ТОМ V

Глава I. Великий князь Димитрий Иоаннович, прозванием Донской г. 1363—1389

Гнев ханский. Стеснение князей удельных. Договор. Усмирение князя нижегородского. Язва. Великий пожар. Каменный Кремль. Частные победы над моголами. Разбои новогородской вольницы. Междоусобия тверских князей. Запустение Херсона. Нашествие Литвы. Война с орденом. Сила Мамая. Вторичное нашествие Ольгерда. Благоразумие Михаила Тверского. Любовь народная к Димитрию. Знамения. Возвращение великого князя из Орды. Война с Олегом. Новое впадение Литвы. Междоусобие. Третиe нашествие Ольгерда. Избиение татар в Нижнем. Последний тысячский в Москве. Война с тверским князем. Первая смертная казнь в Москве. Поход в Болгарию. Начало Казани. Нашествие моголов. Пословица. Победа над моголами. Успехи в войне с Литвою. Дела церковные. Нашествие Мамаево. Измена Олегова. Славная битва Куликовская. Тамерлан. Нашествие Тохтаиыша. Мужественный князь Остей. Приступ к столице. Вероломство Тохтамыша, Взятие и разрушение Москвы. Скорбь Димитрия. Изгнание Олега. Восстановление Москвы. Изгнание митрополита. Ненависть князя тверского к Димитрию. Сын Димитриев в Орде. Тяжкая дань. Мир с Олегом. Ссора и мир с Новым-городом. Крещение Литвы. Жестокость князя смоленского. Бегство сына Димитриева из Орды. Смерть князя нижегородского. Вражда между вел. князем и Владимиром. Их примирение. Новый порядок наследства. Кончина великого князя. Свойства Димитриевы. Строение городов и монастырей. Дела церковные. Ересь стригольников. Крещение Перми. Сношения с Грециею. Путешествие Пимена. Италианцы в нашей службе. Деньги вместо кун. Огнестрельное искусство в России. Кометы. Зима до 20 апреля.

Калита и Симеон готовили свободу нашу более умом, нежели силою: настало время обнажить меч. Увидим битвы кровопролитные, горестные для человечества, но благословенные гением России: ибо гром их пробудил ее спящую славу и народу уничиженному возвратил благородство духа. Сие важное дело не могло совершиться вдруг и с непрерывными успехами: Судьба испытывает людей и государства многими неудачами на пути к великой цели, и мы заслуживаем счастие мужественною твердостию в противностях оного.

Карта. Московское великое княжество в 1300-1662 гг.

Димитрий Иоаннович, удостоенный великокняжеского сана Мурутом, желая господствовать безопаснее, искал благосклонности и в другом царе, Авдуле, сильном Мамаевою Ордою: посол сего хана явился с милостивою грамотою, и Димитрий долженствовал вторично ехать в Владимир, чтобы принять оную согласно с древними обрядами. Хитрость бесполезная: угождая обоим ханам, великий князь оскорблял того и другого; по крайней мере утратил милость Сарайского и, возвратясь в Москву, сведал, что Димитрий Константинович опять занял Владимир: ибо Мурут прислал ему сыном бывшего владетеля белозерского, Иоанном Феодоровичем, и с тридцатью слугами ханскими ярлык на великое княжение. Но гнев царский уже не казался гневом небесным: юный внук Калитин осмелился презреть оный, выступил с полками, чрез неделю изгнал Димитрия Константиновича из Владимира, осадил его в Суздале и в доказательство великодушия позволил ему там властвовать как своему присяжнику.

Мысль великого князя или умных бояр его, мало-помалу искоренить систему уделов, оказалась ясна: он выслал князей стародубского и галицкого из их наследственных городов, обязав Константина Ростовского быть в точной и совершенной зависимости от главы России. Изумленные решительною волею отрока господствовать единодержавно, вопреки обыкновению древнему и закону отцов их, они жаловались, но повиновались: первые отъехали к князю Андрею Нижегородскому, а Константин в Устюг.

