасно угрожаемый потоплением. Князь Михаил Борисович, шурин Иоаннов, знал опасность и не верил ни свойству, ни грамотам договорным, коими сей государь утвердил его независимость: надлежало по первому слову смиренно оставить трон или защитить себя иноземным союзом. Одна Аитва могла служить ему опорою, хотя и весьма слабою, как то свидетельствовал жребий Новагорода; но личная ненависть Казимирова к великому ккязю, пример бывших тверских владетелей, искони доузей Литвы, и легковерие надежды, вселяемое страхом в малодушных, обратили Михаила к королю: будучи вдовцом, он ездумал жениться на его внуке и вступил с ним в тесную связь. Дотоле Иоанн, в нужных случаях располагая тверским войском, оставлял шурина в покое: узнав же о сем тайном союзе и, как вероятно, обрадованный справедливым поводом к разрыву, немедленно объявил Михаилу войну (в 1485 году). Сей князь, затрепетав, спешил умилостивить Иоанна жертвами: отказался от имени равного ему брата, признал себя младшим, уступил Москве некоторые земли, обязался всюду ходить с ним на войну. Тверской епископ был посредником, и великий князь, желая обыкновенно казаться умеренным, долготерпеливым, отсрочил гибель сей державы. В мирной договорной грамоте, тогда написанной, сказано, что Михаил разрывает союз с королем и без ведома Иоаннова не должен иметь с ним никаких сношений, ни с сыновьями Шемяки, кнйзя можайского, воровского, ни с другими российскими беглецами; что он клянется за себя и за детей своих вовеки не поддаваться Литве; что великий князь обещает не вступаться в Тверь, и проч. Но сей договор был последним действием тверской независимости: Иоанн в уме своем решил ее судьбу, как прежде новогородскую; начал теснить землю и подданных Михайловых: если они чем-нибудь досаждали москвитянам, то он грозил и требовал их казни; а если москвитяне отнимали у них собственность и делали им самые несносные обиды, то не было ни суда, ни управы. Михаил писал и жаловался: его не слушали. Тверитяне, видя, что уже не имеют защитника в своем государе, искали его в московском: князья гдикулинский и дорогобужский вступили в службу великого князя, который дал первому в поместье Дмитров, а второму Ярославль. Вслед за ними приехали и многие бояре тверские. Что оставалось Михаилу? Готовить себа убежище в Литве. Он послал туда верного человека: его задержали и представили Иоанну письмо Михайлове к королю, достаточное свидетельство измены и вероломства: ибо князь тверской обещался на сноситься с Литвою, а в сем письме еще возбуждал Казимира против Иоанна. Несчастный Михаил отправил в Москву епископа и князя холмского с извинениями: их не приняли. Иоанн велел наместнику новогородско.му, боярину Якову Валерьевичу, идти со всеми силами ко Твери, а сам, провождаемый сыном и братьями, выступил из Москвы 21 августа со многочисленным войском и с огнестрельным снарядом (вверенным искусному Аристотелю); сентября 8 осадил Михайлову столицу и зажег предместие. Чрез два дня явились к нему все тайные его доброжелатели тверские, князья и бояре, оставив государя своего в несчастии. Михаил видел необходимость или спасаться бегством, или отдаться в руки Иоанну; решился на первое и ночью ушел в Литву. Тогда епископ, князь Михаил Холмский с другими князьями, боярами и земскими людьми, сохранив до конца верность к их законному властителю, отворили город Иоанну, вышли и поклонились ему как общему монарху России. Великий князь послал бояр своих и дьяков взять присягу с жителей; запретил воинам грабить; 15 сентября въехал в Тверь, слушал литургию в храме Преображения и торжественно объявил, что дарует сие княжество сыну, Иоанну Иоанновичу; оставил его там и возвратился в Москву. Чрез некоторое время он послал бояр своих в Тверь, в Старицу, Зубцов, Опоки, Клин, Холм, Новогородок описать все тамошние земли и разделить их на сохи для платежа казенных податей.

