Глава II. Великий князь Василий Димитриевич г. 1389—1425

Великое княжение сделалось наследием владетелей московских. Характер аристократии. Договор. Политика Василиева. Брак. Великий князь в Орде. Разорение Вятки. Нижний Новгород и Суздаль присоединены к Москве. Дела с Новымгородом. Нашествие Тамерлана. Славная икона Владимирская. Бедствие Азова. Дела литовские. Взятие Смоленска. Свидание великого князя с Витовтом. Россия литовская. Дела новогородские. Происшествие в Орде. Замыслы Витовта. Наши завоевания в Болгарии. Война Витовта с моголами. Эдигей. Кончина князя тверского. Временная независимость великого княжения. Удача и неблагоразумие князя смоленского. Политика Витовта. Неудовольствия новогородцев. Злодейство князя смоленского. Разрыв с Литвою. Свидригайло. Войны с Ливониею. Нашествие Эдигея. Письмо Эдигеево. Кончина Владимира Храброго. Происшествия в Орде. Дела новогородские. Язва. Голод. Мысль о преставлении света. Кончина и характер Василия. Завещание. Договор с рязанским князем. Дары, посланные в Грецию. Дочь Василиева за императором. Дела церковные. Судная грамота. Разные известия. Добродетель cynpугu Донского.

Димитрий оставил Россию готовую снова противоборствовать насилию ханов: юный сын его, Василий, отложил до времени мысль о независимости и был возведен на престол [15 августа 1389 г.] в Владимире послом царским, Шахматом. Таким образом достоинство великокняжеское сделалось наследием владетелей московских. Уже никто не спорил с ними о сей чести. Хотя Борис Городецкий, старейший из потомков Ярослава II, немедленно по кончине Донского отправился в Сарай; но целию его исканий был единственно Нижний Новгород, отнятый у него племянниками. Тохтамыш, неблагодарно предприняв воевать сильную империю Тамерланову, велел ему ехать за собою к границам Персии; наконец дозволил остаться в Сарае и, разорив многие города бывшего своего заступника, по возвращении в улусы отпустил Бориса в Россию с новою жалованною грамотою на область Нижегородскую.

Великий князь, едва вступив в лета юношества, мог править государством только с помощию Совета: окруженный усердными боярами и сподвижниками Донского, он заимствовал от них сию осторожность в делах государственных, которая ознаменовала его тридцатишестилетнее княжение и которая бывает свойством аристократии, движимой более заботливыми предвидениями ума, нежели смелыми внушениями великодушия, равно удаленной от слабости и пылких страстей. Опасаясь прав дяди Василиева, князя Владимира Андреевича, основанных на старейшинстве и на славе воинских подвигов, господствующие бояре стеснили, кажется, его власть и не хотели дать ему надлежащего участия в правлении: Владимир, ни в чем не нарушив договора, заключенного с Донским — быв всегда ревностным стражем отечества и довольный жребием князя второстепенного — оскорбился неблагодарностию племянника и со всеми ближними уехал в Серпухов, свой удельный город, а из Серпухова в Торжок. Сия несчастная ссора, как и бывшая с отцом Василия, скоро прекратилась возобновлением дружественной грамоты 1388 года. Владимир, сверх его прежнего удела и трети московских доходов, получил Волок и Ржев: за то обещал повиноваться юному Василию как старейшему, ходить на войну с ним или с полками великокняжескими, сидеть в осаде, где он велит, и проч.; а с Волока платить ханам 170 рублей в число пяти тысяч Василиевых.

Обстоятельство, что Владимир Андреевич во время раздора с племянником жил в области Новогородской, достойно замечания. Владетели московские, присвоив себе исключительное право на сан великокняжеский, считали и Новгород наследственным их достоянием, вопреки его древней, основанной на грамотах Ярославовых свободе избирать князей. Оттого сыновья Калитины, Симеон, Иоанн, при восшествии на престол были в раздоре с сим гордым народом: Василий также; и новогородцы охотно дали убежище недовольному Владимиру, чтобы иметь в нем опору на всякий случай; но, видя искреннее примирение дяди с племянником, желали и сами участвовать в оном. Дело шло единственно о честя или обряде. «Мы рады повиноваться князю московскому, — говорили они: — только прежде напишем условия как люди вольные». Сии условия по обыкновению состояли в определении известных прав княжеских и народных. Василий не захотел спорить и в присутствии бояр новогородских, в Москве, утвердив печатию договорную грамоту, отправил к ним в наместники вельможу московского, Евстафия Сыту. — Заметим, что со времен Калиты новогородцы уже не имели собственных, особенных князей, повинуясь великим или московским, которые управляли ими чрез наместников: ибо Наримант, Пзтри-кий, Лугвений и другие князья, литовские и российские, с того времени находились у них единственно в качестве воевод, или частных властителей.

Три предмета должествовали быть главными для политики государя московского: надлежало прервать или облегчить цепи, возложенные ханами на Россию, — удержать стремление Литвы на ее владения, усилить великое княжение присоединением к оному уделов независимых. В скх трех отношениях Василий Димитриевич действовал с неусыпным попечением, но держась правил умеренности, боясь излишней торопливости и добровольно оставляя своим преемникам дальнейшие успехи в славном деле государственного могущества.

На семнадцатом году жизни он сочетался браком с юною Софиею, дочерью Витовта, сына Кестутиева. Изгнанный Ягайлом из отечества, сей витязь жил в Пруссии у немцев. В одной из летописей сказано, что Василий, в 1386 году бежав из Орды в Молдавию, на пути в Россию был задержан Витовтом в каком-то немецком городе и наконец, освобожденный с условием жениться на его дочери, чрез пять лет исполнил сие обещание, согласно с честию и пользою государственною. Уже Витовт славился разумом и мужеством; имел также многих друзей в Литве и по всем вероятностям не мог долго быть изгнанником. Василий надеялся приобрести в нем или сильного сподвижника против Ягайла, или посредника для мира с Литвою. Бояре московские, Александр Поле, Белевут, Селиван, ездили за невестою в Пруссию и возвратились чрез Новгород. Князь литовский, Иван Олгимонтович, проводил ее до Москвы, где совершилось брачное торжество к общему удовольствию народа.

[1392 г.] Скоро великий князь отправился к хану. За несколько месяцев перед тем царевич Беткут, посланный Тохтамышем от берегов Волги и Казанки сквозь дремучие леса к северу, разорил Вятку, где со времен Андрея Бого-любского обитали новогородские выходцы в свободе и независимости, торгуя или сражаясь с чудскими соседственными народами. Слух о благосостоянии сей маленькой республики вселил в моголов желание искать там добычи и жертв корыстолюбия. Изумленные внезапным их нашествием, жители не могли отстоять городов, основанных среди пустынь и болот в течение двухсот лет: одни погибли от меча, другие навеки лишились вольности, уведенные в плен Беткутом; многие спаслися в густоте лесов и предприяли отмстить татарам. Новогородцы, устюжане соединились с ними и, на больших лодках рекою Вяткою доплыв до Волги, разорили Жукотин, Казань, болгарские, принадлежащие ханам города и пограбили всех купцов, ими встреченных. Однако ж не сии случаи заставили великого князя ехать в Орду: намерение его обнаружилось в следствиях, составивших достопамятную эпоху в постепенном возвышении московского княжения. Он был принят в Орде с удивительною ласкою. Еще никто из владетелей российских не видал там подобной чести. Казалось, что не данник, а друг и союзник посетил хана. Утвердив Нижегородскую область за князем Борисом Городецким, Тохтамыш, согласно с мыслями вельмож своих, не усомнился признать Василия наследственным ее государем. Великий князь хотел еще более, и получил все по желанию: Городец, Мещеру, Торусу, Муром. Последние две области были древним уделом черниговских князей и никогда не принадлежали роду Мономахову. Столь особенная благосклонность изъясняется обстоятельствами времени. Тохтамыш, начав гибельную для себя войну с грозным Тамерланом, боялся, чтобы россияне не пристали к сему завоевателю, который, желая наказать неблагодарного повелителя Золотой Орды, шел от моря Аральского и Каспийского к пустыням северной Азии. Хотя летописцы не говорят того, однако ж вероятно, что Василий, требуя милостей хана, обещал ему не только верность, но и сильное вспоможение: как глава князей российских, он мог ручаться за других и тем обольстить или успокоить преемника Мамаева; корыстолюбие вельмож ординских и богатые дарь, Василиевы решили всякое сомнение. Уже Тохтамыш двинулся с полками навстречу к неприятелю за Волгу и Яик: великий князь спешил удалиться от кровопролития; а посол ханский, царевич Улан, долженствовал возвести его на престол нижегородский.

Три месяца Василий был в отсутствии: народ московский праздновал возвращение юного государя [26 октября 1392 г.] как особенную милость небесную. Еще не доехав до столицы, великий князь из Коломны отправил бояр своих с ханскою грамотою и с послом царевым в Нижний, где князь Борис, недоумевая, что ему делать, собрал вельмож на совет. Но знатнейший из них, именем Румянец, оказался предателем. Князь хотел затворить ворота городские. «Посол царев (сказал Румянец) и бояре московские едут сюда единственно для утверждения любви и мира с тобою: впусти их и не оскорбляй ложным подозрением. Окруженный нами, верными защитниками, чего можешь страшиться?» Князь согласился, и поздно увидел измену. Бояре московские, въехав в город, ударили в колокола, собрали жителей, объявили Василия их государем. Тщетно Борис звал к себе дружину свою. Коварный Румянец ответствовал: «Мы уже не твои», — и с другими единомышленниками предал Бориса слугам великокняжеским. Сам Василий с боярами старейшими прибыл в Нижний, где, учредив новое правление, поручил сию область наместнику, Димитрию Александровичу Всеволожу. Так рушилось, с своими уделами, особенное княжество Суздальское, коего именем долго называлась сильная держава, основанная Андреем Боголюбским, или все области северо-восточной России между пределами новогородскими, смоленскими, черниговскими и рязанскими. — Борис чрез два года умер. Его племянники, Василий, прозванием Кирдяпа, и Симеон, бежав в Орду, напрасно искали в ней помощи. Хотя царевич Эйтяк вместе с Симеоном (в 1399 году) приступал к Нижнему и взял город обманом; но имея у себя едва тысячу воинов, не мог удержать оного. Супруга Симеонова, быв долго под стражею в России, нашла способ уйти в землю мордовскую, подвластную татарам, и жила в каком-то селении у христианской церкви, сооруженной хивинским турком Хазибабою: бояре великого князя, посланные с отрядом войска, взяли сию несчастную княгиню и привезли в Москву. Между тем ее горестный супруг, лишенный отечества, друзей, казны, восемь лет скитался с моголами по диким стеиям, служил в разные времена четырем ханам и наконец прибегнул к милости великого князя, который возвратил ему семейство и позволил избрать убежище в России. Симеон, изнуренный печалями, добровольно удалился в независимую область Вятскую, где и скончался чрез пять месяцев (в 1402 году), быв жертвою общей пользы государственной. Старший брат Симеонов, Василий Кирдяпа, умер также в изгнании. Сыновья Василиевы и Борисовы то служили при дворе московском, то уходили в Орду; а внук Кирдяпин, Александр Иванович Брюхатый, женился после на дочери великого князя, именем Василисе.

Руководствуясь правилами государственнсго блага, Василий и в других случаях не боялся казаться ни излишно властолюбивым, ни жестоким. Так, вследствие вторичного несогласия с новогородцами, не хотевшими платить ему черной, или народной дани, изъявил он строгость необыкновенную, хитро соединив выгоды казны своей с честию главы духовенства. Митрополит Киприан, бесспорно заступив место умершего в Цареграде Пимена, ездил (в 1392 году) из Москвы в Новгород; с пышными обрядами служил литургию в Софийском храме; велегласно учил народ с амвона и две недели пировал у тамошнего архиепископа, Иоанна, вместе с знаменитейшими чиновниками, которые, в знак особенного уважения, от имени всего города подарили ему несколько дворов. Но сие дружелюбие изменилось, когда митрополит в собрании граждан объявил, чтобы они, следуя древнему обыкновению, относились к нему в делах судных. Посадник, тысячский и все ответствовали единодушно: «Мы клялися, что не будем зависеть от суда митрополитов, и написали грамоту». Дайте мне онцю, сказал Киприан: я сорву печать и сниму с вас клятву. Народ не хотел, и Киприан уехал с великою досадою. Зная, сколь митрополиты пребыванием своим в Москве способствовали знаменитости ее князей и нужды для их дальнейших успехов в единовластии, Василий с жаром вступился за пастыря церкви. Посол великокняжеский представил новогородцам, что они, с 1386 года платив Донскому народную дань, обязаны платить ее и сыну его; обязаны также признать митрополита судиею в делах гражданских, или испытают гнев государев. Новогородцы отвечали, что народная дань издревле шла обыкновенно в общественную казну, а князь довольствовался одними пошлинами и дарами; что второе требование Василия, касательно митрополита, противно их совести. [1393 г.] Сей ответ был принят за объявление войны. Полки московские, коломенские, звенигородские, дмитровские, предводимые дядею великого князя, Владимиром Андреевичем Храбрым, и сыном Донского, Юрием, взяли Торжок и множество пленников в областях Новагорода, куда сельские жители с имением, с детьми бежали от меча и неволи. Уже рать московская, совершив месть, возвратилась, когда Василий узнал, что Торжок, оставленный без войска, бунтует и что ревностный доброхот великокняжеский, именем Максим, убит друзьями новогородского правительства. Тут он решился неслыханною у нас дотоле казнию устрашить мятежников: велел боярам снова идти с полками в Торжок, изыскать виновников убийства и представить в Москву. Привели семьдесят человек. Народ собрался на площади и был свидетелем зрелища ужасного. Осужденные на смерть, сии преступники исходили кровию в муках: им медленно отсекали руки, ноги и твердили, что так гибнут враги государя Московского!.. Василий еще не имел и двадцати лет от рождения: действуя в сем случае, равно как и в других, по совету бояр, он хотел страхом возвысить достоинство великокняжеское, которое упало вместе с государством от разновластия. — Новогородцы с своей стороны искали себе удовлетворения в разбоях: взяли Кличен, Устюжну; сожгли Устюг, Белозерск, не щадя и святых храмов, обдирая иконы и книги церковные: пытали богатых людей, чтобы узнать, где скрыты их сокровища; пленяли граждан, земледельцев и, наполнив добычею множество лодок, отправили все вниз по Двине. Два князя предводительствовали сими хищниками: Роман Литовский и Константин Иоаннович Белозерский, коего отец и дед пали в славной Донской битве. Сей юный князь, не захотев быть подручником государя московского, вступил в службу Новагорода, его неприятеля. Но война не продолжилась; ибо новогородцы, изведав твердый характер Василия, разочли, что лучше уступить ему требуемую им дань, нежели отказаться от купеческих связей с московскими владениями и подвергать опасностям свою торговлю двинскую, которой он, господствуя над Устюгом и Белымозером, легко мог препятствовать: обстоятельство всегда решительное в их ссорах с великими князьями. Надлежало удовольствовать и митрополита, тем необходимее, что патриарх константинопольский, Антоний, взял его сторону и велел им сказать: «Повинуйтеся во всем главе церкви российской». И так они прислали знатнейших людей в Москву умилостивить государя смиренными извинениями и вручить Киприану судную грамоту. Митрополит благословил их, а великий князь отправил бояр в Новгород для утверждения мира. С ними ездил и посол митрополитов, коему чиновники и народ дали там 350 рублей в знак дружелюбия.