В сие время Димитрий Иванович лишился брата и матери. Тогда он с двоюродным братом своим, Владимиром Андреевичем, заключил [в 1364 г.] договор, выгодный для обоих. Митрополит Алексий был свидетелем и держал в руках святый крест: юные князья, окруженные боярами, приложились к оному, дав клятву верно исполнять условия, которые состояли в следующем: «Мы клянемся жить подобно нашим родителям: мне, князю Владимиру, уважать тебя, великого князя, как отца, и повиноваться твоей верховной власти; а мне, Димитрию, не обижать тебя и любить, как меньшого брата. Каждый из нас да владеет своею отчиною бесспорно: я, Димитрий, частию моего родителя и Симеоновою; ты уделом своего отца. Приятели и враги да будут у нас общие. Узнаем ли какое злоумышление? объявим его немедленно друг другу. Бояре наши могут свободно переходить, мои к тебе, твои ко мне, возвратив жалованье, им данное. Ни мне в твоем, ни тебе в моих уделах не покупать сел, не брать людей в кабалу, не судить и не требовать дани. Но я, Владимир, обязан доставлять тебе, великому князю, с удела моего известную дань ханскую. Сборы в волостях княгини Иулиании принадлежат нам обоим. Людей черных, записанных в сотни, мы не должны принимать к себе в службу, ни свободных земледельцев, мне и тебе вообще подведомых. Выходцам ординским отправлять свою службу, как в старину бывало» (сим именем означались татары, коим наши князья дозволяли селиться в российских городах). «Если буду чего искать на твоем боярине или ты на моем, то судить его моему и твоему чиновнику вместе; а в случае несогласия между ими решить тяжбу судом третейским. Ты, меньший брат, участвуй в моих походах воинских, имея под княжескими знаменами всех бояр и слуг своих: за что во время службы твоей будешь получать от меня жалованье». — Отнимая уделы свойственников дальних, великий князь не хотел поступить так с ближним, и княжение московское оставалось еще раздробленным.

Между тем в Сарае один хан сменял другого: преемник Мурутов, Азис, думал также низвергнуть Калитина внука, и Димитрий Константинович снова получил ханскую грамоту на великое княжение, привезенную к нему из Орды весною сыном его, Василием, и татарским вельможею Урусмандом; но сей князь, видя слабость свою, дал знать Димитрию Московскому, что он предпочитает его дружбу милости Азиса и навеки отказывается от достоинства великокняжеского. Умеренность, вынужденная обстоятельствами, не есть добродетель; однако ж Димитрий Иоаннович изъявил ему за то благодарность. Андрей Константинович преставился в Нижнем: желая наследовать сию область и сведав, что она уже занята меньшим братом его, Борисом, князь суздальский прибегнул к московскому. Древнее обыкновение употреблять людей духовных в важных делах государственных еще не переменилось: Св. Сергий, игумен пустынной Троицкой обители, был вызван из глубины лесов и послан объявить владетелю нижегородскому, чтобы он ехал судиться с братом к Димитрию Иоанновичу. Борис, утвержденный между тем на престоле ханскою грамотою, ответствовал, что князей судит бог. Исполняя данное ему от митрополита повеление, Сергий затворил все церкви в Нижнем; но и сия духовная казнь не имела действия. Надлежало привести в движение сильную рать московскую: Димитрий Суздальский предводительствовал ею. Тогда Борис увидел необходимость повиноваться: выехал навстречу к брату, уступил ему Нижний и согласился взять один Городец; а великий князь, благодеянием привязав к себе Димитрия Константиновича, женился после на его дочери, Евдокии: свадьбу праздновали в Коломне со всеми пышными обрядами тогдашнего времени.

Сие происшествие случилось в год ужасный для Москвы. Язва, описанная нами в княжение Симеоново, вторично посетила Россию. Во Пскове она возобновилась чрез 8 лет (и князь изборский, Евстафий, с двумя сыновьями был ее жертвою); а в 1364 году купцы и путешественики завезли оную из Бездежа в Нижний Новгород, в Коломну, в Переславль, где умирало в день от 20 до 100 человек. Летописцы говорят о свойстве и признаках болезни таким образом: «Вдруг ударит как ножом в сердце, в лопатку или между плечами; огонь пылает внутри; кровь течет горлом; выступает сильный пот и начинается дрожь. У других делаются железы, на шее, бедре, под скулою, пазухою или за лопаткою. Следствие одно: смерть неизбежная, скорая, но мучительная. Не успевали хоронить тел; едва десять здоровых приходилось на сто больных; несчастные издыхали без всякой помощи. В одну могилу зарывали семь, восемь и более трупов. Многие домы совсем опустели; в иных осталось по одному младенцу». В 1365 году зараза открылась в Ростове, Твери, Торжке: в первом городе скончались в одно время князь Константин Васильевич, его супруга, епископ Петр, а во втором вдовствующая княгиня Александра Михайловича с тремя сыновьями, Всеволодом Холмским, Андреем, Владимиром, — их жены, также супруга и сын Константина Михайловича, Симеон, множество вельмож и купцов. В 1366 году и Москва испытала то же бедствие. Сия жестокая язва несколько раз проходила и возвращалась. В Смоленске она свирепствовала три раза: наконец (в 1387 году) осталось в нем только пять человек, которые, по словам летописи, вышли и затворили город, наполненный трупами.

