Глава III. Великий князь Василий Василиевич Темный г. 1425—1462

Чудо. Междоусобие. Язва. Нашествие Литвы. Съезд в Литве. Характер Витовта. Происшествия литовские. Набеги татар. Суд в Орде. Междоусобия. Злодейство. Распря с Новымгородом. Рождение Иоанна Великого. Дань ордынская. Изгнанный хан в Белеве. Царство Казанское. Смерть Димитрия Красного. Собор Флорентийский. Новая вражда. Дела новогородские. Войны. Храбрость Мустафы. Нашествие царя казанского. Плен великого князя. Ужас и бедствие Москвы. Разбой князя тверского. Освобождение Василия. Землетрясение. Злодейство Шемякина. Ослепление великого князя. Безрассудность Шемяки. Пословица. Вероломство. Смирение Василия. Обручение юного Иоанна. Изгнание Шемяки. Клятва. Благоразумное правление Василиево. Булла папы. Иоанн — соправитель. Договоры. Достопамятное послание. Последняя из знаменитых битв княжеского междоусобия. Нашествие татар. Смерть Шемяки. Успехи единовластия. Усмирение Новагорода. Рязанский князь воспитывается в Москве. Неблагодарность Василиева. Покорение Вятки. Дела псковские. Набеги татар. Кончина и свойства Василигвы. Жестокость тогдашних нравов. Суеверие. Перемена монеты в Новегороде. Дела церковные. Взятие Константинополя турками. Начало Крымской Орды.

Новый великий князь имел не более десяти лет от рождения. Подобно отцу и деду в начале кх государствования, от зависел от Совета боярского, но не мог равняться с ними ни в счастии, ни в душевных способностях. Не быв еще никогда жертвою внутреннего междоусобия, великое княжение Московское при Василии Темном долженствовало испытать сие зло и видеть уничижение своего венценосца, им заслуженное. Только провидение, обстоятельства и верность народная, как бы вопреки худым советникам престола, спасли знаменитость Москвы и Россию.

Сей князь еще в колыбели именовался великим по следующему происшествию, коего истину утверждают лето- писцы. Мать его не скоро разрешилась от бремени и терпела ужасные муки. Беспокойный отец просил одного святого инока Иоанновской обители молиться о княгине Софии. «Не тревожься! — ответствовал старец: — Бог дарует тебе сына и наследника всей России». Между тем духовник великокняжеский, священник Спасского кремлевского монастыря, сидел в своей келье и вдруг услышал голос: «Иди и дай имя великому князю Василию». Священник отворил дверь и, не видя никого, удивился, спешил во дворец и сведал, что София действительно в самую ту минуту родила сына. Невидимого вестника, приходившего к духовнику, сочли ангелом; младенца назвали Василием, и народ с сего времени видел в нем своего будущего государя, ожидая от него, как вероятно, чего-нибудь необыкновенного. Надежда осталась без исполнения, но могла быть причиною особенного усердия москвитян к сему внуку Донского.

Василий Димитриевич преставился ночью: митрополит Фотий в тот же час послал своего боярина, Иакинфа Слебятева, в Звенигород к князю Юрию Димитриевичу с требованием, чтобы он, вместе с меньшими братьями, признал племянника великим князем. Но Юрий, всегда имев надежду, в противность новому уставу, быть преемником старшего брата, не захотел ехать в Москву, удалился в Галич и, сведав о торжественном восшествии юного Василия на великокняжеский престол, отправил к нему посла с угрозами. Ни дядя, ни племянник не думал уступить старейшинства; и хотя заключили перемирие до петрова дня, однако ж Юрий, не теряя времени, собирал войско в городах своего удела. Великий князь предупредил его и вместе с другими дядями выступил к Костроме. Юрий ушел в Новгород Нижний; наконец за реку Суру, откуда Константин Димитриевич, отправленный вслед за ним с полками великокняжескими, возвратился в Москву без всякой битвы. Юрий требовал нового перемирия на год; а Василий по совету матери, дядей и самого Витовта Литовского, послал к нему в Галич митрополита Фотия, который, быв встречен за городом всем княжеским семейством, с изумлением увидел там множество собранного из разных областей народа. Юрий думал похвалиться бесчисленностью своих людей, и густыми толпами их усыпал всю гору при въезде в Галич с московской стороны; но митрополит, отгадав его мысль, с насмешкою дал ему чувствовать, что крестьяне не воины и сермяги не латы. Начали говорить о мире: Юрий не хотел оного, требуя единственно перемирия, и столь разгневал Фотия, что сей первосвятитель, не благословив ни князя, ни города, немедленно уехал. В летописи сказано, что в самый день митрополитова отбытия сделался мор в Галиче; что Юрий, приведенный тем в ужас, верхом поскакал вслед за Фотием и, догнав его за озером, в селе Пасынкове, слезами и раскаянием убедил возвратиться; что благословение пастыря, данное народу, прекратило болезнь, и князь послал в Москву двух вельмож заключить мир, обещав не искать великого княжения, пока царь ордин-ский решит, кому принадлежит оное.

Смутное начало Василиева княжения предвещало бедствия государственные России, еще опустошаемой тою язвою, которую мы описали в истории отца его и которая с троицына дня возобновилась [1426 г.] в Москве, завезенная туда из Ливонии через Псков, Новгород и Тверь, где в один год скончались князь Иоанн Михайлович, сын Иоаннов Александр и внук Юрий Александрович, княжив месяц. Брат Юриев, Борис, сел на тверском престоле, отдав племяннику, Иоанну Юрьевичу, город Зубцов и взяв под стражу дядю своего, Василия Михайловича Кашинского. В Москве преставились дядя великого князя Петр Димитриевич и три сына Владимира Храброго, Андрей, Ярослав и Василий. В Торжке, Волоке, Дмитрове и в других городах умерло множество людей. Отличным знаком сей новой язвы был синий или багровый пузырь на теле: синий предзнаменовал неизбежную смерть в третий день, а багровый выгнивал, и недужные оставались живы. Летописец говорит, что с сего времени, как некогда с Ноева потопа, век человеческий сократился в России и предки наши сделались щедушнее, слабее; что в разных местах были страшные явления; что от великой засухи (в 1430 году) воды истощились; земля, боры горели; люди среди густых облаков дыма не могли видеть друг друга; звери, птицы и рыбы в реках умирали; везде голод и болезни свирепствовали. Одним словом, последние годы Василия Димитриевича и первые сына его составляют печальнейшую эпоху нашей истории в XV веке. Язва возобновлялась еще во Пскове и в Москве около 1442 и 1448 года.

Неприятели внешние также беспокоили Россию. Корыстолюбивый Витовт, не боясь малолетнего Василия, (в 1426 году) приступил к Опочке, городу псковскому, с войском многочисленным, в коем были даже богемцы, волохи и дружина хана татарского, Махмета. Жители употребили хитрость: сделали тонкий мост перед городскими воротами, укрепив его одними веревками и набив под ним, в глубоком рве, множество острых кольев; а сами укрылись за стенами. Неприятели, не видя никого, вообразили, что крепость пуста, и толпами бросились на мост: тогда граждане подрезали веревки. Литовцы, падая на колья, умирали в муках; другие же, взятые в плен, терпели еще лютейшие: граждане сдирали с них кожу, в глазах Витовта и всего осаждающего войска. Сие варварство имело счастливый успех: ибо князь литовский — уверенный, что россияне будут обороняться до последнего издыхания — отступил к Вороначу. Тут сделалась страшная буря с грозою, столь необыкновенная, что литовцы ожидали преставления света, и сам Витовт, обхватив руками шатерный столп, в ужасе вопил: господи помилуй! Сие худое начало расположило его к миру. Псковитяне, тревожимые немцами, оставленные новогородцами, обманутые надеждою и на посредничество великого князя, коего посол не мог ничего для них сделать, обязались заплатить Витовту 1450 рублей серебра. Чрез два года он посетил и богатых новогородцев, которые спорили с ним о границах и дерзнули назвать его изменником. Современный историк польский описывает их людьми мирными, преданными сластолюбию и роскоши: в надежде на свои непроходимые болота они смеялись над угрозами Витовта и велели ему сказать, что варят мед дл.я его прибытия; но сей старец, еще бодрый и деятельный, со многочисленным войском открыл себе путь сквозь опасные зыби так называемого Черного леса. Десять тысяч работников шли впереди с секирами, устилая дорогу срубленными деревьями, которые служили мостом для пехоты, конницы и снаряда огнестрельного, пищалей, тюфяков и пушек. Витовт осадил Порхов. Летописцы рассказывают, что самая огромная из его пушек, сделанная немецким мастером Николаем, называемая Галкою и привезенная на 40 лошадях, одним выстрелом сразила каменную городскую башню и стену в церкви Св. Николая; но разлетелась на части и своими обломками умертвила множество литовцев, в том числе и самого мастера вместе с воеводою полоцким. В городе начальствовал посадник Григорий и знаменитый муж Исаак Борецкий: не имея ни малой надежды отстоять крепость, они выехали к неприятелю и предложили ему 5000 рублей; а новогородцы, прислав архиепископа Евфимия с чиновниками в стан литовский, также старались купить мир серебром. Витовт мог бы без сомнения осадить и Новгород; однако ж — рассуждая, что верное лучше неверного — взял 10 000 рублей, за пленников же особенную тысячу, и, сказав: «Впредь не смейте называть меня ни изменником, ни бражником», возвратился в Литву. Сия дань, составляя не менее пятидесяти пяти пуд серебра, была тягостна для новогородцев, которые собирали ее по всем их областям и в Зазолочье; каждые десять человек вносили в казну рубль: следственно, в Новогородской земле находилось не более ста десяти тысяч людей или владельцев, плативших государственные подати.

Несмотря на сии неприятельские действия Витовта в северо-западной России, он жил мирно с юным внуком своим, великим князем; обязал его даже клятвою не вступаться ни в новогородские, ни в псковские дела и в 1430 году дружески пригласил к себе в гости. С Василием отправился в Литву и митрополит Фотий. В Троках нашли они седого, осьмидесятилетнего Витовта, окруженного сонмом вельмож литовских. Скоро съехались к нему многие гости знаменитые: князья Борис Тверской, рязанский, одоевские, мазовские, хан перекопский, изгнанный господарь волошский Илия, послы императора греческого, великий магистр прусский, ландмаршал ливонский с своими сановниками и король Ягайло. Летописцы говорят, что сей торжественный съезд венценосцев и князей представлял зрелище редкое; что гости старались удивить хозяина великолепием своих одежд и многочисленностию слуг, а хозяин удивлял гостей пирами роскошными, каких не бывало в Европе и для коих ежедневно из погребов княжеских отпускалось 700 бочек меду, кроме вина, романеи, пива, — а на кухню привозили 700 быков и яловиц, 1400 баранов, 100 зубров, столько же лосей и кабанов. Праздновали около семи недель, в Троках и в Вильне; но занимались и важным делом: оно состояло в том, что Витовт, по совету цесаря Сигизмунда (имевшего с ним, в генваре 1429 года, свидание в Луцке) хотел назваться королем литовским и принять венец от руки посла римского. К досаде сего величавого старца, вельможи польские воспротивились его намерению, боясь, чтобы Литва, сделавшись особенным королевством, не отделилась от Польши, к их вреду обоюдному: чего действительно тайно желал хитрый цесарь- Тщетно грозил Витозт: сам папа, взяв сторону Ягайловых вельмож, запретил ему думать о венце королевском, и веселые пиры заключились болезнию огорченного хозяина. Все разъехались: один Фотий жил еще несколько дней в Вильне, стараясь, как вероятно, о присоединении киевской митрополии к московской; наконец, отпущенный с ласкою, сведал в Новогродке о смерти Витовта. Сей князь, тогда славнейший из государей северной Европы, был для нашего отечества ужаснее Гедимина и Ольгерда, своими завоеваниями стеснив пределы России на юге и западе; в теле малом вмешал душу великую; умел пользоваться случаем и временем, повелевать народом и князьями, награждать и наказывать; за столом, в дороге, на охоте занимался делами; обогащая казну войною и торговлею, собирая несметное множество серебра, золота, расточал оные щедро, но всегда с пользою для себя; человеколюбия не ведал; смеялся над правилами государственного нравоучения; ныне давал, завтра отнимал без вины; не искал любви, довольствуясь страхом; в пирах отличался трезвостию и подобно Ольгерду не пил ни вина, ни крепкого меда, но любил жен и нередко, оставляя рать в поле, обращал коня к дому, чтобы лететь в объятия юной супруги. С ним, по словам историка польского, воссияла и затмилась слава народа литовского, к счастию России, которая без сомнения погибла бы навеки, если бы Витовтовы преемники имели его ум и славолюбие: но Свидригайло, брат Ягайлов, и Сигизмунд, сын Кестутиев, один после другого властвовав над Литвою, изнуряли только ее силы междоусобием, войнами с Польшею, тиранством и грабительством. Свидригайло, зять князя тверского, Бориса, всегда омраченный парами вина, служил примером ветрености и неистовства, однако ж был любим россиянами за его благоволение к вере греческой. Брат Витовтов, Сигизмунд, изгнав Свидригайла — бывшего потом несколько лет пастухом в Молдавии — господствовал как ужаснейший из тиранов и, палимый страстию златолюбия, губил вельмож, купцов, богатых граждан, чтобы овладеть их достоянием; не веря людям, вместо стражи держал при себе диких зверей и не мог спастися от ножа убийц: князья Иоанн и Александр Черторижские, внуки Ольгердовы, умертвили сего изверга, коего преемником был (в 1440 году) сын Ягайлов, Казимир; а добродушный сын Сигизмундов, Михаил, умер изгнанником в России, отравленный каким-то злодеем по наутению вельмож литовских, как думали. — Новогородцы в 1431 году заключили мирный договор с Свидригайлом, а в 1436 с Сигизмундом.

Что в сие время происходило в Орде, о том не имеем никакого сведения. В 1426 году татары пленили несколько человек в Украине Рязанской; другая многочисленная толпа их, предводительствуемая царевичем и князем, чрез три года опустошила Галич, Кострому, Плесо и Луг. Единственною целию сих впадений был грабеж. Настигнув хищников, рязанцы отняли у них и добычу и пленных; а дяди князя великого, Андрей и Константин Димитриевичи, ходили вслед за царевичем до Нижнего. Они не могли догнать неприятеля; но князь Стародубский-Пестрый и Феодор Константинович Добрынский, недовольные их мед-ленностию, тайно отделились от московского войска с своими дружинами и наголову побили задний отряд татарский. Осенью в 1430 году князь ординский Айдар воевал литовскую Россию и приступал ко Мценску; отраженный тамошним храбрым начальником, Григорьем Протасьевым, употребил обман: дав ему клятву в дружестве, вызвал его из города и взял в плен. Золотая Орда повиновалась тогда хану Махмету, который, уважая народное право, осыпал Айдара укоризнами, а мужественного воеводу, Григория, ласками и возвратил ему свободу; пример чести, весьма редкий между варварами! В том же году, весною, великий князь посылал воеводу своего, князя Феодора Давидовича Пестрого, на Волжскую и Камскую Болгарию, где россияне взяли немало пленников.

Миновало около шести лет после заключенного юным Василием мира с дядею его, Юрием: условие решить спор о великом княжении судом ханским оставалось без исполнения: для того ли, что цари непрестанно менялись в мятежной Орде, или Василий хотел уклониться от сего постыдного для наших князей суда, в надежде смирить дядю? Они действительно в 1428 году клятвою утвердили договор, чтобы каждому остаться при своем; но Юрий, года три жив спокойно, объявил войну племяннику. Тогда великий князь предложил дяде ехать к царю Махмету: согласились, и Василий, раздав по церквам богатую милостыню, с горестным сердцем оставил Москву; в прекрасный летний день, августа 15, обедал на лугу близ Симонова монастыря и не мог без слез смотреть на блестящие главы ее храмов. Никто из князей московских не погибал в Орде: бояре утешали юного Василия рассказами о чести и ласках, оказанных там его родителю; но мысль отдать себя в руки неверным и с престола знаменитого упасть к ногам варвара омрачала скорбию душу сего слабого юноши. За ним отправился и Юрий. Они вместе прибыли в улус баскака московского, Булата, друга Василиева и неприятеля Юриева. Но сей последний имел заступника в сильном мурзе Тегине, который увез его с собою зимовать в Тавриду и дал слово исходатайствовать ему великокняжеское достоинство. К счастию Василия, был у него боярин хитрый, искательный, велеречивый, именем Иоанн Димитриевич: он умел склонить всех ханских вельмож в пользу своего юного князя, представляя, что им будет стыдно, если Тегиня один доставит Юрию сан великокняжеский; что сей мурза необходимо присвоит себе власть и над Россиею и над Литвою, где господствует друг Юриев, Свидригайло; что сам царь ординский уже не посмеет ни в чем ослушаться вельможи толь сильного и что все другие сделаются рабами Тегини. Такие слова уязвили как стрела, по выражению летописца, сердце вельмож ханских, в особенности Булата и Айдара: они усердно начали ходатайствовать у царя за Василия и чернить Тегиню так, что легковерный Махмет наконец обещал им казнить смертию сего мурзу, буде он дерзнет вступиться за Юрия. Весною [1432 г.] дядя Василиев приехал из Тавриды в Орду; а с ним и Тегиня, который, сведав о расположении царя, уже не смел ему противоречить. Махмет нарядил суд, чтобы решить спор дяди с племянником, и сам председательствовал в оном. Василий доказывал свое право на престол новым уставом государей московских, по коему сын после отца, а не брат после брата, долженствовал наследовать великое княжение. Дядя, опровергая сей устав, ссылался на летописи и на завещание Димитрия Донского, где он (Юрий), в случае кончины Василия Димитриевича, назван его преемником. Тут боярин московский, Иоанн, стал пред Махметом и сказал: «Царь верховный! Молю, да позволишь мне, смиренному холопу, говорить за моего юного князя. Юрий ищет великого княжения по древним правам российским, а государь наш по твоей милости, ведая, что оно есть твой улус: отдашь его, кому хочешь. Один требует, другой молит. Что значат летописи и мертвые грамоты, где все зависит от воли царской? Не она ли утвердила завещание Василия Димитриевича, отдавшего Московское княжение сыну? Шесть лет Василий Василиевич на престоле: ты не свергнул его, следственно, сам признавал государем законным». Сия действительно хитрая речь имела успех совершенный: Махмет объявил Василия великим князем и велел Юрию вести под ним коня: древний обряд азиатский, коим означалась власть государя верховного над его подручниками или зависимыми князьями. Но Василий, уважая дядю, не хотел его уничижения; а как в сие время восстал на Махмета другой царь могольский, Кичим-Ахмет, то мурза Тегиня, пользуясь смятением хана, выпросил у него для Юрия город Дмитров, область умершего князя Петра Димитриевича. Племянник и дядя благополучно возвратились в Россию, и вельможа татарский, Улан-царевич, торжественно посадил Василия на трон великокняжеский в Москве, в храме Богоматери у златых дверей. С сего времени Владимир утратил право города столичного, хотя в титуле великих князей все еще именовался прежде Москвы.