Столь легко исчезло бытие тверской знаменитой державы, которая от времен святого Михаила Ярославича именовалась великим княжением и долго спорила с Москвою о первенстве. Ее народ, уступая другим россиянам в промышленности, славился мужеством и верностию к государям. Князья тверские имели до 40 000 конного войска; но, будучи врагами московских, не хотели участвовать в великом подвиге нашего освобождения и тем лишились права на общее сожаление в их бедствии. Михаил Борисович кончил дни свои изгнанником в Литве, не оставив сыновей.

Иоанн известил Матфея, короля венгерского, о покорении Твери и велел сказать ему: «Я уже начал воевать с Казимиром, ибо князь тверской его союзник. Наместники мои заняли разные места в литовских пределах, и хан Менгли-Гирей, исполняя мою волю, огнем и мечом опустошает Казимировы владения. И так помогай мне, как мы условились». Но Матфей, отняв тогда у императора знатную часть Австрии и Вену, хотел отдохновения в старости. «Душевно радуюсь— писал он к великому князю, — успехам твоего единовластия в России. Я готов исполнить договор и вступить в землю общего врага нашего, когда узнаю, что ты всеми силами против него действуешь. Ожидаю сей вести». Между тем, возбуждая друг друга к войне польской, они не начинали ее и занимались иными делами.

Взяв Тверь мечом, Иоанн грамотою присвоил себе удел верейский. Единственный сын и наследник князя Михаила Андреевича, Василий, женатый на гречанке Марии, Софииной племяннице, должен был еще при жизни родителя выехать из отечества, быв виною раздора в семействе великокняжеском, как сказывает летописец. Иоанн, в конце 1483 года обрадованный рождением внука, именем Димитрия, хотел подарить невестке, Елене, драгоценное узорочье первой княгини своей; узнав же, что София отдала его Марии или мужу ее, Василию Михайловичу Верейскому, так разгневался, что велел отнять у него все женино приданое и грозил ему темницею. Василий в досаде и страхе бежал с супругою в Литву; а великий князь, объявив его навеки лишенным отцовского наследия, клятвенною грамотою обязал Михаила Андреевича не иметь никакого сообщения с сыном-изменником и города Ярославец, Белоозеро, Вирею по кончине своей уступить ему, государю московскому, в потомственное владение. Михаил Андреевич умер весною в 1485 году, сделав великого князя наследником и душеприкащиком, не смев в духовной ничего отказать сыну в знак благословения, ни иконы, ни креста, и моля единственно о том, чтобы государь не пересуживал его судов.

Присоединяя уделы к великому княжению, Иоанн искоренял и все остатки сей несчастной для государства системы. Ярославль уже давно зависел от Москвы, но его князья еще имели особенные наследственные права, несогласные с единовластием: они добровольно уступили их государю. Половина Ростова еще называлась отчиною тамошних князей,- Владимира Андреевича, Ивана Ивановича, детей их и племянников: они продали ее великому князю. — Сим восстановилась целость северной Российской державы, как была оная при Андрее Боголюбском или Всеволоде III. Усиленное сверх того подданством Новагорода и всех его обширных владений, также уделов муромского и некоторых черниговских, великое княжение Московское было уже достойно имени государства. — Но Рязань еще сохраняла вид державы особенной: любя сестру свою, книгиню Анну, Иоанн позволял супругу и сыновьям ее господствовать там независимо. Зять его, Василий Иванович, преставился в 1483 году, отказав большему сыну, Ивану, великое княжение Рязанское, с городами Пере-славлем, Ростиславлем и Пронском, а Феодору меньшему Перевитеск и Старую Рязань с третию доходов переслав-ских. Сии два брата жили мирно, слушаясь родительницы, которая брала себе четвертую часть из всех казенных пошлин, и в 1486 году заключили между собою договор, чтобы одному наследовать после другого, если не будет у них детей, и чтобы никаким образом не отдавать своего княжества в иной род. Они боялись, кажется, чтоб государь московский не объявил себя их наследником.