Москва незадолго до язвы претерпела и другое несчастие: пожар, какого еще не бывало и который слывет в летописях великим пожаром Всесвятским, ибо начался церковию Всех Святых. Сей город разделялся тогда на Кремль, Посад, Загородье и Заречье: в два часа или менее огонь, развеваемый ужасною бурею, истребил их совершенно. Многие бояре и купцы не спасли ничего из своего имения. — Видя, сколь деревянные укрепления ненадежны, великий князь в общем совете с братом, Владимиром Андреевичем, и с боярами решился построить каменный Кремль и заложил его весною в 1367 году. Надлежало, не упуская времени, брать меры для безопасности отечества и столицы, когда Россия уже явно действовала против своих тиранов: могли ли они добровольно отказаться от господства над нею и простить ей великодушную смелость? Мурза ординский, Тагай, властвуя в земле мордовской или в окрестностях Наровчата, выжег нынешнюю Рязань: Олег соединился с Владимиром Димитриевичем Пронским и с князем Титом Козельским (одним из потомков св. Михаила Черниговского), настиг и разбил Тагая в сражении кровопролитном. Столь же счастливо Димитрий Нижегородский с братом своим, Борисом, наказал другого сильного могольского хищника, Булат-Темира. Сей мурза, овладев течением Волги, разорил Борисовы села в ее окрестностях, но бежал от наших князей за реку Пьяну; многие татары утонули в ней или были истреблены россиянами; а сам Булат-Темир ушел в Орду, где хан Азис велел его умертвить.— Сии ратные действия предвещали важнейшие.

[1367—1368 гг.] Великий князь, готовясь к решительной борьбе с ордою многоглавою, старался утвердить порядок внутри отечества. Своевольство новогородцев возбудило его негодование: многие из них, под названием охотников, составляли тогда целые полки и, без всякого сношения с правительством, ездили на добычу в места отдаленные. Так они (в 1364 году) ходили по реке Оби до самого моря с молодым вождем Александром Обаку-новичем и сражались не только с иноплеменными сибирскими народами, но и с своими двинянами. Сей же Александр и другие смельчаки отправились вниз по Волге на 150 лодках; умертвили в Нижнем великое число татар, армян, хивинцев, бухарцев; взяли их имение, жен, детей; вошли в Каму, ограбили многие селения в Болгарии и возвратились в отчизну, хвалясь успехом и добычею. Узнав о том, великий князь объявил гнев новогородцам; велел захватить их чиновника в Вологде, ехавшего из Двинской области, и сказать им, что они поступают как разбойники и что купцы иноземные находятся в России под защитою государя. Правительство, извиняясь неведением, нашло способ умилостивить Димитрия.

Сама язва не прекратила междоусобия тверских князей. Василий Михайлович Кашинский, долговременный неприятель Всеволода Холмского, ссорился и с братом его, Михаилом Александровичем (княжившим прежде в Ми-кулине) за область умершего Симеона Константиновича. Дядя хотел быть главою княжения; а племянник доказывал, что он, будучи сыном брата старшего, есть наследник его прав и властелин всех частных уделов. Они хотели решить тяжбу судом духовным: уполномоченный для того митрополитом, тверской списком обвинил дядю, но долженствовал сам ехать в Москву для ответа: ибо Василий и брат Симеонов, Иеремий Константинович, жаловались на его несправедливость Святому Алексию. Сие дело казалось неважным: открылись следствия несчастные для Твери и Москвы. Юноша Михаил имел достоинства, властолюбие и сильного покровителя в знаменитом Ольгерде Литовском, женатом на его сестре. Зная, что великий князь и митрополит держат сторону Василиеву — зная также намерение первого господствовать самодержавно над всею Россиею,— Михаил уехал в Литву. Пользуясь его отсутствием, Василий и Иеремий гнали усердных к нему бояр и, предводительствуя данною им от Димитрия московскою ратию, опустошили Михайлову область, в надежде, что он не дерзнет возвратиться. Но Михаил спешил отмстить дяде и брату, ведя с собою войско литовское; взял Тверь, пленил свою тетку и думал осадить Кашин, где заключился Василий; однако ж епископ примирил их, с условием, что дядя уступит старейшинство племяннику и будет довольствоваться областию Кашинскою.