Суд ханский не погасил вражды между дядею и племянником. Опасаясь Василия, Юрий выехал из Дмитрова, куда великий князь немедленно прислал своих наместников, изгнав Юрьевых. Скоро началась и явная война от следующих двух причин. Московский вельможа Иоанн, оказав столь важную услугу государю, в награду за то хотел чести выдать за него дочь свою. Или невеста не нравилась жениху, или великий князь вместе с материю находил сей брак неприличным: Иоанн получил отказ, и Василий женился на Марии, дочери Ярослава, внуке Владимира Андреевича Храброго. Надменный боярин оскорбился. «Неблагодарный юноша обязан мне великим княжением и не устыдился меня обесчестить», — говорил он в злобе и выехал из Москвы, сперва в Углич к дяде Василиеву, Константину Димитриевичу, потом в Тверь и наконец в Галич к Юрию. Обоюдная ненависть к государю московскому служила для них союзом: забыли прошедшее и вымышляли способ мести. [1433 г.] Боярин Иоанн не сомневался в успехе войны: положили начать оную как можно скорее. Между тем сыновья Юриевы, Василий Косой и Димитрий Шемяка, дружески пируя в Москве на свадьбе великого князя, сделались ему неприятелями от странного случая, который на долгое время остался памятным для москвитян. Князь Димитрий Константинович Суздальский некогда подарил нареченному зятю своему, Донскому, золотой пояс с цепями, осыпанный драгоценными каменьями; тысячский Василий, в 1367 году, во время свадьбы Донского, тайно обменял его на другой, гораздо меньшей цены, и дал сыну Николаю, женатому на Марии, старшей дочери князя суздальского. Переходя из рук в руки, сей пояс достался Василию Юрьевичу Косому и был на нем в час свадебного великокняжеского пиршества. Наместник ростовский, Петр Константинович, узнал оный и сказал о том матери Василия, Софии, которая обрадовалась драгоценной находке и, забыв пристойность, торжественно сняла пояс с Юриевича. Произошла ссора: Косой и Шемяка, пылая гневом, бежали из дворца, клялись отмстить за свою обиду и немедленно, исполняя повеление отца, уехали из Москвы в Галич.

Прежде они хотели, кажется, быть миротворцами между Юрием и великим князем: тогда же, вместе с боярином Иоанном, старались утвердить родителя в злобе на государя московского. Не теряя времени, они выступили с полком многочисленным; а юный Василий Василиевич ничего не ведал до самого того времени, как наместник ростовский прискакал к нему с известием, что Юрий в Переславле. Уже Совет великокняжеский не походил на Совет Донского или сына его: беспечность и малодушие господствовали в оном. Вместо войска отправили посольство навстречу к галицкому князю с ласковыми словами. Юрий стоял под стенами Троицкого монастыря; он не хотел слышать о мире: вельможа Иоанн и другие бояре его ругали московских и с бесчестием указали им возвратный путь. Тогда великий князь собрал несколько пьяных воинов и купцов; в двадцати верстах от столицы, на Клязьме, сошелся с неприятелем [25 апреля 1433 г.] и, видя силу оного, бежал назад; взял мать, жену; уехал в Тверь, а из Твери в Кострому, чтобы отдаться в руки победителю: ибо Юрий, вступив в Москву и всенародно объявив себя великим князем, пошел туда и пленил Василия, который искал защиты в слезах. Боярин Иоанн, думая согласно с сыновьями галицкого князя, считал всякое снисхождение неблагоразумием. Юрий также не славился мягким сердцем; но имел слабость к одному из вельмож своих, Симеону Морозову, и, приняв его совет, дал в удел племяннику Коломну. Они дружески обнялися. Дядя праздновал сей мир веселым пиршеством и с дарами отпустил Василия в его удельный город.

Открылось, что Морозов или обманул своего князя, или сам обманулся. Приехав в Коломну, Василий начал отовсюду сзывать к себе народ, бояр, князей: все шли к нему охотно, ибо признавали его законным государем, а Юрия хищником, согласно с новою системою наследства, благоприятнейшею для общего спокойствия. Сын, восходя на трон после отца, оставлял все, как было, окруженный теми же боярами, которые служили прежнему государю: напротив чего брат, княживший дотоле в каком-нибудь особенном уделе, имел своих вельмож, которые, переезжая с ним в наследованную по кончине брата землю, обыкновенно удаляли тамошних бояр от правления и вводили новости, часто вредные. Столь явные выгоды и невыгоды вооружили всех против старой мятежной системы наследственной и против Юрия. В несколько дней Москва опустела: граждане не пожалели ни жилищ, ни садов своих и с драгоценнейшим имуществом выехали в Коломну, где недоставало места в домах для людей а на улицах для обозов. Одним словом, сей город сделался истинною столицею великого княжения, многолюдною и шумною. В Москве же царствовали уныние и безмолвие: человек редко встречался с человеком, и самые последние жители готовились к переселению. Случай единственный в нашей истории и произведенный не столько любовию к особе Василия, сколько усердием к правилу, что сын должен быть преемником отца в великокняжеском сане!

Юрий укорял своего любимца, Морозова, неблагоразумным советом; а сыновья его, Косой и Шемяка, будучи нрава жестокого, не удовольствовались словами: пришли к сему боярину в набережные сени и, сказав: «Ты погубил нашего отца!» — собственною рукою умертвили его. Боясь гнева родительского, они выехали в Кострому. Князь же Юрий, видя невозможность остаться в Москве, сам отправился в Галич, велев объявить племяннику, что уступает ему столицу, где Василий скоро явился с торжеством и славою, им не заслуженною, провождаемый боярами, толпами народа и радостным их кликом. Зрелище было необыкновенное: вся дорога от Коломны до Москвы представлялась улицею многолюдного города, где пешие и конные обгоняли друг друга, стремясь вслед за государем, как пчелы за маткою, по старому, любимому выражению наших летописцев. Но бедствия Василиева княжения только что начинались. Хотя Юрий заключил мир, возвратил племяннику Дмитров, взяв за то Бежецкий Верх с разными волостями, и дал слово навсегда отступиться от больших сыновей, признав их в договорной грамоте врагами общего спокойствия: однако ж скоро нарушил обещание, послав к детям свою галицкую дружину, с которою они разбили московское войско на реке Куси. Великий князь разорил Галич. Юрий ушел к Белуозеру: собрав же силы и призвав вятчан, вместе с тремя сыновьями, Косым, Шемякою, Димитрием Красным, одержал в ростовских пределах столь решительную победу над Василием, что сей слабодушный князь, не смев возвратиться в столицу, бежал в Новгород, оттуда на Мологу, в Кострому, в Нижний; а Юрий, осадив [в 1434 г.] Москву, через неделю вступил в Кремль, пленил мать и Звенигород, удел Косого, и Вятку. Мы имеем их договорную грамоту, наполненную дружескими с обеих сторон уверениями. Шемяка, следуя обыкновению, именует в оной Василия старейшим братом, отдает себя в его покровительство, обязывается служить ему на войне и платить часть ханской дани, с условием, чтобы великий князь один сносился с Ордою, не допуская удельных владетелей ни до каких хлопот.

Сие дружество между князьями равно малодушными и жестокосердыми не могло быть истинным. Мы уже видели характер Шемяки, который не устыдился обагрить собственных рук кровию вельможи Морозова: увидим и Василиев в деле гнусном, достойном азиатского варвара.

Но брат Шемякин, Косой, еще превосходил их в свирепости: имея товарища в бегстве своем, какого-то князя Романа, он велел отрубить ему руку и ногу за то, что сей несчастный хотел тайно оставить его! Напрасно искав заступников в Новегороде, ограбив берега Мcты, Бежецкую и Двинскую область, Косой с толпами бродяг вступил в северные пределы великого княжения; разбитый близ Ярославля, ушел в Вологду, пленил там чиновников московских и с новым войском явился на берегах Костромы, где великий князь заключил с ним мир, отдав ему город Дмитров. Они не долго жили в согласии: чрез несколько месяцев Косой выехал из Дмитрова в Галич, призвал вятчан и, взяв Устюг на договор, вероломно убил Василиева наместника, князя Оболенского, вместе со многими жителями. В сие время Шемяка приехал в Москву звать великого князя на свадьбу, помолвив жениться на дочери Димитрия Заоэерского: злобясь на его брата, Василий оковал Шемяку цепями и сослал в Коломну. Действие столь противное чести не могло быть оправдано подозрением в тайных враждебных умыслах сего Юриева сына, еще не доказанных и весьма сомнительных. Наконец в Ростовской области встретились неприятели: Косой предводительствовал вятчанами и дружиною Шемяки; с Василием находились меньший брат Юрьевичей, Дмитрий Красной, Иоанн Можайский и князь Иоанн Баба, один из друцких владетелей, пришедший к нему с полком литовских копейщиков. Готовились к битве; но Косой, считая обман дозволенною хитростию, требовал перемирия. Неосторожный Василий заключил оное и распустил воинов для собрания съестных припасов. Вдруг сделалась тревога: полки вятские во всю прыть устремились к московскому стану в надеждн пленить великого князя, оставленного ратниками. Тут Василий оказал смелую решительность: уведомленный о быстром движении неприятеля, схватил трубу воинскую и, подав голос своим, не тронулся с места. В несколько минут стан наполнился людьми: неприятель вместо оплошности, вместо изумления увидел пред собою блеск оружия и стройные ряды воинов, которые одним ударом смяли его, погнали, рассеяли. Несчастный Юрьевич, готовив плен Василию, сам попался к нему в руки: воевода Борис Тоболин и князь Иоанн Баба настигли Косого в постыдном бегстве. Совершилось злодейство, о коем не слыхали в России со второго надесять века: Василий дал повеление ослепить сего брата двоюродного. Чтобы успокоить совесть, он возвратил Шемяке свободу и города удельные. В договорной грамоте, тогда написанной, Шемяка именует старшего брата нести святые иконы и кресты, еще отцом их из Москвы увезенные; отказывается от Звенигорода, предоставляя себе полюбовно разделить с меньшим братом, Димитрием Красным, другие области наследственные и данные ему великим князем в Угличе и Ржеве. — Несчастный слепец жил после того 12 лет в уединении, как бы забвенный всеми и самыми единокровными братьями. Великий князь будет наказан за свою жестокость, лишенный права жаловаться на подобного ему варвара.

[1437—1440 гг.] Спокойный внутри московского владения, сей юный государь имел тогда распрю с новогород-цами, которые в самом начале его княжения посылали войско наказать устюжан за их грабительство в Двинской земле, и взяли с сего города в окуп 50 000 белок и шесть сороков соболей, к досаде Василия. Но он, не желая явной войны с ними, вызвался отдать им все родителем его захваченные новогородские земли в уездах Бежецкого Верха, Волока Ламского, Вологды, с условием, чтобы и бояре их возвратили ему собственность княжескую; однако ж не исполнял обещания и не присылал дворян своих для развода земель, пока новогородцы не уступили ему черной дани, собираемой в Торжке. В договорной грамоте, написанной по сему случаю, именно сказано, что великий князь берет по новой гривне с четырех земледельцев, или с сохи, в которую впрягаются две лошади, а третья на подмогу; что плуг и ладья считаются за две сохи: невод, лавка, кузница и чан кожевный за одну; что земледельцы, работающие из половины, платят только за полсохи; что наемники месячные, лавочники и старосты новогородские свободны от всякой дани; что если кто, оставив свой двор, уйдет в господский или утаит соху, то платит за вину вдвое, и проч. — Сей договор заключен был единственно на год: после чего новогородцы опять ссорились с Василием, смеясь над мнением тех людей, которые советовали им не раздражать государей московских. Летописцы повествуют, что внезапное падение тамошней великолепной церкви Св. Иоанна наполнило сердца ужасом, предвестив близкое падение Новагорода: гораздо благоразумнее можно было искать сего предвестия в его нетвердой системе политической, особенно же в возрастающей силе великих князей, которые более и более уверялись, что он под личиною гордости, основанной на древних воспоминаниях, скрывает свою настоящую слабость. Одни непрестанные опасности государства Московского, со стороны моголов и литвы, не дозволяли преемникам Иоанна Калиты заняться мыслию совершенного покорения сей народной державы, которую они старались только обирать, зная богатство ее купцов. Так поступил и Василий: зимою в конце 1440 года двинулся с войском к Новугороду и на пути заключил с ним мир, взяв 8000 рублей. Между тем псковитяне, служа великому князю, успели разорить несколько селений в областях новогородских, а заволочане в московской. — В сей самый год (1440), генваря 22, родился у Василия сын, Тимофей Иоанн, коему провидение, сверх многих великих дел, назначило сокрушить Новгород. Могла ли, по тогдашнему образу мыслей, будущая судьба государя столь чрезвычайного утаиться от мудрых гадателей? Пишут, что новогородский добродетельный старец, именем Мисаил, в час Иоаннова рождения пришел к архиепископу Евфимию и сказал: «Днесь великий князь торжествует: господь даровал ему наследника. Зрю младенца, ознаменованного величием: се игумен Троицкой обители, Зиновий, крестит его, именуя Иоанном! Слава Москве: Иоанн победит князей и народы. Но горе нашей отчизне: Новгород падет к ногам Иоанновым и не восстанет»! Летописцы не сомневались в истине сего чудесного сказания, изобретенного без сомнения уже в то время, когда сын Василиев совершил бессмертные свои подвиги.

Василий старался жить дружно с ханом и по верному свидетельству грамот платил ему обыкновенную дань, вопреки некоторым летописцам, сказывающим, что царь Махмет, любя его, освободил Россию от всех налогов. Впадения татар в Рязанские области не тревожили москвитян; но перемена, случившаяся в Орде, нарушила спокойствие великого княжения. Махмет (в 1437 году) был изгнан из улусов братом своим, Кичимом, искал убежища в России и занял Белев, город литовский. Оказав некогда благодеяние Василию, он надеялся на его дружбу и крайне изумился, услышав, что великий князь приказывает ему немедленно удалиться от пределов российских. Сей хан, в самом изгнании гордый, не хотел повиноваться, имея у себя около трех тысяч воинов. Надлежало прибегнуть к оружию. Василий послал туда многочисленную рать, вверив оную братьям, Шемяке и Димитрию Красному, вождям столь недостойным, что они казались народу атаманами разбойников, от Москвы до Белева не оставив ни одного селения в целости: везде грабили, отнимали скот, имение и нагружали возы добычею. Конец ответствовал началу. Приступив к Белеву, московские воеводы отвергнули все мирные предложения Махмета, устрашенного их силою, и вогнали татар в крепость, убив зятя царева. На другой день хан выслал трех князей для переговоров. «Отдаю в залог вам моего сына, Мамутека, — велел он сказать нашим полководцам: — сделаю все, чего требуете. Когда же бог возвратит мне царство, обязываюсь блюсти землю Русскую и не брать с вас никакой дани». Воеводы московские не хотели ничего слушать. «И так смотрите!» — сказали князья Махметовы, возвысив голос и перстом показывая им на российских воинов, которые в сию минуту толпами бежали от городских стен, гонимые каким-то внезапным ужасом. Вся рать московская дрогнула и с воплем устремилась в бегство: Шемяка и другие князья также. Моголы едва верили глазам своим; наконец поскакали за россиянами, секли их, топтали и возвратились к хану с вестию, что многочисленное войско великокняжеское исчезло как дым. Успех столь блестящий не ослепил Махмета: сей благоразумный хан предвидел, что ему, отрезанному от улусов, нельзя удержаться в России и бороться с Василием: он выступил из Белева и чрез землю мордвы прошел в Болгарию, к тому месту, где находился древний Саинов Юрт, или Казань, в 1399 году опустошенная россиянами. Около сорока лет сей город состояла, единственно из развалин и хижин, где укрывалось несколько бедных семейств. Махмет, выбрав новое лучшее место, близ старой крепости построил новую, деревянную, и представил оную в убежище болгарам, черемисам, моголам, которые жили там в непрестанной тревоге, ужасаемые частыми набегами россиян, В несколько месяцев Казань наполнилась людьми. Из самой Золотой Орды, Астрахани, Азова и Тавриды стекались туда жители, признав Махмета царем и защитником. Таким образом сей изгнанник капчакский сделался возобновителем или истинным первоначальником царства Казанского, основанного на развалинах древней Болгарии, государства образованного и торгового. Моголы смешались в оном с болгарами и составили один народ, коего остатки именуются ныне татарами казанскими и коего имя около ста лет приводило в трепет соседственные области российские. Уже в следующий год Махмет с легким войском явился под стенами Москвы, откуда Василий, боязливый, малодушный, бежал за Волгу, оставив в столице начальником князя Юрия Патрикиевича Литовского. К счастию, татары не имели способа овладеть оною: удовольствовались грабежом, сожгли Коломну и возвратились с добычею. — Между тем в Большой, или Золотой, Орде господствовал брат Махметов, Кичим, среди опасностей, мятежей и внутренних неприятелей. Моголы, ослепленные безрассудною злобою, терзали друг друга, упиваясь собственною кровию. Первейший из князей ординских, именем Мансуп, погиб тогда от руки хана Кичима.