Новый блестящий успех прославил оружие Иоанново. Еще в 1478 году царь казанский, нарушив клятвенные обеты, воевал зимою область Вятскую, приступал к ее городам, опустошил села и вывел оттуда многих пленников, будучи обманут ложною вестию, что Иоанн разбит новогородцами и сам-четверт шел раненый в Москву. Великий князь отмстил ему весною: устюжане и вятчане выжгли селения в окрестностях Камы; а воевода московский, Василий Образец, на берегах Волги: он доходил из Нижнего до самой Казани и приступил к городу; но страшная буря заставила его удалиться. Царь Ибрагим просил мира, заключил его и скоро умер, оставив многих детей от разных жен. Казань сделалась феатром несогласия и мятежа чиновников: одни хотели иметь царем Магмет-Аминя, меньшего Ибрагимова сына, коего мать, именем Нурсалтам, дочь Темирова, сочеталась вторым браком с ханом таврическим, Менгли-Гиреем; другие держали сторону Алегама, старшего сына, и с помощию ногаев возвели его на престол, к неудовольствию Иоанна, который доброжелательствовал пасынку своего друга, Менгли-Гирея, знал ненависть Алегамову к России и сверх того опасался тесного союза Казани с ногаями. Юный Магмет-Аминь приехал в Москву: великий князь дал ему в поместье Коширу и наблюдал все движения Алегамовы. Воеводы московские стояли на границах; вступали иногда и в Казанскую землю. Царь мирился; нелюбимый подданными, обещал быть нам другом, обманывал и злодействовал. Наконец Иоанн, видя непримиримую его злобу, в апреле 1487 году послал Магмет-Аминя и славного Даниила Холмского с сильною ратию к Казани. Майя 18 Холмский осадил ее: июля 9 взял город и царя. Сию радостную весть привез в Москву князь ©едор Ряполовский: Иоанн велел петь молебны, звонить в колокола и с умилением благодарил небо, что оно предало ему в руки Мамутеково царство, где отец его, Василий Темный, лил слезы в неволе. Но мысль совершенно овладеть сим древним Болгарским царством и присоединить оное к России еще не представлялась ему или казалась неблагоразумною: народ веры магометовой, духа ратного, беспокойного, нелегко мог быть обуздан властию государя христианского, и мы еще не имели всегдашнего, непременного войска, коему надлежало бы хранить страну завоеванную, обширную и многолюдную. Иоанн только назвался государем Болгарии, но дал ей собственного царя: Холмский его именем возвел Магмет-Аминя на престол, казнил некоторых знатных уланов, или князей, и прислал Алегама в Москву, где народ едва верил глазам своим, видя царя татарского пленником в нашей столице. Алегам с двумя женами был сослан в Вологду; а мать, братья и сестры его в Карголом на Белеозере.