Князь московский участвовал в сем мире и подтвердил его. Но прозорливые советники Димитриевы, боясь замыслов Михаила — который назвался великим князем тверским и хотел восстановить независимость своей области — употребили хитрость: ими, как вероятно, наученный, Иеремий Константинович приехал к Димитрию с новыми жалобами, требуя, чтобы он взял на себя распоря-дить уделы в Твери. Михаила позвали в Москву дружелюбно и ласково: сам Св. Алексий обнадежил его в безопасности, уверяя, что суд великого князя навсегда утвердит тишину в тверских владениях. Слово митрополита и святость гостеприимства не дозволяли страшиться обмана. Михаил желал видеть столицу Димитрия (уже славную тогда в России), узнать его лично, беседовать с благоразумными вельможами московскими: он въехал гостем, но сделался невольником. Нарядили третейский суд; хотели предписывать законы Михаилу; удалили от него бояр тверских и содержали их как пленников в разных домах с князем. Обман, недостойный правителей мудрых! и виновники не воспользовались оным. Летописцы говорят, что прибытие ханского вельможи, Карача, заставило советников Димитриевых освободить утесненного князя: сей мурза, как вероятно, вступился за него; вероятно и то, что Св. Алексий, невольно вовлеченный в дело, противное совести, удержал их от дальнейшего насилия. Михаил спешил удалиться, громогласно обвиняя Димитрия и митрополита, хотя они клятвою обязали его быть довольным и не жаловаться! Он уступил, без сомнения также невольно, Городок или область Симеона Константиновича князю Иеремию, с коим отправился туда чиновник московский.

Надлежало довершить оружием, что начали коварством. Василий Кашинский умер: великий князь, как бы желая только защитить сына его, Михаила, от притеснений, послал войско в Тверь; а Михаил Александрович ушел к Ольгерду. Сей литовский государь, более двадцати лет воюя непрестанно с немецким орденом, с поляками, россиянами, купил славу героя кровию бесчисленного множества людей и пеплом городов: равнодушно смотрел на изнурение своих подданных и, бодрый в летах старости, все еще искал новых приобретений. В 1363 году он ходил с войском к Синим Водам, или в Подолию, и к устью Днепра, где кочевали три орды могольские; разбив их, гнался за ними до самой Тавриды; опустошил Херсон, умертвил большую часть его жителей и похитил церковные сокровища: с того времени, как вероятно, опустел сей древний город и татары заднепровские находились в некоторой зависимости от Литвы. Поход к берегам Черного моря не препятствовал Ольгерду беспокоить Россию: военачальники его взяли Ржев, а сын, Андрей Полоцкий, (в 1368 году) старался овладеть другими пограничными местами нашими. Россияне также действовали наступательно, и юный князь Владимир Андреевич ознаменовал свое мужество счастливым успехом, изгнав литву из города Ржева. В сих обстоятельствах Ольгерд должен был ревностно вступиться за шурина, который предлагал ему идти прямо к Москве и смирить дерзкого юношу, уже столь решительного в замыслах самовластия. Собрав многочисленные полки, он выступил к пределам России с братом Кестутием, также поседевшим в битвах, и с сыном его, отроком Витовтом, будущим героем, грозным для всех народов соседственчых. Летописцы рассказывают, что Кестутий, возвращаясь однажды с войском из Пруссии, увидел в Полонге красавицу, именем Бириту, и влюбился в нее: дав идолам своим обет вечно сохранить девство и за то слывя богинею в народе, она не хотела быть женою храброго князя; но Кестутий насильно сочетался с нею браком. От сей Бириты родился знаменитый Витовт.

Князь смоленский, добровольно или принужденно, соединил дружину свою с полками литовскими, которые шли, не зная куда: ибо Ольгерд умел хранить тайну в важных предприятиях, чтобы нападать внезапно, и любил побеждать хитростию еще более, нежели силою. Он был окружен россиянами и купцами иноземными; но цель его похода оставалась неизвестною в Москве до самого того времени, как сей завоеватель приближился к нашим границам. Изумленный великий князь отправил гонцов во все области для собрания войска и, желая остановить стремление неприятеля, велел боярину, Димитрию Минину, идти вперед с одними полками московскими, коломенскими и дмитровскими. Вторым начальником был воевода князя Владимира Андреевича, именем Иакинф Шуба. Уже Ольгерд, как лев, свирепствовал в российских владениях: не уступая моголам в жестокости, хватал безоружных в плен, жег города; убил князя стародубского, Симеона Димитриевича Кропиву, а в Оболенске князя Константина Юрьевича, происшедшего от св. Михаила Черниговского, и близ Тростенского озера ударил всеми силами на воеводу Минина. Многие наши князья, бояре легли на месте, и полки московские были истреблены совершенно. Ольгерд, истязая пленников, спрашивал: где великий князь? и есть ли у него войско? Все ответствовали единогласно, что Димитрий в столице и еще не успел соединить сил своих. Победитель спешил к Москве, где великий князь с братом, Владимиром Андреевичем, с митрополитом Алексием, со всеми знаменитейшими людьми затворился в Кремле, велев обратить в пепел окрестные здания. Три дня Ольгерд стоял под стенами, грабил церкви, монастыри, не приступая к городу: каменные стены и башни устрашали его; а зимние морозы не позволяли ему заняться трудною осадою. Довольный корыстию и множеством пленников, он удалился, гоня перед собою стада и табуны, отнятые у земледельцев и городских жителей; вышел из России и хвалился тем, что она долго не забудет сделанных им в ней опустошений. В самом деле, великое княжество не видало подобных ужасов в течение сорока лет, или со времен Калиты, и сведало, что не одни татары могут разрушать государства.