В то время, когда юный Василий, приобретениями и строгостию утверждая свое могущество, с радостию взирал издали на внешние и внутренние опасности Капчакской ненавистной Орды, — в то самое время он увидел новую тучу варваров, готовую истребить счастливое творение Иоанна Калиты, героя Донского и его собственное, то есть вторично обратить Россию в кровавое пепелище. Мы упоминали о Тамерлане, Тимуре, или Темир-Аксаке: будучи сыном одного ничтожного князька в империи чагатайских моголов и рожденный во дни ее падения, когда безначалие, раздоры, властолюбие эмиров предали оную в жертву хану кашгарскому и гетам или калмыкам, он в первом цвете юности замыслил избавить отечество от неволи, — восстановить величие оного, наконец покорить вселенную и громом славы жить в памяти веков. Вздумал и совершил. Явление сих исполинов в мире, безжалостно убивающих миллионы, ненасытимых истреблением и разрушающих древние здания гражданских обществ для основания новых, ничем не лучших, есть тайна провидения. Движимые внутренним беспокойством духа, они стремятся от трудного к труднейшему, губят людей и в награду от них требуют себе названия великих. Первые подвиги Тамерлановы были достохвальны: под защитою гор и пустынь собирая верных товарищей, приучая их и себя к воинской доблести, неутомимо тревожа гетов, он бесчисленными успехами купил славу героя. Враги побежденные удалились; держава Чагатайская возвратила свою независимость. Но ему надлежало еще смирить врагов внутренних, эмиров властолюбивых, и самого бывшего друга и главного сподвижника, Гуссеина: они погибли, и народный сейм единодушно возгласил Тимура, на тридцать пятом году его жизни, монархом Чагатайской державы и Сагеб-Керемом, или владыкою мира. Сидя в златом венце на престоле сына Чингисханова, опоясанный царским поясом, осыпанный, по восточному обыкновению, золотом и каменьями драгоценными, Тимур клялся эмирам, стоящим пред ним на коленах, оправдать делами свое новое достоинство и победить всех царей земли. Боясь казаться народу хищником, сей лукавый властолюбец жаловал потомков Чингисовых в великие ханы, держал их при себе и повелевал будто бы только именем сих законных государей могольских. Война следовала за войною, и каждая была завоеванием. В 1352 году, за семь лет до его восшествия на престол чагатайский, укрываясь в пустынях от неприятелей, он не имел в мире ничего, кроме одного тощего коня и дряхлого вельблюда; а чрез несколько лет сделался монархом двадцати шести держав в трех частях мира. Овладев восточными берегами моря Каспийского, устремился на Персию, или древний Иран, где, между реками Оксом и Тигром, долго царствовал род Чичгисов, но тогда, вместо монарха, господствовали многие князья слабые: одни смиренно облобызали ковер Тимурова престола: другие сражались и гибли. Богатый Ормус заплашл ему дань золотом: Багдад, некогда столица великих калифов, покорился. Уже вся Азия от моря Аральского до Персидского залива, от Тифлиса до Евфрата и пустынной Аравии, признавала Тимура своим повелителем, когда он, собрав эмиров, сказал им: «Друзья и сподвижники! счастие, благоприятствуя мне, зовет нас к новым победам. Имя мое привело в ужас вселенную; движением перста потрясаю землю. Царства Индии нам отверсты: сокрушу, что дерзнет противиться, и буду владыкою оных». Эмиры изумились: цепи гор высоких, глубокие реки, пустыни, огромные слоны и миллионы воинственных жителей устрашали их воображение. Но Тимур, уверенный в своем счастии, шел смело по следам героя Македонского в сию цветущую страну мира, где история полагает колыбель человеческого рода и куда искони стремились завоеватели, от Вакха до Семирамиды, от Сезостриса до Александра Великого; в страну, славнейшую древностию преданий, но менее других известную по летописям. Тимур перешел Инд, взял Дели (где уже более трех веков властвовали султаны магометанской веры) и, на берегах Гангеса истребив множество гебров-огнепоклокников, остановился у той славной скалы, которая, имея вид телицы, извергает из недр своих сию знаменитую в баснословии Востока реку. Там сведал он о бунте христиан грузинских, о блестящих успехах Баязетова оружия и возвратился; смирил первых, невзирая на их неприступные горы, и, не терпя равного себе в воинской славе, хотел, чтобы султан турецкий удержал быстрое стремление своих завоеваний, которые в окрестностях Евфрата сближались с могольскими. «Знай, — писал он к Баязету, — что мои воинства покрывают землю от одного моря до другого; что цари служат мне телохранителями и стоят рядами пред шатром моим; что судьба у меня в руках и счастие всегда со мною. Кто ты? муравей туркоманский: дерзнешь ли восстать на слона? Если ты в лесах Анатолии одержал несколько побед ничтожных; если робкие европейцы обратили тыл пред тобою: славь Магомета, а не храбрость свою... Внемли совету благоразумия: останься в пределах отеческих, как они ни тесны; не выступай из оных, или погибнешь». Гордый Баязет ответствовал равнодушно: «Давно желают воевать с тобою. Хвала всевышнему: ты идешь на меч мой!» Баязет имел время изготовиться к сей войне: ибо враг его, раздраженный тогда султаном египетским, устремился к Средиземному морю. Сирия, Египет, украшаемые древнею славою и развалинами, казались Тимуру завоеванием лестным. Разбив мамелюков под стенами Алепа, в тот самый час, когда свирепые моголы лили кровь единоверцев в сем городе, Тимур спокойно беседовал с учеными мужами алепскими и красноречиво доказывал им, что он друг божий; что одни упрямые враги его будут ответствовать небу за претерпеваемые ими бедствия. Сей хитрый лицемер действительно при всяком случае изъявлял набожность, пред битвами обыкновенно совершал молитву на коленах, за победы торжественно благодарил всевышнего и на пути к Дамаску, где надлежало ему сразиться с войском египетским, остановил многочисленные полки свои, чтобы в глазах их смиренно поклониться мнимому гробу Ноеву, священному для мусульманов. Султан египетский, Фаруч, заключил в темницу послов могольских: Тимур писал к нему: «Великие завоеватели собирают воинства, ищут опасностей и битв единственно для чести и памяти бессмертной. Сей грозный шум ополчений, где миллионы людей бывают в движении, производим любовию ко славе, а не к стяжанию: ибо человек может насытиться в день одною половиною хлеба. Ты дерзнул оскорбить меня: если бы камни говорить могли, они научили бы тебя осторожности». Победив Фаруча, он с ласкою угостил в шатре своем ученого кади Веледдина, присланного жителями Дамаска умилостивить его; говорил с ним об истории народов (ибо все происшествия мира, Востока и Запада, по словам современного арабского писателя, были ему известны); хвалил государей милосердых и так мало заботился о снискании сей добродетели, что оставил в Дамаске одни кучи пепла. Нигде татары не находили столько богатства, золота и всяких драгоценностей, как в сем городе, где шесть веков цвела торговля. — Скоро решилась и судьба Баязетова. Страшные янычары уступили превосходному числу, мужеству или счастию моголов. Пленив Баязета, Тимур обнял его, посадил на ковре царском рядом с собою и старался утешить рассуждениями о тленности мирского величия: отняв у него корону, подарил ему одежду драгоценную и хвастовством великодушия еще более, нежели своею победою, унизил сего бывшего знаменитого монарха. — Обложив данию султана мамелюков, османов, императора греческого; властвуя от моря Каспийского и Средиземного до Нила и Гангеса, Тимур жил в Самарканде и называл себя главою лучшей половины мира. В сию столицу возвращался он после всякого завоевания наслаждаться кратковременным отдохновением; украшал великолепно мечети, разводил сады и, желая слыть благотворителем людей, соединял каналами реки, строил новые города, в надежде, что слабые умы, ослепляемые призраками лицемерных государственных добродетелей, простят ему множество разрушенных им городов древних, убиение миллионов и высокие пирамиды голов человеческих, коими его моголы знаменовали свои победы на месте кровопролития, на пепелищах Дели, Багдада, Дамаска, Смирны.

Еще Тимур не совершил всех описанных нами завоеваний, когда, оскорбленный неблагодарностию Тохтамыша, он в первый раз приближился к границам России. Войско его шло от Самарканда и реки Сигона через Ташкент, Ясси или Туркестан, за коим уже начиналось владение Капчакской Орды, в нынешних степях киргизских. Стся на высоком холме, Тимур долго с удивлением смотрел на их необозримые, гладкие равнины, подобные морю, и велел тут, в память векам, соорудить высокую каменную пирамиду с означением эгиры и дня, когда он вступил в сии ужасные пустыни. Четыре месяца шли татары к северу, питаясь наиболее мясом диких коз, сайгаков, птичьими яйцами и травою. Звериная ловля представляла в сих пустынях зрелище шумной войны. Рассыпаясь на великом пространстве, моголы составляли круг и гнали зверей прямо к ставке императорской при звуке оружия и труб. Тимур выезжал на коне и, встречая целые стада всякого рода животных, стрелял любых; наконец, утомленный охотою, входил в шатер свой обедать. Тогда воины бросались на зверей, убивали всех без остатка, разводили бесчисленные огни и садились пировать до вечера. Скудный ручей или мутное озеро бывали для них в сих безводных местах самым счастливейшим открытием. — Достигнув пятидесятого градуса широты, между реками Эмбою и Тоболом, войско остановилось. Тимур в богатой одежде и в царском венце сел на коня; имея в руке златую державу, объехал все полки и, довольный их исправностию, вооружением, бодрым духом, велел идти далее, к берегам Урала. Там показалась много численная рать Тохтамышева. Сей хан презрел совет умных вельмож, которые говорили ему, что страшно быть врагом счастливого: ненавидя в Тимуре хищника власти, принад лежащей потомкам Чингисхановым, он грозился свергнуть его с трона. Ежедневные сшибки передовых отрядов заключались кровопролитным сражением в степях Астраханской губернии: разбитый Тохтамыш бежал за Волгу; а Тимур на ее берегах великолепно праздновал свою победу, среди обширного луга, где прекрасные невольницы разносили яства в золотых и серебряных чашах; окруженный своими женами, он сидел на престоле капчакском и с удовольствием внимал песням, коими стихотворцы могольские славили сей блестящий успех его оружия и которые были названы фатенамией капчак, или торжеством капчакским; двадцать шесть дней эмиры и воины пировали, наслаждаясь всеми утехами роскоши. Но Тимур не хотел быть долее в сей завоеванной им стране и тем же путем, чрез 11 месяцев, возвратился в Самарканд.

[1395 г.] Прошло около трех лет. Тохтамыш, оставленный в покое неприятелем, снова господствовал над Ордою Капчакскою и снова послал войско разорять северную Персию. «Во имя всемогущего бога, — писал к нему Тамерлан, — спрашиваю, с каким намерением ты, хан капчакский, управляемый демоном гордости, выступаешь из своих пределов? Разве забыл ты последнюю войну, когда рука моя обратила в прах твои силы, богатства и владения? Неблагодарный! вспомни, сколь некогда оказал я тебе милостей! Еще можешь раскаяться. Хочешь ли мира? Хочешь ли войны? Избирай; мне все едино. Но самая глубина морская не скроет врага он нашей мести». Тохтамыш хотел войны и расположился станом на берегу Терека: ибо монарх чагатайский был уже в Дербенте. Между Тереком и Курою, близ нынешнего Екатеринограда, произошло славное в восточных летописях кровопролитие. Потомки Чингисха-новы сражались между собою в ужасном остервенении злобы и гибли тьмами. Правое крыло и средина войска Тамер-ланова замешались; но сей свирепый герой, рожденный быть счастливым, умел твердостию исторгнуть победу из рук Тохтамышевых: окруженный врагами, изломав копие свое, уже не имея ни одной стрелы в колчане, хладнокровно давал вождям повеление сломить густые толпы неприятельские. Стрелки его, чтобы остаться неподвижными, целыми рядами бросались на колена, и левое крыло шло вперед. Еще хан Золотой Орды мог бы новым усилием решить битву в свою пользу; но прежде времени ослабев духом, бежал. Тамерлан гнался за ним до Волги, где, объявив Койричака Аглена, сына Урусова, властителем Орды Капчакской, надел на него венец царский.

Сии удары, нанесенные моголами моголам, изнурили силы волжских и долженствовали веселить россиян мыслию о близкой счастливой свободе отечества. Надеялись, что Тамерлан, сокрушив неприятеля, вторично отступит к границам своей империи, и что внутренние междоусобия Орды Капчакской довершат его гибель. Но грозный завоеватель Востока вслед за бегущим Тохтамышем устремился к северу; перешел Волгу, степи саратовские и, вступив в наши юго-восточные пределы, взял Елец, где господствовал князь Шеодор, отрасль карачевских владетелей и данник Олега Рязанского. Весть о нашествии сего нового Батыя привела в ужас всю Россию. Ожидали такого же общего разрушения, какое за 160 лет перед тем было жребием государства нашего; рассказывали друг другу о чудесных завоеваниях, о свирепости и несметных полках Тамерлановых; молились в церквах и готовились к христианской смерти, без надежды отразить силу силою. Но великий князь бодрствовал в совете бояр мудрых и в сие решительное время явил себя достойным сыном Димитрия: не устрашился ни славы Тамерлана, ни четырех его сот тысяч моголоз, которые, по слуху, шли под его знаменами; велел немедленно собираться войску и сам принял начальство, в первый раз украсив юношеское чело свое шлемом бранным и напомнив москвитянам те незабвенные дни, когда герой Донской ополчался на Мамая. Уже многие из воевод Димитриевых скончали жизнь; другие, служив отцу, хотели служить и сыну; старцы сели на коней и явились пред полками в доспехах, обагренных кровию татарскою на Куликове поле. Народ ободрился: войско шло охотно, тем же путем, которым вел оное Донской против Мамая, и великий князь, поручив Москву дяде своему, Владимиру Андреевичу, стал за Коломною на берегу Оки, ежедневно готовый встретить неприятеля.

Между тем все церкви московские были отверсты с утра до глубокой ночи. Народ лил слезы пред алтарями и постился. Митрополит учил его и вельмож христианским добродетелям, торжествующим в бедствиях. Но слабые трепетали. Желая успокоить граждан любезной ему столицы, великий князь писал к митрополиту из Коломны, чтобы он послал в Владимир за иконою девы Марии, с коею Андрей Боголюбский переехал туда из Вышегорода и победил болгаров. Сие достопамятное пренесение славного в России образа из древней в ее новую столицу было зрелищем умилительным: бесчисленное множество людей на обеих сторонах дороги преклоняло колена, с усердием и слезами взывая: Матерь Божия! Спаси землю Русскую! Жители владимирские провождали икону с горестию: московские приняли с восхищением, как залог мира и благоденствия. Митрополит Киприан, епископы и все духовенство в ризах служебных, с крестами и кадилами; за ними Владимир Андреевич Храбрый, семейство великокняжеское, бояре и народ встретили святыню вне града на Кучкове поле, где ныне монастырь Сретенский; увидев оную вдали, пали ниц и в радостном предчувствии уже благодарили небо. Поставили образ в соборном храме Успения и спокойнее ждали вестей от великого князя.

Тамерлан, пленив владетеля елецкого со всеми его боярами, двинулся к верховью Дона и шел берегами сей реки, опустошая селения. Знаменитый персидский историк сего времени, Шерефеддин, любя хвалить добродетели своего героя, признается, что Тамерлан, подобно Батыю, усыпал трупами поля в России, убивая не воинов, а только людей безоружных. Казалось, что он хотел идти к Москве; но вдруг остановился и, целые две недели быв неподвижен, обратил свои знамена к югу и вышел [26 августа] из российских владений. Без сомнения, не одно смелое, великодушное ополчение князя московского произвело сие удивительное для современников действие: надлежит искать и других причин вероятных. Хотя историки восточные повествуют, что моголы чагатайские обогатились у нас несметною добычею и навьючили вельблюдов слитками золота, серебра, мехами драгоценными, кусками тонкого полотна антиохийского и русского; однако ж вероятнее, что сокровища, найденные ими в Ельце и в некоторых городках рязанских, не удовлетворяли их корыстолюбию и не могли наградить за труды похода в земле северной, большею час-тию лесистой, скудной паствами и в особенности теми изящными произведениями человеческого ремесла, коих употребление и цену сведали татары в образованных странах Азии. Наступала дождливая осень: с людьми, обыкшими кочевать в местах плодоносных и теплых, благоразумно ли было идти далее к северу, чтобы встретить зиму со всеми ее жестокостями? И путь к Москве надлежало еще открыть битвою с войском довольно многочисленным, которое умело победить Мамая. Завоевание Индии, Сирии, Египта, богатых природою и торговлею, славных в истории мира, пленяло воображение Тамерлана: Россия, к счастию, не имела для него сей прелести. Он спешил удалиться от непогод осенних и по течению Дона спустился к его устью.

Сия весть радостно изумила наше войско. Никто не думал гнаться за врагом, который, еще не видав знамен великого князя, не слыхав звука воинских труб его, как бьз в смятении бежал к Азову. Юный государь мог бы приписать спасение отечества великодушной своей твердости, но вместе с народом приписал оное силе сверхъестественной и, возвратясь в Москву, соорудил каменный храм Богоматери с монастырем на древнем Кучкове поле: ибо, как пишут современники Тамерлан отступил в самый тот день и час, когда жители московские на сем месте встретили Владимирскую икону. Оттоле церковь наша торжествует праздник Сретения богоматери 26 августа, в память векам, что единственно особенная милость небесная спасла тогда Россию от ужаснейшего из всех завоевателей.

Что Тамерлан готовил Москве, то испытал несчастный Азов, богатый товарами Востока и Запада. Многочисленное посольство, составленное из купцов египетских, венециянских, генуэзских, каталонских и бискайских, встретило монарха чагатайского на берегу Дона с дарами и ласками. Он успокоил их на словах и, в то же время велев одному из эмиров осмотреть городские укрепления, внезапно приступил к оным. Азов и богатства его исчезли. Ограбив лавки и домы, умертвив или оковав цепями всех тамошних христиан, которые не успели спастися бегством на суда, моголы обратили город в пепел. — Завоевав землю черкесскую и ясскую, взяв самые неприступные крепости Б Грузии, Тамерлан у подошвы Кавказа дал праздник войску. В огромном шатре, окруженном блестящими столпами, среди вельмож и полководцев, он сидел на золотом троне, украшенном драгоценными каменьями, и при звуке шумных мусикийских орудий пил грузинское вино, желая здравия и дальнейших побед своим неутомимым сподвижникам. Уведомленный о непокорстве жителей астраханских, Тамерлан, презирая холод зимний и глубокий снег, пошел к сему городу, укрепленному, сверх каменных, ледяными стенами; срыл его до основания; разрушил огнем и столицу ханскую, Сарай: наконец удалился к границам своей империи, предав, как он сказал, державу Батыеву губительному ветру истребления. Орда Капчакская находилась тогда в жалостном состоянии: утратив бесчисленное множество людей в битвах с моголами чагатайскими, она была еще феатром кровопролитных междоусобий. Три хана спорили о господстве над нею: Тохтамыш, Койричак и Тимур Кутлук. Сей последний, будучи также рода Батыева и служив Тамерлану, в противность его воле остался в степях Капчакских, набирал войско и величал себя истинным царем ординским.