Иоанн немедленно уведомил о сем счастливом происшествии Менгли-Гирея и в особенности царицу Иуреалтан, умную, честолюбивую, желая, чтобы она, из благодарности за ее сына, им возвеличенного, способствовала твердости союза между Россиею и Крымом. Сия искренняя, взаимная приязнь не изменялась. Великий князь уведомлял Менгли-Гирея о замыслах ханов ординских, о частых их сношениях с Казимиром; и, сведав, что они двинулись к Тавриде, отрядил Козаков с Нордоулатом, бывшим царем крымским, на улусы Золотой Орды; велел и Магмет-Аминю тревожить ее нападениями; советовал также Менгли-Гирею возбудить ногаев против сыновей Ахматовых. Сообщение между Тавридою и Россиею подвергалось крайним затруднениям, ибо волжские татары хватали в степях, кого встречали, на берегах Оскола и Мерли: для того Иоанн предлагал хану уставить новый путь через Азов с условием, чтобы турки освобождали россиян от всякой пошлины. Сия безопасность пути нужна была не только для государственных сношений и купцов, но и для иноземных художников, вызываемых великим князем из Италии и ездивших в Москву через Кафу. Кроме обыкновенных гонцов, отправлялись в 1 авриду и знаменитые послы: в 1486 году Семен Борисович, в 1487 боярин Дмитрий Васильевич Шеин, с ласковыми грамотами и дарами, весьма умеренными; например, в 1486 году Иоанн послал царю три шубы — рысью, кунью и беличью, — три соболя и корабельник, жеье его и брату, калге Ямгурчею, по корабельнику, а детям по червонцу. За то и сам хотел даров: узнав, что царица Нурсалтан достала славную Тохтамышеву жемчужину (которую, может быть, сей хан похитил в Москве при Димитрии Донском), он неотступно требовал ее в письмах и наконец получил от царицы. — Как истинный друг Менгли-Гирея, Иоанн способствовал его союзу с королем венгерским и не дал ему сделать важной политической ошибки. Сей случай достопамятен, показывая ум великого князя и простосердечие хана. Братья Менгли-Гиреевы, Айдар и Нордоулат, добровольно приехав в Россию, уже не имели свободы выехать оттуда. Хан Золотой Орды, Муртоза, желал переманить Нордоулата к себе и (в 1487 году) прислал своего чиновника в Москву с письмами к нему и к великому князю, говоря первому: «Брат и друг мой, сердцем праведный, величеством знаменитый, опора бесерменского царства! Ты ведаешь, что мы дети единого отца; предки наши, омраченные властолюбием, восстали друг на друга: немало было зла и кровопролития; но раздоры утихли: следы крови омылися млеком, и пламень вражды погас от воды любовной. Брат твой, Менгли-Гирей, снова возбудил междоусобие: за что господь наказал его столь многими бедствиями. Ты, краса отечества, живешь среди неверных: сего мы не можем видеть спокойно и шлем твоему величеству тяжелый поклон с легким даром чрез слугу, Ших-Баглула: открой ему тайные свои мысли. Хочешь ли оставить страну злочестия? Мы пишем о том к Ивану. Где ни будешь, будь здрав и люби наше братство». Письмо к великому князю содержало в себе следующее: "Муртозино слово Ивану. Знай, что царь Нордоулат всегда любил меня: отпусти его, да возведу на царство, свергнув моего злодея, Менгли-Гирея. Удержи в залог жену и детей Нордоулатовых: когда он сядет на престол, тогда возьмет их у тебя добром и любовию". Великий князь посмеялся над гордостию Муртозы; задержав его посла, известил о том Менгли-Гирея и прибавил, что король польский тайно зовет к себе другого брата ханского, Айдара. Но Менгли-Гирей, не весьма прозорливый, скучая множеством забот, сам желал уступить Нордоулату половину трона, чтобы он, вместе с ним царствуя, своим умом и мужеством облегчил ему тягость власти. «Отправь его ко мне, — писал Менгли-Гирей к Иоанну: — мы забудем прошедшее. Айдара же не боюсь: пусть идет, куда хочет». Великий князь ответствовал, что не может исполнить требования столь неблагоразумного; что властолюбие не знает ни братства, ни благодарности; что Нордоулат, быв сам царем в Тавриде, не удовольствуется частию власти, имея дарования и многих единомышленников; что долг приязни есть остерегать приятеля и не соглашаться на то, что ему вредно. Сии представления образумили и, может быть, спасли Менгли-Гирея.

Несчастная судьба Алегама оскорбила шибанских и ногайских владетелей, связанных с ним родством: царь Ивак, мурзы Алач, Муса, Ямгурчей и жена его прислали в Москву грамоты, убеждая в них освободить сего пленника. Ивак писал к великому князю: «Ты мне брат: я государь бесерменский, а ты христианский. Хочешь ли быть в любви со мною? Отпусти моего брата, Алегама. Какая тебе польза держать его в неволе? Вспомни, что ты, заключая с ним договоры, обещал ему доброжелательство и приязнь». Мурзы изъявляли в своих письмах более смирения, говоря, что они шлют великому князю тяжелые поклоны с легким даром и ждут от него милости; что отцы их жили всегда в любви с государями московскими; что обстоятельства удаляли юрт Иваков от пределов России, но что сей царь, победив недругов, снова к ней при-ближился и хочет Иоанновой дружбы. Послы ногайские желали еще, чтобы купцы их могли свободно приезжать к нам и торговать везде без пошлин. Государь велел объявить им следующий ответ: «Алегама, обманщика и клятвопреступника, мною сверженного, не отпускаю; а другом вашим быть соглашаюсь, если царь Ивак казнит разбойников, людей Алегамовых, которые у него живут и грабят землю мою и сына моего, Магмет-Аминя; если возвратит все похищенное ими и не будет впредь терпеть подобных злодейств». В ожидании сего требуемого удовлетворения Иоанн задержал в Москве одного из послов, отпустил других и велел, чтобы ногайцы ездили в Россию всегда чрез Казань и Нижний, а не Мордовскою землею, как они приехали. Сии сношения продолжались и в следующие годы, представляя мало достопамятного для истории. Видим только, что Орда Ногайская, кочуя на берегах Яика и близ Тюменя, имела разных царей и сильных мурз, или князей владетельных; называясь их другом, Иоанн говорил с ними языком повелителя; дозволил князю Мусе, внуку Эдигееву и племяннику Темирову, выдать дочь свою за Магмет-Аминя, но не велел последнему выдавать сестры за сына мурзы ногайского, Ямгур-чея, коего люди, вместе с жителями астраханскими, грабили наших рыболовов на Волге; несмотря на все убедительные просьбы ногайских владетей, держал Алегама в неволе, ответствуя: «из уважения к вам дают ему всякую льготу»; посылал к ним гонцов и дары, ипрские сукна, кречетов, рыбьи зубы, не забывая и жен их, которые в своих приписках именовались его сестрами; но, строго наблюдая пристойность в дворских обрядах и различая послов, великий князь изъяснялся с ногайскими единственно через второстепенных сановников, казначеев и дьяков. Главною целию Иоанновой политики в рассуждении сего кочевого народа было возбуждать его против Ахматовых сыновей и не допускать до впадения в землю Казанскую, где Магмет-Аминь царствовал как присяжник и данник России: ибо в тогдашних бумагах находим жалобу Магмет-Аминя на чиновника московского, Федора Киселева, который сверх обыкновенных пошлин взял у жителей Цывильской области несколько кадок меда, лошадей, куниц, бобров, лисьих шкур и проч.