Как скоро сия буря миновалась, великий князь отправил брата, Владимира Андреевича, защитить псковитян от немцев. Оскорбленные убиением некоторых россиян на границах Ливонии в мирное время, псковитяне (в 1362 году) остановили у себя гостей немецких, а жители Дерпта новогородских. Были съезды и переговоры. Новгород посылал бояр своих в Дерпт: наконец с обеих сторон задержанным купцам дали свободу; однако ж псковитяне взяли с немцев немало серебра за их вероломство и не могли долго ужиться с ними в мире. Открылась новая ссора за границы: посол от великого князя ездил в Дерпт и не успел ни в чем. Вслед за ним явилось войско немецкое, предводимое магистром Вильгельмом Фреймерзеном, архиепископом Фромгольдом и многими командорами; выжгло окрестности Пскова, стояло сутки под его стенами и ночью ушло. «К несчастию (говорит тамошний летописец), князь Александр и главные чиновники наши были в разъезде по селам, а мы ссорились с Новым-городом». Прибытие князя Владимира Андреевича восстановило согласие между ими; с того времени новогородцы действовали заодно с своими братьями, псковитянами; принудили немцев бежать от Изборска и вторично от Пскова; но сами тщетно осаждали Нейгаузен, и (в 1371 году) заключили с орденом мир.

Потрясенная нашествием Литвы Москва имела нужду в отдохновении: великий князь возвратил Михаилу спорную область Симеона Константиновича; но не замедлил снова объявить ему войну: принудил его вторично бежать в Литву, взял Зубцев, Микулин и пленил множество людей, чтобы ослабить державу опасного противника. Раздраженный бедствием своего невинного народа, Михаил вздумал свергнуть Димитрия посредством татар. Уже Мамай силою или хитростию соединил так называемую Золотую, или Сарайскую Орду, где царствовал Азис, и свою Волжскую; объявил ханом Мамант-Салтана и господствовал под его именем. Вероятно, что он был недоволен Димитрием или, находясь в дружелюбном сношении с Ольгердом, хотел угодить ему; по крайней мере, выслушав благосклонно Михаила, дал ему грамоту на сан великого князя: посол ханский долженствовал ехать с ним в Владимир. Но времена безмолвного повиновения миновались: конные отряды московские спешили занять все пути, чтобы схватить тверского князя, и Михаил, ими гонимый из места в место, едва мог пробраться в Вильну.

Одержав победу над крестоносцами немецкими, седой Ольгерд наслаждался или скучал тогда миром. Жена его, сестра Михайлова, усердно ходатайствовала за брата; а Димитрий сделал Литве новую, чувствительную досаду, посылав воевод московских осаждать Брянск и тревожить владения союзника ее, князя смоленского. Ольгерд решился вторично идти к Москве, как скоро болота и реки замерзли от первого холода зимнего. Несколько тысяч земледельцев шли впереди, прокладывая прямые дороги. Войско не останавливалось почти ни днем, ни ночью; не смело ни грабить, ни жечь селений, чтобы не тратить времени, и в исходе ноября приступило к Волоку Ламскому, где начальствовал храбрый, опытный муж, Василий Иванович Березуйский, один из князей смоленских, верный слуга Димитриев. Три дня бились под стенами, и рать многочисленная не могла одолеть упорства осажденных, так что Ольгерд, потеряв терпение, с досадою удалился от ничтожной деревянной крепости: ибо время казалось ему дорого. Но россияне оплакивали своего знаменитого начальника: неприятельский воин скрылся во рву и, видя князя березуйского стоящего перед городскими воротами, ударил его сквозь мост копнем. Сей верный сын отечества, довольный спасением города, посвятил небу последние минуты жизни: он скончался монахом.

6 декабря [1370 г.] Ольгерд и правая рука его, мужественный Кестутий, расположились станом близ Москвы; с ними был и князь смоленский Святослав. Они 8 дней разоряли окрестности, сожгли Загородье, часть Посада и вторично не дерзнули приступить к Кремлю, где сам Димитрий начальствовал: митрополит Алексий находился тогда в Нижнем Новегороде, к сожалению народа, всегда ободряемого в опасностях присутствием святителя. Но великий князь и бояре, предвидя следствие взятых ими мер, спокойно ожидали оного. Брат Димитриев, Владимир Андреевич, стоял в Перемышле с сильными полками, готовый ударить на литовцев с тылу; а князь Владимир Димитриевич Пронский вел к Москве рязанское войско. Ольгерд устрашился и требовал мира, уверял, что, не любя кровопролития, желает быть вечно нашим другом, и в залог искренности вызывался отдать дочь свою, Елену, за князя Владимира Андреевича. Великий князь охотно заключил с ним перемирие до июля месяца. Несмотря на то, сей коварный старец шел назад с величайшею осторож-ностию, боясь тайных засад и погони: столь мало верил он святости государственных договоров и чести народа, имевшего причину ненавидеть его, как жестокого злодея России!