Сии происшествия, благоприятные для России, успокоив великого князя в рассуждении моголов, позволили ему обратить внимание на Литву, которою несколько лет управлял Скиригайло, наместник своего брата, короля польского. Но с 1392 года там уже властвовал независимо тесть Василиев, Витовт Александр, вследствие мира и договора с королем Ягайлом, уступившим ему и Волынию с Брестом. Одаренный от природы умом хитрым, Витовт пылал властолюбием и, приняв от немцев веру христианскую, сохранил в душе всю жестокость язычника; не только, подобно другим завоевателям, равнодушно жертвовал в битвах бесчисленным множеством людей для приобретения новых земель, но смело нарушал и все святейшие уставы нравственности: играл клятвами, изменял; безжалостно лил кровь своих ближних; умертвил трех сыновей Ольгердовых: Вигунта Кревского отравил ядом; Нариманта повесил на дереве и расстрелял; Коригайлу отсек голову. В Новего-роде Северском господствовал их брат, Корибут: Витовт пленил его и, выгнав Владимира Ольгердовича из Киева, отдал нашу древнюю столицу Скиригайлу, который, подобно Владимиру, исповедывал веру греческую, был щедр к народу, но свиреп нравом, любил вино до крайности и жил недолго. Единственно ли по личной ненависти или чтобы угодить коварному Витовту, желавшему взять себе Киев, архимандрит монастыря Печерского зазвал Скиригайла в гости, напоил и дал ему отраву столь явно, что весь город знал причину его смерти. Народ жалел об нем: следственно, не имел участия в злодействе; а Витовт, прислав туда князя Иоанна Ольшанского в качестве своего наместника, не думал о наказании сего злодейства и тем как бы объявил себя тайным совиновником оного. Скоро присоединил он к Литовской державе и всю Подолию, где княжил внук Феодора Кориятовича, именем также Феодор, присяжник Ягайлов. Слабый король польский не дерзал ни в чем противиться мужественному, решительному сыну Кестутиеву и даже предавал ему единокровных братьев.

Вдовствующая супруга Ольгердова, Иулиания, скончала дни свои в Витебске, и меньший сын ее, Свидригайло, заняв сей город силою, велел тамошнего наместника королевского сбросить с высокой стены: оскорбленный тем Ягайло молил Витовта о мести. Она совершилась, но только в пользу государя литовского, который, завоевав Друцк, Оршу и Витебск с помощью огнестрельного снаряда, отправил к королю плененного им Свидригайла, а владение его взял себе. Кроме Литвы, господствуя в лучших областях древней России, Витовт хотел похитить и самый остаток ее достояния.

Князь смоленский, Юрий Святославич, шурин сего князя, служил ему при осаде Витебска как данник Литвы; но Витовт, желая совершенно покорить сие княжение, собрал войско многочисленное и, распустив слух, что идет на Тамерлана, вдруг явился под стенами Смоленска, где Юриевы братья ссорились друг с другом об уделах; сам Юрий находился тогда в Рязани у тестя своего, Олега. Глеб Святославич, старший из братьев, приехал с боярами в стан литовский: Витовт, обласкав его как друга, сказал, что слыша о раздоре князей смоленских, желает быть посредником между ими и за каждым утвердить наследственную собственность. Легковерные Святославичи спешили к нему с дарами, провождаемые всеми знатнейшими боярами, так что в крепости не оставалось ни одного воеводы, ни стражи. Ворота городские были отворены; народ, вслед за князьями, стремился толпами видеть героя Литовского, готового бороться с великим Тамерланом. Но как скоро несчастные князья вступили в шатер Витовтов, сей коварный объявил их своими пленниками; велел зажечь предместие и в ту же минуту устремился на город. Никто не противился: литовцы грабили, пленяли жителей и, взяв крепость, провозгласили Витовта государем сей области российской. Народ был в изумлении. Отправив князей смоленских в Литву, а Глебу Святославичу дав в удел местечко Полонное, Витовт старался утвердить за собою столь важное приобретение: жил несколько месяцев в Смоленске; поручил его наместнику, князю литовскому Ямонту, и чиновнику Василью Борейкову; тревожил легкими отрядами землю Рязанскую и дружески пересылался с великим князем.

[1396 г.] Нет сомнения, что Василий Димитриевич с прискорбием видел сие новое похищение российского достояния и не мог быть ослеплен ласками тестя; но ему казалось благоразумнее соблюсти до времени приязнь его и целость хотя Московского княжества, нежели подвергнуть гибели сию единственную надежду отечества войною с государем сильным, мужественным, алчным ко славе и к приобретениям. Василий, осторожный, рассмотрительный, имел отважность, но только в случае необходимости, когда слабость и нерешительность ведут к явному бедствию: он сразился бы с Тамерланом, сокрушителем империй: но с Витовтом еще можно было хитрить, и великий князь сам поехал к нему в Смоленск, где, среди веселых пиров наружного дружелюбия, они утвердили границы своих владений. В сие время уже почти вся древняя земля вятичей (нынешняя Орловская губерния с частию Калужской и Тульской) принадлежала Литве: Карачев, Мценск, Белев с другими удельными городами князей черниговских, потомков Святого Михаила, которые волею и неволею поддалися Витовту. Захватив Ржев и Великие Луки, властвуя от границ псковских с одной стороны до Галиции и Молдавии, а с другой до берегов Оки, до Курска, Сулы и Днепра, сын Кестутиев был монархом всей южной России, оставляя Василию бедный Север, так что Можайск, Боровск, Калуга, Алексин уже граничили с литовским владением. — Дела ординские были также предметом совещания сих двух государей, из коих один мыслил только избавиться от ига, а другой возложить оное на самих ханов или столь обессилить их, чтобы они ни в каком случае не могли быть опасны для его областей полуденных. — Вместе с великим князем находился в Смоленске митрополит Киприан, ходатайствуя за пользу нашей церкви или собственную. Дав слово не притеснять веры греческой, Витовт оставил Киприана главою духовенства в подвластной ему России, и митрополит, поехав в Киев, жил там 18 месяцев.

Вероятно, что великий князь взял обещание с тестя своего не беспокоить и пределов рязанских, по крайней мере, сведев, что Олег сам вошел в литовские границы и начал осаду Любутска (близ Калуги), Василий послал туда боярина представить ему, сколь безрассудно оскорблять сильного. Олег возвратился; но Витовт уже хотел мести: вступил в его землю; истребил множество людей; заставив Олега укрыться в лесах, вышел с добычею и пленом. Сие действие не нарушило доброго согласия между им и Василием Димитриевичем. Обагренный кровию бедных рязанцев, он заехал в Коломну видеться с великим князем и весело праздновал там несколько дней, осыпаемый ласками и дарами.

Непосредственным, явным следствием сего вторичного свидания было общее их посольство к нозогородцам с требованием, чтобы они прервали дружескую связь с немцами, врагами Литвы. Витовт с неудовольствием видел также, что сын убитого им Нариманта Ольгердовича, Патрикий, и князь смоленский, Василий Иоаннович, нашли в Новегороде убежище от его насилия; а великий князь мог досадовать на чиновников новогородских за то, что они, в противность договору, опять не хотели зависеть в судных делах от митрополита. Киприан, вторично быв у них в 1395 году вместе с послом константинопольского патриарха, бесполезно доказывал им, сколь такое нарушение обета несогласно с доброю совестию и с честию. Впрочем, смягченный дарами жителей, выехал оттуда мирно, благословив архиепископа и народ. Имел ли Василий Димитриевич какую-нибудь досаду на ливонских немцев, требуя от Новагорода разрыва с ними, или желал сего единственно в угодность тестю, неизвестно: вероятнее, что он только искал предлога для исполнения своих замыслов, которые обнаружились впоследствии. Новогородцы с удивлением выслушали посольство московское и Витовтово. Быв семь лет в вражде с немцами по делам купеческим, они в 1391 году примирились торжественно на общем съезде в Изборске, где находились депутаты Любека, Готландии, Риги, Дерпта, Ревеля; обоюдно чувствуя нужду в свободной торговле; условились предать вечному забвению взаимные обиды, немцы, приехав в Новгород, восстановили там свою контору, церковь и дворы. Сия торговля процветала тогда более, нежели когда-нибудь; из самых отдаленных мест Германии купцы ежегодно являлись на берегах Волхова со всеми ремесленными произведениями Европы; и новогородцы, нимало не расположенные исполнить волю государя московского, еще менее Витовтову, ответствовали: «Господин князь великий! У нас с тобою мир, с Витозтом мир и с немцами мир»; не хотели слушать угроз, но с честию отпустили послов назад.

Великий князь — чаятельно, предвидев сей отказ — немедленно объявил гнев, то есть войну Новугороду. и спешил воспользоваться ее правом. Земля Двинская издавна имела богатую торговлю, получая так называемое серебро закамское и лучшие меха с границ Сибири; славилась и другими выгодными промыслами, в особенности птицеловством, для коего великие князья, в силу договоров с Новымгородом, ежегодно отправляли туда сокольников, предписывая в грамотах земскому начальству давать им подводы и корм. Еще Иоанн Калита замышлял овладеть совершенно Двинскою землею: правнук его желал исполнить сие намерение и сделал то без всякого кровопролития. Нередко утесняемые новогородским корыстолюбивым правительством, двиняне дружелюбно [в 1397 г.] встретили рать московскую, охотно поддалися Василию Димитриевичу и приняли от него наместника, князя Феодора Ростовского. Самые воеводы новогородские, там бывшие, вследствие тайных сношений с Москвою объявили себя верными слугами великого князя, который в сие время занял Торжок, Волок Ламский, Бежецкий Верх и Вологду. Новогородцы ужаснулись: вместе с Заволочьем они лишались способа на только иметь из первых рук важные произведения климатов сибирских, но и выгодно торговать с немцами, которые всего более искали у них мехов драгоценных. Архиепископ новогородский Иоанн, посадник Богдан и знаменитейшие чиновники спешили в Москву; но великий князь, лично оказав им ласку, не хотел слышать о возвращении Двинской земли.

[1398 г.] Тогда отчаяние пробудило воинственный дух в новогородцах. Они собралися на вече и требовали благословения от архиепископа, сказав ему: «Когда великий князь изменою и насилием берет достояние Святой Софии и Великого Новагорода, мы готовы умереть за правду и за нашего Господина, за Великий Новгород». Архиепископ благословил их, и все граждане дали клятву быть единодушными. Посадник Тимофей Юрьевич, предводительствуя осадью тысячами воинов, обратил в пепел старый Белозерск, а жители нового откупились шестидесятью рублями. Князья белозерские и воеводы московские, там бывшие, приехали в стан новогородский с изъявлением покорности. Разорив богатые волости Кубанские близ Вологды, новогородцы три недели без успеха осаждали Гледен, сожгли посады Устюга, даже Соборную в нем церковь, и, взяв там славную чудотворную икону богоматери, в насмешку именовали ее своею пленницею. Войско их разделилось: 3000 пошли к Галичу грабить и пленять людей: 5000, вступив в Двинскую землю, осадили крепость Орлец, где заключился наместник великокняжеский с двинскими новогородскими воеводами, которые передались к государю московскому. Нападали и оборонялись с равным усилием близ месяца; наконец осажденные принуждены были сдаться: чем решилась судьба всех Двинских областей. Посадник Тимофей Юрьевич в одной руке держал меч казни для изменников, в другой милостивую грамоту для жителей, готовых раскаяться в вине своей: толпами стекаясь к его знаменам, они смиренно били челом, в надежде на милосердие Великого Новагорода. Посадник оковал цепями главного двинского воеводу, новогородского боярина Иоанна с братьями, Айфалом, Герасимом и Родионом; великокняжеского наместника, Феодора Ростовского, отняв у него казну, отпустил к государю со всеми людьми воинскими; обложил московских купцов тремя стами рублей, а двинских жителей двумя тысячами; взял у них еще 3000 коней и возвратился с торжеством в Новгород. Окованные изменники были представлены народу: Иоанна скинули с моста в Волхов; братья его, Герасим и Родион, постриглись в монахи, с дозволения архиепископа и граждан; Айфал ушел с дороги. — Зная меру сил своих и нимало не ослепленные удачею мести, новогородцы предложили мир великому князю. Посадник Иосиф и тысячский явились во дворце его с дарами и с видом хитрого смирения; не могли обольстить государя проницательного, но успели во всем: ибо Василий знал, что новогородцы в то же время имели сношения с Витовтом, предлагая ему на некоторых условиях быть их главою и покровителем. Великий князь не сомневался, что они могли действительно, в случае крайности, приступить к Литве, и, скрыв внутреннюю досаду, отказался от Двинской земли, Вологды и других владений новогородских; дал им мир и послал брата своего, Андрея, для исполнения всех условий оного. Тогда Витовт, считая себя осмеянным, немедленно отослал к новогородцам мирный договор, заключенный с ними в самый первый год восшествия его на престол литовский. Они также возвратили ему дружественную грамоту: что было объявлением войны и называлось посылкою разметных грамот. Но Витовт отсрочил сию войну, занимаясь приготовлениями к другой, важнейшей.

[1399 г.] Тохтамыш, по отшествии Тамерлана, собрал новые силы: еще большая часть Орды признавала его своим ханом. Он вступил в Сарай, отправил посольства к державам соседственным и называл себя единственным повелителем Батыевых улусов. Но Тимур Кутлук — или, по нашим летописям, Темир Кутлуй — напал на него внезапно, победил и взял Сарай. Тохтамыш с своими царицами, с двумя сыновьями, с казною и с двором многочисленным бежал в Киев искать защиты сильного Витовта, который с удовольствием объявил себя покровителем столь знаменитого изгнанника, гордо обещая возвратить ему царство. Уже Витовт отведал счастия против моголов и, в окрестностях Азова пленив целый улус, населил ими разные деревни близ Вильны, где потомство их живет и доныне. Он утешался мыслию слыть победителем народа, коего ужасалась Азия и Европа, — располагать троном Батыевым, открыть себе путь на Восток и сокрушить самого Тамерлана. Готовя удар решительный, герой Литовский желал, как вероятно, склонить и великого князя к содействию: по крайней мере в сие время приезжал от него посол в Москву, князь Ямонт, наместник смоленский. Ничто не могло быть для России благоприятнее войны между двумя народами, ей равно ненавистными: надлежало ли способствовать перевесу того или другого? Ханы ординские требовали от нас дани: литовцы совершенного подданства. Великое княжество Московское, отсылая серебро в улусы, еще гордилось независимостию в сравнении с бывшими княжествами днепровскими, и благоразумный Василий Димитриевич, несмотря на мнимую дружбу тестя, знал, что он, захватив Смоленскую область, готов взять и Москву. И так, вместо полков великий князь отправил в Смоленск, где находился Витовт, супругу свою с боярами и приветливыми словами. Лукавый отец ее не уступал в ласках зятю; великолепно угостил дочь, наших бояр и в знак родительской нежности дал ей множество икон с памятниками страстей господних, выписанными из Греции одним князем смоленским.

Не хотев участвовать в замышляемой борьбе Литвы с моголами, Василий в то же время не устрашился сам поднять на них меч, чтобы отмстить им за разорение Нижнего Новагорода, о коем мы выше упоминали. Он послал брата своего, князя Юрия Димитриевича, в Казанскую Болгарию с сильным войском, которое взяло ее столицу (и ныне известную под именем Болгаров), Жукотин, Казань, Кременчуг; три месяца опустошало сию торговую землю и возвратилось с богатою добычею. Летописцы говорят, что Никогда еще полки российские не ходили столь далеко в ханские владения, и Василий Димитриевич слыл с того времени завоевателем Болгарии; но время истинных, прочных завоеваний для России еще не наступило.

Может быть, хитрый великий князь в дружелюбных сношениях с Витовтом представлял ему сей счастливый поход как действие союза, заключенного ими против моголов; но государь литовский, не менее хитрый, видел в зяте тайного, опасного врага, который только но случая оставлял его спокойно владеть наследием Ярославова потомства. Ьезопасность литовских приобретений в России требовала гибели княжения Московского, уже сильного; и Витовт, обещаясь восстановить власть Тохтамыша над Золотою Ордою, Заяицкою, Болгариею, Тавридою и Азовом, именно поставил в условие, как уверяют наши летописцы, чтобы сей хан отдал Москву Литве.