Подчинив себе Казань, государь утвердил власть свою над Вяткою. В то время, когда Холмский действовал против Алегама, беспокойный ее народ, не менее своих братьев, новогородцев, привязанный к древним уставам вольности, изъявил непослушание и выгнал наместника великокняжеского. Несмотря на многочисленность войска, бывшего в Казанском походе, Иоанн имел еще иное в готовности и послал воеводу, Юрия Шестака-Кутузова, смирить мятежников; но вятчане умели обольстить Кутузова: приняв их оправдание, он возвратился с миром. Великий князь назначил других полководцев, князя Даниила Щеню и Григория Морозова, которые с 60 000 воинов приступили к Хлынову. Жители обещались повиноваться, платить дань и служить службы великому князю, но не хотели выдать главных виновников бунта: Аникиева, Лазарева и Богодашцикова. Воеводы грозили огнем: велели окружить город плетнями, а плетни берестом и смолою. Оставалось несколько минут на размышление: вятчане представили Аникиева с товарищами, коих немедленно послали окованных к государю. Народ присягнул в верности. Ему дали новый устав гражданский, согласный с самодержавием, и вывели оттуда всех нарочитых земских людей, граждан, купцов с женами и детьми в Москву. Иоанн поселил земских людей в Боровске и в Кременце, купцов в Дмитрове, а трех виновнейших мятежников казнил: чем и пресеклось бытие сей достопамятной народной державы, основанной выходцами новогородскими в исходе второго-надесять века, среди пустынь и лесов, где в тишине и неизвестности обитали вотяки с черемисами. Долго история молчала о Вятке: малочисленный ее народ, управляемый законами демократии, строил жилища и крепости, пахал землю, ловил зверей, отражал нападения вотяков и, мало-помалу усиливаясь размножением людей, более и более успевая в гражданском хозяйстве, вытеснил первобытных жителей из мест привольных, загнал их во глубину болотистых лесов, овладел всею землею между Камою и Югом, устьем Вятки и Сысолою; начал торговать с пермяками, казанскими болгарами, с восточными новогородскими и великокняжескими областями; но еще не довольный выгодами купечества, благоприятствуемого реками судоходными, сделался ужасен своими дерзкими разбоями, не щадя и самых единоплеменников. Вологда, Устюг, Двинская земля опасались сих русских норма нов столько же, как и Болгария: легкие вооруженные суда их непрестанно носились по Каме и Волге. В исходе XIV века уже часто упоминается в летописях о Вятке. Полководец Тохтамыша выжег ее города: сын Донского присвоил себе власть над оною, внук стеснил там вольность народную, правнук уничтожил навеки. Воеводы Иоанновы вместе с Вяткою покорили и землю Арскую (где ныне город Арск); сия область древней Болгарии имела своих князей, взятых тогда в плен и приведенных в Москву: государь отпустил их назад, обязав клятвою подданства.