После несчастного приступа к Белеву Василий не мог иметь доверенности ни к усердию, ни к чести сыновей Юриевых, Шемяки и Димитрия Красного; однако ж (в 1440 году) возобновил дружественный союз с ними на прежних условиях: то есть оставил их мирно господствовать в отцовском уделе и пользоваться частик» московских доходов. Меньший брат, Димитрий, скоро умер в Галиче, достопамятный единственно наружною красотою и странными обстоятельствами своей кончины. Он лишился слуха, вкуса и сна; хотел причаститься святых тайн и долго не мог, ибо кровь непрестанно лила у него из носу. Ему заткнули ноздри, чтобы дать причастие. Димитрий успокоился, требовал пищи, вина; заснул — и казался мертвым. Бояре оплакали князя, закрыли одеялом, выпили по нескольку стаканов крепкого меду и сами легли спать на лавках в той же горнице. Вдруг мнимый мертвец скинул с себя одеяло и, не открывая глаз, начал петь стихиры. Все оцепенели от ужаса. Разнесся слух о сем чуде: дворец наполнился любопытными. Целые три дня князь пел и говорил о душеспасительных предметах, узнавал людей, но не слыхал ничего, наконец действительно умер с именем святого: ибо — как сказывают летописцы — тело его, чрез 23 дня открытое для погребения в московском соборе Архангела Михаила, казалось живым, без всяких знаков тления и без синеты. — Шемяка наследовал удел Красного и еще несколько времени жил мирно с великим князем.

В сии два года [1439—1440 гг] внутреннего спокойствия москвитяне и вся Россия были тревожимы соблазном в важном деле церковном, о коем летописцы говорят весьма обстоятельно и которое, минутно польстив властолюбию Рима, утвердило отцов наших в ненависти к папам. Митрополит Фотий преставился в 1431 году, написав умилительную грамоту к великому князю и ко всему народу: он весьма красноречиво изображает в ней претерпенные им в святительстве печали; жалеет о днях своей мирной, уединенной юности; оплакивает разделение митрополии, безвременную кончину Василия Димитриевича, бедствия и междоусобия великого княжения. Шесть лет по смерти Фотия церковь наша сиротствовала без главы, от внутренних смятений государства Московского. Сими обстоятельствами думал воспользоваться митрополит литовский, Герасим, и старался подчинить себе епископов России, но без успеха: он посвятил в Смоленске только новогородского архиепископа, Евфимия; другие не хотели иметь с ним никакого дела. Наконец Василий созвал святителей и велел им назначить митрополита: все единодушно выбрали знаменитого Иону, архиерея рязанского. «Таким образом, — говорят летописцы, — исполнилось достопамятное слово блаженного Фотия, который, посетив однажды Симоновскую обитель и видя там юного инока, мирно спящего, с удивлением смотрел на его кроткое, величественное лицо; долго расспрашивал об нем архимандрита и сказал, что сей юноша будет первым святителем в земле Русской: то был Иона». Но предсказание исполнилось уже после: ибо константинопольский патриарх, еще до прибытия Ионы в Царьград, посвятил нам в митрополиты грека Исидора, родом из Фессалоники, славнейшего богослова, равно искусного в языке греческом и латинском, хитрого, гибкого, красноречивого. Исидор незадолго до сего времени был в Италии и снискал любовь папы: вероятно даже, что он по согласию с ним домогался власти над российскою цер-ковию, дабы тем лучше способствовать важным намерениям Рима, о коих теперь говорить будем.

Супруг княжны московской, Анны, Иоанн Палеолог, царствовал в Константинополе, непрестанно угрожаемом силою турецкою; лишенный едва не всех областей славной державы своих предков — стесненный в столице и на берегах самого Воспора видя знамена Амуратовы — сей гocyдарь искал покровителя в римском первосвященнике, коего воля хотя уже не была законом для государей Европы однако ж могла еще действовать на их советы. Старец умный и честолюбивый, Евгений IV, сидел тогда на апостольском престоле: он именем св. Петра обещал императору Иоанну воздвигнуть всю Европу на турков, если греки, мирно, беспристрастно рассмотрев догматы обеих церквей, согласятся во мнениях с латинскою, чтобы навеки успокоить совесть христиан и быть единым стадом под началом единого пастыря. Евгений требовал не безмолвной покорности, но торжественного прения: истина, объясненная противоречиями, долженствовала быть общим уставом христианства. Император советовался с патриархами. Еще древние предубеждения сильно отвращали их от духовного союза с надменным Римом; но Амурат II уже измерял оком Царьград как свои? Добычу: предубеждения умолкли. Положили, да будет осьмой собор Вселенский в Италии. Там, кроме царя и знатнейшего духовенства обеих церквей, надлежало собраться всем государям Европы в духе любви христианской; там Иоанн Палеолог, вступив с ними в братский союз единоверия долженствовал убедительно представить им опасности своей державы и церкви православной, гремя в их слух именем Христа и Константина Великого: успех мог ли казаться сомнительным? Евгений ручался за оный и сделал ещё более: взял на себя все расходы, коих требовало путешествие императора и духовенства греческого в Италию: ибо Византия, некогда гордая и столь богатая, уже не стыдилась тогда жить милостынею иноплеменников! Вооруженные суда Евгениевы явились в пристани Царяграда: император с братом своим, Димитрием Деспотом, с константинопольским патриархом Иосифом и с семьюстами первейших сановников греческой церкви, славных ученостию или разумом, сели на оные (24 ноября 1437 года) в присутствии бесчисленного множества людей, которые громогласно желали им, чтобы они возвратились с миром церковным и с воинством крестоносцев для отражения неверных.

Между тем Иона возвратился в свою рязанскую епархию, хотя бесполезно съездив в Грецию, но обласканный царем и патриархом, которые, отпуская его с честию сказали ему: «Жалеем, что мы ускорили поставить Исидора, и торжественно обещаем тебе российскую митрополию когда она вновь упразднится». За ним прибыл в Москву и новый митрополит, не только именем, но и делом иерарх всей России: ибо Герасима Смоленского уже не было (Свидригайло, господствуя над Литвою, в 1435 году сжег его на костре в Витебске, узнав, что он находился в тайных сношениях с Сигизмундом Кестутиевичем, врагом сего неистового сына Ольгердова). Задобренный ласковыми письмами царя и патриарха, Василий встретил Исидора со всеми знаками любви, дарил, угощал в Кремлевском дворце; но изумился, сведав, что митрополит намерен ехать в Италию. Сладкоречивый Исидор доказывал важность будущего осьмого Собора и необходимость для России участвовать в оном. Пышные выражения не ослепили Василия. Напрасно ученый грек описывал ему величие сонма, где Восток и Запад, устами своих царей и первосвятителей, изрекут неизменяемые правила веры. Василий ответствовал: «Отцы и деды наши не хотели слышать о соединении законов греческого и римского; я сам не желаю сего. Но если мыслишь иначе, то иди; не запрещаю тебе. Помни только частоту веры нашей и принеси оную с собою!» Исидор клялся не изменять православию и в 1437 году, сентября 8, выехал из Москвы с епископом суздальским Аврамием, со многими духовными и светскими особами, коих число простиралось до ста. Сие первое путешествие россиян в Италию описано одним из них с великою подробностию: сообщим здесь некоторые обстоятельства оного.

Новогородский архиепископ Евфимий, быв тогда в Мocквe, проводил Исидора до своей епархии; а князь тверской, Борис, послал с ним в Италию вельможу Фому. Митрополит от Вышнего Волочка плыл рекою Метою до Новагорода, где, равно как и во Пскове, духовенство и гражданство изъявило усердную к нему любовь дарами и пиршествами. Доселе он казался ревностным наблюдателем всех обрядов православия; но, выехав из России, немедленно обнаружил соблазнительную наклонность к латинству. Встреченный в Ливонии дерптским епископом и нашими священниками (ибо в сем городе находились две русские церкви), Исидор с благоговением приложился к крестам духовенства католического и потом уже к образам греческим: сопутники его ужаснулись и с того времени не имели к нему доверенности. Архиепископ, чиновники рижские также осыпали митрополита ласками: веселили музыкою и пирами. Там он получил письмо от великого магистра немецкого, учтивое, ласковое: сей знаменитый властитель предлагал ему свои услуги и советы для безопасного путешествия чрез орденские владения. Но Исидор сел в Риге на корабль, отправив более двухсот лошадей сухим путем, и (19 майя 1438 года) пристал к берегу в Любеке, откуда чрез Люнебург, Брауншвейг, Лейпциг, Эрфурт, Бамберг, Нюренберг, Аугсбург и Тироль проехал в Италию, везде находя гостеприимство, дружелюбие, почести и везде осматривая с любопытством не только монастыри, церкви, но и плоды трудолюбия, искусств, ума гражданского. С каким удивлением россияне, дотоле не выезжав из отечества, загрубевшего под игом варваров, видели в Немецкой земле города цветущие, здания прочные, удобные и красивые, обширные сады, каменные водоводы, или, по их словам, рукою человека пускаемые реки! Достойно замечания, что Эрфурт показался им самым богатейшим в Германии городом, наполненным всякими товарами и хитрыми произведениями рукоделия. Горы Тирольские изумили наших путешественников своими снежными громадами, современными рождению оных (как говорит автор) и превышающими течение облаков: зрелище в самом деле разительное для жителей плоской земли, в особенности непонятное для них смешением климатов: ибо россияне в одно время видели там и вечное царство зимы, на вершинах гор, и плодоносное лето со всеми его красотами, неизвестными в нашем северном отечестве: лимоны, померанцы, каштаны, миндаль и гранаты, растущие на отлогостях Тирольских, среди цветников естественных. — Августа 18 Исидор прибыл в Феррару.

В сем городе уже несколько месяцев ожидали его император и папа как главу российской знаменитой церкви, мужа ученейшего и друга Евгениева. Кроме духовных сановников, кардиналов, митрополитов, епископов, там находились послы трапезундские, иверские, армейские, волошские; но, к удивлению Иоанна Палеолога, не было ни императора немецкого, ни других венценосцев западных. Латинская церковь представляла тогда жалостное зрелище раздора; уже семь лет славный в истории собор Базелъский, действуя независимо и в противность Евгению, смеялся над его буллами, давал законы в делах веры, обещал искоренить злоупотребления духовной власти и преклонил к себе почти всех государей европейских, которые для того отказались участвовать в Италиянском соборе. Однако ж заседания начались с великою торжественностию в Ферраре, в церкви Св. Георгия, после долговременного спора между императором Иоанном и папою о местах: Евгений желал сидеть среди храма как глава веры; Иоанн же хотел сам председательствовать, подобно царю Константину во время собора Никейского. Решили тем, чтобы в средине церкви, против алтаря, лежало Евангелие; чтобы на правой стороне папа занимал первое, возвышенное место между католиками, а ниже его стоял трон для отсутствующего императора немецкого; чтобы царь Иоанн сидел на левой, также нэ троне, но далее папы от алтаря. Надлежало согласиться в четырех мнениях: 1) об исхождении св. духа, 2) о чистилище, 3) о квасных просфорах, 4) о первенстве папы. С обеих сторон выбрали ораторов: римляне — кардиналов Альбергати, Иулиана, епископа родосского и других; греки — трех святителей, Марка Ефесского (мужа ревностного, велеречивого), Исидора Российского и юного Виссариона Никейского, славного ученостию и разумом, но излишно уклонного в рассуждении догматов веры. Пятнадцать раз сходились для прения о св. духе: наши единоверцы утверждали, что он исходит единственно от Отца; а римляне прибавляли: и Сына, ставя в доказательство некоторые древние рукописи святых отцов, отвергаемые греками как подложные. Умствовали, истощали все хитрости богословской диалектики и не могли согласиться в сей части символа: выражение Filioque оставалось камнем претыкания. Уже Марко Ефесский гремел против латинской ереси, и вместо духовного братства ежедневно усиливался дух раздора. Греки скучали в отдалении от домов своих и жаловались на худое содержание: Евгений также, не видя успеха, скучал бесполезными издержками и в конце зимы уговорил императора переехать во Флоренцию, будто бы опасаясь язвы в Ферраре, но в самом деле для того, что флорентийцы дали ему немалую сумму денег за честь видеть Собор в их городе.

Нельзя без умиления читать в истории о последних тайных беседах Иоанна Палеолога, в коих сей несчастный государь изливал всю душу свою пред святителями греческими и вельможами, изображая с одной стороны любовь к правоверию, а с другой бедствия империи и надежду спасти ее посредством соединения церквей. «Думаю только о благе отечества и христианства, — говорил он: — после долговременного отсутствия возвратимся ли без успеха, с единым стыдом и горестию? Не мышлю о своих личных выгодах: жизнь кратковременна, а детей не имею; но безопасность государства и мир церкви для меня любезны». Митрополит российский осуждал упрямство Марка Ефесского и других святителей, говоря: «Лучше соединиться с римлянами душою и сердцем, нежели без всякой пользы уехать отсюда: и куда поедем?» Виссарион еще убедительнее представлял жалостное состояние империи. Наконец, по многих прениях, греки уступили, и согласились, 1) что св. дух исходит от Отца и Сына; 2) что опресноки и квасной хлеб могут быть равно употребляемы в священнодействии; 3) что души праведные блаженствуют на небесах, грешные страдают, а средние между теми и другими очищаются, или палимые огнем, или угнетаемые густым мраком, или волнуемые бурею, или терзаемые иным способом; что все люди телесно воскреснут в день суда и явятся пред судилищем Христовым дать отчет в делах своих; 4) что папа есть наместник Иисуса Христа и глава церкви; что патриарх константинопольский занимает вторую степень, и так далее. 6 июля (1439 года) было последнее заседание Собора в кафедральном храме флорентийском, где обе церкви совокупили торжественность и великолепие своих обрядов, чтобы тем сильнее действовать на сердца людей. В присутствии бесчисленного народа, между двумя рядами папских телохранителей, вооруженных палицами, одетых в латы серебряные и держащих в одной руке пылающие свечи, Евгений служил обедню; гремела музыка императорская; пели славу вседержителя на языке греческом и латинском. Папа, воздев руки на небо, проливал слезы радости, и величественно благословив царя, князей, епископов, чиновников республики Флорентийской, велел кардиналу Иулиа-ну и архиепископу Виссариону читать с амвона хартию соединения, написанную следующим образом: «Да веселятся небеса и земля! Разрушилось средостение между Восточною и Западною церковию; мир возвратился на краеугольный камень Христа; два народа уже составляют единый; мрачное облако скорби и раздора исчезло; тихий свет вожделенного согласия сияет паки. Да ликует мать наша, церковь, видя чад своих, после долговременного разлучения, вновь совокупленных любовию; да благодарит Всемогущего, который осушил ее горькие об них слезы. А вы, верные сыны мира христианского, благодарите мать вашу церковь кафолическую, за то, что отцы Востока и Запада не устрашились опасностей пути дальнего и великодушно сносили труды, дабы присутствовать на сем святом Соборе и воскресить любовь, коея уже не было между христианами». Следуют упомянутые статьи примирения и согласия в догматах веры, подписанные Евгением, осмью кардиналами, двумя патриархами латинскими (Иерусалимским и градским), семью архиепископами, пятидесятью епископами и другими сановниками; а от имени греков — императором, тремя местоблюстителями престолов патриарших (ибо Иосиф, патриарх константинопольский, скончался за несколько дней до того во Флоренции), семнадцатью митрополитами, архиепископами и всеми бывшими там святителями, кроме одного Марка Ефесского, неумолимого старца, презрителя угроз и корысти. Сведав, что сей твердый муж не подписал хартии, папа гневно воскликнул: «И так мы ничего не сделали!» — и требовал, чтобы император или принудил его к согласию, или наказал как ослушника; но Марко тайным отъездом спасся от гонения.