Долго Витовт готовился к важному походу, собирая войско в Киеве. Тщетно польская королева Ядвига, хваляся проницанием будущего, предсказывала ему бедствие: слабый Ягайло дал брату знатнейших воевод своих: Спитка Краковского, Сандивогия Остророгского, Доброгостия Самотульского, Иоанна Мазовского и других с отборными ратниками. Знамена литовские развевались пред самыми стенами Киева, украшенные трофеями побед Гедимина, Ольгерда и Кестутия. Дружины наших князей, данников Витовта, стояли в рядах с литовцами, жмудью, волохами, а моголы Тохтамышевы полком особенным, равно как и 500 богато вооруженных немцев, присланных великим магистром прусского ордена. Пятьдесят князей, российских и литовских, под верховным начальством Витовта предводительствовали ратию, многочисленною и бодрою.

В сие время явился посол Тимура Кутлука. Именем своего хана он говорил князю литовскому: «Выдай мне Тохтамыша, врага моего, некогда царя великого, ныне беглеца презренного: так непостоянна судьба жизни!» Витовт сказал: «иду видеться с Тимуром» — и пошел к югу тем самым путем, коим некогда ходил Мономах разить диких половцев. За реками Сулою и Хоролем, на берегах Ворсклы стоял Тимур Кутлук с моголами, более желая мира, нежели битвы. «Почто идешь на меня? — велел он сказать Витовту: — я не вступал никогда в землю твою с оружием». Князь литовский ответствовал: «Бог готовит мне владычество над всеми землями. Будь моим сыном и данником, или будешь рабом». Тимур неотступно предлагал мир: признавал Витовта старейшим; соглашался даже, по словам наших летописцев, платить ему ежегодно некоторое количество серебра. Гордый князь литовский, подражая хвастовству восточному, хотел еще, чтобы моголы изображали на своих деньгах знамение или печать его: в таком случае обещал не помогать Тохтамышу. Хан требовал срока на три дня и между тем дарил, чествовал, ласкал Витовта посольствами. Сие удивительное смирение было, кажется, одною хитростию, чтобы продлить время и соединиться с остальными полками татарскими.

Все переменилось, когда пришел в стан к моголам седой князь Эдигей, славный умом и мужеством. Он был вторым Мамаем в Орде и повелевал ханом; некогда служил Тамерлану и носил на себе знаки его милостей. Сведав от Тимура о мирных условиях, предложенных Витовтом, Эдигей сказал: «лучше умереть», и требовал свидания с князем литовским. Они съехались на берегу Ворсклы. «Князь храбрый! — говорил вождь татарский: — Царь наш справедливо мог признать тебя отцом: ты его старее летами, но моложе меня: и так изъяви мне покорность, плати дань и на деньгах литовских изобрази печать мою». Сия насмешка привела Витовта в ярость: он громогласно возвестил битву и привел полки в движение. Благоразумнейший из воевод его, Спитко Краковский, видя множество татар, еще советовал искать мира на условиях честных для обеих сторон; но юные витязи литовские кричали: «сокрушим неверных!», и знаменитый пан Щуковский, гордый сердцем, дерзкий языком, сказал ему: «Если по любви к жене прекрасной и к наслаждениям роскоши ты боишься смерти, то не охлаждай других, готовых отдать жизнь за славу». Великодушный Спитко ответствовал: «Несчастный! Я. паду в битве, а ты обратишь тыл». Войско литовское перешло за Ворсклу и сразилось [12 августа 1399 г.]

Рать ханская была многочисленнее. Витовт надеялся на свои пушки и пищали; но сии орудия, как говорят летописцы, действовали слабо в открытом поле, где татары, рассыпаясь, могли нападать на ряды литовские сбоку: скажем лучше, что искусство огнестрельное находилось тогда во младенчестве; не умели заряжать скоро, ни с легкостью обращать пушку во все стороны. Однако ж литовцы привели в смятение толпы Эдигеевы и считали себя уже победителями, когда Тимур Кутлук, ученик Тамерланов, зашёл им в тыл и стремительным ударом сломил полки их. Тохтамыш прежде всех оставил место сражения; за ним Витовт и надменный пан Щуковский; а великодушный Спитко умер героем. Ужасное кровопролитие продолжалось до самой глубокой ночи: моголы резали, топтали неприятелей или брали в плеч, кого хотели. Ни Чингисхан, ни Батый не одерживали победы совершеннейшей. Едва ли третия часть войска литовского спаслася. Множество князей легло на месте, и в том числе Глеб Святославич Смоленский, Михаил и Димитрий Даниловичи Волынские, потомки славного Даниила, короля Галицкого — сподвижник Димитрия Донского, Андрей Ольгердович, который, бежав от Ягайла, несколько времени жил во Пскове и возвратился служить Витовту — Димитрий Брянский, также сын Ольгердов и также верный союзник Донского — князь Михаиле Евнутиевич, внук Гедиминов — Иоанн Борисович Киевский — Ямонт, наместник смоленский, и другие. Хан Тимур Кутлук гнал остатки неприятельского войска к Днепру, взял с Киева 3000 рублей серебра литовского в окуп, а с монастыря Печерского особенно 30 рублей; оставил там своих баскаков и, погромив Витовтовы области до самого Луцка, возвратился в улусы. — Так Литовский герой, хотев удивить мир великим подвигом, снискал один стыд, лишился войска, открыл моголам путь в свои владения и должен был опасаться еще дальнейших худых следствий.

Весть о несчастии его произвела в Москве, в Новегороде, в Рязани действие двоякое: жалели о многих россиянах, падших под знаменами литовскими; с изумлением видели, сколь могущество Орды еще велико; боялись новой гордости, нового тиранства ханов и вместе утешались мыслию, что силы опасной Литвы ослабели. Но Витовт имел в России истинного друга, который огорчился бы его бедствием, если бы успел сведать оное. Сей друг, князь Михаил Тверской, преставился почти в самое то время, когда хан разбил литовцев. Бесполезно истощив все способы вредить Донскому, Михаил Александрович жил наконец мирно, ибо видел, что правление юного Василия не уступает Димитриеву ни в силе, ни в мудрости; оставив намерение лишить владетелей московских великокняжеского сана и вообще противиться успехам их могущества, он заключил даже оборонительный союз с Василием на случай впадения в Россию моголов, немцев, ляхов, литвы, но тайно держался Витовта как естественного недоброжелателя или завистника Москвы, и (в 1397 году) посылал к нему сына, Иоанна, женатого на Марии, сестре Витовтовой, без сомнения не столько для родственного свидания, сколько для важных государственных переговоров.

Хотя Василий не изъявлял никаких враждебных намерений в рассуждении Твери, однако ж князь ее с беспокойством видел, что он весьма ласково принял его племянника, Иоанна Всеволодовича Холмского, который, не хотев зависеть от дяди, уехал в Москву, сочетался браком с Анастасиею, сестрою великого князя, и был наместником в Торжке. Имея 66 лет от рождения, Михаил еще бодрствовал духом и телом; но вдруг занемог столь жестоко, что в несколько дней все его силы исчезли. Он написал духовную грамоту: отдал старшему сыну, Иоанну, Тверь, Новый Городок, Ржев, Зубцев, Радилов, Вобрын, Опоки, Вертязин; другому сыну, Василию, и внуку Иоанну Борисовичу Кашин с Коснятином; а меньшему, Феодору, два городка Микулина, повелевая им жить в любви и слушаться брата старшего. Обстоятельства кончины его достопамятны. К нему возвратились тогда послы из Константинополя, тверской протопоп Даниил и церковники, которые ездили с милостынею в Грецию и привезли от патриарха в дар князю икону Страшного суда. Забыв болезнь и слабость, он встал с ложа, встретил сию икону на дворе, целовал оную с великим усердием и пригласил к себе на пир знатнейшее духовенство вместе с нищими, слепыми и хромыми; братски обедал с ними и, водимый слугами, каждому из гостей поднес так называемую прощальную чашу вина, моля их, чтобы они благословили его. Никто не мог удержаться от слез. Облобызав детей, бояр, слуг, Михаил пошел в Соборную церковь, поклонился гробу отца и деда, указал место для своей могилы и стал на паперти, где собралося множество людей, которые смотрели на него с горестным умилением. Сей некогда величественный князь, быв необыкновенно высок и дороден, казался уже тению; бледный, слабый, едва передвигал ноги. Народ плакал и безмолвствовал; но когда Михаил, смиренно преклонив голову, сказал: «Иду от людей к богу: братья! отпустите меня с искренним благословением!» — тогда все зарыдали, единодушно восклицая: «Господь благословит тебя, князь добрый!» Он сошел с ступеней. Сыновья и бояре хотели вести его во дворец: но Михаил, к изумлению их, указал рукою на лавру Св. Афанасия; приведенный в сей монастырь, был там пострижен епископом Арсением, назван Матфеем и в седьмой день скончался, с именем князя умного, милостливого и грозного в похвальном смысле: ибо он, как сказано в летописи, не потакал боярам, любя правосудие; истребил в своем княжении разбои, воровство, ябеду; уничтожил злые налоги торговые; утвердил города, успокоил села так, что жители других областей тысячами переселялись в Тверскую. — [1400 г.] С жизнию Михаила исчезло и благоденствие сего княжения: начались боярские смуты и раздоры между его сыновьями. Иоанн, узнав о торжестве хана и несчастии своего шурина, отправил посольство к первому, смиренно моля, чтобы он дал ему жалованную грамоту на всю землю Тверскую. Послы уже не застали Тимура Кутлука: он умер; но сын его, Шадибек, исполнил желание Иоанна, который, пользуясь милостивыми ярлыками ханскими, вопреки советам матери стал утеснять братьев и племянника. Они искали защиты в Москве. Великий князь бескорыстно старался мирить их, хотя и ненадолго. Два раза Иоанн приступал к Кашину и держал брата, Василия Михайловича, как пленника в Твери; освободил его, но послал в Кашин своих наместников. В сем междоусобии летописцы обвиняют наиболее невестку Иоаннову, вдовствующую супругу Бориса Михайловича, родом смолянку; впрочем, он гнал и сына ее, желая быть единовластным. В угодность, может быть, государю московскому Иоанн примирился с зятем его, князем холмским, и не мешал ему спокойно жить в уделе отцовском; но сей князь, скоро умерший схимником и бездетным, должен был отказать свою наследственную область сычу Иоаннову, Александру. Одним словом, удельная система вообще клонилась тогда в России к падению.

Несмотря на ослабление литовских сил, князь тверской желал остаться другом Витовта и возобновил с ним прежний союз, одобренный и согласно с их волею утвержденный государем Василием Димитриевичем, который не думал объявить себя врагом тестя (уважая льва, хотя и раненого), особенно потому, что имел причину опасаться Орды: ибо со времени нашествия Тамерланова прервал все сношения с нею, как бы не зная, кого признавать ее главою: Тохтамыша, или Шадибека, или Койричака. Одни внутренние раздоры моголов, не утишенные и славною их победою над Литвою, не дозволяли им обратить внимания на Москву. — Витовт с своей стороны более нежели когда-нибудь искал дружбы великого князя, чтобы удалить его от союза с Олегом и с изгнанником смоленским, Юрием Святославичем, который выдал дочь свою, Анастасию, за Василиева брата, Юрия; тогда же сын Владимира Храброго, Иоанн, женился на внуке Олеговой. Легко было предвидеть, что князь смоленский захочет воспользоваться несчастием Литвы; в самом деле он неотступно убеждал тестя возвратить ему престол: чего желал тайно и Василий Димитриевич, однако ж не согласился помогать им. [1401 г.] Уверенные по крайней мере в его искреннем доброхотстве, Олег и Юрий, собрав войско, внезапно осадили Смоленск, где жители, ненавидя литовское правление, отворили ворота и с восхищением приняли своего законного князя. К сожалению, день народного торжества и веселия обратился в день лютого кровопролития: Юрий Святославич, ослепленный местию, умертвил Витовтова наместника, князя Романа Михайловича Брянского, происшедшего от св. Михаила Черниговского, и множество бояр смоленских, которые держали сторону Литвы. Он не знал, что милость в таких случаях благоприятствует не только человеколюбию, но и собственным выгодам государя. Головы отцов и мужей пали: жены, дети и друзья убиенных остались, возбуждали в народе ненависть к свирепому князю и могли говорить: «Иноплеменный Витовт здесь властвовал мирно; князь российский возвратился лить нашу кровь». Одна жестокость рождает часто необходимость другой. Когда Витовт, узнав о взятии Смоленска, явился пред стенами оного с войском, с пушками, многие из граждан хотели сдаться Литве. Умысел их открылся: Юрий казнил всех без пощады и, на сей раз отразив неприятеля, заключил с ним перемирие.

[1402 г.] Ободренный своим успехом и неудачами Литвы, князь рязанский послал сына, именем Родслава, воевать Брянск, имея намерение, если можно, освободить и сей древний черниговский удел от власти иноплеменников. Но Витовт успел взять меры. Одним из лучших его полководцев был Лугвений-Симеон Ольгердович: еще в 1392 году он возвратился в Литву из Новагорода и женился на сестре Василия Димитриевича, Марии (которая, жив с ним пять лет, преставилась в Мстиславе, откуда тело ее привезли в Москву). Лугвений, отряженный Витовтом, соединился с Александром Патрикиевичем Стародубским, встретил рязанцев у Любутска и, побив их наголову, пленил самого Родслава. Сей успех в тогдашних обстоятельствах был весьма важен для Витовта: ободрил Литву, устрашил россиян. Ненавидя Олега, Витовт мстил ему жестоким заключением сына его в оковы и в темницу, в которой он томился три года и наконец за 2000 рублей получил свободу. Старец Олег не мог пережить сего несчастия и скончался иноком: князь ума редкого и славнейший из всех рязанских владетелей; долговременный, лукавый враг Донского и Москвы, но любимый своим народом и достохвальный в его последних усилиях возвратить отечеству литовские завоевания. Имев христианское имя Иакова, он назван в монашестве Иоакимом и погребен в обители Солотчинской, им основанной близ Рязани. Сын его, Феодор, сел на престоле отца, утвержденный в сем наследстве грамотою хана Шадибека. (Чрез некоторое время он был изгнан князем пронским, Иоанном Владимировичем; а после, заключив с ним мир, княжил спокойно, будучи в теской связи с шурином своим, государем московским.)

[1403 г.] Витовт еще несколько времени оставлял Юрия Смоленского в покое. Собрав силы, он послал Лугвения на Вязьму, зная мужество сего Ольгердова сына и доверенность к нему россиян, которые любили его как единоверного. Лугвений овладел Вязьмою без кровопролития, пленив ее князя, Иоанна, Святославича. Тогда Витовт со всеми полками двинулся [в 1404 г.] к Смоленску; целые семь недель осаждал его с величайшим усилием, ежедневно стреляя из пушек, но отступил без малейшего успеха: столь крепок был город и столь упорно защищаем Юрием. Потерпели одни волости смоленские, разоренные Литвою. Юрий, опасаясь нового нападения, желал видеться с великим князем; оставил в Смоленске супругу, бояр и, дав им слово возвратиться немедленно, спешил в Москву. Василий Димитриевич принял его дружелюбно. «Будь моим великодушным покровителем, — говорил Юрий: — Витовт тебя уважает: примири нас или защити меня, если он презрит твое ходатайство. Когда же не хочешь того, будь государем моим и смоленским. Желаю лучше служить тебе, нежели видеть иноплеменника на престоле Мономахова потомства». Предложение казалось лестным. Но, зная твердое намерение Витовта снова покорить Смоленск чего бы то ни стоило; зная, что присоединить сие княжение к Москве есть объявить ему войну, великий князь не соглашался быть ни ходатаем, ни защитником, ни государем Смоленска, следуя правилу жить в мире с Литвою, пока Витовт не касался собственных московских владений. Так говорят летописцы; однако ж долговременное пребывание Юрия в Москве свидетельствует по крайней мере, что он не терял надежды успеть в своем искании: изменники предупредили его.

Будучи врагом опасной Литвы, сей князь, к несчастию, имел врагов еще опаснейших между смоленскими боярами, озлобленными казнию их ближних: пользуясь его отсутствием, они тайно призвали Витовта и сдали ему город. Полки литовские без малейшего сопротивления вступили в крепость, обезоружили воинов, взяли некоторых верных бояр под стражу, впрочем не делая жителям никакого вреда, соблюдая тишину, благоустройство. Супруга Юриева была отправлена в Литву, и Витовт, заняв всю Смоленскую область, везде определил своих чиновников, к неудовольствию изменников российских, которые надеялись управлять ею; но гражданам и сельским жителям даровал особенную льготу, желая отвратить народ от Юрия и привязать к себе: в чем успел совершенно и чрез несколько лет в кровопролитной с немцами битве, где более 60 000 человек легло на месте, одержал победу единственно храбростию верных ему смоленских воинов.— Таким образом, взяв древний город российский в первый раз обманом, вторично изменою, Витовт благоразумною политикою утвердил его за Литвою на 110 лет и тем заключил ее важные присвоения в России. Время счастливых возвратов было для нас уже недалеко.

Нечаянная весть о взятии Смоленска поразила Юрия Святославича; изумила и великого князя так, что он вообразил себя обманутым и, призвав Юрия, осыпал его укоризнами, говоря: «Ты хотел единственно обольстить меня лукавыми предложениями: Смоленск не мог сдаться Литве без твоего повеления». Напрасно сей несчастный князь уверял, что виною тому измена бояр: Василий остался в подозрении, и Юрий, не находя в Москве ни защиты, ни самой личной для себя безопасности, решился искать той и другой в вольном Новегороде.