Не только страх быть окруженным полками российскими, но и другие обстоятельства вселяли в Ольгерда сие нетерпеливое желание мира: а именно, новые неприятельские замыслы немецкого ордена, о коих слегка упоминается в наших летописях, и самая необыкновенная зима тогдашняя, которая наступила весьма рано и не дала земледельцам убрать хлеба; в декабре и генваре было удивительное тепло, в начале же февраля поля открылись совершенно и крестьяне сжали хлеб, осенью засыпанный снегом. Сия оттепель, испорченные дороги, разлитие рек и трудность доставать съестные припасы могли иметь гибельные следствия для войска в земле неприятельской. — Одним словом, Ольгерд, думая только о себе, забыл пользу своего шурина и не включил его в договор мирный.

[1371 г.] Оставленный зятем, Михаил вторично обратился к Мамаю и выехал из Орды с новым ярлыком на великое княжение владимирское. Хан предлагал ему даже войско; но сей князь не хотел оного, боясь подвернуть Россию бедствиям опустошения и заслужить справедливую ненависть народа: он взял только ханского посла, именем Сарыхожу, с собою. Узнав о том, Димитрий во всех городах великого княжества обязал бояр и чернь клятвою быть ему верными и вступил с войском в Переславль Залесский. Тщетно враг его надеялся преклонить к себе граждан владимирских; они единодушно сказали ему: «У нас есть государь законный; иного не ведаем». Тщетно Сарыхожа звал Димитрия в Владимир слушать грамоту хана, великий князь ответствовал: «К ярлыку не еду, Михаила в столицу не впускаю, а тебе, послу, даю путь свободный». Наконец сей вельможа татарский, вручив ярлык Михаилу, уехал в Москву, где, осыпанный дарами и честию, пируя с князьями, с боярами, славил Димитриево благонравие. Михаил же, видя свое бессилие, возвратился с Мологи в Тверь и разорил часть соседственных областей великокняжеских.

Между тем грамота ханская оставалась еще в его руках: сильный Мамай не мог простить Димитрию двукратное ослушание, имея тогда войско готовое к впадению в Россию, к убийствам и грабежу. Великий князь долго советовался с боярами и с митрополитом; надлежало или немедленно восстать на татар, или прибегнуть к старинному уничижению, к дарам и лести. Успех великодушной смелости казался еще сомнительным: избрали второе средство, и Димитрий — без сомнения зная расположение Мамаево — решился ехать в Орду, утвержденный в сем намерении моголом Сарыхожею, который взялся предупредить хана в его пользу. Народ ужаснулся, воображая, что сей юный, любимый государь будет иметь в Орде участь Михаила Ярославича Тверского и что коварный Сарыхожа, подобно злодею Кавгадыю, готовит ему верную гибель. По крайней мере никто не мог без умиления видеть, сколь Димитрий предпочитает безопасность народную своей собственной, и любовь общая к нему удвоилась в сердцах благодарных. Митрополит Алексий провожал его до берегов Оки: там усердно молился всевышнему, благословил Димитрия, бояр, воинов, всех княжеских спутников и торжественно поручил им блюсти драгоценную жизнь государя доброго; он сам желал разделить с ним опасности: но присутствие его было нужно в Москве, где оставался Совет боярский, который уже по отбытии Димитрия заключил мир с литовскими послами вследствие торжественного обручения Елены, Ольгердовой дочери, за князя Владимира Андреевича: свадьба совершилась чрез несколько месяцев.

С нетерпением ожидали вестей из Орды; суеверие, устрашенное необыкновенными явлениями естественными, предвещало народу государственное бедствие. В солнце видны были черные места, подобные гвоздям, и долговременная засуха произвела туманы, столь густые, что днем в двух саженях нельзя было разглядеть лица человеческого; птицы, не смея летать, станицами ходили по земле. Сия тьма продолжалась около двух месяцев. Луга и поля совершенно иссохли; скот умирал; бедные люди не могли за дороговизною купить хлеба. Печальное уныние царствовало в областях великокняжеских: думая воспользоваться оным, Михаил Тверской хотел завоевать Кострому; однако ж взял одну Мологу, обратив в пепел Углич и Бежецк.