Выгоды, приобретенные уступчивостию греков, состояли для них в том, что Евгений дал им несколько тысяч флоринов, обязался прислать в Константинополь 300 воинов с двумя галерами для охранения сей столицы, и в случае нужды обещал Иоанну именем государей европейских гораздо сильнейшее вспоможение. Греки хотели еще, чтобы толпы богомольцев, ежегодно отправляясь из Европы морем в Палестину, всегда приставали в Цареграде для выгоды тамошних жителей: папа включил и сию статью в договор; наконец с великою честию отпустил императора, который, быв два года в отсутствии, возвратился в Грецию оплакать безвременную кончину своей юной супруги, Марии, и видеть общий мятеж духовенства. Узнав происшедшее на Флорентийском соборе, оно разделилось во мнениях: некоторые хотели держаться его постановлений; другие, и большая часть, вопили, что истинная церковь гибнет и что не пастыри верные, но изменники, ослепленные златом римским, заключили столь беззаконный, столь унизительный для греков союз с папою; что один Марко Ефесский явил себя достойным служителем Христовым, и проч. Сии последние одержали верх. Вопреки императору и новому патриарху Митрофану, ревностному защитнику соединения, народ бежал из храмов, где священнодействовали их единомышленники, оглашенные еретиками, отступниками, так что несмотря на усилия папы Евгения и преемника его, несмотря на явную, неминуемую гибель своего отечества, греки захотели лучше умереть, нежели согласиться на исхождение св. духа от Сына, на опресноки и чистилище. Достопамятный пример твердости в богословских мнениях! Впрочем, сомнительно, чтобы папа мог тогда спасти империю, если бы восточная церковь и покорилась его духовной власти. Веки крестовых ополчений миновали; ревностный дух христианского братства уступил место малодушной политике в Европе: каждый из венценосцев имел свою особенную государственную систему, искал пользы во вреде других и не доверял им. Немецкая земля, быв феатром жестокой войны, произведенной расколом Иоанна Гусса, более и более слабела в долговременное, ничтожное царствование Фридерика III. Англия и Франция с величайшим усилием боролись между собою. Испания, еще разделенная, не простирала мыслей своих далее собственных ее пределов. Португалия занималась единственно мореплаванием и новыми открытиями в Африке: Италия церковными делами, торговлею и внутренними распрями. Дания и Швеция, бедные людьми и деньгами, соединялись на краткое время ко вреду обоюдному и, непрестанно опасаясь друг друга, не мешались в дела иных держав европейских. Только Венгрия и Польша несколько времени бодрствовали на берегах Дуная, изъявляя ревность противиться успехам Амуратова оружия; но Варнская битва, столь несчастная для короля Владислава, надолго отвратила их от войны с мужественными турками. Еще духовная власть сильно действовала над умами и в советах государственных; но уже не имела прежнего единства. Мнимая божественность пап исчезла: соборы, Костницкий и Базельский, судили и низвергали их. Сии шумные сонмы церковной аристократии издали готовили падение духовной и совершенную независимость мирской власти. Иерархи разных земель уже разнствовали и в мыслях, во многих отношениях предпочитая особенные выгоды своих государств папиным. В сих обстоятельствах Европы мог ли Евгений ручаться за единодушие венценосцев ее, чтобы сокрушить Оттоманскую державу или погибнуть на берегах Воспора для спасения Византии? Устрашенные победами Амурата и Магомета II, государи западные трепетали в бездействии. Тщетно герой Альбании, знаменитый Скандерберг, давал им пример великодушия, один с горстию людей отражая многочисленное воинство султанское: нимало не способные подражать ему, очи не стыдились вовлекать его в их собственные междоусобия, к удовольствию неверных. — Одним словом, Иоанн Палеолог не только не успел, но, по всем вероятностям, и не мог успеть в своем намерении, чтобы соединением двух церквей отвратить конечную гибель империи Греческой.

Главные орудия сего мнимого соединения, архиепископ Виссарион и митрополит Исидор, были награждены от папы кардинальскими шапками: первый остался в Италии; второй с именем легата апостольского для всех земель северных отправился из Флоренции 6 сентября; сел на корабль в Венеции, переехал Адриатическое море и чрез Далмацию и Кроатскую землю прибыл в столицу Венгрии, в Будин, откуда написал грамоты во все подведомые ему епархии литовские, российские, ливонскую, изъясняясь таким образом: «Исидор, милостию божиею преосвященный митрополит киевский и всея Руси, легат от ребра (a latere) апостольского, всем и всякому христианину вечное спасение, мир и благодать. Возвеселитеся ныне о господе: церковь восточная и римская навеки совокупилися в древнее мирное единоначалие. Вы, добрые христиане церкви константинопольской, русь, сербы, вол охи, и все верующие во Христа! Приимчте сие святое соединение с духовною радостию и честию. Будьте истинными братьями христиан римских. Един бог, едина вера: любовь и мир да обитают между вами! А вы, племена латинские, также не уклоняйтесь от греческих, признанных в Риме истинными христианами: молитеся в их храмах, как они в ваших будут молиться. Исповедуйте грехи свои тем и другим священникам без различия; от тех и других принимайте тело Христово, равно святое и в пресном и в кислом хлебе. Так уставила общая мать ваша, церковь кафолическая», и проч.

Исидор спешил в Киев, где духовенство встретило его как единственного митрополита всех российских епархий, и весною 1440 году прибыл в Москву, с грамотою от папы к великому князю. Евгений извещал его «о благословенном успехе Флорентийского собора, славном в особенности для России: ибо архипастырь ее более других способствовал оному». Письмо от начала до конца было ласково и скромно. Папа молил Василия быть милостивым к Исидору и давать ему те церковные оброки, коими издревле пользовались наши митрополиты. Духовенство и народ с нетерпением ожидали своего первосвятителя в кремлевском храме Богоматери. Исидор явился окруженный многими сановниками: пред ним несли крест латинский и три серебряные палицы. Россияне удивились сей новости, и еще более, когда митрополит в литургии помянул Евгения папу, вместо вселенских патриархов. Когда же, по окончании службы, диакон Исидоров, в стихаре и с орарием став на амвоне, велегласно прочитал грамоту Флорентийского осьмого собора, столь несогласную с древним учением нашей церкви: тогда все, духовные и миряне, в изумлении смотрели друг на друга, не зная, что мыслить о слышанном. Имя собора Вселенского, царя Иоанна и согласие знатнейших православных иерархов Греции, искони наших учителей, заграждали уста: безмолвствовали епископы и вельможи. В сем общем глубоком молчании раздался только один голос — князя великого. С юных лет зная твердо уставы церкви и мнения святых отцов о символе веры, Василий увидел отступление греков от ее правил, воспылал ревностию обличить беззаконие, вступил в прение с Исидором и торжественно наименовал его лжепастырем, губителем душ, еретиком; призвал на совет епископов, бояр, искусных в книжном учении, и велел им основательно рассмотреть флорентийскую Соборную грамоту. Все прославили ум великого князя. Святители и вельможи сказали ему: «Государь! Мы дремали; ты един за всех бодрствовал, открыл истину, спас веру: митрополит отдал ее на злате римскому папе и возвратился к нам с ересью». Исидор силился доказать противное, но без успеха: Василий посадил его за стражу в Чудове монастыре, требуя, чтобы он раскаялся, отвергнув соединение с латинскою церковию. Таким образом хитрость, редкий дар слова и великий ум сего честолюбивого грека, имев столь много действия на Флорентийском соборе, где ученейшая Греция состязалась с Римом, оказались бессильными в Москве, быв побеждены здравым смыслом великого князя, уверенного, что перемены в Законе охлаждают сердечное усердие к оному и что неизменяемые догматы отцов лучше всяких новых мудрований. Узнав же, что Исидор чрез несколько месяцев тайно ушел из монастыря, благоразумный Василий не велел гнаться за ним, ибо не хотел употребить никаких жестоких мер против сего сверженного им митрополита, который, въехав в Россию гордо, пышно и величаво, бежал из нее как преступник, в страхе, чтобы москвитяне не сожгли его под именем еретика на костре.

Исидор благополучно достиг Рима с печальным известием о нашем упрямстве и в награду за свой ревностный подвиг занял одно из первых мест в думе кардиналов, еще именуясь российским; а великий князь, с согласия всех епископов, вторично избрав Иону в митрополиты, (в 1443 году) отправил боярина Полуехта в Контантинополь с грамотою к царю и патриарху, в коей описывает всю историю нашего христианства со времен Владимира и говорит далее: «По кончине блаженного Фотия земля Русская несколько лет оставалась без духовного пастыря, волнуемая нашествием варваров и внутренним междоусобием: наконец мы послали к вам епископа рязанского, Иону, мужа от юных лет благочестивого и добродетельного, желая, да поставите его в митрополиты; но вы или от замедления нашего, или следуя единственно прихоти самовластия, дали нам Исидора. Богу известно, что я долго колебался и мыслил отвергнуть его; но ласковая грамота патриархова, моление посла вашего и сладкоречивое смирение Исидорово тронули мое сердце... Когда же он, вопреки своей клятве, изменял православию: тогда мы созвали боголюбивых святителей нашей земли, да изберут нового достойнейшего митрополита, как и прежде, в чрезвычайных случаях, у нас бывало. Но хотим соблюсти обряд древний: требуем твоего царского согласия и патриаршего благословения, уверяя вас, что никогда произвольно не отлучимся от церкви греческой, доколе стоит держава Русская. И так ожидаем, что вы исполните мое прошение и не замедлите уведомить нас о вашем здравии, да возвеселимся духом ныне И присно и во веки веков. Аминь». Сей посол не доехал до Константинополя: ибо Василий приказал ему возвратиться, сведав тогда, как говорит летописец, совершенное отступление императора греческого от истинной веры. С того времени Иона первенствовал, кажется, в делах нашей церкви, хотя еще и не был торжественно признан ее главою; а епископы южной России снова имели особенного митрополита, посвященного в Риме, именем Григория Болгарина, ученика Исидорова, вместе с ним ушедшего из Москвы. Они держалась Флорентийского соединения, которое в Литве и в Польше доставило им все выгоды и преимущества духовенства латинского, подтвержденные в 1443 году указом Владислава III. Преемник Владиславов, Казимир, даже уговаривал великого князя признать киевского иерарха главою и московских епископов, представляя, как вероятно, что духовное единоначалие утвердит благословенный союз между северною и южною Россиею; но святители наши предали Григория анафеме. Московская митрополия осталась независимою, а киевская подвластною Риму, будучи составлена из епархий брянской, смоленской, перемышльскои, туровской, луцкой, владимирской, полоцкой, хельмской и галицкой.

Такие следствия имел славный собор Флорентийский. Еще несколько лет защитники и противники его писали, спорили, опровергали друг друга; наконец бедствие, постигшее Константинополь, Пресекло и споры и долговременные усилия властолюбивого Рима для подчинения себе византийской церкви. Духовенство же московское, отвергнув соблазн, тем более укрепилось в догматах православия.

Россияне имели нужду в мире церковном, чтобы великодушнее сносить несчастия государственные, коими небо скоро посетило наше отечество.

Уже осенью в 1441 году открылась новая вражда между великим князем и Димитрием Шемякою, который, сведав о приближении московского войска к Угличу, бежал в Новогородскую область и, собрав несколько тысяч бродяг, вместе с князем Александром Черторижским, выехавшим к нему из Литвы, внезапно подступил к Москве: хотя игумен троицкий, Зиновий, примирил их; но Шемяка, боясь Василия, дал знать новогородцам, что желает навсегда к ним переселиться. Они гордо сказали: «Да будет, князь, твоя воля! Если хочешь к нам, мы тебе рады; если не хочешь, как тебе угодно. Сей ответ или не полюбился ему, или тогдашние обстоятельства Новагорода отвратили его от намерения искать там убежища: Шемяка остался в своем уделе.

[1443—1445 гг.] Новгород, волнуемый внутри, угрожаемый извне, не имел ни твердого правления, ни ясной политической системы. В 1442 году народ, без всякого доказательства обвиняя многих людей в зажигательстве, жег их на кострах, топил в Волхове, побивал каменьем. Худые урожаи и десятилетняя дороговизна приводили граждан в отчаяние. «Вопль и стенание (говорит летописец) раздавались на площадях и на улицах; бедные шатались как тени, падали, умирали, дети пред родителями, отцы и матери пред детьми; одни бежали от голода в Литзу, или в землю Немецкую, или во Псков; другие из хлеба шли в рабство к купцам магометанской и жидовской веры. Не было правды ни в судах, ни во граде. Восстали ябедники, лжесвидетели, грабители; наши старейшины утратили честь свою, и мы сделались поруганием для соседов». К сим народным бедствиям присоединились внешние опасности. Слабая держава может существовать только союзом с сильными: ослепленный Новгород досаждал всем и не имел друзей. Один из князей суздальских, Василий Юрьевич, внук Кирдяпин и наследственный враг Москвы, был ласково принят новогородцами и начальствовал у них в Яме. К неудовольствию же великого князя они вызвали из Литвы внука Ольгердова, Иоанна Владимировича, и дали ему свои пригороды в угодность Казимиру; между тем не угодили и последнему. Казимир хотел, чтобы они взяли от него наместников в свою столицу и явно отложились от Василия Василиевича, говоря: «Для вас единственно я не заключил с ним мира: поддайтесь мне, и вы будете со всех сторон безопасны». Новогородцы, еще не расположенные изменить русскому отечеству, посмеялись над властолюбием Казимира: отпустили Иоанна в Литву и вторично приняли к себе Лугвениева сына, Юрия, бывшего в Москве. Тщетно псковитяне искали их дружбы и давали им пример благоразумия, стараясь быть в тесной связи с Москвою, которая долженствовала рано или поздно спасти северозападную Россию от хищности иноплеменников. Князья — иногда российские, иногда литовские — начальствовали во Пскове, но всегда именем великого князя, с его согласия, и присягали в верности сперва ему, а потом народу. Следуя иным правилам, новогородцы видели в гражданах сей области уже не братьев, а слуг московских и своих совместников в выгодах немецкой торговли. Те и другие воевали, мирились, заключали договоры, особенно с державами иноземными, не думая о благе общем. Новогородцы в 1442 году взяли всех немецких купцов под стражу: псковитяне дружелюбно торговали с Ганзою. В шведской Финляндии властвовал тогда государственный маршал, Карл Кнутсон, получив ее в удел от Верховного совета и короля: он жил в Выборге и, стараясь ничем не оскорблять новогородцев, злобился на псковитян, которые повесили несколько чухонцев за воровство в земле своей: мстил им, без объявления войны брал людей в плен и требовал окупа. В 1443 году магистр ливонского ордена, Финке фон-Оберберген, возобновил мир с областию Псковскою на 10 лет и был неприятелем новогородцев: сжег предместие Ямы и велел сказать им как бы в насмешку, что не он, а герцог Клевский из заморья воюет Россию.

Так сказано в нашей летописи: бумаги немецкого ордена, хранящиеся в древнем Кенигсбергском архиве, объясняют для нас сей предлог войны с ее достопамятными обстоятельствами. Еще в 1438 году великий магистр немецкий писал к новогородскому князю Юрию, чтобы он благосклонно принял юного принца Клевского, Эбергарда, едущего в Палестину через Россию, и доставил ему все способы для пути безопасного; но Эбергард возвратился в Ригу с жалобами на претерпенные им в Новогородской земле оскорбления. Рыцари за него вступились и собрали войско, которое будто бы само собою, без их ведома, начало неприятельские действия. Финке уверял, что орден желает единственно удовлетворения за обиду принца Клевского и за многие другие, сделанные немцам беспокойными, наглыми россиянами, любящими отнимать чужое и жаловаться. Великий герцог литовский, Казимир, был между ими посредником, величаясь именем государя новогородцев, единственно потому, что они со времен Гедиминовых принимали к себе литовских князей в областные началь-Вники; но Финке, благосклонно встретив Казимировых послов, не устыдился взять под стражу новогородского, даже ограбил его и выслал нагого из Ливонии. — Раздраженные новогородцы опустошили ливонские селения за Наровою: немцы землю Водскую, берега Ижоры и Невы; опять приступили к Яме и хотели пушками разрушить ее стены, но через пять дней сняли осаду. Немецкие летописцы прибавляют, что россияне заманили магистра в какое-то ущелье и побили у него множество воинов; что он, желая отмстить им новым впадением в их пределы, возвратился с новою неудачею и стыдом. Несмотря на то, гордый Финке вторично отвергнул мирные предложения новогородцев, сказав их послам в Риге, что не заключит мира, если они не уступят ему всей реки Наровы с островом. Доселе действовав только собственными силами, ливонцы предприяли наконец вооружить на россиян знатную часть Европы, посредством великого магистра прусского, бывшего в тесной связи с Римом и с государями северными; хотели уже не грабежа, не маловажных сшибок, но решительного удара. В 1447 году орден заключил договор с королем Дании, Норвегии и Швеции, Христофором, чтобы совокупными силами воевать землю Новогородскую: немцам взять Копорье и Нейшлот, шведам — Орехов, Ландскрону, и проч. Великий магистр прусский убеждал папу содействовать молитвою и деньгами к усмирению неверных россиян; писал к императору, к курфирстам и вызывал из Германии всех православных витязей служить богу и его матери, казнить отступников злочестивых на берегах Волхова; писал также ко всем городам ганзейским, к Любеку, Висмару, Ростоку, Грейфсвальдену, чтобы они запретили купцам своим возить хлеб в Новгород. Вооруженные ливонские суда заняли Неву и брали в добычу всякий нагруженный съестными припасами корабль, идущий в Ладожское озеро, не исключая ни союзных шведских, ни прусских. Войско немецкого ордена отправилось морем из Данцига и сухим путем из Мемеля к Нарве: пехота, конница и пушкари, с рыцарем Генрихом, искусным в употреблении огнестрельного снаряда. В Бранденбурге, Эльбннге, Кенигсберге к во всех городах прусских народ торжественно молился о счастливом успехе христианского оружия против язычников (contra paganos) новогородских и союзников их, москвитян, волохов и татар: латинские обедни и церковные ходы должествовалн склонить небо к совершенному истреблению сей Российской народной державы, более именем, нежели силами великой, опустошенной тогда голодом и болезнями.

Какие были следствия мер столь важных и грозных? В наших летописях сказано единственно, что ливонские рыцари, король шведский и прусский (то есть великий магистр немецкого ордена), в 1448 году имев битву с новогородцами на берегах Наровы, ушли назад; а двиняне близ Неноксы разбили шведов, которые приходили туда морем из Лапландии.— Ни татары, ни волохи, ни москвитяне не помогали Новугороду. «Я даю ему князей, но без войска», — писал Казимир к немцам. В бумагах орденских упоминается только о каком-то знаменитом человеке, который в 1447 году ехал из Моравии с шестьюстами всадников на помощь к новогородскому князю Юрию, сыну Лугвениеву. В сие время новогородцы имели еще двух неприятелей: князь Борис Тверской безжалостно грабил их землю, и народ югорский, угнетаемый ими, объявил себя независимым. Воеводы двинские, Василий Шенкурский и Михаиле Яковлев, пришли к ним с тремя тысячами воинов. Жители употребили хитрость. «Дайте нам время собрать дань, — говорили они:— сделав расчет между собою, мы покажем вам урочища и станы»; но, усыпив россиян обещаниями и ласками, побили их наголову. Новогородцы оружием усмирили сих бунтующих данников, а князя тверского старались усовестить словами дружелюбными; заключили наконец союз с добрыми псковитянами и перемирие с немцами на 25 лет.