Государствование Василия Димитриевича было для но-вогородцев временем беспокойным: они никак не могли долго жить с ним в мире, видя его непрестанные покушения на их свободу и достояние. Так он (в 1401 году) велел митрополиту задержать в Москве новогородского архиепископа Иоанна, который ревностно ходатайствовал за гражданские права своей духовной паствы. Так, чрез несколько месяцев, воины великокняжеские схватили в Торжке двух знаменитых бояр, неприятных государю, и взяли все их имение. Так рать московская без объявления войны вступила в Двинскую землю, будучи предводима новогородскими изменниками, Айфалом и братом его, Герасимом расстригою, ушедшим из монастыря; они пленили двинского посадника, многих бояр и везде грабили без милосердия; но, разбитые в Колмогорах, оставили пленников и бежали. (Сей мятежник Айфал, не успев в замыслах против отечества, разбойничал после на Каме и Волге, имея у себя до 250 судов; был в плену у татар и наконец убит на Вятке Михаилом Рассохиным, подобным ему беглецом новогородским.) — Хотя великий князь освободил взятых в Торжке бояр и архиепископа Иоанна, более трех лет сидевшего в келье Николаевского монастыря; однако ж Новгород ждал и впредь с его стороны таких же утеснений, будучи готов противиться оным.

Юрий Святославич с сыном Феодором, братом Владимиром и князем Симеоном Мстиславичем Вяземским явился там среди народа и смиренно просил убежища. Новогородцы любили казаться великодушными в таких случаях. Мысль быть покровителями одного из знаменитейших князей российских, гонимого Витовтом, отверженного великим князем, льстила их гордости. Они приняли изгнанника с ласкою и сделали еще более: дали ему 13 городов в управление: Русу, Ладогу и другие, с условием, чтобы он, как воин мужественный, ревностно блюл целость их владений, не щадя ни трудов, ни жизни. Взаимные клятвы утвердили сей договор, равно неприятный Витовту и Василию Димитриевичу. Первый, будучи тогда уже в мире с Новымгородом, жаловался, что его злодей снискал там дружбу и доверенность; а великий князь с неудовольствием видел, что сей народ в случае столь важном действует самовластно, без всякого сношения с Москвою. Впрочем, Юрий недолго жил в области Новогородской: привыкнув господствовать неограниченно, он скучал своею зависимостию от народного веча и возвратился в Москву с новою надеждою на покровительство Василия Димитриевича, который, начиная тогда ссориться с Витовтом за впадение Литвы в границы Пскова, принял Юрия весьма дружелюбно и сделал наместником в Торжке. Но сей несчастный изгнанник скоро лишился и милости великого князя и сожаления людей, в глазах целой России возложив на себя знамение гнусного преступника.

[1406 г.] Князь Симеон Мстиславич Вяземский разделял с ним бедствие изгнания как друг и знаменитый слуга его. Он имел прекрасную, добродетельную супругу, именем Иулианию. Равно жестокий и сластолюбивый, Юрий пылал вожделением осквернить ложе Симеоново; не успел в том ни соблазном, ни коварными хитростями и дерзнул на явное злодеяние: в своем доме, среди веселого пира, убил князя вяземского и думал воспользоваться ужасом несчастной супруги. Но любя непорочность более всего в мире, она схватила нож и, хотев ударить им насильника в горло, уязвила в руку. Одно чувство уступило место другому: любострастие гневу. Юрий, обнажив меч, догнал Иулиаиию на дворе, изрубил ее в куски и велел бросить в реку. Такая гнусность могла постыдить век: впечатление, произведечное оною в сердцах современников, оправдало его. Юрий, подобно Каину ознаменованный печатию злодейства, гонимый всеобщим презрением, не смея показаться ни князьям, ни народу, уехал в Орду; скитался в степях несколько месяцев и кончил жизнь в одном пустынном монастыре области Рязанской. Он был последним из владетельных князей смоленских, происшедших от внука Мономахова, Ростислава Мстиславича.

Наконец пришло время явной вражды между государем московским и Литвою. Псков, освобожденный новогородцами от всех обязанностей подданства, был управляем собственными законами; принимал наместников от Василия Димитриевича, но избирал себе чиновников и князей или воевод, иногда чужеземных: так Андрей Ольгердович и сын его, Иоанн, несколько времени начальствовали в оном. Сия вольность не даровала благоденствия псковитянам: угрожаемые с одной стороны ливонским орденом, с другой Витовтом, напрасно требовали они защиты от своих братьев, новогородцев, которые завидовали успехам их счастливой торговли и не только отказывались помогать им, не только в мирных договорах с немцами, с литвою умалчивали о Пскове, но даже сами теснили и приходили осаждать его; не имея успеха в сих нападениях, мирились, и всегда неискренно. Сверх того он вторично был жертвою язвы, которая несколько раз возобновлялась. Чтобы воспользоваться его несчастием, коварный Витовт, будто бы честно объявляя войну, послал разметную псковскую грамоту к новогородцам, напал неожидаемо на владения псковитян, взял город Коложе и пленил 11 000 россиян. В то же время магистр ливонский опустошил селения вокруг Изборска, Острова, Котельна. Еще не теряя бодрости, псковитяне немедленно отмстили Витовту разорением Великих Лук и Новоржева, ему подвластных; отняли у Литвы коложское знамя и разбили немцев близ Киремпе: но, ведая меру сил своих, прибегнули к государю московскому. Хотя они, подобно Новугороду, имели свою особенную систему политическую и в самом деле мало зависели от великого князя: однако ж Василий, называясь их государем, решился доказать истину сего названия; отправил к. ним брата, Константина Димитриевича, и, требуя удовлетворения от Витовта, начал собирать полки. Его система осторожности не переменилась: он хотел мира, но хогел доказать и готовность к войне в случае необходимости, чтобы удержать хищность Литвы и спасти остаток независимой России.

Витовт ответствовал гордо. Призвав в союз к себе Иоанна Михайловича Тверского, великий князь послал воевод на литовские города: Серпейск, Козельск и Вязьму. Воеводы возвратились без успеха: огорченный сим худым началом и думая, что Витовт со всеми силами устремится на Москву, Василий Димитриевич решился возобновить дружелюбную связь с Ордою, вопреки мнению старых бояр; требовал вспоможения от Шадибека и представлял, что Аитва есть общий их враг. Не было слова о дани и зависимости: Василий искал только союза татар, и юный Шадибек, управляемый доброхотами государя московского, действительно прислал ему несколько полков. Выступив в поле, великий князь сошелся с Витовтом близ Крапивы (в Тульской губернии). Вместо битвы начались переговоры: ибо ни с которой стороны не хотели отважиться на случай решительный, и герой Литовский, помня претерпенное им бедствие на берегах Ворсклы, уже научился не верить счастию. Заключили перемирие и разошлися.

[1407 г.] Мира не было. Литовцы чрез несколько месяцев сожгли и присоединили к своим владениям Одоев, где княжили потомки св. Михаила Черниговского, быв в некоторой зависимости от сильнейших владетелей рязанских; а великий князь взял Дмитровец, но снова заключил перемирие с тестем под Вязьмою, и также ненадолго. Еще за год до сего времени выехал в Москву из Литвы сын князя Иоанна Ольгимонтовича, Александр Нелюб, со многими единоземцами: вступив в нашу службу, он получил себе во владение город Переславль Залесский. Вслед за ним [в 1408 г.] прибыл в Москву Свидригайло Ольгердович, который, будучи недоволен данным ему от Витовта уделом Северским, Брянским, Стародубским и замышляя господствовать над всею Литвою, вздумал предложить услуги свои великому князю. Ему сопутствовали епископ черниговский Исакий, князья звенигородские, Александр и Патрикий, Феодор Александрович Путивльский, Симеон Перемышльский, Михайло Хотетовский, Урустай Минский и целый полк бояр черниговских, северских, брянских, стародубских, любутских, рославских, так что дворец московский весь наполнился ими, когда они пришли к государю. Москвитяне с любопытством смотрели на своих единоплеменников, уже принявших обычаи иноземные; а бояре южной России дивились величию Москвы (за сто лет едва известной по имени), красоте ее церквей, святых обителей и пышности двора Василиева, напомнившей им древние предания о блестящем дворе Ярослава Великого. Всего же более дивились они в ней благоустройству гражданскому, необыкновенному в их странах, где троны Владимирова потомства стояли пусты и где паны литовские, искажая язык славянский, давали чуждые законы народу. Великий князь осыпал пришельцев милостями и к общему удивлению отдал Свидригайлу в удел не только Переславль, Юрьев, Волок, Ржев и половину Коломны, но даже столицу владимирскую с селами, доходами и людьми, как сказано в летописи: столь выгодною казалась ему дружба сего Оль-гердова сына. Легкомысленный, надменный Свидригайло уверительно говорил о тайных связях своих с вельможами литовскими; хвалился завоевать с помощию москвитян в несколько месяцев всю землю Витовтову; обещал Василию Новгород Северский и склонил его к возобновлению неприятельских действий против тестя. Великий князь не был легковерен; но мог надеяться, что, имея с собою Ягайлова брата, или подлинно найдет друзей в Литве, или приобретет мир выгодный. В последнем отчасти и не обманулся. Ви-товт встретил зятя на берегах Угры. Многочисленное войско его состояло, кроме литвы, из полков киевских (предводимых Олельком Владимировичем, внуком Ольгердовым), смоленских и даже из немцев, присланных к нему великим магистром прусским. Тщетно Свидригайло искал изменников в стане литовском: самые россияне, служа Витовту, готовы были мужественно ударить на полки великокняжеские. Но зять и тесть наблюдали равную осторожность; с обеих сторон действовали только легкими отрядами, избегая глазного сражения; наконец, вследствие многих переговоров, согласились в мирных условиях, назначив Угру пределом между Литвою и московскими владениями в нынешней Калужской губернии. Города Козельск, Пере-мышль, Любутск возвратились к России и были с того времени уделом Владимира Андреевича Храброго. Сохраняя честь свою, великий князь не хотел выдать Свидригайла Витовту и, кажется, обязал тестя не беспокоить впредь области псковитян, которые после заключили с Литвою мир особенный.

Впрочем, покровительство Василия Димитриевича не доставило Пскову безопасности. Брат его, Константин, взяв за Наровою немецкий городок Порх, уехал назад в Москву; а магистр ливонский, Конрад Фитингоф, соединясь с курляндцами, разбил псковитян: три посадника и 700 лучших граждан легло на месте. Еще два раза входил он в их владения, жег села, пленял людей, не щадя и новогородцев, которые, злобствуя на псковитян, отказались и тогда действовать с ними заодно против общих неприятелей. Сии частые войны с Ливониею обыкновенно не имели никаких важных следствий. Хотя немцы мыслили присосдинить Псков к своим владениям с согласия Витовта и Свидригайла (как то видно из договора, заключенного между ними в 1402 году): но имея более властолюбия, нежели силы, они только грабили, убивали несколько сот человек и чувствовали нужду в мире для выгод торговли. Народное право с обеих сторон так мало уважалось, что иногда умерщвляли послов: в Нейгаузене (в 1414 году) изрубили псковского, во Пскове дерптского. Сия вражда прекратилась в 1417 году мирным договором на 10 лет, и великий князь участвовал в оном как посредник. Но псковитяне, честно соблюдая мир с немцами, снова возбудили на себя гнев Витовта, который принуждал их объявить войну Ливонии. Напрасно старались они вторично снискать его дружбу посольствами в Литву и в Москву. Витовт грозил им непрестанно; однако ж не сделал ничего более, вероятно из уважения к зятю, коего псковитяне всегда признавали своим верховным государем и который давал им князей или наместников. Три раза начальствовал там Константин, брат Василиев; после князья ростовские, Андрей и Феодор Александровичи, сын последнего Александр и Феодор Патрикиевчч Литовский.

Доселе государствование Василия было славно и счастливо: он усилил великое княжение знаменитыми приобретениями без всякого кровопролития; видел спокойствие, благоустройство, избыток граждан в областях своих; обогатил казну доходами; уже не делился ими с Ордою и мог считать себя независимым. Хотя послы ханские от времени до времени являлись в Москве (царевич Эйтяк в 1403 году и мирза, казначей Шадибеков, в 1405): но вместо дани получали единственно маловажные дары и возвращались с ответом, что великое княжение Московское будто бы оскудело и не в силах платить серебра ханам. Напрасно Тимур Кутлук и Шадибек звали к себе Василия: он ке хотел послать к ним никого из своих братьев или бояр старейших, ожидая, чем кончатся междоусобия ординские. Еще Тохтамыш, отверженный Витовтом, скитался по отдаленным улусам, искал друзей и надеялся возвратить себе царство; когда же, настигнутый в пустынях, близ Тюменя, отрядом войска Шадибекова, он пал в сражении: великий князь, с намерением питать мятеж в Орде, дал в России убежище сыновьям его. Слабый хан молчал, а знаменитый Эдиггй, сподвижник Тамерланов, победитель Витовта, князь всемогущий в улусах, находился в дружеских сношениях с Василием; давал ему ласковое имя сына и коварный совет воевать Литву, в то же время советуя Витовту искоренить Московское княжение. Так моголы, некогда страшные одною силою, уже начали хитрить в слабости, стараясь производить вражду между государями, для них опасными. В 1407 году, когда князь тверской, Иоанн Михайлович, приехал Волгою на судах в ханскую столицу (чтобы судиться там с Юрием Всеволодовичем, братом умершего Иоанна Холмского, желавшим присвоить себе Тверское княжение), сделалась в Орде перемена: Булат-Салтан изгнал Шадибека, зятя Эдигеева, и сел на царство, но еще более своих предшественников зависел от Эдигея. Сей хитрый старец — видя, что государь московский и Витовт никак не хотят отважиться на решительную войну между собою — предприял наконец оружием смирить первого; готовя рать многочисленную, все еще уверял его в своей ревностной дружбе и писал к нему, выступив в поход: «Се идет царь Булат с Великою Ордою наказать литовского врага твоего за содеянное им зло России. Спеши изъявить царю благодарность: если не лично, то пришли хотя сына, или брата, или вельможу». С сею грамотою приехал в Москву один из чиновников татарских. Василий имел друзей в Орде и знал о ратных ее движениях; но по всем известиям думал, что моголы действительно хотят воевать Литву: ибо Эдигей умел скрыть свою истинную цель от самых вельмож ханских. Никто не беспокоился в Москве, где, по сказанию одного летописца, уже мало оставалось бояр старых и где юные советники великокняжеские мечтали в гордости, что они могут легко обманывать старца Эдигея и располагать в нашу пользу силами моголов. Однако ж Василий Димитриевич был изумлен скорым походом ханского войска и немедленно отправил боярина Юрия в стан оного, чтобы иметь вернейшее сведение о намерении татарского полководца; велел даже собирать войско в городах, на всякий случай. Но Эдигей, задержав Юрия, шел вперед с великою поспешностию — и чрез несколько дней услышали в Москве, что полки ханские стремятся прямо к ней.

Сия весть поколебала твердость великокняжеского Совета: Василий не дерзнул на битву в поле и сделал то же, что его родитель в подобных обстоятельствах: уехал с супругою и с детьми в Кострому, оставив защитниками столицы дядю, Владимира Андреевича Храброго, братьев Андрея и Петра со множеством бояр и духовных сановников (митрополит Киприан уже скончался). Великий князь надеялся на крепость стен московских, на действие своих пушек и на жестокую тогдашнюю зиму, неблагоприятную для осады долговременной. Не одна робость, как вероятно, заставила его удалиться. Он мог скорее боярина или наместника подвигнуть северные города российские к единодушному восстанию против неприятеля для избавления столицы, и татары не могли спокойно осаждать ее, зная, что великий князь собирает там войско. Но граждане московские судили иначе и роптали, что государь предает их врагу, спасая только себя и детей. Напрасно князь Владимир, украшенный сединою честной старости и славною памятию Донской битвы, ободрял народ своим величественным спокойствием в опасности: слабые унывали. Чтобы татары не могли сделать примета к стенам кремлевским, сей князь велел зажечь вокруг посады. Несколько тысяч домов, где обитали мирные семейства трудолюбивых граждан, запылали в одно время. Жители не думали спасать имения и толпами бежали к городским воротам. Отцы, матери, лишенные крова, ведя за руку или неся детей, молили единственно о том, чтобы их впустили в оные: необходимость предписывала жестокий отказ, ибо от излишнего многолюдства опасались голода в крепости. Зрелище было страшно: везде огненные реки и дым облаками, смятение, вопль, отчаяние. К довершению ужаса, многие злодеи грабили в домах, еще не объятых пламенем, и радовались общему бедствию.