Среди блестящих деяний государственных, ознаменованных мудростию и счастием венценосца, он был поражен несчастием семейственным. Достойный наследник великого князя, Иоанн Младой, любимый отцом и народом, пылкий, мужественный в опасностях войны, в 1490 году занемог ломотою в ногах (что называли тогда камчюгою). За несколько месяцев перед тем сыновья Рала Палеолога, быв в Италии, привезли с собою из Венеции, вместе с разными художниками, лекаря, именем Мистра Леона, родом жидовина: он взялся вылечить больного, сказав государю, что ручается за то своею головою. Иоанн поверил и велел ему лечить сына. Сей медик, более смелый, нежели искусный, жег больному ноги стеклянными сосудами, наполненными горячею водою, и давал пить какое-то зелие. Недуг усилился: юный князь, долго страдав, к неописанной скорби отца и подданных скончался, имев от рождения 32 года. Иоанн немедленно приказал заключить Мистра Леона в темницу и через шесть недель казнил всенародно на Болванове за Москвою-рекою. В сем для нас жестоком деле народ видел одну справедливость: ибо Леон обманул государя и сам себя обрек на казнь. Такую же участь имел в 1485 году и другой врач, немец Антон, лекарствами уморив князя татарского, сына Даниярова: он был выдан родным головою и зарезан ножом под Москворецким мостом, к ужасу всех иноземцев, так, что и славный Аристотель хотел немедленно уехать из России: Иоанн разгневался и велел заключить его в доме; но скоро простил.

Строгий в наказании бедных неискусных врачей, сей государь в то же время изъявил похвальную умеренность в случае важном для веры, в расколе столь бедственном, по выражению современника, св. Иосифа Волоцкого, что благочестивая земля Русская не видела подобного соблазна от века Ольгина и Владимирова. Расскажем обстоятельства. [Был в Киеве жид именем Схариа, умом хитрый, языком острый: в 1470 году приехав в Новгород с князем Михайлом Олельковичем, он умел обольстить там двух священников, Дионисия и Алексия; уверил их, что закон Моисеев есть единый божественный; что история Спасителя выдумана; что Христос еще не родился; что не должно поклоняться иконам, и проч. Завелась жидовская ересь. Поп Алексий назвал себя Авраамом, жену свою Саррою и развратил, вместе с Дионисием, многих духовных и мирян, между коими находился протоиерей Софийской церкви, Гавриил, и сын знатного боярина, Григорий Михайлович Тучин. Но трудно понять, чтобы Схариа мог столь легко размножить число своих учеников новогородских, если бы мудрость его состояла единственно в отвержении христианства и в прославлении жидовства: Св. Иосиф Волоцкий дает ему имя астролога и чернокнижника: и так вероятно, что Схариа обольщал россиян иудейскою каббалою, наукою пленительною для невежд любопытных и славною в XV веке, когда многие из самых ученых людей (например, Иоанн Пик Мирандольский) искали в ней разрешения всех важнейших загадок для ума человеческого. Каббалисты хвалились древними преданиями, будто бы дошедшими до них от Моисея; многие уверяли даже, что имеют книгу, полученную Адамом от бога, и главный источник Соломоновой мудрости; что они знают все тайны природы, могут изъяснять сновидения, угадывать будущее, повелевать духами; что сею наукою Моисей восторжествовал над египетскими волхвами, Илия повелевал огнем небесным, Даниил смыкал челюсти львам; что Ветхий Завет исполнен хитрых иносказаний, объясняемых каббалою; что она творит чудеса посредством некоторых слов Библии, и проч. Неудивительно, если сии внушения произвели сильное действие в умах слабых, и хитрый жид, овладев ими, уверил их и в том, что мессия еще не являлся в мире. — Внутренне отвергая святыню христианства, новогородские еретики соблюдали наружную пристойность, казались смиренными постниками, ревностными в исполнении всех обязанностей благочестия так, что великий князь в 1480 году взял попов Алексия и Дионисия в Москву как пастырей, отличных достоинствами: первый сделался протоиереем храма Успенского, а второй Архангельского. С ними перешел туда и раскол, оставив корень в Новегороде. Алексий снискал особенную милость государя, имел к нему свободный доступ и тайным Своим учением прельстил архимандрита симоновского, Зосиму, инока Захарию, дьяка великокняжеского Федора Курицына и других. Сам государь, не подозревая ереси, слыхал от него речи двусмысленные, таинственные: в чем после каялся наедине Святому Иосифу, говоря, что и невестка его, княгиня Елена, была вовлечена в сей жидовский раскол одним из учеников Алексиевых, Иваном Максимовым. Между тем Алексий до конца жизни пользовался дове-ренностию государя и, всегда хваля ему Зосиму, своего единомышленника, был главною виною того, что Иоанн, по смерти митрополита Геронтия, возвел сего архимандрита симоновского (в 1490 году) на степень первосвятителя. «Мы увидели, — пишет Иосиф, — чадо сатаны на .престоле угодников божиих, Петра и Алексия; увидели хищного волка в одежде мирного пастыря». Тайный жидовин еще скрывался под личиною христианских добродетелей.