В исходе осени усердные москвитяне были обрадованы счастливым возвращением своего князя: хан, царицы, вельможи ординские и в особенности темник Мамай, не предвидя в нем будущего грозного сопротивника, приняли Димитрия с ласкою; утвердили его на великом княжении, согласились брать с оного дань гораздо умереннейшую прежней и велели сказать Михаилу: «Мы хотели силою оружия возвести тебя на престол владимирский; но ты отвергнул наше предложение, в надежде на собственное могущество: ищи же покровителей, где хочешь!» Милость удивительная; но варвары уже чувствовали силу князей московских и тем дороже ценили покорность Димитрия. В Орде находился сын Михаилов, Иоанн, удержанный там за 10000 рублей, коими Михаил был должен царю. Димитрий, желая иметь столь важный залог в руках своих, выкупил Иоанна и привез с собою в Москву, где сей юный князь жил несколько времени в доме у митрополита; но, согласно с правилами чести, был освобожден, как скоро отец заплатил Димитрию означенное количество серебра; Михаил же оставался неприятелем великого князя: воеводы московские, убив в Бежецке наместника Михайлова, опустошили границы тверские.

[1372 г.] Тогда явился новый неприятель, который хотя и не думал свергнуть Димитрия с престола владимирского, однако ж всеми силами противоборствовал его системе единовластия, ненавистной для удельных князей: то был смелый Олег Рязанский, который еще в государство-ванне Иоанна Иоанновича показал себя врагом Москвы. Озабоченный иными делами, Димитрий таил свое намерение унизить гордость сего князя и жил с ним мирно: мы видели, что рязанцы ходили даже помогать Москве, теснимой Ольгердом. Не опасаясь уже ни литвы, ни татар, великий князь скоро нашел причину объявить войну Олегу, неуступчивому соседу, всегда готовому спорить о неясных границах между их владениями. Воевода, Димитрий Михайлович Волынский, с сильною ратию московскою вступил в Олегову землю и встретился с полками сего князя, не менее многочисленными и столь уверенными в победе, что они с презрением смотрели на своих противников. «Друзья! — говорили рязанцы между собою: — Нам нужны не щиты и не копья, а только одни веревки, чтобы вязать пленников, слабых, боязливых москвитян». Рязанцы прибавляет летописец, бывали искони горды и суровы: суровость не есть мужество, и смиренные, набожные москвитяне, устроенные вождем искусным, побили их наголову. Олег едва ушел. Великий князь отдал Рязань Владимиру Димитриевичу Пронскому, согласному зависеть от его верховной власти. Но сим не кончилась история Оле-гова: любимый народом, он скоро изгнал Владимира и снова завоевал все свои области; а Димитрий, встревоженный иными, опаснейшими врагами, примирился с ним до времени.

Михаил, все еще имея тесную связь с Литвою, всячески убеждал Ольгерда действовать с ним заодно против великого князя, без сомнения представляя ему, что время укрепит Димитрия в мужестве и властолюбии; что сей государь, столь же юный, рано или поздно отмстит ему за двукратную осаду Москвы и захочет возвратить отечеству прекрасные земли, отторженные Литвою от России; что надобно низвергнуть опасного неприятеля или по крайней мере частыми нападениями ослаблять его силу. Вечный мир, клятвенно утвержденный в Москве литовскими послами, и новый брачный союз с домом ее князей произвели единственно то, что Ольгерд не захотел сам предводительствовать войском, а послал Кестутия, Витовта, Андрея, сына своего, и князя Димитрия Друцкого разорять наше отечество. Не уступая брату ни в скорости, ни в тайне воинских замыслов, Кестутий весною осадил Пере-славль, столь внезапно, что схватил многих земледельцев на полях и бояр, выехавших в села для хозяйственных распоряжений. В такое время, когда едва сошел снег и глубокие реки находились в полном разливе, никто не ожидал неприятеля внутри России. Впрочем, сие литовское впадение было одним быстрым набегом: Кестутий выжег пред-местие, но снял осаду и соединился с войском Михаила, который опустошил села вокруг Дмитрова, взяв окуп с города. Обе рати двинулись к Кашину; истребили селения вокруг его и также взяли дань с граждан, а князя Михаила Васильевича, преданного Димитрию, обязали клятвою быть подвластным Тверскому. На возвратном пути литовцы злодействовали и в самых владениях их союзника; Михаил же, оставив наместников в Торжке, величал себя победителем.