Ноября 30, ввечеру, татары показались, но вдали, опасаясь действия огнестрельных городских орудий. Декабря 1 пришел сам Эдигей с четырьмя царевичами и многими князьями, стал в Коломенском, отрядил 30 000 вслед за Василием в Костроме и послал одного из царевичей, именем Булата, сказать Иоанну Михайловичу Тверскому, чтобы он немедленно шел к нему со всею его ратию, самострелами и пушками. Между тем полки татарские рассыпались по областям великого княжения; взяли Переславль Залесский, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец: то есть сожгли их, пленив жителей, ограбив церкви и монастыри. Счастлив, кто мог спастися бегством! Не было ни малейшего сопротивления. Россияне казались стадом овец, терзаемых хищными волками. Граждане, земледельцы падали ниц пред варварами; ждали решения судьбы своей, и моголы отсекали им головы или расстреливали их в забаву; избирали любых в невольники, других только обнажали: но сии несчастные, оставляемые без крова, без одежды среди глубоких снегов в жертву страшному холоду и метелям, большею частию умирали. Пленников связывали и вели как псов на смычках: иногда один татарин гнал перед собою человек сорок. Тогда открылось, сколь защитники иноплеменные ненадежны: гордый Свидригайло, начальствуя в Владимире и в пяти других городах, имея воинскую многочисленную дружину, обязанный милостию великого князя, которая не изменилась и со времени неудачного похода литовского, бежал и скрылся в лесах от моголов. (Сей мнимый герой, обличив свое малодушие, скоро выехал из России с великим богатством и стыдом, ограбив на пути наши села и пригороды.)

Эдигей, обложив Москву, нетерпеливо ждал к себе князя тверского с орудиями стенобитными и не предпринимал ничего против города; но Иоанн Михайлович поступил в сем случае как истинный россиянин и друг отечества: он гнушался мыслию способствовать гибели Московского княжения, хотя и весьма опасного для независимости Тверского; поехал к Эдигею один с немногими боярами и возвратился из Клина, будто бы от нездоровья. Сие великодушие могло стоить ему дорого: к счастию, судьба спасла и Тверь и Москву.

Полки ханские, которые гнались за великим князем, не могли настигнуть его и, к досаде Эдигея, пришли назад. Несмотря на ослушание Иоанна Тверского и недостаток в нужных для осады снарядах, сей вождь ординский упорствовал взять Москву, если не приступом, то голодом, и хотел зимовать в Коломенском. Но вести, полученные им от хана, расстроили его намерение. Уже прошел тот век, когда наследники Батыевы исчисляли рать свою не тысячами, а тьмами, и могли в одно время громить Восток и Запад: внутренние несогласия, кровопролития, язва, герой Донской и Тамерлан столь уменьшили многолюдство в улусах, что Булат, отправив войско в Россию, остался беззащитным и едва не был пленен каким-то мятежным ординским царевичем, хотевшим овладеть его столицею. Хан заклинал полководца своего возвратиться немедленно. Обстоятельства действительно были таковы, что Эдигей не мог терять времени, с одной стороны опасаясь великого князя, собиравшего в Костроме войско, а с другой еще страшнейших врагов в Орде; призвал вельмож на совет и положил чрез несколько часов отступить от нашей столицы; но, желая казаться победителем, а не бегущим, сколько для чести, столько и для самой безопасности, послал объявить московским начальникам, что соглашается не брать их города, если они дадут ему окуп.

Москва представляла зрелище и ратной деятельности и ревностных подвигов благочестия; с утра до ночи воины стояли на стенах, священники в отверстых храмах пели молебны, народ постился. «Богатые, — говорит летописец, — обещали небу наградить бедных, сильные не теснить слабых, судии быть правосудными, — и солгали пред богом!» Владимир Андреевич, князья, бояре целые три недели тщетно ждали приступа и, не имея запасов хлебных, страшились голода. Удивленные предложением Эдигея и не зная, что сделало его миролюбивым, они с радостию дали ему 3000 рублей и прославили милость божию, когда сей князь, отправив вперед добычу с обозом, 21 декабря выступил из Коломенского; взял еще на возвратном пути Рязань и скоро удалился от пределов российских. Но следы сего ужасного нашествия остались надолго неизгладимы в оных. «Вся Россия, — пишут современники, — от реки Дона до Белаозера и Галича, была потрясена сею грозою. Целые волости опустели. Кто избавился от смерти и неволи, тот оплакивал ближних или утрату имения. Везде туга и скорбь, предсказанные некоторыми книжниками года за три или за четыре. Многие удивительные знамения также возвестили гнев божий: со многих святых икон текло миро или капала кровь», и проч. Суеверие всегдашнее в таких случаях: люди слабые, пораженные внезапным ударом, обыкновенно ищут сверхъестественных предзнаменований его в минувшем времени, как бы надеясь впредь лучшим вниманием к таинственным указаниям судьбы отвращать подобные бедствия.

Впрочем, Эдигей, кроме добычи и пленников, не приобрел ничего важного сим подвигом, к коему он несколько лет готовился, и грозное письмо, отправленное им с пути к великому князю, не имело никаких следствий. Оно достопамятно: предлагаем его содержание.

«От Эдигея поклон к Василию, по думе с царевичами и князьями. — Великий хан послал меня на тебя с войском, узнав, что дети Тохтамышевы нашли убежище в земле твоей. Ведаем также происходящее в областях Московского княжения: вы ругаетесь не только над купцами нашими, не только всячески тесните их, но и самых послов царских осмеивэете. Так ли водилось прежде? Спроси у старцев: земля Русская была нашим верным улусом; держала страх, платила дань, чтила послов и гостей ординских. Ты не хочешь знать того — и что же делаешь? Когда Тимур сел на царство, ты не видал его в глаза, не присылал к нему ни князя, ни боярина. Минуло царство Тимурово: Шадибек 8 лет властвовал: ты не был у него! Ныне царствует Булат уже третий год: ты, старейший князь в улусе Русском, не являешься в Орде! Все дела твои не добры. Были у вас нравы и дела добрые, когда жил боярин Феодор Кошка и напоминал тебе о ханских благотворениях. Ныне сын его недостойный, Иоанн, казначей и друг твой: что скажет, тому веришь, а думы старцев земских не слушаешь. Что вышло? разорение твоему улусу. Хочешь ли княжить мирно? призови в совет бояр старейших: Илию Иоанновича, Петра Константиновича, Иоанна Никитича и других, с ними согласных в доброй думе; пришли к нам одного их них с древними оброками, какие вы платили царю Чанибеку, да не погибнет вконец держава твоя. Все, писанное тобою к ханам о бедности народа русского, есть ложь: мы ныне сами видели улус твой и сведали, что ты собираешь в нем по рублю с двух сох: куда ж идет серебро? Земля христианская осталась бы цела и невредима, когда бы ты исправно платил ханскую дань; а ныне бегаешь как раб!.. Размысли и научися!» — Но великий князь не хотел слушаться ни приказаний, ни советов его, сведав о новом мятеже в Орде; возвратился в столицу и с любовию обнял дядю своего, Владимира Андреевича, довольный по крайней мере тем, что он, не имев способа защитить другие города, сдал ему Москву в целости.

[1410 г.] Сей знаменитый внук Калитин жил недолго и преставился с доброю славою князя мужественного, любившего пользу отечества более власти. Он первый отказался от древних прав семейственного старейшинства и был из князей российских первым дядею, служившим племяннику. Кратковременные ссоры его с Донским и Василием происходили не от желания присвоить себе великокняжеский сан, а только от смут боярских. Сия великодушная жертва возвысила в Владимире пред судилищем потомства достоинство героя, который счастливым ударом решил судьбу битвы Куликовской, а может быть и России. В архиве наших древностей хранятся договоры сего князя с Василием и завещание. Он возвратил племяннику города Волок и Ржев, взчв от него в замену Углич, Гсродец на Волге, Козельск, Алексин, не в удел временный, а в наследственное владение или в отчину, с обязательством, в случае смерти Василиевой, повиноваться его сыну как государю верховному, ходить с ним самим на войну и посылать детей своих с полками московскими. В духовной записи Владимир Андреевич поручает супругу и детей великому князю; отказывает свою треть Москвы всем пяти сыновьям вместе, так, чтобы они ведали ее погодно; старшему сыну, Иоанну, дает Серпухов, Алексин, Козельск (а буде сей город снова отойдет к Литве, то Любутск) — Симеону Боровск и половину Городца: другую половину Ярославу, вместе с Малоярославцем (названным так от имени сего Владимирова сына) — Андрею Радонеж — Василию Перемышль и Углич — супруге Елене Ольгердовне множество сел (в том числе Коломенское, Тайнинское и славную мельницу на устье Яузы); ей же с меньшими детьми большой двор московский (другим сыновьям особенные домы и сады). Свидетелями духовной были игумены Никон Радонежский, Савва Спасский и 5 бояр Владимировых. Как сия, так и договорные, вышеупомянутые грамоты свидетельствуют, что великий князь и Владимир, надеясь избавиться от ига моголов, еще не были в том уверены: ибо последний обязывается делить с первым ординские тягости и платить ему за Углич 105 рублей на семь тысяч рублей ханской дани, а за Городец 160 р. на 1500 р.

[1411 —1412 гг.] В самом деле великий князь, при новой перемене в Орде, еще на время отказался от государственной независимости. Темир, неизвестный по летописям восточным, свергнул Булата и, прогнав Эдигея к берегам Черного моря, должен был уступить престол Капчака Зелени-Салтану, сыну Тохтамышеву, другу Витовтову, нашему недоброжелателю, который прислал в Россию грозных послов и в досаду Василию Димитриевичу хотел восстановить княжение Новогородское, объявив сыновей Бориса Константиновича и Кирдяпы законными его наследниками: чего они искали в Орде, и смелейший из них, Даниил Борисович, за год до того времени с дружиною князей болгарских разбил в Лыскове брата Василиева, Петра Димитриевича; а воевода Даниилов с казанским царевичем, Талычем, ограбил Владимир, имея у себя не более пяти сот моголов и россиян: столь унизилась знаменитая столица Боголюбского! Летописцы, в объяснение сего случая, сказывают, что она тогда не имела стен; что ее наместник, Юрий Васильевич Щека, был в отсутствии, и что неприятели тайно пришли лесом из-за реки Клязьмы в самый полдень, когда все граждане спали! Сам митрополит, преемник Киприанов, Фотий, будучи в сие время близ Владимира, на Святом озере, едва мог спастися от татар бегством в непроходимые пустыни Сенежские. Впрочем, ни Лысковская победа, ни опустошение домов и церквей владимирских не могли возвратить Даниилу родительского престола: союзники его, казанские моголы, немедленно ушли назад с добычею. Но ярлык хана в руках князей нижегородских, дружба Зелени-Салтана с Витовтом, новый тесный союз Иоанна Михайловича Тверского с государем литовским, у коего сын его, Александр, гостил в Киеве, и намерение Иоанново ехать в Орду казались Василию Димитриевичу столь опасными, что он решился сам искать благосклонности хана и, провождаемый всеми знатнейшими вельможами, с богатыми дарами отправился в столицу Капчакскую.

Но Зелени-Салтана уже не стало: другой сын Тохтамышев, Керимбердей, застрелил сего недруга россиян и воцарился. Сей новый хан, как вероятно, по смерти отца имел с другими братьями убежище в областях московских и, следственно, основанное на признательности благорасположение к Василию: по крайней мере великий князь, им обласканный, достиг своей цели; то есть возвратился с уверением, что бывшие владетели суздальские не найдут в нем (хане) покровителя, а Витовт друга, особенно ко вреду России. Иоанн Михайлович Тверской, также милостиво принятый Керимбердеем, с его согласия удержал за собою Кашин, несмотря на все искания брата, Василия Михайловича. Сей бедный князь, взятый под стражу наместниками тверскими, ушел из заключения, скитался по лесам, был в Москве, у хана, и не мог нигде найти защиты. Василий Димитриевич хотя привез его с собою из Орды, однако ж не хотел в угодность изгнаннику ссориться с Иоанном, который изъявил столько великодушия в бедственное для Москвы время, и в личном с ним знакомстве, при дворе хана, доказал ему искренними объяснениями, что не имеет никаких вредных для великого княжения замыслов.

[1415—1423 гг.] Нет сомнения, что Василий, будучи в ханской столице, снова обязался платить дань моголам: он платил ее, кажется, до самого конца жизни своей, несмотря на внутренние беспорядки, на частые перемены в Орде. Керимбердей, друг россиян, был неприятелем Витовта, который, желая свергнуть его с престола, объявил царем капчакским князя могольского, именем Бетсабулу, и в Вильне торжественно возложил на него знаки царского достоинства: богатую шапку и шубу, покрытую сукном багряным. Керимбердей, победив сего Витовтова хана, отсек ему голову; но скоро погиб от руки своего брата, Геремфердена, бывшего усердным союзником государя литовского. Кроме сего главного хана непрестанно являлись в улусах иные цари, воевали между собою или грабили наши пределы: так (в 1415 году) один из них, взяв Елец, убил тамошнего князя; так царь Барак, сын Койричака, победив другого, именем Куйдадата, приступал (в 1422 году) к Одоеву и пленил множество людей, но должен был оставить их, настиженный в степях князем Юрием Романовичем Одоевским и мценским воеводою, Григорием Протасьевичем, которые после, соединясь с друцкими князьями, разбили и Куйдадата. Сей князь тревожил набегами и литовские и российские области: почему Витовт, сведав о приближении его к Одоеву, требовал содействия от великого князя; и хотя москвитяне не успели взять участия в битве: однако ж Витовтовы полководцы, пленив двух жен Куйдадатовых, одну отправили к своему государю, а другую в Москву. — Между тем и старец Эдигей, уступив Орду Капчакскую, или Волжскую, сыновьям Тохтамышевым, властвовал как государь независимый в улусах Черноморских. Будучи врагом Витовта, он (в 1416 году) разорил многие литовские области; не мог взять укрепленного киевского замка, но ограбил и сжег все тамошние церкви вместе с Печерскою лаврою, пленив несколько тысяч граждан, так что с сего времени, по словам историка Длугоша, Киев опустел совершенно. Наконец Эдигей, желая спокойствия, прислал в дар Витовту трех вельблюдов, покрытых красным сукном, и 27 коней, с следующею грамотою: "Князь знаменитый! В трудах и подвигах честолюбия застигла нас обоих унылая старость: посвятим миру остаток жизни. Кровь, пролиянная нами в битвах взаимной ненависти, уже поглощена землею; слова бранные, коими мы друг друга огорчали, развеяны ветром; пламя войны очистило сердца наши от злобы; вода угасила пламя". Они заключили мир.

Имея долговременную рать с прусским орденом, Витовт жил мирно с Василием Димитриевичем, который даже не отказался помогать ему войском. В 1422 году, при осаде Голуба, или Кульма, были у Витовта союзные дружины московская и тверская, или великие россияне, как сказано в тогдашней переписке ордена. Уверяя зятя в своей приязни, Витовт в то же время грозил новогородцам как державе особенной. Желая быть в дружбе и с литовским государем и с московским, они вторично приняли к себе Ольгердова сына, Лугвения, начальствовать в их областных городах, а брата Василиева, Константина Димитриевича, наместником великокняжеским в столицу; но сия политика не имела совершенного успеха. Примирясь с немцами, Витовт и король Ягайло велели Лугвению ехать в Литву, и все трое вместе возвратили мирные грамоты новогородцам. Лугвений писал, что он, быв у них только на жалованье, разрывает сию связь, неприятную его братьям, которые составляют с ним одного человека. «Да будет война между нами! — сказали вечу послы королевские и Витовтовы именем двух государей: — вы обещали и не хотели действовать с нами против немцев; вы торжественно злословите нас и называете погаными; вы благотворите сыну врага нашего, Юрия Святославича». Феодор Юрьевич Смоленский действительно жил там и пользовался великодушною защитою правительства: сей юный князь спешил объявить своим покровителям, что не хочет быть для них виною опасной вражды; он немедленно удалился в Немецкую землю. Новогородцы могли бы обратиться к великому князю; но не имея к нему доверенности, старались сами обезоружить Витовта, и ссора кончилась миром (в 1414 году), на старых условиях, как сказано в летописи: ибо государь литовский не думал прям.о воевать с ними, а только искушал их твердость угрозами, в надежде, что сия народная держава согласится иметь одну политическую систему с Литвою, одних друзей и неприятелей: то есть давать ему или войско или серебро в случае войны с немцами. Властолюбие его тогда не простиралось далее: ибо Василий Димитриевич, уступив тестю Смоленск, без кровопролития не уступил бы Новагорода, который издревле считался областию великокняжескою. Однако ж новогородцы поставили на своем, удержав право мириться и воевать по собственной воле, а не в угодность государю литовскому.

Во все княжение Василия Димитриевича они не имели никакой важной рати с неприятелями внешними. Толпы шведов грабили иногда в окрестностях городка Ямы (ныне Ямбурга), в Корелии и на берегах Невы, но уходили немедленно: россияне, в наказание за то, сожгли предместие Выборга и несколько сел в окрестностях. Двинский посадник, Яков Стефанович, ходил с малочисленною дружиною воевать пределы Норвегии; а мурмане, или норвежцы, числом до пяти сот, приплыв в лодках к тому месту, где ныне Архангельск, обратили в пепел 3 церкви и злодейски умертвили иноков монастырей Николаевского и Михайловского.— С ливонскими немцами (в 1420 году) был у новогородцев дружелюбный съезд на берегу Наровы: именем первых сам магистр Сиферт, ландмаршал Вильрабе, ревельский командор Дидрих и фогт венденский Иоанн, от россиян же наместник московский, князь Феодор Патрикеевич, два посадника и три боярина утвердили вечный мир на древних условиях времен Александра Невского касательно границ и торговли. Госвин, феллинский командор, и ругодивский или нарвский фогт, Герман, приезжали для того в Новгород.