Наконец архиепископ Геннадий открыл ересь в Новегороде: собрав все об ней известия и доказательства, прислал дело на суд государю и митрополиту вместе с виновными, большею частию попами и диаконами; он наименовал и московских их единомышленников, кроме Зосимы и дьяка Федора Курицына. Государь призвал епископов, Тихона Ростовского, Нифонта Суздальского, Симеона Рязанского, Васиана Тверского, Прохора Сарского, Филофея Пермского, также многих архимандритов, игуменов, священников и велел собором исследовать ересь. Митрополит председательствовал. С ужасом слушали Геннадиеву обвинительную грамоту: сам Зосима казался изумленным. Архиепископ новогородский доносил, что сии отступники злословят Христа и богоматерь, плюют на кресты, называют иконы болванами, грызут оные зубами, повергают в места нечистые, не верят ни царству небесному, ни воскресению мертвых и, безмолствуя при усердных христианах, дерзостно развращают слабых. Призвали обвиняемых: инока Захарию, новогородского протопопа Гавриила, священника Дионисия и других (глава их, Алексий, умер года за два до сего времени). Они во всем заперлися: но свидетельства, новогородские и московские, были не сомнительны. Некоторые думали, что уличенных надобно пытать и казнить: великий князь не захотел того, и собор, действуя согласно с его волею, проклял ересь, а безумных еретиков осудил на заточение. Такое наказание по суровости века и по важности разврата было весьма человеколюбиво. Многие из осужденных были посланы в Новгород: архиепископ Геннадий велел посадить их на коней, лицом к хвосту, в одежде вывороченной, в шлемах берестовых, острых, какие изображаются на бесах, с мочальными кистями, с венцом соломенным и с надписью: се есть сатанино воинство! Таким образом возили сих несчастных из улицы в улицу; народ плевал им в глаза, восклицая: се враги Христовы! и в заключение сжег у них на голове шлемы. Те, которые хвалили сие действие как достойное ревности христианской, без сомнения осуждали умеренность великого князя, не хотевшего употребить ни меча, ни огня для истребления ереси. Он думал, что клятва церковная достаточна для отвращения людей слабых от подобных заблуждений.

Но Зосима, не дерзнув на соборе покровительствовать своих обличенных тайных друзей, остался в душе еретиком; соблюдая наружную пристойность, скрытно вредил христианству, то изъясняя ложно св. писание, то будто бы с удивлением находя в нем противоречия; иногда же, в порыве искренности, совершенно отвергая учение евангельское, апостольское, святых отцов, говорил приятелям: «Что такое царство небесное? что второе пришестие и воскресение мертвых? кто умер, того нет и не будет». Придворный дьяк Федор Курицын и многие его сообщники также действовали во мраке; имели учеников; толковали им астрологию, иудейскую мудрость, ослабляя в сердцах веру истинную. Дух суетного любопытства и сомнения в важнейших истинах христианства обнаруживался в домах и на торжищах: иноки и светские люди спорили о естестве Спасителя, о троице, о святости икон, и проч. Все зараженные ересию составляли между собою некоторый род тайного общества, коего гнездо находилось в палатах митрополитовых: там они сходились умствовать и пировать. — Ревностные враги их заблуждений были предметом гонения: Зосйма удалил от церкви многих священников и диаконов, которые отличались усердием к православию и ненавистию к жидовскому расколу. «Не должно (говорил он) злобиться и на еретиков: пастыри духовные да проповедуют только мир!»