Гораздо важнейшие происшествия ожидают нас в московском великом княжении. Смерть Витовта, деда, опекуна Василиева, уничтожив связь притворного дружества между Литвою и нашим государством, возобновила их естественную взаимную ненависть друг к другу, еще усиленную раздором церковным. Неприятели Казимировы искали убежища в Москве: сын Лугвениев, князь Юрий, выехав из Новагорода и заняв вооруженною рукою Смоленск, Полоцк, Витебск, но будучи не в силах противиться Казимиру, бежал к великому князю. Однако ж войны не было до 1444 года: в сие время, зимою, Василий послал двух служащих ему царевичей могольских на Брянск и Вязьму. Нечаянность их впадения благоприятствовала успеху, если можно назвать успехом грабеж и кровопролитие бесполезное: татары и москвитяне опустошили села и города почти до Смоленска. Явились мстители: 7000 литовцев, предводимых семью панами, разорили беззащитные окрестности Козельска, Калуги, Можайска, Вереи. Собралось несколько сот россиян под начальством воевод можайского, верейского и боровского: презирая многочисленность неприятеля, они смело ударили на Казимировых панов в Суходрове и были разбиты. Впрочем, литовцы, не взяв ни одного города, удалились с пленниками.

Великий князь не мог отразить их для того, что имел дело с другим неприятелем. Царевич Золотой Орды, именем Мустафа, желая добычи, вступил в Рязанскую область, пленил множество безоружных людей и, взяв за них окуп, ушел; но скоро опять возвратился к Переславлю, требуя уже не денег, а только убежища. Настала зима необыкновенно холодная, с глубокими снегами, жестокими морозами и вьюгами: татары не могли достигнуть улусов, лишились коней и сами умирали в поле. Граждане переславские, не смея отказать им, впустили их в свои жилища; однако ж ненадолго: ибо Василий послал князя Оболенского с московскою дружиною и с мордвою выгнать царевича из наших пределов. Мустафа, равно опасаясь и жителей и рати великокняжеской, по требованию первых вышел из города, стал на берегах речки Листани и спокойно ожидал неприятелей. С одной стороны наступили на него воеводы московские с конницею и пехотою, вооруженною ослопами, или палицами, топорами и рогатинами; с другой рязанские казаки и мордва на лыжах, с сулицами, копьями и саблями. Татары, цепенея от сильного холода, не могли стрелять из луков и, несмотря на свою малочисленность, смело пустились в ручной бой. Они, конечно, не имели средства спас-тися бегством; но от них зависело отдаться в плен без кровопролития: Мустафа не хотел слышать о таком стыде и бился до изнурения последних сил. Никогда татары не изъявляли превосходнейшего мужества: одушевленные словами и примером начальника, резались как исступленные и бросались грудью на копья. Мустафа пал героем, доказав, что кровь Чингисова и Тамерланова еще не совсем застыла в сердце моголов; другие также легли на месте; пленниками были одни раненые, и победители, к чести своей, завидовали славе побежденных. — Чрез несколько времени татары Золотой Орды — желая, как вероятно, отмстить за Мустафу — воевали области рязанские и мордовские; но не сделали ничего важного.

Неприятель опаснейший явился с другой стороны, царь казанский, Улу-Махмет; взял старый Новгород Нижний, оставленный без защиты, и шел к Мурому. Великий князь собрал войско: Шемяка, Иоанн Андреевич Можайский, брат его Михаил Верейский и Василий Ярославич Боровский, внук Владимира Храброго, находились под московскими знаменами. Махмет отступил: передовой отряд наш разбил татар близ Мурома, Гороховца и в других местах. Не желая во время тогдашних зимних холодов гнаться за царем, великий князь возвратился в столицу. Весною пришла весть, что Махмет осадил Нижний Новгород, послав двух сыновей, Мамутека и Ягуба, к Суздалю. Уже полки были распущены: надлежало вновь собирать их. Василий Василиевич с одною московскою ратию пришел в Юрьев, где встретили его воеводы нижегородские: долго терпев недостаток в хлебе, они зажгли крепость и ночью бежали оттуда. Чрез несколько дней присоединились к москвитянам князья можайский, верейский и боровский, но с малым числом ратников. Шемяка обманул Василия: сам не поехал и не дал ему ни одного воина; а царевич Бердата, друг и слуга россиян, еще оставался назади. Великий князь расположился станом близ Суздаля, на реке Каменке: слыша, что неприятель идет, воины оделись в латы и, подняв знамена, изготовились к битве: но долго ждав моголов, возвратились в стан. Василий ужинал и пил с князьями до полуночи; а в следующий день, по восхождении солнца отслушав заутреню, снова лег спать. Тут узнали о переправе неприятеля через реку Нерль: сделалась общая тревога. Великий князь, схватив оружие, выскочил из шатра и, в несколько минут устроив рать, бодро повел оную вперед, при звуке труб, с распущенными хоругвями. Но сие шумное ополчение, предводимое внуками Донского и Владимира Храброго, состояло не более как из 1500 россиян, если верить летописцу; силы государства Московского не уменьшились: только Василий не умел подражать деду и словом творить многочисленные воинства; земля оскудела не людьми, но умом правителей.

Впрочем, сия горсть людей казалась сонмом героев, текущих к верной победе. Князья и воины не уважали татар; видели их превосходную силу и, вопреки благоразумию, схватились с ними на чистом поле близ монастыря Евфимиева. Неприятель был вдвое многочисленнее; однако ж россияне первым ударом обратили его в бегство, может быть, притворное: он хотел, кажется, чтобы наше войско расстроилось. По крайней мере так случилось: москвитяне, видя тыл неприятельской рати, устремились за нею без всякого порядка: всякий хотел единственно добычи; кто обдирал мертвых, кто без памяти скакал вперед, чтобы догнать обоз царевичей или брать пленников. Татары вдруг остановились, поворотили коней и со всех сторон окружили мнимых победителей, рассеянных, изумленных.

Еще князья наши старались восстановить битву; сражались толпы с толпами, воин с воином, долго, упорно; везде число одолело, и россияне, положив на месте 500 моголов, были истреблены. Сам великий князь, личным мужеством заслужив похвалу — имея простреленную руку, несколько пальцев отсеченных, тринадцать язв на голове, плечи и грудь синие от ударов — отдался в плен вместе с Михаилом Верейским и знатнейшими боярами. Иоанн Можайский, оглушенный сильным ударом, лежал на земле: оруженосцы посадили его на другого коня и спасли. Василий Ярославич Боровский также ушел; но весьма немногие имели сие счастие. Смерть или неволя были жребием остальных. Царевичи выжгли еще несколько сел, два дня отдыхали в монастыре Евфимиеве и, сняв там с несчастного Василия златые кресты, послали оные в Москву, к его матери и к супруге, в знак своей победы.

Столица наша затрепетала от сей вести: двор и народ вопили. Москва видала ее государей в злосчастии и в бегстве, но никогда не видала в плену. Ужас господствовал повсюду. Жители окрестных селений и пригородов, оставляя домы, искали убежища в стенах кремлевских: ибо ежечасно ждали нашествия варваров, обманутые слухом о силе царевичей. Новое бедствие довершило жалостную судьбу москвитян и пришельцев: ночью сделался пожар внутри Кремля, столь жестокий, что не осталось ни одного деревянного здания в целости: самые каменные церкви и стены в разных местах упали; сгорело около трех тысяч человек и множество всякого имения. Мать и супруга великого князя с боярами спешили удалиться от сего ужасного пепелища: они уехали в Ростов, предав народ отчаянию в жертву. Не было ни государя, ни правления, ни столицы. Кто мог, бежал; но многие не знали, где найти пристанище, и не хотели пускать других. Чернь в шумном совете положила укрепить город: избрали властителей; запретили бегство; ослушников наказывали и вязали; починили городские ворота и стены; начали строить и жилища. Одним словом, народ сам собою восстановил и порядок из безначалия, и Москву из пепла, надеясь, что бог возвратит ей и государя. — Между тем, пользуясь ее сиротством и несчастием, хищный князь Борис Александрович Тверской прислал воевод своих разграбить в Торжке все имение купцов московских.

Несмотря на пороки или недостатки Василия, россияне великого княжения видели в нем единственного законного властителя и хотели быть ему верными: плен его казался им тогда главным бедствием. Царевичи, хотя и победители, вместо намерения идти к Москве — чего она в безрассудном страхе ожидала — мыслили единственно как можно скорее удалиться с добычею и с важным пленником, имея столь мало войска. От Суздаля они пришли к Владимиру; но только погрозив жителям, через Муром возвратились к отцу в Нижний. Сам Махмет опасался россиян и не рассудил за благо остаться в наших пределах: зная расположение Шемяки, отправил к нему посла, именем Бигича, с дружескими уверениями; а сам отступил к Курмышу, взяв с собою великого князя и Михаила Верейского.

Шемяка радовался бедствию Василия, которое удовлетворяло его властолюбию и ненависти к сему злосчастному пленнику. Он принял царского мурзу с величайшею ласкою: угостил и послал с ним к Махмету дьяка Федора Ду-бенского для окончания договоров. Дело шло о том, чтобы Василию быть в вечной неволе, а Шемяке великим князем под верховною властиго царя казанского. Но Махмет, долго не имев вести о Бигиче, вообразил или поверил слуху, что Шемяка убил его и хочет господствовать в России независимо. Еще и другое обстоятельство могло способствовать счастливой перемене в судьбе Василия. Один из князей болгарских или могольских, именем Либей, завладел тогда Казанью (после он был умерщвлен сыном ханским, Мамутеком). Желая скорее возвратиться в Болгарию, царь советовался с ближними, призвал великого князя и с ласкою объявил ему свободу, требуя от него единственно умеренного окупа и благодарности. Василий, прославив милость неба и царскую, выехал из Курмыша с князем Михаилом, с боярами и со многими послами татарскими, коим надлежало проводить его до столицы; отправил гонца в Москву к великим княгиням и сам вслед за ним спешил в любезное отечество. Между тем дьяк Шемякин и мурза Бигич плыли Окою от Мурома к Нижнему: услышав о свободе великого князя, они возвратились от Дудина монастыря в Муром, где наместник, князь оболенский, взял Бнгича под стражу.

В тот самый день, когда царь отпустил Василия в Россию — 1 октября [1445 г.] — Москва испытала один из главных естественных ужасов, весьма необыкновенный для стран северных: землетрясение. В шестом часу ночи поколебался весь город, Кремль и посад, домы и церкви; но движение было тихо и непродолжительно: многие спали и не чувствовали оного; другие обеспамятели от страха, думая, что земля отверзает недра свои для поглощения Москвы. Несколько дней ни о чем ином не говорили в домах и на Красной площади; считали сей феномен предтечею каких-нибудь новых государственных бедствий и тем более обрадовались нечаянному известию о прибытии великого князя. Не только в столице, но и во всех городах, в самых хижинах сельских добрые подданные веселились, как в день светлого праздника, и спешили издалека видеть государя. В Пере-славле нашел Василий мать, супругу, сыновей своих, многих князей, бояр, детей боярских и вообще столько ратных людей, что мог бы смело идти с ними на сильнейшего из врагов России. Сия усердная, великолепная встреча напомнила величие героя Димитрия, приветствуемого народом после Донской битвы: дед пленял россиян славою, внук трогал сердца своим несчастием и неожидаемым спасением. — Но Василий (17 ноября) с горестию въехал в столи цу, медленно возникающую из пепл.а; вместо улиц и зданий видел пустыри; сам не имел дворца и, жив несколько времени за городом в доме своей матери, на Ваганкове, занял в Кремле двор князя литовского, Юрия Патрикиевича.

Еще мера зол, предназначенных судьбою сему великому князю, не исполнилась: ему надлежало испытать лютейшее, в доказательство, что и на самой земле бывает возмездие по делам каждого. Опасаясь Василия, Димитрий Шемяка бежал в Углич, но с намерением погубить неосторожного врага своего, который, еще не ведая тогда всей его злобы и поверив ложному смирению, новою договорною грамотою утвердил с ним мир. Димитрий вступил в тайную связь с Иоанном Можайским, князем слабым, жестокосердым, легкомысленным, и без труда уверил его, что Василий будто бы клятвенно обещал все государство Московское царю Махмету, а сам намерен властвовать в Твери. Скоро пристал к ним и Борис Тверской, обманутый сим вымыслом и страшась лишиться княжения. Главными их наушниками и подстрекателями были мятежные бояре умершего Константина Димитриевича, завистники бояр великокняжеских; сыскались изменники и в Москве, которые взяли сторону Шемяки, вообще нелюбимого: в числе их находились боярин Иван Старков, несколько купцов, дворян, даже иноков. Умыслили не войну, а предательство; положили нечаянно овладеть столицею и схватить великого князя; наблюдали все его движения и ждали удобного случая.

[1446 г.] Василий, следуя обычаю отца и деда, поехал молиться в Троицкую обитель, славную добродетелями и мощами Св. Сергия, взяв с собою двух сыновей с малым числом придворных. Заговорщики немедленно дали о том весть Шемяке и князю можайскому, Иоанну, которые были в Рузе, имея в готовности целый полк вооруженных людей. Февраля 12 ночью они пришли к Кремлю, где царствовала глубокая тищина; никто не мыслил о неприятеле; все спали: бодрствовали только изменники и без шума отворили им ворота. Князья вступили в город, вломились во дворец, захватили мать, супругу, казну Василиезу, многих верных бояр, опустошив их дамы; одним словом, взяли Москву. В ту же самую ночь Шекзяка послал Иоанна Можайского с воинами к Троицкой лавре.

Великий князь, ничего не зная, слушал обедню у гроба Св. Сергия. Вдруг вбегает в церковь один дворянин, именем Бунко, и сказывает о происшедшем. Василий не верит. Сей дворянин служил прежде ему, а после отъехал к Шемяке, и тем более казался вестником ненадежным. «Вы только мутите нас, — ответствовал Василий: — я в мире с братьями», — и выгнал Бунка из монастыря; но одумался и послал несколько человек занять гору на московской дороге. Передовые воины Иоанновы, увидев сих людей, известили о том своего князя: он велел закрыть 40 или 50 саней циновками и, спрятав под ними ратников, отправил их к горе. Сгражи Василиевы дремали, не веря слуху о неприятеле, и спокойно глядели на мнимый обоз, который, тихо взъехав на гору, остановился: циновки слетели с саней; явились воины и схватили оплошную стражу. Тогда — уверенные, что жертва в их руках — они сели на коней и пустились во всю прыть к селу Клементьевскому. Уже Василий не мог сомневаться в опасности, собственными глазами видя скачущих всадников: бежит на конюшенный двор, требует лошадей и не находит ничего готового; все люди в изумлении от ужаса; не знают, что говорят и делают. Уже всадники пред вратами монастырскими. Великий князь ищет убежища в церкви: пономарь, впустив его, запирает двери. Чрез несколько минут монастырь наполнился людьми вооруженными: сам Иоанн Можайский подъехал на коне к церкви и спрашивал, где великий князь? Услышав его голос, Василий громко закричал: «Брат любезный! помилуй! Не лишай меня святого места: никогда не выйду отсюда: здесь постригуся; здесь умру». Взяв с гроба Сергиева икону богоматери, он немедленно отпер южные ворота церковные, встретил Иоанна и сказал ему: «Брат и друг мой! животворящим крестом и сею иконою, в сей церкви, над сим гробом преподобного Сергия клялися мы в любви и верности взаимной; а что теперь делается надо мною, не понимаю». Иоанн ответствовал: «Государь! если захотим тебе зла, да будет и нам зло. Нет, желаем единственно добра христианству и поступаем так с намерением устрашить Махметовых слуг, пришедших с тобою, чтобы они уменьшили твой окуп». Великий князь поставил икону на ее место, пал ниц пред ракою Св. Сергия и начал молиться громогласно, с таким умилением, с таким жаром, что самые злодеи его не могли от слез удержаться; а князь Иоанн, кивнув головою пред образами, спешил выйти из церкви и тихо сказал боярину Шемякину, Никите: «Возьми его!» Василий встал и спросил: «Где брат мой, Иоанн?» Ты пленник великого князя, Димитрия Юрьевича, отвечал Никита, схватив его за руки. «Да будет воля божия!» — сказал Василий. Жестокий вельможа посадил несчастного князя в голые сани вместе с каким-то монахом и повез в столицу; а московских бояр всех оковали цепями: других же слуг великокняжеских ограбили и пустили нагих.