Сия вольная держава долее обыкновенного наслаждалась тогда и внутренним гражданским спокойствием Только один случай возмутил оное. Расскажем его в доказательство, какие маловажные причины могут иногда волновать общество народное. Некто людин, или простой граданин именем Стефан, злобствуя на боярина Данила Божина схватил его на улице, крича: «Добрые люди! помогите управиться с злодеем». Народ взял сторону людина и без всякого исследования сбросил Данила с мосту. Один добродушный рыболов не дал утонуть невинному боярину народ в неистовстве разграбил дом сего человека Дело могло бы тем кончиться; но Данило, желая мести, посадил своего обидчика в темницу: о чем узнав, все граждане торговой стороны взволновались, ударили в вечевой колокол надели доспехи, взяли знамя и пришли в Кузьмодембянскую улицу, где жил боярин Данило: в несколько минут дом его был сравнен с землею и Стефан освобожден Завидуя избытку бояр и приписывая им дороговизну хлеба, они разграбили множество дворов и монастырь Св. Николая утверждая, что в нем боярские житницы. Сторона Софийская, где обитали граждане знатнейшие, противилась злодеяниям и также вооружилась. Звонили в колокола бегали, вопили и, стараясь занять Большой мост, стреляли друг в друга. Одним словом, казалось, что свирепый неприятель вошел в город и что жители, по их древнему любимому выражению, умирают за Святую Софию. В сие самое время сделалась ужасная гроза: от непрестанной молнии небо казалось пылающим; но мятеж народа был еще ужаснее грозы. Тогда архиепископ новогородский Симеон, возведенный на сию степень по жребию из простых иноков (не будучи даже ни священником, ни диаконом), муж редких добродетелей, собрал все духовенство в храме Софийском облачился в ризы святительские и, провождаемый клиросом, вышел к народу, стал посреди мосту и, взяв в руки животворящий крест, начал благословлять обе стороны В одно мгновение шум и волнение утихли; толпы сделались неподвижны; оружие и шлемы упали на землю, и вместо ярости изобразилось на лицах умиление. «Идите в домы свои с богом и с миром!» — вещал добродетельный пастырь — и граждане в безмолвии, в тишине, в духе смирения и братства разошлися. Сей достопамятный случай прославил архиепископа Симеона.

С великим князем жили новогородцы в мире, более притворном, нежели искреннем: они не преставали ни опасаться Василия, ни досаждать ему. В 1417 году изменники, беглецы новогородские, Симеон Жадовский и Михайло Разсохин, собрав толпы бродяг на Вятке, в Устюге, вместе с боярином брата Василиева, Юрия Димитриевича, из областей великокняжеских нападали на Двинскую землю и сожгли Колмогоры; за то бояре новогородские, выгнав сих разбойников, сами ограбили Устюг, будто бы без ведома правительства, так же, как Разсохин и Жадовский действовали будто бы без всякого сношения с Москвою. Ссора Василия Димитриевича с братом Константином, в 1420 году, подала новогородцам случай сделать немалую досаду первому. Следуя новому уставу в правах наследственных, великий князь требовал от братьев, чтобы они клятвенно уступили старейшинство пятилетнему сыну его, именем Василию. Константин не хотел сделать того и лишился удела; бояр его взяли под стражу; имение их описали. Злобствуя на великого князя, он уехал в Новгород, где правительство, нимало не боясь Василиева гнева, с отменными ласками приняло Константина Димитриевича, дало ему в удел все города, бывшие за Лугвением, и какой-то особенный денежный сбор, именуемый коробейщиною. Великий князь должен был оскорбиться; но скрыл гнев и примирился с братом, огорчаемый тогда ужасными естественными бедами отечества.

Язва, которая со времен Симеона Гордого несколько раз посещала Россию, ужаснее прежнего открылась в княжение Василия Димитриевича: во Пскове и в Новегороде была четыре раза и дважды в областях Московских, Тверских, Смоленских, Рязанских. Признаки и следствия оказывались те же: а именно, железа, кровохаркание, озноб, жар — и смерть неминуемая. Иногда приходила сия гибельная чума во Псков из ливонского Дерпта, иногда из других мест, или возобновлялась от употребления вещей зараженных. Опустошив Азию, Африку, Европу, она нигде не свирепствовала так долго, как в нашем отечестве, где от 1352 года до 1427 в разные времена бесчисленное множество людей было ее жертвою: в одном Новегороде, по известию немецкого историка Кранца, умерло 80 000 человек в 6 месяцев: «Люди (говорит он) ходя падали на улицах и в одну минуту испускали дух; здоровые шли погребать усопших и, внезапно лишаясь жизни, в той же могиле были сами погребаемы». Ни посты, ни чин ангельский не спасали: алчная смерть, в городах и селах наполняя скудельницы трупами, искала добычи и в святых обителях душевного мира. Строили церкви; отказывали имение монастырям: иных средств не употребляли. Суеверные псковитяне, желая смягчить небо, сожгли 12 мнимых ведьм и, зная по преданию, что древнейшая церковь христианская, в их городе созданная, была посвящена св. Власию, возобновили оную на старом месте, в надежде, что господь скорее услышит там их моление о конце сего бедствия. Еще не довольно: в 1419 году выпал глубокий снег 15 сентября, когда еще хлеб не был убран; сделался общий голод и продолжался около трех лет во всей России; люди питались кониною, мясом собак, кротов, даже трупами человеческими; умирали тысячами з домах и гибли на дорогах от зимнего необыкновенного холода в 1422 году. Сперва продавался оков ржи (или 8 осьмин) по рублю, в Костроме по два, в Нижнем по шести рублей (что составляло фунт с 1/4 серебра); наконец негде было купить осьмины. Зная, что во Основе находилось много ржи запасной, жители новогородские, тверские, московские, чудь, корела толпами устремились в сию область, богатые покупать и вывозить хлеб, а скудные кормиться милостынею. Скоро цена там возвысилась, и четверть ржи стоила уже около двух рублей. Псковитяне, запретив вывоз хлеба, изгнали всех пришельцев, и сии бедные с женами с детьми умирали на большой дороге. Кроме того, Москва и Новгород были приводимы в ужас частыми пожарами. В 1421 году необыкновенное наводнение затопило большую часть Новагорода и 19 монастырей; люди жили на кровлях; множество домов и церквей обрушилось. К сим страшным явлениям надлежит еще прибавить зимы без снега, бури неслыханные, дожди каменные и славную комету 1402 года, для суеверов Италии предвестницу смерти миланского герцога, Иоанна Галеаса. Одним словом, россияне ждали конца миру, и сию мысль имели самые просвещенные люди тогдашнего времени. «Иисус Христос, — говорили они, — сказал, что в последние дни будут великие знамения небесные, глад, язвы, брани и неустройства; восстанет язык на язык, царство на царство: все видим ныне. Татары, турки, фряги, немцы, ляхи, литва воюют вселенную. Что делается в нашем православном отечестве? Князь восстает на князя, брат острит меч на брата, племянник кует копие на дядю». В самых делах государственных о том упоминалось. Когда псковитяне (в 1397 году) заключали мир с новогородцами, архиепископ Иоанн, будучи между ими посредником, склонил их к дружелюбию словами: «Дети! видите уже последнее время!»

[1425 г.] Среди общего уныния и слез, как говорят летописцы, Василий Димитриевкч преставился на 53 году от рождения, княжив 36 лет, с именем властителя благоразумного, не имев любезных свойств отца своего, добросердечия, мягкости во нразе, ни пылкого воинского мужества, ни великодушия геройского, но украшенный многими государственными достоинствами, чтимый князьями, народом, уважаемый друзьями и неприятелями. Присвоив себе Нижний Новгород, Суздаль, Муром, — вместе с некоторыми из бывших уделов черниговских в древней земле вятичей: Торусу, Новосиль, Козельск, Перемышль, равно как и целые области Великого Новагорода: Бежецкий Верх, Вологду и проч., сей государь утвердил в своем подданстве Ростов, коего владетели, со времен Иоанна Данииловича зависев от Москвы, сделались уже действительными слугами Василия, посылаемые им в качестве наместников управлять другими городами. В Хлыновской летописи сказано, что он посылал войско на Вятку с князем Симеоном Ряполовским, но не мог овладеть ею: современные же грамоты доказывают, что Василий действительно присоединил ее к московским областям и что брат его, Юрий, князь Галицкий, господствовал над оною. Впрочем, сия народная держава еще сохраняла свои древние уставы гражданской вольности. Не хотев мечом покорять ни Рязани, ни Твери, Василий имел решительное большинство над князьями их и следственно приближался к единовластию в России; усилив державу Московскую приобретениями важными, сохранил ее целость от хищности литовской и менее всех своих предшественников платил дань моголам. Может быть, он сделал ошибку в политике, дав отдохнуть Витовту, разбитому ханом; может быть, ему надлежало бы возобновить тогда дружелюбную связь с Ордою и вместе с Олегом Рязанским ударить на Литву, чтобы соединить южную Россию с северною, а после тем удобнее свергнуть иго ханское. Но все ли обстоятельства нам известны? Успех предприятия столь великого и смелого был ли действительно вероятен? Князь московский, государь шести или семи нынешних губерний в северной России, имел ли способ сокрушить Витовта, который, властвуя над ее лучшею, многолюднейшею половиною и над всею Литвою, располагая также силами Польши, легко мог, утратив одно войско на берегах Ворсклы, собрать другое? Великий князь без сомнения, не думал щадить тестя и не жертвовал отечеством какой-нибудь семейственной слабости (быв несколько раз готов сразиться с Витовтом в поле); но действовал так по лучшему своему государственному разумению. Смелость оправдывается только успехом; безвременная, неудачная губит державы — и часто благодарность отечества принадлежит тому, кто без крайности не дерзал на опасность и не искал имени великого.

Довольно, что Василий умел обуздывать тестя и не дал ему поглотить остальных владений независимой России. С 1408 года они жили в непрерывном согласии, и года за два до кончины великого князя супруга его ездила к отцу в Смоленск, может быть не только для свидания, но и для важных государственных переговоров. Василий, кажется, чувствовал себя близким к смерти; хотел заблаговременно взять меры к утверждению сына на престоле великокняжеском и в завещании своем говорит, что он поручает его, вместе с материю, дружескому заступлению тестя и брата, государя литовского, который именем божиим ему в том обязался. Вероятно, что княгиня София в сем важном деле была посредницею между отцом и супругом. Василий оставлял сына младенцем; знал честолюбие братьев, в особенности Юрия и Константина; предвидел, что они могут воспротивиться новому уставу наследства, подчинявшему дядей племяннику, и надеялся, что сильный и не менее гордый Витовт, признательный к лестной его доверенности, захочет оправдать ее ревностию к пользе юного внука, согласной с нашею государственною: ибо древний, многосложный, неясный закон родового старейшинства более всего питал междоусобие в России. Мог ли великий князь действительно ожидать бескорыстных услуг от тестя, поседевшего в кознях властолюбия? Но сия доверенность кажется более хитростию, нежели слабодушным легковерием: она состояла только в словах и, возлагая на Витовта обязанность защитить сына Василиева в случае насилия со стороны дядей, не давала Литве никаких способов поработить Москву: ибо Совет великокняжеских бояр, пестунов государя-отрока, знал, чего требовать от иноплеменного покровителя и до чего не допускать его.

В сем завещании Василий, благословляя сына великим княжением и поручая матери, отказывает ему все родительское наследие и собственный примысл (Нижний Новгород, Муром), треть Москвы (ибо другие две части принадлежали сыновьям Донского и Владимира Андреевича), Коломну и села в разных областях; сверх того большой луг за Москвою-рекою, Ходынскую мельницу, двор Фоминский у Боровицких ворот и загородный у Св. Владимира; а из вещей драгоценную золотую шапку, бармы, крест патриарха Филофея, каменный сосуд Витовтов, хрустальный кубок, дар короля Ягайла, и проч.; все иные вещи отдает супруге, также и многие волости, прибавляя: «там княгиня моя господствует и судит до кончины своей; но должна оставить их в наследство сыну: села же, ею купленные, вольна отдать, кому хочет. Дочерям отказываю каждой по пяти семей из рабов моих; княгинины холопы остаются служить ей; прочих освобождаю». Грамота скреплена восковыми печатями, четырьмя боярскими и пятою великокняжескою с изображением всадника; а внизу подписана митрополитом Фотием (греческими словами). Заметим, что Василий Димитриевич уже именно объявляет здесь сына преемником своим в достоинстве великокняжеском; но при жизни старшего сына, Иоанна, умершего отроком, написав подобное же завещание, говорит в оном: «а даст бог князю Ивану великое княжение держати», — следственно еще предполагает необходимость ханского на то согласия. Сия первая духовная сочинена около 1407 года и скреплена одною серебряною, вызолоченною печатию с изображением св. Василия Великого и с надписью: Князя Великого Василия Димитриевича всея Руси.

В числе грамот сего времени сохранился также договор великого князя с Феодором Ольговичем Рязанским, писанный в 1403 году. Феодор, обязываясь чтить Василич старейшим братом, называет Владимира Андреевича и Юрия Димитриевича равными себе, а других сыновей Донского меньшими братьями; дает слово не иметь никаких сношений с ханами и с Литвою без ведома Василиева, уведомлять его о всех движениях или намерениях Орды, жить в любви с князьями торусскими и новосильскими, слугами великого князя; признает Оку границею своих и московских владений, и проч. Василий же, уступив ему Тулу, обещает не подчинять себе ни земли Рязанской, ни ее князей; именует Феодора великим князем, но вообще говорит языком верховного, хотя и снисходительного или умеренного в властолюбии повелителя.

К блестящим для России деяниям Василиева государствования принадлежит услуга, оказанная сим великим князем императору греческому, Мануилу. Уже славное царство Константина Великого находилось при последнем издыхании. Уступив всю Малую Азию, Фракию и другие владения османским туркам, которые осаждали и Царьград, спасенный единственно Тамерланом, счастливым врагом Баязетовым; утратив почти все, кроме столицы, Мануил находился в крайности и, не имея казны, не мог иметь и войска, нужного для своей защиты. Сведав о сем жалостном оскудении монарха единоверного, Василий Димитриевич не только сам отправил к нему (в 1398 году) знатное количество серебра с монахом Ослебею, бывшим любутским боляричем, но уговорил и других князей российских сделать то же. Сии дары были приняты в Константинополе с живейшею благодарностию: царь, патриарх, народ прославили великодушие россиян; и Мануил, чтобы еще более утвердить дружелюбную связь с Москвою, женил (в 1414 году) сына своего, Иоанна, на дочери Василия Димитриевича, Анне, И так брачные союзы между государями восточной империи и российскими начались и заключились невестами одного имени. Брак первой Анны, супруги Владимира Святого, имел счастливые действия для Греции; но внука Донского видела там одни бедствия и чрез три года скончалась от морового поветрия. Супруг ее царствовал под именем Иоанна Палеолога и не оставил детей.