Так повествует Св. Иосиф, основатель и начальник монастыря Волоколамского, историк, может быть, не совсем беспристрастный: по крайней мере смелый, неустрашимый противник ереси: ибо он еще во времена Зосимина первосвятительства дерзал обличать ее, как то видим из письма его к суздальскому епископу Нифонту. «Сокрылись от нас, — пишет Иосиф, — отлетели ко Христу древние орлы веры, святители добродетельные, коих глас возвещал истину в саду церкви и которые истерзали бы когтями всякое око, неправо зрящее на божественность Спасителя. Ныне шипит тамо змий пагубный, изрыгая хулу на господа и его матерь». Он заклинает Нифонта очистить церковь от неслыханного дотоле соблазна, открыть глаза государю, свергнуть Зосиму: что и совершилось. Уверился ли великий князь в расколе митрополита, неизвестна, но в 1494 году, без суда и без шума, велел ему как бы добровольно удалиться в Симонов, а оттуда в Троицкий монастырь за то, как сказано в летописи, что сей первосвятитель не радел о церкви и любил вино. Благоразумный Иоанн не хотел, может быть, соблазнить россиян всенародным осуждением архипастыря, им избранного, и для того не огласил его действительной вины.

Преемник Зосимы в митрополии был игумен троицкий, Сымон. Здесь летописцы сообщают нам некоторые весьма любопытные обстоятельства. Когда владыки российские в великокняжеской думе нарекли Симона достойным первосвятительства, государь пошел с ним из дворца в церковь Успения, прсвождаемый сыновьями, внуком, епископами, всеми боярами и дьяками. Поклонились иконам и гробам святительским; пели, читали молитвы и тропари. Иоанн взял будущего архипастыря за руку и, выводя из церкви, в западных дверях предал епископам, которые отвели его в дом митрополитов. Там, отпустив их с благословением, сей скромный муж обедал с иноками Троицкого монастыря, с своими боярами и детьми боярскими. В день посвящения он ехал на осляти, коего вел знатный сановник Михайло Русалка. Совершились обряды, и новый митрополит должен был идти на свое место. Вдруг священнодействие остановилось; пение умолкло: взоры духовенства и вельмож устремились на Иоанна. Государь выступил и громогласно сказал митрополиту: «Всемогущая и животворящая троица, дарующая нам государство всея Руси, подает тебе сей великий престол архиерейства руковозложением архиепископов и епископов нашего царства. Восприими жезл пастырства; взыди на седалище старейшинства во имя господа Иисуса; моли бога о нас — и да подаст тебе господь здравие со многоденством». Тут хор невчих возгласил Исполлаэти деспота. Митрополит ответствовал: «Всемогущая и вседержащая десница вышнего да сохранит мирно твое богопоставленное царство, самодержавный владыко! Да будет оно многолетно и победительно со всеми повинующимися тебе христолюбивыми воинствами и народами! Во вся дни живота твоего буди здрав, творя добро, о государь самодержавный!» Певчие возгласили Иоанну многолетие. — Великие князья всегда располагали митрополиею, и нет примера в нашей истории, чтобы власть духовная спорила с ними о сем важном праве; но Иоанн хотел утвердить оное священным обрядом: сам указал митрополиту престол и торжественно действовал в храме: чего мы доселе не видали.

К успокоению правоверных новый митрополит ревностно старался искоренить жидовскую ересь; еще ревностнее Иосиф Волоцкий, который, имея доступ к государю, требовал от него, чтобы он велел по всем городам искать и казнить еретиков. Великий князь говорил, что надобно истреблять разврат, но без казни, противной; духу христианства; иногда, выводимый из терпения, приказывал Иосифу умолкнуть; иногда обещал ему подумать и не мог решиться на жестокие средства, так что многие действительные или мнимые еретики умерли спокойно; а знатный дьяк Федор Курицын еще долго пользовался доверенностию государя и был употребляем в делах посольских.