На другой день привезли Василия в Москву прямо на двор к Шемяке, который жил в ином доме; на четвертый день [16 февраля], ночью, ослепили великого князя, от имени Димитрия Юрьевича, Иоанна Можайского и Бориса Тверского, которые велели ему сказать: «Для чего любишь татар и даешь им русские города в кормление? Для чего серебром и золотом христианским осыпаешь неверных? Для чего изнуряешь народ податями? Для чего ослепил ты брата нашего, Василия Косого?» — Вместе с супругою отправили великого князя в Углич, а мать его Софию в Чух-лому. Сыновья же Василиевы, Иоанн и Юрий, под защитою своей невинности спаслися от гонителей: пестуны сокрыли их в монастыре и ночью уехали с ними к князю Ряполовскому, Ивану, в село Боярово, недалеко от Юрьева. Сей верный князь с дву:я братьями, Симеоном и Димитрием, вооружился, собрал людей, сколько мог, и повез младенцев, надежду России, в Муром, укрепленный и безопаснейший других городов,

Ужас господствовал в великом княжении. Оплакивали судьбу Василия, гнушались Шемякою. Князь боровский, Василий йрослазич, брат великой княгини Марии, не хотел остаться в России после такого злодеяния, отъехал в литовскую землю, где Казимир дал ему в удел Брянск, Гомель, Стародуб и Мстиславль. Но дворяне московские, хотя и с печальным сердцем, присягнули Димитрию Шемяке, все, кроме одного, именем Федора Басенка, торжественно объявившего, что не будет служить варвару и хищнику. Димитрий велел оковать его: Басенок ушел из темницы в Литву со многими единомышленниками к Василию Ярославичу, который сделал его и князя Симеона Ивановича Оболенского начальниками в Брянске. Шемяка, приняв ка себя имя великого князя, отдал Суздаль презрительному сподвижнику своему, Иоанну Можайскому; но скоро взял у него назад сию область и вследствие письменного договора уступил, вместе с Нижним, с Городцом и даже с Вяткою, как законную наследственную собственность, внукам Кирдяпиным, Василию и Феодору Юрьевичам; то есть бессмысленно хотел уничтожить полезное дело Василия I, присоединившего древнее Суздальское княжение к Москве. В договорной грамоте Шемяка, предоставив себе единственно честь старейшинства, соглашается, чтобы Юрьевичи, подобно их прадеду Димитрию Константиновичу, тестю Донского, господствовали независимо и сами управлялись с Ордою; обе стороны равно обязываются не входить ни в какие особенные переговоры с несчастным слепцом Василием; села и земли, купленные московскими боярами вокруг Суздаля, Городца, Нижнего, долженствовали безденежно возвратиться к прежним владельцам, и проч. Что заставило Шемяху быть столь благосклонным у двум изгнанникам, которые, не хотев служить Василию Темному, скитались по России из места в место? Он боялся народной ненависти и малодушно искал опоры в сих братьях, из коих старший, служа Новугороду, отличился в битве с немцами и славился храбростию. Не имея ни совести, ни правил чести, ни благоразумной системы государственной, Шемяка в краткое время своего владычества усилил привязанность москвитян к Василию и, в самых гражданских делах попирая ногами справедливость, древние уставы, здравый смысл, оставил навеки память своих беззаконий в народной пословице о суде Шемякине, доныне употребительной.

Он не умертвил великого князя единственно для того, что не имел дерзости Святополка I; лишив его зрения, оправдывался законом мести и собственным примером Василия, который ослепил Шемякина брата. Но москвитяне — соглашаясь, что несчастие Василиево было явным попущением божиим, — усердно молили небо избавить их от властителя недостойного; воспоминали добрые качества слепца: его верность в правоверии, суд без лицеприятия, милость к князьям удельным, к народу, к самому Шемяке. Лазутчики Димитрия в столице, на площади, в домах бояр и граждан видели печаль, слышали укоризны; даже многие города не поддавались ему. В сих обстоятельствах надлежало Шемяке показать смелую решительность: к счастию, злодеи не всегда имеют оную; устрашаются крайности и не достигают цели. Он боялся младенцев великокняжеских, хранимых в Муроме князьями Ряполовскими, верными боярами и малочисленною воинскою дружиною; но не хотел употребить насилия: призвал в Москву рязанского епископа Иону и сказал ему: «Муж святый! обещаю доставить тебе сан митрополита; но прошу твоей услуги. Иди в свою епископию, в город Муром; возьми детей великого князя на свою епитрахиль и привези ко мне: я готов на всякую милость; выпущу отца их; дам им удел богатый, да господствует в оном и живут в изобилии». Иона, не сомневаясь в его искренности, отправился в Муром и ревностно старался успеть в Димитриевом поручении. Бояре колебались. «Если не послушаем святителя, — думали они, — то Димитрий силою возьмет Муром и детей великокняжеских: что будет с ними, с несчастным их родителем и с нами?» Бояре требовали клятвы от Ионы и привели младенцев в храм Богоматери, где епископ, отпев молебен, торжественно принял их с церковной пелены на свою епитрахиль, в удостоверение, что Димитрий не сделает им ни малейшего зла. Князья Ряполовские и друзья их, успокоенные обрядом священным, сами поехали с драгоценным залогом к Шемяке, бывшему тогда в Переславле. Сей лицемер плакал будто бы от умиления: ласкал, целовал юных невинных племянников; угостил обедом и дарами, а на третий день отправил с тем же Ионою к отцу в Углич. Иона возвратился в Москву и занял дом митрополитский; но Василий и семейство его остались под стражею. Шемяка не исполнил обета.

Сие вероломство изумило бояр: добрые князья Ряполовские были в отчаянии. «Не дадим веселиться злобе», — сказали они и решились низвергнуть Димитрия. К ним пристали князь Иван Стрига Оболенский, вельможа Ощера и многие дети боярские: условились с разных сторон идти к Угличу; в один день и час явиться под его стенами, овладеть городом, освободить Василия. Заговор не имел совершенного успеха; однако ж произвел счастливое действие. Узнав намерение Ряполовских, тайно выехавших из Москвы, Димитрий отправил воеводу своего вдогон за ними; но сии мужественные витязи разбили дружину Шемякину и видя, что умысел их открылся, поехали в Литву к Василию Ярославичу Боровскому, чтобы вместе с ним взять меры в пользу великого князя. Они проложили туда путь всем их многочисленным единомышленникам: из столицы и других городов люди бежали в Малороссию, проклиная Шемяку, который трепетал в московском дворце, ежедневно получая вести о всеобщем негодовании народа. Призвав епископов, он советовался с ними и с князем Иоанном Можайским, освободить ли Василия? чего неотступно требовал Иона, говоря ему: «Ты нарушил устав правды; ввел меня в грех, постыдил мою старость. Бог накажет тебя, если не выпустишь великого князя с семейством и не дашь им обещанного удела. Можешь ли опасаться слепца и невинных младенцев? Возьми клятву с Василия, а нас епископов во свидетели, что он никогда не будет врагом твоим». Шемяка долго размышлял; наконец согласился.

Должны ли вероломные надеяться на верность обманутых ими? Но злодеи, освобождая себя от уз нравственности, мыслят, что не всем дана сила попирать ногами святыню, и сами бывают жертвою легковерия. Димитрий хотел, по тогдашнему выражению, связать душу Василиеву крестом и евангелием так, чтобы не оставить ему на выбор ничего, кроме рабского смирения или ада; приехал в Углич со всем двором, с князьями, боярами, епископами, архимандритами; велел позвать Василия, обнял его дружески, винился, изъявлял раскаяние, требовал прощения великодушного. «Нет! — ответствовал великий князь с сердечным умилением: — я один во всем виновен; пострадал за грехи мои и беззакония; излишно любил славу мира и преступал клятвы; гнал вас, моих братьев; губил христиан и мыслил еще изгубить многих; одним словом, заслуживал казнь смертную. Но ты, государь, явил милосердие надо мною и дал мне средство к покаянию». Слова лились рекою вместе со слезами; вид, голос подтверждали их искренность. Шемяка был совершенно доволен: все другие плакали, славя ангельское смирение души Василиевой. Может быть, великий князь действительно говорил и чувствовал одно в порыве христианской набожности, которая питается уничижением земной гордости. Обряд крестного целования заключился великолепною трапезою у Шемяки: Василий обедал у него с супругою и с детьми, со всеми вельможами и епископами; принял богатые дары и Вологду в удел; пожелал Димитрию благополучно властвовать над Московским государством и с своими домашними отправился к берегам Кубенского озера.

Скоро увидел Шемяка свою ошибку. Василий, пробыв несколько дней в Вологде как в печальной ссылке, поехал на богомолье в Белозерский Кириллов монастырь, где умный игумен Трифон, согласно с его желанием, объявил ему, что клятва, данная им в Угличе, не есть законная, быв действием неволи и страха. «Родитель оставил тебе в наследие Москву, — говорил Трифон: — да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии! Иди с богом и с правдою на свою отчину; а мы за тебя, государя, молим бога». Игумен и все иеромонахи благословили Василия на великое княжение. Он успокоился в совести. Ежедневно приходило к нему множество людей из разных городов, требуя чести служить верою и правдою истинному государю России; в том числе находились знатнейшие бояре и дети боярские. Василий уже не хотел ехать назад в Вологду, но прибыл в Тверь, где князь Борис Александрович, оставив прежнюю злобу, вызвался помогать ему, с условием, чтобы он женил сына своего, семилетнего Иоанна, на его дочери, Марии. Торжественное обручение детей утвердило союз между отцами, и тверская дружина усилила великокняжескую. Василий решился идти к Москве.

С другой стороны спешили туда князья Боровский, Ряполовские, Иван Стрига Оболенский, Федор Басенок, собрав войско в Литве. На пути они нечаянно встретили татар и готовились к битве с ними; но открылось, что сии мнимые неприятели шли на помощь к Василию, предводимые царевичами Касимом и Ягупом, сыновьями царя Улу-Махмета. «Мы из земли Черкасской и друзья великого князя, — говорили татары, — знаем, что сделали с ним братья недостойные; помним любовь и хлеб его; желаем теперь доказать ему нашу благодарность». Князья российские дружески обнялися с царевичами и пошли вместе.

Шемяка, сведав о намерении Василия и желая не допустить его до Москвы, расположился станом у Волока Ламского; но великий князь, уверенный в доброхотстве ее граждан, тайно отправил к ним боярина Плещеева с малочисленною дружиною. Сей боярин умел обойти рать Шемякину и ночью, накануне рождества, был уже под стенами кремлевскими. В церквах звонили к заутрене; одна из княгинь ехала в собор: для нее отворили Никольские ворота, и дружина великокняжеская, пользуясь сим случаем, вошла в город. Тут раздался стук оружия: наместник Шемякин убежал из церкви; наместник Иоанна Можайского попался в руки к Василиевым воеводам, которые в полчаса овладели Кремлем. Бояр неприятельских оковали цепями; а граждане с радостию вновь присягнули Василию.

[ 1447 г. ] Димитрий Шемяка услышал в одно время, что Москва взята и что от Твери идет на него великий князь, а с другой стороны Василий Ярославич Боровский с татарами: не имея доверенности ни к своему войску, ни к собственному мужеству, Димитрий и Можайский ушли в Галич, оттуда в Чухлому и в Каргополь, взяв с собою мать Еасилиеву, Софию. Великий же князь соединился близ Углича с Василием Боровским и завоевал сей город, под коим убили одного из храбрейших его воевод, литвина Юрия Драницу; в Ярославле нашел царевичей, Касима с Ягупом, и при восклицаниях усердного народа вступил в Москву, послав боярина Кутузова сказать Шемяке: «Брат Димитрий! какая тебе честь и хвала держать в неволе мать мою, а свою тетку? Ищи другой славнейшей мести, буде хочешь: я сижу на престоле великокняжеском!» Димитрий советовался с боярами. Видя изнеможение своих людей, утомленных бегством — желая смягчить великого князя и чувствуя в самом деле бесполезность сего залога — он велел знатному боярину своему, Михаилу Сабурову, проводить великую княгиню до Москвы. Василий встретил мать в Троицкой лавре; а боярин Сабуров, им обласканный, вступил к нему в службу.

Князья Шемяка и Можайский искали мира посредством Василия Ярославича Боровского и Михаила Андреевича, брата Иоаннова; винились, давали обеты верности. Шемяка отказывался от Звенигорода, Вятки, Углича, Ржева: Иоанн от Козельска и разных волостей: тот и другой обязывался возвратить все похищенное ими в Москве: казну, богатые кресты, иконы, имение княгинь и вельмож, древние грамоты, ярлыки ханские, требуя единственно, чтобы Василий оставил их обоих мирно господствовать в уделах наследственных и не призывал к себе до избрания митрополита, который один мог надежно ручаться за личную для них безопасность в столице. Великий князь простил Иоанна и дал ему Бежецкий Верх, из уважения к его брату, Михаилу Андреевичу, и сестре Анастасии, супруге Бориса Тверского; но еще не хотел примириться с Шемякою. Полки московские шли к Галичу. Наконец, убежденный ходатайством их обших родственников, Василий простил и Шемяку, который обязался страшными клятвами быть ему искренним другом, славить милость его до последнего издыхания и никогда не мыслить о великом княжении. Крестная или клятвенная грамота Димитриеза, тогда написанная, заключалась сими словами: «Ежели преступлю обеты свои, да лишуся милости божией и молитвы святых угодников земли нашей, митрополитов Петра и Алексия, Леонтия Ростовского, Сергия, Кирилла и других; не буди на мне благословения епископов русских», и проч. — Великий князь с торжеством возвратился из Костромы в Москву, отпраздновав мир и пасху в Ростове у епископа Ефрема.

[1448 г.] Своим последним несчастием как бы примиренный с судьбою и в слепоте оказывая более государственной прозорливости, нежели доселе, Василий начал утверждать власть свою и силу Московского княжения. Восстановив спокойствие внутри оного, он прежде всего дал митрополита России, коего мы восемь лет не имели от раздоров константинопольского духовенства и от собственных наших смятений. Епископы Ефрем Ростовский, Аврамий Суздальский, Варлаам Коломенский, Питирим Пермский съехались в Москву; а новогородский и тверской прислали грамоты, изъявляя свое единомыслие с ними. Они, в угодность государю, посвятили Иону в митрополиты, ссылаясь будто бы, как сказано в некоторых летописях, на данное ему (в 1437 году) патриархом благословение; но Иона в грамотах своих, написанных им тогда же ко всем епископам литовской России, говорит, что он избран по уставу апостолов российскими святителями, и строго укоряет греков Флорентийским собором. По крайней мере с того времени мы сделались уже совершенно независимы от Константинополя по делам церковным: что служит к чести Василия. Духовная опека греков стоила нам весьма дорого. В течение пяти веков, от Св. Владимира до Темного, находим только шесть митрополитов-россиян; кроме даров, посылаемых царям и патриархам, иноземные первосвятители, всегда готовые оставить наше отечество, брали, как вероятно, меры на сей случай, копили сокровища и заблаговременно пересылали их в Грецию. Они не могли иметь и жаркого усердия к государственным пользам России; не могли и столько уважать ее государей, как наши единоземцы. Сии истины очевидны; но страх коснуться веры и переменою в ее древних обычаях соблазнить народ не дозволял великим князьям освободиться от уз духовной греческой власти; несогласия же константинопольского духовенства по случаю Флорентийского собора представили Василию удобность сделать то, чего многие из его предшественников хотели, но опасались.— Избрание митрополита было тогда важным государственным делом: он служил великому князь главным орудием в обуздании других князей. Иона старался подчинить себе и литовские епархии: доказывал тамошним епископам, что преемник Исидоров, Григорий, есть латинский еретик и лжепастырь; однако ж не достиг своей цели и возбудил только гнев папы Пия II, который нескромною буллою (в 1458 году) объявил Иону злочестивым сыном, отступником, и проч.

[1449—1450 гг.] Вторым попечением Василия было утвердить наследственное право юного сына: он назвал десятилетнего Иоанна соправителем и великим князем, чтобы россияне заблаговременно привыкли видеть в нем будущего государя: так именуется Иоанн в договорах сего времени, заключенных с Новымгородом и с разными князьями. Во время несчастия Василиева новогородцы признали Шемяку своим князем и заставили его клятвенно утвердить все древние права их: Василий, желая тогда отдохновения и мира, также дал им крестный обет не нарушать сих прав, довольствоваться старинными княжескими пошлинами и не требовать народной, или черной дани. Знатнейшие сановники Новагорода приезжали в Москву и написали договор, во всем подобный тем, какие они заключали с Ярославом Ярославичем и другими великими князьями XIII века. — Столь же снисходительно поступил Василий и со внуками Кирдяпы: оставил их господствовать в Нижнем, в Городце, в Суздале, с условием, чтобы они признавали его своим верховным повелителем, отдали ему древние ярлыки ханские на сей удел, не брали новых и вообще не имели сношений с Ордою.— Князь рязанский, Иоанн Федорович, обязался грамотою не приставать ни к Литве, ни к татарам; быть везде заодно с Василием и судиться у него в случае раздоров с князем пронским; а великий князь обещал уважать их независимость, возвратив Иоанну многие древние места рязанские по берегам Оки; Бориса же Тверского называет в грамоте равным себе братом, уверяя, что ни он, Василий, ни сын его не будет мыслить о присоединении Твери к московским владениям, хотя бы татары к предложили ему взять оную. Из благодарности к верным своим друзьям и сподвижникам, Василию Ярославичу Боровскому и Михаилу Андреевичу, брату Иоанна Можайского, великий князь утвердил за первым Боровск, Серпухов, Лужу, Хотунь, Радонеж, Перемышль, а за вторым Верею, Белоозеро, Вышегород, оставив им обоим часть в московских сборах и даже освободив некоторые области Михайлова удела на несколько лет от ханской дани, то есть взял ее на себя. Сии грамоты были все подписаны митрополитом Ионою, который способствовал и доброму согласию Василиеву с Казимиром. Посол литовский, Гарман, был тогда в Москве с письмами и с дарами; а великий князь посылал в Литву дьяка своего, Стефана. Иона, называясь отцом обоих государей, уверял Казимира, что Василий искренно хочет жить с ним в любви братской.