Церковные дела сего времени особенно достопамятны в нашей истории. Мы видели, что при Димитрии Россия имела двух митрополитов: северная Пимена, южная Киприана. Кончина первого соединила обе митрополии, и Киприан, быв для того в Цареграде, выехал оттуда с великою пышностью, провождаемый двумя греческими митрополитами, адрианопольским и гаанским, тремя архиепископами (Феодором Ростовским, Евфросином Суздальским, Исаакием Черниговским), епископом Михаилом Смоленским, греком Иеремиею Рязанским и Феодосией Туровским. Великий князь, бояре и народ с великою честию встретили Киприана в Котлах, радуясь, что глава всего духовенства российского снова будет обитать в московской столице и зная уже личные его достоинства. В самом деле, сей митрополит имел жаркое усердие к вере и нравственность непорочную, строго судил неправды епископов и не дозволял им противиться власти княжеской. Так он справедливо наказал епископа тверского, Евфимия Вислена, обвиняемого князем, духовенством и народом в разных беззакониях; свел его с епископии и велел ему жить в келье Чудова монастыря; а епископа Туровского, Антония, в угодность Витовту лишив и сана святительского, отняв у него белый клобук, ризницу, источники и скрижали, заключил в Симоновской обители. Другой епископ литовской России, Савва Луцкий, (в 1401 году) призванный на Собор девяти архиереев в Москве, долженствовал отказаться от своей епархии: вероятно, также имев несчастие заслужить гнев Витовтов. Мы говорили о судьбе архиепископа новогородского Иоанна, около трех лет сидевшего в монастыре Николаевском единственно по негодованию великого князя на сего ревностного ходатая прав новогородских. Действуя всегда согласно с пользою или волею государственных властителей, Киприан сохранил под своим начальством епархии южной России и был отменно любим Василием Димитриевичем. Мы должны упомянуть здесь о грамоте, будто бы данной Киприану сим государем на суды церковные и внесенной в некоторые новейшие летописи, с прибавлением, что она выписана из старого московского номоканона. В ней сказано: «Се аз князь великий Василий Димчтриевич, размыслив с отцом своим, митрополитом Киприаном, возобновляю древние уставы церковные прадеда моего, Св. Владимира, и сына его, Ярослава, согласно с греческим номоканоном... В лето 6911» (1403). Сии два устава, мнимый Владимиров и Ярославов, суть явно подложные: мог ли благоразумный Василий Димитриевич верить их истине? Мог ли сам митрополит предложить государю законы столь нелепые, по которым надлежало платить за бранное слово, сказанное женщине, во сто раз более, нежели за гнуснейшие преступления и злодейства? Киприан славился не только благочестием, ко и дарованиями разума. Уважаемый константинопольским духовенством, он был призван им на Собор, чтобы торжественно низвергнуть беззаконного патриарха Макария, и вместе с знаменитейшими греческими святителями подписал имя свое на свитке Макариева осуждения. Любя уединение, он жил большею частию вне Москвы, в селе Голенищеве, между Воробьевыми горами и Поклонною, где, наслаждаясь приятными видами и тишиною, переводил книги с греческого и сочинил житие св. Петра митрополита, в коем, говоря о себе весьма скромно, описывает виденные им мятежи и бедствия в Греции. Как ревностный учитель веры, он имел удовольствие обратить трех знаменитых вельмож ханских: Бахтыя, Хидыря и Мамата, которые выехали из Орды в Москву и, просвещенные его беседами, захотели креститься. Сей торжественный обряд совершился на берегу Москвы-реки, в присутствии великого князя и всего двора, при колокольном звоне и радостных восклицаниях бесчисленного народа. Москвитяне плакали от умиления, видя древних гордых врагов своих смиренно внимающих гласу митрополита, и веселились мыслию, что торжество нашей веры предзнаменует и близкое торжество нашего отечества. Названные именами трех святых отроков, Анании, Азарии и Мисаила, сии новокрещенные ходили вместе по городу, дружелюбно кланялись народу и были им приветствуемы как братья. — Уважаемый и любимый, Киприан скончался в маститой старости, за несколько дней до смерти (в 1406 году) написав грамоту к Василию Димитриевичу, ко всем князьям российским, боярам, духовенству, мирянам, благословляя их и требуя христианского прощения. Архиепископ ростовский, Григорий, читая оную вслух над гробом его в Успенском соборе, произвел общее рыдание. С того времени все новейшие митрополиты московские списывали сию грамоту и приказывали читать ее на своем погребении.

Преемником Киприановым был (в 1409 году) Шотий, морейский грек, который знал хорошо язык славянский, хотя обыкновенно писал имя свое по-гречески: муж разумный и добродетельный, как говорят летописцы, но весьма несчастливый в своем церковном правлении. Приехав в северную Россию, опустошенную тогда Эдигеем, он с великою ревностию старался о восстановлении митрополитского достояния, расхищенного и неприятелем и корыстолюбцами. Стяжания церковные были захвачены мирянами; села, земли, воды, пошлины отняты: надлежало отыскивать их и тягаться с людьми сильными, с князьями, с боярами: чем Шотий возбудил на себя досаду многих; говорили, что он печется более о мирском, нежели о духовном; винили его в излишнем корыстолюбии, может быть отчасти и справедливо; по крайней мере сам великий князь ему не доброхотствовал и, не любя митрополита, смотрел по-видимому равнодушно и на вред, скоро претерпенный митрополиею.

Хитрый Витовт без сомнения издавна видел с неудовольствием свои российские земли под духовною властию святителя инодержавного. Митрополиты наши именовались киевскими, но жили в Москве, усердствовали ее государям и, повелевая совестию людей, питали дух братства между южною и северною Россиею, опасный для правления литовского; сверх того, собирая знатные доходы в первой, истощали ее богатство и переводили оное в Московское великое княжение. Благоразумная политика Киприанова удаляла исполнение Витовтова замысла: сей пастырь, выехав из литовских владений в Москву, как в столицу государя правоверного, следственно и митрополии, не оставлял Киева; посетив его в 1396 году, жил там около осьмнадцати месяцев; ездил и в другие южные епархии; вообще угождал Витовту. Фотий, монах от юности, мало сведущий в делах государственных и воспитанный в ненависти к латинской церкви, не искал милости в Витовте, усердном католике; не хотел даже быть в областях его и требовал единственно доходов оттуда. Тогда Витовт, созвав епископов южной России, предложил им избрать особенного митрополита и велел подать себе жалобу на Фотия как на пастыря нерадивого. Тщетно Фотий хотел отвратить удар: он спешил в Киев, чтобы примириться с Витовтом или ехать в Константинополь к патриарху; но, ограбленный в Аитве, долженствовал возвратиться в Москву. Наместники его были высланы из южной России, волости и села митрополитские описаны на государя и розданы вельможам литовским. Согласно с желанием духовенства, Витовт послал в Константинополь ученого болгарина, именем Григория Цамблака, ласковыми письмами убеждая императора и патриарха поставить сего достойного мужа в митрополиты киевские. Когда же, доброхотствуя Фотию, патриарх не исполнил его воли: все епископы южной России съехались в Ново-гродок и сами собою, в угодность государю, посвятили Цамблака в митрополиты, написав во всенародное известие следующую достопамятную грамоту:

«Всякое даяние благо и всяк дар совершен, свыше исходяй от Отца светом. И мы прияли сей дар небесный; и мы утешились оным, епископы стран российских, друзья и братья по духу святому, смиренный архиепископ полоцкий и литовский, Феодосии, епископ Исаакий Черниговский, Дионисий Луцкий, Герасим Владимирский, Севастиан Смоленский, Харитоний Хельмский, Евфимий Туровский. Видя запустение церкви киевской, главной в Руси, имея пастыря только именем, а не делом, мы скорбели душою: ибо митрополит Фотий презирал наше духовное стадо; не хотел ни править оным, ни видеть его; корыстовался единственно нашими церковными доходами и переносил в Москву древнюю утварь киевских храмов. Бог милосердый подвигнул сердце великого князя Александра Витовта, Литовского и многих русских земель господаря: он изгнал Фотия и просил иного митрополита от царя и патриарха; но ослепленные неправедною мздою, они не вняли молению праведному. Тогда великий князь собрал нас, епископов, всех князей литовских, русских и других подвластных ему, бояр, вельмож, архимандритов, игуменов, священников — и мы в Новом Граде Литовском, в храме Богоматери, по благодати святого духа и преданию апостольскому посвятили киевской церкви митрополита, именем Григория, и свергнули Фотия, представив его вины патриарху, да не рекут люди сторонние: государь Витовт иной веры; он не печется о киевской церкви, которая есть мать русским, ибо Киев есть мать всем градам нашим. Епископы издревле имели власть ставить митрополитов и при великом князе Изяславе посвятили Климента. Так и болгары, древнейшие нас в христианстве, имеют собственного первосвятителя; так и сербы, коих земля не может равняться ни величеством, ни множеством народа с областями Александра Витовта. Но что говорить о болгарах и сербах! Мы последовали уставу апостолов, которые предали нам, ученикам своим, благодать св. духа, равно действующую на всех епископов. Собирайся во имя господне, святители везде могут избирать достойного учителя и пастыря, самим богом избираемого. Да не скажут легкомысленные: отлучимся от них, когда они удалились от церкви греческой! Нет: мы храним предания святых отцов, клянем ереси, чтим патриарха константиноградского и других; имеем одну веру с ними, но отвергаем только беззаконную в церковных делах власть, присвоенную царями греческими: ибо не пэтриарх, но царь дает ныне митрополитов, торгуя важным первосвятительским саном. Так Мануил, любя не славу церкви, а корысть свою, в одно время прислал нам трех митрополитов: Киприана, Пимена и Дионисия. Сие было виною многих долгов, убытков, мятежа, убийства, — и что всего хуже — бесчестия для нашей митрополии. Рассудив же, что не подобает царю-мирянину ставить митрополитов за деньги, мы избрали достойного первосвятителя... В лето 6924 Индикта, ноября 15» (в 1415 году).

Тщетно Фотий писал грамоты к вельможам и народу южной России, опровергая незаконное посвящение Григория как дело одной мирской власти или иноверного мучителя, врага истинной церкви: древняя единственная митрополия наша разделилась оттоле на две, и московские первосвятители оставались только по имени киевскими. Григорий Цамблак, муж ученый и книжный, замышляя для славы своей соединить церковь греческую с латинскою, ездил для того с литовскими панами в Рим и в Константинополь, но возвратился без успеха и скончался в 1419 году, хвалимый в южной России за свое усердие к вере и проклинаемый в Московской соборной церкви как отступник. Он уставил торжествовать память св. Параскевы Тарковской и написал ее житие вместе со многими христианскими поучениями. Преемником его в киевской митрополии был Герасим, смоленский епископ, поставленный константинопольским патриархом в 1433 году.

Отвергая мнимую Василиеву грамоту о суде церковном, между памятниками его княжения нашли мы другую, гораздо несомнительнейшую, о суде гражданском. Она тем любопытнее, что со времен Ярослава Великого до XV века не встречалось нам ни в летописях, ни в архивах ничего относительного к древнему российскому законодательству. Сия судная грамота писана к двинским жителям, когда они в 1397 году признали себя подданными государя московского, и содержит следующее:

«Буде я, великий князь, определю к вам в наместники своего боярина, или двинского, то они должны поступать согласно с сим предписанием.

Ежели сделается убийство, то сыскать убийцу; ежели не найдут его, то волость платит наместнику 10 рублей; за рану кровавую 30 белок, за синюю 15 белок; а преступник наказывается особенно.

Кто обесчестит боярина словами или ударит, с того взыскивают наместники пеню по чину или роду обиженного.

Буде драка случится в пиршестве и там же прекратится миром: то наместникам и дворянам нет дела; а буде мир сделается уже после, то наместник берет куницу шерстью.

Перепахав или перекосив межу на одном поле или на одном лугу, виновный дает барана, за перепаханную межу сельскую 30 белок, за княжескую 120 белок; но его не вязать. — Вообще все судимые, дающие порук, остаются свободны. С человека скованного дворянам судейским не просить ничего; всякое обещание в таком случае недействительно.

У кого найдется краденое, но кто сведет с себя татьбу и доищется вора: тому нет наказания. Вор же платит в первый раз цену украденного; за преступление вторичное наказывается тяжкою денежною пенею, а в третий раз виселицею. Тать во всяком случае должен быть заклеймен.

Уличенный в самосуде платит 4 рубля; а самосуд есть то, когда гражданин или земледелец, схватив татя, отпустит его за деньги, а наместники о сем узнают.

Кто, будучи вызываем к суду, не явится, на того наместники дают грамоту правую бессудную или обвинительную.

Господин, ударив холопа своего и нечаянно убив до смерти, не ответствует за то наместникам.

В тяжбах со всякого рубля наместнику полтина.

Обиженные наместником приносят жалобу мне, великому князю. Я потребую его к ответу; и буде в срок не явится, то велю приставу княжескому поступить с ним как с виновным.

Двинские купцы не должны быть судимы ни в Устюге, ни в Вологде, ни в Костроме. Если будут обличены в татьбе, то представить их ко мне, великому князю, и ждать моего суда или жаловаться на них двинским моим наместникам.

Двиняне торгуют без пошлины во всех областях великого княжения, платя единственно устюжским и вологодским наместникам две меры соли с ладии, а с воза две белки» и проч. Далее определяется платеж дворянам или судейским отрокам (как они в древней Русской Правде именуются) за труд и переезды.

Сии законы уже не сходствуют с Уставом Ярослава Великого, определяя смертную казнь за воровство, наказываемое у нас в старину одною денежною пенею. — Под именем белок, упоминаемых здесь в означении цен, должно разуметь не древние векши, или кожаную монету, а действительные бельи шкуры, так же, как в другом месте сей грамоты сказано, что наместник за драку берет куницу шерстью: следственно, кунью шкуру. Нет вероятности, чтобы виновный за кровавую рану и за перепахание межи платил только 30 векшей; сумму ничтожную по цене древних кожаных денег. Впрочем, сии деньги, или куны, тогда еще ходили в Двинской земле: ибо новогородское правительство отменило их уже в 1410 году, заменив оные медными грошами литовскими и шведскими ортугами, а в 1420 году серебряною монетою, подобною московской и другим российским, продав медную немцам. То же сделали и псковитяне; и с сего времени во всей России начала ходить собственная монета серебряная. Куны наконец столь унизились в цене, что в 1407 году псковитяне давали ими 15 гривен за полтину серебра.

В прибавление к истории Василия Димитриевича сообщим следующие известия:

В его княжение россияне начали счислять годы мироздания с сентября месяца, оставив древнее летосчисление а с марта. Вероятно, что митрополит Киприан первый ввел сию новость, подражая тогдашним грекам.

Уже при Димитрии Донском некоторые знаменитые граждане именовались по родам и фамилиям, вместо прозвищ, коими различались прежде люди одного имени и отчества: при Василии сие обыкновение утвердилось, и древние славянские имена вышли из употребления.

В сие время Москва славилась иконописцами, Симеоном Черным, старцем Прохором, городецким жителем Даниилом и монахом Андреем Рублевым, столь знаменитым, что иконы его в течение ста пятидесяти лет служили образцом для всех иных живописцев. В 1405 году он расписал церковь Св. Благовещения на дворе великокняжеском, а в 1408 соборную Св. Богоматери в Владимире, первую вместе с греком Феофаном и с Прохором, а вторую с Даниилом. — И в литейном художестве Москва имела искусных мастеров: один из них (в 1420 году) научил псковского гражданина Феодора лить свинцовые доски для кровли церковной: за что псковитяне дали ему 46 рублей. Дерптские немцы, скрывая от россиян все успехи полезных художеств, никак не хотели присылать к ним своих мастеров.

В 1404 году монах Афонской горы, именем Лазарь, родом сербин, сделал в Москве первые боевые часы, которые были поставлены на великокняжеском дворе, за церковию Благовещения, и стоили более полутораста рублей, то есть около тридцати фунтов серебра. Народ удивлялся сему произведению искусства как чуду.

В 1394 году великий князь, желая более укрепить столицу, велел копать ров от Кучкова поля, или нынешних Стретенских ворот, до Москвы-реки, глубиною в человека, а шириною в сажень. Для сего, к неудовольствию граждан, надлежало разметать многие домы: ибо ров шел сквозь улицы и дворы. Следственно, Москва была тогда уже обширнее нынешнего Белого города.

В 1390 году знатный юноша, именем Осей, сын великокняжеского пестуна, был смертельно уязвлен оружием в Коломне на игрушке, как сказано в летописи: сие известие служит доказательством, что предки наши, подобно другим европейцам, имели рыцарские игры, столь благоприятные для мужества и славолюбия юных витязей.

В послании митрополита Фотия, писанном в 1410 году к новогородскому архиепископу Иоанну, находим некоторые достопамятные черты относительно к тогдашним поняниям, обыкновениям и нравам. Фотий велит наказывать эпитимиею мужа и жену, которые совокупились браком без церковного, иерейского благословения, и венчать свадьбы после обедни, а не в полдень, не ночью; дозволяет третий брак единственно молодым людям, не имеющим детей, и с условием не входить в церковь пять лет или заслужить прощение искренним, ревностным покаянием, слезами и сокрушением сердца; возбраняет девицам замужество прежде двенадцати лет; всех, дерзающих пить вино до обеда, лишает причащения; строго осуждает непристойную брань именем отца или матери; запрещает духовенству торговать и лихоимствовать, инокам и черницам жить в одном монастыре, вдовым иереям быть в женских обителях, людям легковерным слушать басни и принимать лихих баб с узлами, с ворожбою и с зелием. Сей митрополит изъявлял отменное усердие х истинному христианскому просвещению и писал многие зрительные послания к духовенству, князьям и народу.

Василий Димитриевич за 18 лет до кончины своей оплакал смерть матери, Евдокии, славкой умом, а еще более христианскими добродетелями, и сравниваемой летописцами с Мариею, супругою внука Мономахова, Всеволода Великого, в ревности к украшению церквей. Она построила Вознесенский девический монастырь в Кремле, церковь Рождества Богоматери и другие, расписанные греком Феофаном и Симеоном Черным. Сия княгиня набожная сколь любила добродетель, столь ненавидела ее личину: изнуряя тело свое постами, хотела казаться тучною; носила на себе несколько одежд; украшалась бисером, являясь везде с лицом веселым, и радовалась, слыша, что злословие представляет ее целомудрие сомнительным. Говорили, что Евдокия желает нравиться и даже имеет любовников. Сия молва оскорбила сыновей, особенно Юрия Димитриевича, который не мог скрыть своего беспокойства от матери. Евдокия призвала их и свергнула с себя часть одежды: сыновья ужаснулись, видя худобу ее тела и кожу, совершенно иссохшую от неумеренного воздержания. "Верьте, — сказала она, — что ваша мать целомудренна; но виденное вами да будет тайною для мира. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить бога за оную". Но злословие скоро умолкло: Евдокия, незадолго до кончины оставив мир и названная в монашестве Евфросинею, преставилась с именем святой угодницы божией.