Новое вероломство Шемяки нарушило спокойствие великого княжения. Еще в конце 1447 года епископы российские от имени всего духовенства писали к нему, что он не исполняет договора: не отдал увезенной им московской казны и драгоценной святыни; грабит бояр, которые перешли от него в службу к Василию; сманивает к себе людей великокняжеских; тайно сносится с Новымгородом, с Иоанном Можайским, с Вяткою, с Казанью. Над Синею, или Ногайскою Ордою, рассеянною в степях между Бузулуком и Синим, или Аральским морем, отчасти же между Черным и рекою Кубою, господствовал Седи-Ахмет, коего послы приезжали к великому князю: Шемяка не хотел участвовать в издержках для их угощения, ни в дарах ханских, ответствуя Василию, что Седи-Ахмет не есть истинный царь. «Ты ведаешь, — писали святители к Димитрию, — сколь трудился отец твой, чтобы присвоить себе великое княжение, вопреки воле божией и законам человеческим; лил кровь россиян, сел на престоле и должен был оставить его; выехал из Москвы только с пятью слугами и сам звал Василия на государство; снова похитил оное — и долго ли пожил? Едва достиг желаемого, и се в могиле, осужденный людьми и богом. Что случилось и с братом твоим? В гордости и высокоумии он резал христиан, иноков, священников: благоденствует ли ныне? Вспомни и собственные дела свои. Когда безбожный царь Махпет стоял у Москвы, ты не хотел помогать государю и был виною христианской гибели: сколько истреблено людей, сожжено храмов, поругано девиц и монахинь? Ты, ты будешь ответствовать всевышнему. Напал варвар Мамутек: великий князь сорок раз посылал к тебе, молил идти с ним на врага; но тщетно! Пали верные воины в битве крепкой: им вечная память, а на тебе кровь их! Господь избавил Василия от неволи: ослепленный властолюбием и презирая святость крестных обетов, ты, второй Каин и Святополк в братоубийстве, разбоем схватил, злодейски истерзал его: на добро ли себе и людям? Долго ли господствовал? и в тишине ли? Не беспрестанно ли волнуемый, пореваемый страхом, спешил из места в место, томимый в день заботами, в нощи сновидениями и мечтами? хотел большего, но изгубил свое меньшее. Великий князь снова на престоле и в новой славе; ибо данного богом человек не отнимает. Одно милосердие Василиево спасло тебя. Государь еще поверил клятве твоей и паки видит измену. Пленяемый честию великокняжеского имени, суетною, если она не богом дарована; или движимый златолюбием, или уловленный прелестию женского, ты дерзаешь быть вероломным, не исполняя клятвенных условий мира: именуешь себя великим князем и требуешь войска от новогородцев, будто бы для изгнания татар, призванных Василием и доселе им не отсылаемых. Ко ты виною сего: татары немедленно будут высланы из России, когда истинно докажешь свое миролюбие государю. Он знает все твои происки. Тобою наущенный казанский царевич Мамутек оковал цепями посла московского. Седи-Ахмета не признаешь царем; но разве не в сих же улусах отец твой судился с великим князем? Не те ли же царевичи и князья служат ныне Седи-Ахмету? Уже миновало шесть месяцев за срок, а ты не возвратил ни святых крестов, ни икон, ни сокровищ великокняжеских. И так мы, служители алтарей, по своему долгу молим тебя, господин князь Димитрий, очистить совесть, удовлетворите всем праведным требованиям великого князя, готового простить и жаловать тебя из уважения к нашему ходатайству, если обратишься к раскаянию.

Когда же в безумной гордости посмеешься над клятвами, то не мы, но сам возложишь на себя тягость духовную: будешь чужд богу, церкви, вере и проклят навеки со всеми своими единомышленниками и клевретами». — Сие послание не могло тронуть души, ожесточенной злобою. Прошло два года без кровопролития, с одной стороны в убеждениях миролюбия, с другой в тайных и явных кознях. Наконец Димитрий решился воевать. Он хотел нечаянно взять Кострому; но князь Стрига и мужественный Феодор Басенок отразили пристул. Узнав о том, Василий собрал и полки и епископов, свидетелей клятвы Шемякиной, чтобы победить или устыдить его. Сам митрополит провождал войско к Галичу. Как усердный пастырь душ, он еще старался обезоружить врагов: успел в том, но ненадолго. Шемяка не преставал коварствовать и замышлять мести. Тогда — видя, что один гроб может примирить их — Василий уже хотел действовать решительно; призвал многих князей, воевод из других городов, и составил ополчение сильное. Шемяка, думая сперва уклониться от битвы, пошел к Вологде; но, вдруг переменив мысли, расположился станом близ Галича: укреплял город, ободрял жителей и всего более надеялся на свои пушки. Василий, лишенный зрения, не мог сам начальствовать в битве: князь оболенский предводительствовал московскими полками и союзными татарами. Оставив государя зэ собою, под щитами верной стражи, они стройно и бодро приближались к Галичу. Шемяка стоял на крутой горе, за глубокими оврагами: приступ был труден. То и другое войско готовилось к жестокому кровопролитию с равным мужеством: москвитяне пылали ревностию сокрушить врага ненавистного, гнусного злодеянием и вероломством; а Шемяка обещал своим первенство в великом княжении со всеми богатствами московскими. Полки Василиевы имели превосходство в силах, Димитриевы выгоду места. Князь оболенский и царевичи ожидали засады в дебрях; но Шемяка не подумал о том, воображая, что москвитяне выйдут из оврагов утомленные, расстроенные и легко будут смяты его войском свежим: он стоял неподвижно и смотрел, как неприятель от берегов озера шел медленно по тесным местам. Наконец москвитяне достигли горы и дружно устремились на ее высоту; задние ряды их служили твердою опорою для передних, встреченных сильным ударом полков галицких. Схватка была ужасна: давно россияне не губили друг друга с таким остервенением. Сия битва особенно достопамятна, как последнее кровопролитное действие княжеских междоусобий... Москвитяне одолели: истребили почти всю пехоту Шемякину и пленили его бояр; сам князь едва мог спастися: он бежал в Новгород. Василий, услышав о победе, благодарил небо с радостными слезами; дал галичанам мир и своих наместников; присоединил сей удел к Москве и возвратился с веселием в столицу.

Новогородцы не усомнились принять Димитрия Шемяку, величаясь достоинством покровителей знаменитого изгнанника и надеясь чрез то иметь более средств к обузданию Василия в замыслах его самовластия; не хотели помогать Димитрию, однако ж не мешали ему явно готовиться к неприятельским действиям против великого князя и собирать воинов, с коими он чрез несколько месяцев взял Устюг. Шемяка мыслил завоевать северный край московских владений, хотел приобрести любовь жителей и для того не касался собственности частных людей, довольствуясь единственно их присягою; но те, которые не соглашались изменить великому князю, были осуждены на смерть: бесчеловечный Шемяка навязывал им камки на шею и топил сих добродетельных граждан в Сухоне. Не теряя времени, он пошел к Вологде, чтобы открыть себе путь в Галицкую землю; но не мог завладеть ни одним городом и возвратился в Устюг, где великий князь около двух лет оставлял его в покое.

В сие время татары занимали Василия. Казань уже начала быть опасною для московских владений: в ней царствовал Мамутек, сын Махметов, злодейски умертвив отца и брата. В 1446 году 700 татар Мамутековой дружины осаждали Устюг и взяли окуп с города мехами, но, возвращаясь, потонули в реке Ветлуге. Отрок великокняжеский, десятилетний Иоанн Васильевич, чрез два года ходил с полками для отражения казанцев от муромских и владимирских пределов. Другие шайки хищников ординских грабили близ Ельца и даже в Московской области: царевич Касим, верный друг Василиев, разбил их в окрестностях Похры и Битюга. [1451 г.] Гораздо более страха и вреда претерпела наша столица от царевича Мазозши: отец его, Седи-Ахмет, хан Синей, или Ногайской Орды, требовал дани от Василия и хотел принудить его к тому оружием. Великий князь шел встретить царевича в поле; но сведав, что татары уже близко и весьма многочисленны, возвратился в столицу, приказав князю звенигородскому не пускать их через Оку. Сей малодушный воевода, объятый страхом, бежал со всеми полками и дал. неприятелю путь свободный; а Василий, вверив защиту Москвы Ионе митрополиту, матери своей Софии, сыну Юрию и боярам — супругу же с меньшими детьми отпустив в Углич — рассудил за благо удалиться к берегам Волги, чтобы ждать там городских воевод с дружинами.

Скоро явились татары, зажгли посады и начали приступ. Время было сухое, жаркое; ветер нес густые облака дыма прямо на Кремль, где воины, осыпаемые искрами, пылающими головнями, задыхались и не могли ничего видеть, до самого того времени, как посады обратились в пепел, огонь угас и воздух прояснился. Тогда москвитяне сделали вылазку; бились с татарами до ночи и принудили их отступить. Несмотря на усталость, никто не мыслил отдыхать в Кремле: ждали нового приступа; готовили на стенах пушки, самострелы, пищали. Рассветало; восходит солнце, и москвитяне не видят неприятеля: все тихо и спокойно. Посылают лазутчиков к стану Мазовшину: и там нет никого; стоят одни телеги, наполненные железными и медными вещами; поле усеяно оружием и разбросанными товарами. Неприятель ушел ночью, взяв с собою единственно легкие повозки, а все тяжелое оставив в добычу осажденным. Татары, по сказанию летописцев, услышав вдали необыкновенный шум, вообразили, что великий князь идет на них с сильным войском, и без памяти устремились в бегство. Сия весть радостно изумила москвитян. Великая княгиня София отправила гонца к Василию, который уже перевозился за Волгу, близ устья Дубны. Он спешил в столицу, прямо в храм Богоматери, к ее славной Владимирской иконе; с умилением славил небо и сию заступницу Москвы; облобызав гроб чудотворца Петра и приняв благословение от митрополита Ионы, нежно обнял мать, сына, бояр; велел вести себя на пепелище, утешал граждан, лишенных крова; говорил им: «Бог наказал вас за мои грехи: не унывайте. Да исчезнут следы опустошения! Новые жилища да явятся на месте пепла! Буду вашим отцом; даю вам льготу; не пожалею казны для бедных». Народ, утешенный сожалением и милостию государя, почил (как сказано в летописи) от минувшего зла; и где за день господствовал неописанный ужас, там представилось зрелище веселого праздника. Василий обедал с своим семейством, митрополитом, людьми знатнейшими: граждане, не имея домов, угощали друг друга на стогнах и на кучах обгорелого леса.

[1452 г.] Видя снова мир и тишину в великом княжении, Василий не хотел долее терпеть Шемякина господства в Устюге: немало времени готовился к походу; наконец выступил из Москвы: сам остановился в Галиче, а сына своего, Иоанна, с князьями воровским, Оболенским, Феодором Басенком и с царевичем Ягупом (братом Касимовым) послал разными путями к берегам Сухоны. Шемяка, по-видимому, не ожидал сего нападения: не дерзнул противиться, оставил в Устюге наместника и бежал далее в северные пределы Двины; но и там, гонимый отрядами великокняжескими, не нашел безопасности: бегал из места в место и едва мог пробраться в Новгород. Воеводы московские не щадили нигде друзей сего князя: лишали их имения, вольности и, посадив наместников Василиевых в области Устюжской, возвратились к государю с добычею. Но еще Шемяка был жив и в непримиримой злобе своей искал новых способов мести: смерть его казалась нужною для государственной безопасности: ему дали яду, от коего он скоропостижно умер. Виновник дела, столь противного вере и законам нравственности, остался неизвестным. Новогородцы погребли Шемяку с честию в монастыре Юрьевском. ПодьячиЗ, именем Беда, прискакал в Москву с вестию о кончине сего жестокого Василиева недруга и был пожалован в дьяки. Великий князь изъявил нескромную радость.

[1454 г.] Как бы ободренный смертию опасного злодея, он начал действовать гораздо смелее и решительнее в пользу единовластия. Иоанн Можайский не хотел вместе с ним идти на татар: великий князь объявил ему войну и заставил его бежать со всем семейством в Литву, куда ушел из Новагорода и сын Шемякин. Жители Можайска требовали милосердия. «Даю вам мир вечный, — сказал великий князь, — отныне навсегда вы мои подданные». Наместники Василиевы остались там управлять народом.

Новогородцы давали убежище неприятелям Темного, говоря, что Святая София никогда не отвергала несчастных изгнанников. Кроме Шемяки, они приняли к себе одного из князей суздальских, Василия Гребенку, не хотевшего зависеть от Москвы. Великий князь имел и другие причины к неудовольствию: новогородцы уклонялись от его суда, утаивали княжеские пошлины и называли приговоры Веча вышним законодательством, не слушаясь московских наместников и следуя правилу, что уступчивость благоразумна единственно в случае крайности. Сей случай представился. Они знали, что Василий готовится к походу; слышали угрозы; получили наконец разметные грамоты в знак объявления войны — и все еще думали быть непреклонными. Великий князь, провождаемый двором, прибыл в Волок, куда, несмотря на жестокую зиму, полки шли за полками, так, что в несколько дней составилась рать сильная. Тут новогорсдцы встревожились, и посадник их явился с челобитьем в великокняжеском стане: Василий не хотел слушать. Князь Оболенский-Стрига и славный Феодор Басенок, герой сего времени, были посланы к Русе, городу торговому, богатому, где никто не ожидал нападения неприятельского: москвитяне взяли ее без кровопролития к нашли в ней столько богатства, что сами удивились. Войску надлежало немедленно возвратиться к великому князю: оно шло с пленниками; за ним везли добычу. Воеводы остались назади, имея при себе не более двухсот боярских детей и ратников: вдруг показалось 5000 конных новогородцев, предводимых князем суздальским. Москвитян 2 дрогнули; ко Стрига и Феодор Басенок сказали дружине, что великий князь ждет победителей, а не беглецов; что гнев его страшнее толпы изменников и малодушных; что надобно умереть за правду и за государя. Новогородцы хотели растоптать неприятеля: глубокий снег и плетень остановили их. Видя, что они с головы до ног покрыты железными доспехами, воеводы московские велели стрелять не по людям, а по лошадям, которые начали беситься от ран и свергать всадников. Новогородцы падали на землю; вооруженные длинными копьями, не умели владеть ими; передние смешались: задние обратили тыл, и москвитяне, убив несколько человек, привели к Василию знатнейшего новогородского посадника, именем Михаила Тучу, взятого ими в плен на месте сей битвы.

Известие о том привело Новгород в страх несказанный. Ударили в вечевой колокол; народ бежал на двор Ярославов; чиновники советовались между собою, не зная, что делать; шум и вопль не умолкал с утра до вечера. Граждан было много, но мало воинов смелых; не надеялись друг на друга; редкие надеялись и на собственную храбрость; кричали, что не время воинствовать и лучше вступить в переговоры. Отправили архиепископа Евфимия, трех посадников, двух тысячских и 5 выборных от людей житых; велели им не жалеть ласковых слов, ни самых денег в случае необходимости. Сие посольство имело желаемое действие. Архиепископ нашел Василия в Яжелбицах; обходил всех князей и бояр, склоняя их быть миротворцами; молил самого великого князя не губить народа легкомысленного, но полезного для России своим купечеством и готового загладить впредь вину свою искреннею верностию. Обещания не могли удовлетворить Василию: он требовал серебра и разных выгод. Новогородцы дали великому князю 8500 рублей и договорною грамотою обязались платить ему черную, или народную дань, виры, или судные пени; отменили так называемые вечевые грамоты, коими народ стеснял власть княжескую; клялися не принимать к себе Иоанна Можайского, ни сына Шемякина, ни матери, ни зятя его и никого из лиходеев Василиевых; отступились от земель, купленных их согражданами в областях Ростовской и Белозерской; обещали употреблять в государственных делах одну печать великокняжескую, и проч.; а Василий в знак милости уступил им Торжок. В сем мире участвовали и псковитяне, которые, забыв долговременную злобу новогородцев, давали им тогда помощь и находились в раздоре с Василием. Таким образом великий князь, смирив Новгород, предоставил сыну своему довершить легкое покорение оного.

[1456 г.] В то время умер в монашестве князь рязанский Иоанн Феодорович, внук славного Олега, поручив осьмилетнего сына, именем Василия, и дочь Феодосию великому князю. Сия доверенность была весьма опасна для независимости рязанского княжения: Василий Темный, желая будто бы лучше воспитать детей Иоанновых, взял их к себе в Москву, но, послав собственных наместников управлять Рязанью, властвовал там как истинный государь.

Властолюбие его, кажется, более и более возрастало, заглушая в нем святейшие нравственные чувства. Внук славного Владимира Храброго, Василий Ярославич Боровский, шурин, верный сподвижник Темного, жертвовал ему своим владением, отечеством; гнушаясь злодейством Шемяки, не хотел иметь с ним никаких сношений; осудил себя на горькую участь изгнанника, искал убежища в земле чуждой и непрестанно мыслил о средствах возвратить несчастному слепцу свободу с престолом. Какая вина могла изгладить память такой добродетельной заслуги? И вероятно ли, чтобы Ярославич, усердный друг Василия, сверженного с престола, заключенного в темнице, изменил ему в счастии, когда сей государь уже не имел совместников и властвовал в мирном величии? Доселе князь боровский не изъявлял излишнего честолюбия, довольный наследственным уделом и частию московских пошлин; охотно уступил Василию области деда своего, Углич, Городец, Козельск, Алексин, взяв за то Бежецкий Верх со Звенигородом, и новыми грамотами обязался признавать его сыновей наследниками великого княжения. Вероятнее, что Василий, желая сделаться единовластным, искал предлога снять с себя личину благодарности, тягостной для малодушных: клеветники могли услужить тем государю, расположенному быть легковерным, — и великий князь, без всяких околичностей взяв шурина под стражу, сослал его в Углич. Удел сего мнимого преступника был объявлен великокняжеским достоянием; а сын Ярославича, Иоанн, ушел с мачехою в Литву и вместе с другим изгнанником, Иоанном Андреевичем Можайским, вымышлял средства отмстить их гонителю. Они заключили тесный союз между собою, написав следующую грамоту (от имени юного князя боровского): «Ты, князь Иван Андреевич, будешь мне старшим братом. Великий князь вероломно изгнал тебя из наследственной области, а моего отца безвинно держит в неволе. Пойдем искать управы: ты владения, я родителя и владения. Будем одним человеком. Без меня не принимай никаких условий от Василия. Если он уморит отца моего в темнице, клянися мстить; если освободит его, но с тобою не примирится, клянуся помогать тебе. Если бог дарует нас счастие победить или выгнать Василия, будь великим князем: возврати моему отцу города его, а мне дай Дмитров и Суздаль. Не верь клеветникам и не осуждай меня по злословию; что услышишь, скажи мне и не сомневайся в истине моих крестных оправданий. Что завоюем вместе, городов или казны, из того мне треть; а буде по грехам не сделаем своего доброго дела, то останемся и в изгнании неразлучными: в какой земле найдешь себе место, там и я с тобою», и проч. Сбылося только последнее их чаяние: они долженствовали умереть изгнанниками. Враги государя московского имели убежище в Литве, но не находили там ни сподвижников, ни денег. Казимир отправлял дружелюбные посольства к Василию, думая единственно о безопасности своих российских владений. — Напрасно также верные слуги Ярославича, с горестию видя несколько лет заточение своего князя, мыслили освободить его: взаимно обязались в том клятвою, условились тайно ехать в Углич, вывести князя из темницы и бежать с ним за границу. Умысел открылся. Сии люди исполняли долг усердия к законному их властителю, несправедливо утесненному; но великий князь наказал их как злодеев, и притом с жестокостию необыкновенною: велел некоторым отсечь руки и голову, Другим отрезать нос, иных бить кнутом. Они погибли без стыда, с совестию чистою. Народ жалел об них.

[1458—1459 гг.] Присвоив себе удел галицкий, можайский и боровский, Василий оставил только Михаила Верейского князем владетельным; других не было: внуки Кирдяпины, несколько лет правив древнею Суздальскою областию в качестве московских присяжников, волею или неволею выехали оттуда. Уже все доходы московские шли в казну великого князя; все города управлялись его наместниками. Одна Вятка, быв частию Галицкой об части, не хотела повиноваться Василию: жители ее, как мы видели, помогали Юрию, Шемяке, Косому и за несколько лет до того времени сами собою выжгли устюжскую крепость Гледен. Князь Ряполовский, посланный смирить вятчан, долго стоял у Хлынова и возвратился без успеха: ибо они задобрили воевод московских дарами. В следующий год пошло туда новое сильное войско с великокняжескою дружиною, со многими князьями, боярами, детьми боярскими; присоединив к себе устюжан, взяло городки Котельнич, Орлов и покорило вятчан государю московскому. Однако ж дух вольности не мог вдруг исчезнуть в сей народной державе, основанной на законах новогородских. Василий удовольствовался данию и правом располагать ее воинскими силами.

Любя умножать власть свою, он еще не дерзал коснуться Твери, где князь Борис Александрович, сват его, скончался независимым (в 1461 году), оставив престол сыну, именем Михаилу. — Василий не теснил более и новогородцев и дружелюбно гостил у них (в 1460 году) около двух месяцев, изъявляя милость к ним и псковитянам, которые прислали ему в дар 50 рублей, жаловались на немцев и требовали, чтобы он позволил князю Александру Черторижскому остаться у них наместником, Василий согласился; но Черторижский сам не захотел того и немедленно уехал в Литзу. Псковитяне желали иметь у себя Василиева сына, Юрия: отпущенный родителем из Новагорода, сей юноша был встречен ими с искреннею радостию и возведен на престол в храме Троицы; ему вручили славный меч Довмонта: Юрий взял его и клялся оградить им безопасность знаменитого Ольгина отечества. Надлежало отмстить ливонским немцам, которые, утвердив мир с россиянами на 25 лет, сожгли их церковь на границе. Но дело обошлось без войны: орден требовал перемирия, заключенного потом с согласия великокняжеского на пять лет в Новегороде, куда приезжали для того послы архиепископа рижского и дерптские; а князь Юрий вслед за родителем возвратился в Москву, получив в дар от псковитян 100 рублей и вместо себя оставив у них наместником Иоанна Оболенского-Стригу.

[1455—1461 гг.] Нет сомнения, что Василий в последние годы жизни своей или совсем не платил дани моголам, или худо удовлетворял их корыстолюбию: ибо они, несмотря на собственные внутренние междоусобия, часто тревожили Россию и приходили не шайками, но целыми полками. Два раза войско Седи-Ахметовой орды вступало в наши пределы: воевода московский, князь Иван Юрьевич, победил татар на сей стороне Оки, ниже Коломны; а сын великого князя, Иоанн, мужественно отразил их от берегов ее: после чего Ахмат, хан Большой Орды, сын Кичимов, осаждал Переславль Рязанский, но с великою потерею и стыдом удалился, виня главного полководца своего, Казата Улана, в тайном доброхотстве к россиянам. — Царь казанский также был неприятелем москвитян: великий князь хотел сам идти на Казань; но, встреченный его послами в Владимире, заключил с ними мир.

Василий еще не достиг старости: несчастия и душевные огорчения, им претерпенные, изнурили в нем телесные силы. Он явно изнемогал, худел и, думая, что у него сухотка, прибегнул ко мнимому целебному средству, тогда обыкновенно употребляемому в оной: жег себе тело горящим трутом; сделались раны, начали гнить, и больной, видя опасность, хотел умереть монахом: ему отговорили. Василий написал духовную: утвердил великое княжение за старшим сыном, Иоанном, вместе с третию московских доходов (другие же две отказал меньшим сыновьям); Юрию отдал Дмитров, Можайск, Серпухов и все имение матери своей, Софии (которая преставилась инокинею в 1453 году); третиему сыну, Андрею Большому, Углич, Бежецкий Верх, Звенигород; четвертому, именем Борису, Волок Дамский, Ржев, Рузу и села прабабы его, Марии Голтяевой, по ее завещанию; Андрею Меньшему Вологду, Кубену и Заозерье; а матери их Ростов (с условием не касаться собственности тамошних князей), городок Романов, казну свою, все удельные волости, которые бывали прежде за великими княгинями, и все, им купленные или отнятые у знатных изменников (что составляло великое богатство); сверх того клятвою обязал сыновей слушаться родительницы не только в делах семейственных, но и в государственных. Таким образом он снова восстановил уделы, довольный тем, что государство московское (за исключением Вереи) остается подвластным одному дому его, и не заботясь о дальнейших следствиях: ибо думал более о временной пользе своих детей, нежели о вечном государственном благе; отнимал города у других князей только для выгод собственного личного властолюбия; следовал древнему обыкновению, не имев твердости быть навеки основателем новой, лучшей системы правления, или единовластия. Всего страннее то, что Василий в духовном завещании приказывает супругу и детей своих королю польскому, Казимиру, называя его братом. Оно подписано митрополитом Феодосией, который за год до того времени был поставлен нашими святителями из архиепископов ростовских на место скончавшегося Ионы. — Василий преставился на сорок седьмом году жизни [17 марта 1462 г.], хотя несправедливо именуемый первым самодержцем российским со времен Владимира Мономаха, однако ж действительно приготовив многое для успехов своего преемника: начал худо; не умел повелевать, как отец и дед его повелевали; терял честь и державу, но оставил государство Московское сильнейшим прежнего: ибо рука божия, как бы вопреки малодушному князю, явно влекла оное к величию, благословив доброе начало Калиты и Донского.

Кроме междоусобия, государствование Темного ознаменовались разными злодействами, доказывающими свирепость тогдашних нравов. Два князя ослеплены, два князя отравлены ядом. Не только чернь в остервенении своем без всякого суда топила и жгла людей, обвиняемых в преступлениях; не только россияне гнусным образом терзали военнопленных: даже законные казни изъявляли жестокость варварскую. Иоанн Можайский, осудив на смерть боярина, Андрея Дмитриевича, всенародно сжег его на костре вместе с женою за мнимое волшебство. Москва в первый раз увидела так называемую торговую казнь, неизвестную нашим благородным предкам: самых именитых людей, обвиняемых в государственных преступлениях, начали всенародно бить кнутом. Сие унизительное для человечества обыкновение заимствовали мы от моголов.

Суеверие и нелепые понятия о случаях естественных господствовали в умах, и летописи сего времени наполнены известиями о чудесных явлениях: то небо пылало в огнях разноцветных, то вода обращалась в кровь; образа слезили; звери переменяли свой вид обыкновенный. В 1446 году генваря 3, по баснословному сказанию новогородского летописца, шел сильный дождь и сыпались из тучи на землю рожь, пшеница, ячмень, так, что все пространство между рекою Метою и Волховцем, верст на пятнадцать, покрылось хлебом, собранным крестьянами и принесенным в Новгород, к радостному изумлению его жителей, угнетаемых дороговизною в съестных припасах.

Сей же летописец, изображая тогдашние несгодья своей отчизны, причисляет к оным и перемену в деньгах. Посадник, тысячский и знатные граждане, избрав пять мастеров, велели им перелить старую серебряную монету и вычитать за труд по деньге с друх гривен; а скоро отменили и старые рубли, или куски серебра, к великому огорчению народа, который долго волновался и кричал, что правительство, подкупленное монетчиками, старается единственно дать им работу, не думая об его убытке. Несколько человек, оговоренных в делании подложной монеты, утопили в Волхове; других ограбили.

Мы описали святые подвиги Стефана Пермского, который водворил христианство на берегах северной Камы: преемниками его в епископстве сей еще малоизвестной страны были Исаакий и Питирим, ревностные наставники и благотворители тамошних обитателей. Дикие народы соседственные, омраченные тьмою идолопоклонства, возненавидели новых христиан пермских и тревожили их своими набегами: так князь вогуличей, именем Асыка, с сыном Юмшаном приходил (в 1455 году) воевать берега Вычегды и, вместе с другими пленниками захватив самого епископа Питирима, злодейски умертвил сего добродетельного святителя. — Здесь в первый раз упоминается о вогуличах в деяниях нашей истории.

В сие время был основан знаменитый монастырь Соловецкий, на диком острове Белого моря, среди лесов и болот. Еще в 1429 году благочестивый инок Савватий водрузил там крест и поставил уединенную келию; а Св. Зосима, чрез несколько лет, создал церковь Преображения, устроил общежительство и выходил в Новегороде жалованную грамоту на весь остров, данную ему от архиепископа Ионы и тамошнего правительства за осмью свинцовыми печатями. Как в иных землях алчная любовь к корысти, так у нас христианская любовь к тихой, безмолвной жизни расширяла пределы обитаемые, знаменуя крестом ужасные дотоле пустыни, неприступные для страстей человеческих.

Россияне при Василии Темном были поражены несчастием Греции как их собственным. Народ, именуемый в восточных летописях гоцами, в византийских огузами или узами, единоплеменный с торками, которые долго скитались в степях астраханских, служили Владимиру Святому, обитали после близ Киева и до самого нашествия татар составляли часть российского конного войска — сей народ мужественный, способствовав в Азии основанию и гибели разных держав (Гасневидской, Сельчукской, Херазской), наконец под именем турков османских основал сильнейшую монархию, ужасную для трех частей пира и еще доныне знаменитую. Осман, или Отоман, эмир султана иконийско-го, воспользовался падением его державы, разрушенной моголами: сделался независимым; захватил около 1292 года некоторые места в Вифинии, в Пафлагонии, в Архипелаге и дал наследникам своим пример счастливого властолюбия, коим они столь удачно воспользовались, что в конце XIV века уже господствовали над всею Малою Азиею и Фракиею, обложив данию Константинополь. Тамерлан и междоусобие сыновей Баязетовых могли только на время удержать быстрое стремление османских завоеваний: оно возобновилось при Амурате и, наконец, при Магомете II увенчалось падением Византии, которое не было внезапностию: Европа долго ожидала его с беспокойством; но победы, одержанные турками над королями венгерскими, Сигизмундом и Владиславом, вселяли ужас в государей европейских, нечувствительных к воплю греков, над коими восходила туча разрушения. Самые греки — когда Магомет явно готовился осадить их столицу, распоряжал полки, строил крепости на берегах Воспора — в безумном отчаянии проклинали друг друга за богословские мнения! Славный кардинал Исидор, бывший мирополит российский, находился тогда в стенах Византии и предлагал царю Константину именем папы сильное вспоможение, с условием, чтобы духовенство греческое утвердило постановление Флорентийского собора. Царь, вельможи, иерархи согласились: народ не хотел о том слышать; ревностные иноки, монахини восклицали на стогнах: «Горе латинской ереси! образ богоматери спасет нас!..» Но знамя султанское уже развевалось пред вратами св. Романа. Магомет с двумястами тысячами воинов и с тремястами судов приступил к Царюграду, где считалось 100 000 жителей, а вооружилось только пять тысяч, граждан и монахов, для его защиты: другие единственно плакали, молились в церквах и звонили в колокола, чтобы менее трепетать от грома Магомеговых пушек! Сия горсть людей, усиленная двумя тысячами иноземцев под начальством храброго генуэзского витязя Джустиниани, представляла все могущество Восточной империи! Греки ожидали чуда для их спасения; но случилось, чему необходимо надлежало случиться: Магомет, разрушив стены, по трупам янычаров вошел в город, и славная смерть великодушного царя Константина достойно завершила бытие империи: он пал среди неприятелей, сказав: «Для чего не могу умереть от руки христианина?»... Вероятно, что некоторые из наших единоземцев были очевидными тому свидетелями: по крайней мере летописец московский рассказывает весьма подробно о всех обстоятельствах осады и взятия константинопольского, с ужасом прибавляя, что храм Святой Софии, где послы Владимировы в десятом веке пленились величием и красотою истинного богослужения, обратился в мечеть лжепророка. Греция была для нас как бы вторым отечеством: россияне всегда с благодарностию воспоминали, что она сообщила им и христианство, и первые художества, и многие приятности общежития. В Москве говорили о Цареграде так, как в новейшей Европе со времен Людовика XIV говорили о Париже: не было иного образца для великолепия церковного и мирского, для вкуса, для понятчя о вещах. Однако ж, соболезнуя о греках, летописцы наши беспристрастно судят их и турков, изъясняясь следующим образом: «Царство без грозы есть конь без узды. Константин и предки его давали вельможам утеснять народ; не было в судах правды, ни в сердцах мужества; судии богатели от слез и крови невинных, а полки греческие величались только цветною одеждою; гражданин не стыдился вероломства, а воин бегства, и господь казнил властителей недостойных, умудрив царя Магомета, коего воины играют смертию в боях и судии не дерзают изменять совести. Уже не осталось теперь ни единого царства православного, кроме русского. Так исполнилось предсказание св. Мефодня и Льва Мудрого, что измаильтяне овладевают Византиею; исполнится, может быть, и другое, что россияне победят измаильтян и на седьми холмах ее воцарятся». О сем древнем пророчестве мы упоминали в истории Ярослава Великого: оно служило тогда утешением для россиян. Другие народы европейские, не имея тесных связей с Грециею, оставались почти равнодушными к ее бедствию; а папа, Николай V, хвалился, что он предсказал ей гибель за нарушение Флорентийского договора. Хотя кардинал Исидор, плененный в Цареграде турками, но ушедший из неволи, по возвращении в Италию писал ко всем государям западным, что они должны восстать на Магомета, предтечу Антихристова и чадо Сатаны: однако ж сие красноречивое послание (внесенное в летописи латинской церкви) осталось без действия. Награжденный за свое усердие и страдание милостию папы, Исидор умер в Риме с именем константинопольского патриарха и был погребен в церкви Св. Петра, до конца жизни сетовав о падении Греческой империи, любезного ему отечества, коего спасению хотел он пожертвовать чистою верою своих предков.

Впрочем, россияне, жалея о Греции, нимало не думали, чтобы могущество новой Турецкой империи было и для них опасно. Тогдашняя политика наша не славилась прозорливостию и за ближайшими опасностями не видала отдаленных: улусы и Литва ограничивали круг ее деятельности; ливонские немцы и шведы занимали единственно нового-родцев и псковитян; все прочее составляло для нас мир чуждый, предмет одного любопытства, а не государственного внимания.

С Василиева времени сделалась известною Крымская Орда, составленная Эдигеем из улусов черноморских. Повествуют, что сей знаменитый князь, готовясь умереть, заклинал многочисленных сыновей своих не делиться: но они разделились и все погибли в междоусобии. Тогда моголы черноморские избрали себе в ханы осьмнадцатилетнего юношу, одного из потомков Чингисовых (как уверяют), именем Ази, спасенного от смерти и воспитанного каким-то земледельцем в тишине сельской. Сей юноша, из благодарности к своему благотворителю приняв его имя, назвался Ази-Гирей: в память чего и все ханы крымские до самых позднейших времен назывались Гиреями. Другие же историки пишут, что Ази-Гирей, сын или внук Тохтамышев, родился в литовском городе Троках и что Витовт доставил ему господство в Тавриде; по крайней мере сей хан был всегда усердным другом Литвы и не тревожил ее владений, которые простирались до самого устья рек Днепра и Днестра. Покорив многие улусы в окрестностях Черного моря, Ази-Гирей основал новую независимую Орду Крымскую, обложил данию города генуэзские в Тавриде, имел сношение с папою и, желая наказать татар волжских за частые их впадения в области Казимировы, разбил врага нашего, хана Седи-Ахмета, который, спасаясь от него бегством, искал пристанища в Литве и был там заключен в темницу: «Дело весьма несогласное с государственным благоразумием, — пишет историк польский,— способствуя уничижению Волжской Орды, мы готовили себе опасных неприятелей в россиянах, дотоле слабых под ее игом». — Сие новое гнездо хищников, славных под именем татар крымских, до самых позднейших времен беспокоило наше отечество.