Но победа еще ожидала его. Не зная, кто останется главою России, Михаил или Димитрий, новогородцы (в 1370 году) дали на себя грамоту первому, обещая ему повиковаться как своему законному властителю, если хан утвердит его в великокняжеском достоинстве. Когда же Димитрий возвратился из Орды с царскою милостию, тогда они заключили с ним договор противиться общими силами Михаилу, литве и рижским немцам: великий князь обязывался самолично предводительствовать войском или прислать к ним брата, Владимира Андреевича. Сведав, что Михаил занял Торжок, новогородцы спешили выгнать оттуда его наместников, ограбили всех купцов тверских и взяли с жителей клятву быть верными их древнему правительству. Немедленно обступив Торжок [31 мая], Михаил требовал, чтобы виновники сего насилия и грабежа были ему выданы и чтобы жители снова приняли к себе тверского наместника. Бояре новогородские ответствовали надменно; сели на коней и выехали в поле с гражданами. Мужество и число тверитян решили битву: смелый воевода новогород-ский, Александр Абакумович, победитель сибирских народов, и знаменитые товарищи его пали мертвые в первой схватке; другие бежали и не спаслися: конница Михайлова топтала их трупы, и князь, озлобленный жителями, велел зажечь город с конца по ветру. В несколько часов все здания обратились в пепел, монастыри и церкви, кроме трех каменных; множество людей сгорело или утонуло в Тверце, и победители не знали меры в свирепости: обдирали донага жен, девиц, монахинь; не оставили на образах ни одного золотого, ни серебряного оклада и с толпами пленных удалились от горестного пепелища, наполнив 5 скудельниц мертвыми телами. Летописцы говорят, что злодейства Батыевы в Торжке не были так памятны, как Михайловы.

Совершив сей подвиг, тверской князь готовился к важнейшему. Набег Кестутиев, прервав мирную связь между Литвою и Россиею, долженствовал иметь следствие, и старец Ольгерд хотел предупредить Димитрия: зная твердо путь к его столице, со многочисленным войском устремился к оной; шел, по своему обыкновению, без отдыха и, соединясь [12 июля] с Михаилом близ Калуги, думал, что москвитяне увидят его только на Поклонной горе. Но знамена великого князя уже развевались в поле: передовой отряд московский, быстро ударив на Ольгердов, гнал бегущих до самого их главного войска. Российское стало против литовского, готовое к бою; числом одно не уступало другому: надлежало одолеть искусством или храб-ростию. Между двумя станами находился крутой овраг и глубокая дебрь: ни те, ни другие не хотели сойти вниз, чтобы начать битву, и несколько дней миновало в бездействии, коим воспользовался Ольгерд для предложения мира. С обеих сторон желали оного: если бы россияне одержали верх, то литовцы, удаленные от своих границ, могли быть истреблены совершенно; если бы Ольгерд победил, то Дмитрий предал бы ему Россию в жертву. Первый имел выгоду опытности; но самая сия опытность не позволяла ему верить слепому случаю, от коего нередко зависит успех или бедствие на войне. Зная же, что так называемый вечный мир есть пустое слово, они заключили единственно перемирие от 1 августа до 26 октября, и вельможи литовские именем Ольгерда, Кестутия и союзника их, Святослава Смоленского, а бояре российские именем великого князя и брата его, Владимира Андреевича, написали договор, включив в него с одной стороны князей тверского и брянского, с другой же рязанских, названных великими. Главные условия были таковы: «Нет войны между нами. Путь нашим послам и купцам везде свободен. Князь Михаил должен возвратить все похищенное им в областях великого княжения во время трех бывших перемирий и вывести оттуда своих наместников; а буде они не выедут, то Димитрий может их взять под стражу и сам управиться с Михаилом в случае новых его насилий: Ольгерду же в таком случае не вступаться за шурина. Когда люди московские, посланные в Орду жаловаться на князя тверского, успеют в своем деле, то Димитрий поступит, как угодно богу и царю: чего Ольгерд не должен ставить ему в вину. Михаилу нет дела до великого княжения, а Димитрию до Твери; они ведаются только чрез послов. — Князь литовский обязан возвратить Димитрию сию договорную грамоту, буде вздумает по истечении срока возобновить неприятельские действия».

Таким образом старец Ольгерд заключил свои впадения в Россию, которые могли бы иметь гораздо вреднейшее следствие для ее целости, если бы он нашел в Димитрии менее бодрости и неустрашимости. Историк литовский, вместо трех походов, описывает только один, рассказывая следующие обстоятельства, несогласные с известиями наших современных летописцев: «Димитрий, надменный успехами своего оружия, хотел отнять у Литвы Витебск, Полоцк и Киев; прислал Ольгерду кремень, огниву, саблю и велел объявить, что россияне намерены в светлую неделю похристосоваться с ним в Вильне огнем и железом. Ольгерд немедленно выступил с войском в средине великого поста и вел с собою послов Димитриевых до Можайска; там отпустил их и, дав им зажженный фитиль, сказал; Отвезите его к вашемд князю. Ему не нужно искать меня в Вильне: я буду в Москве с красным яйцом прежде, нежели этот фитиль угаснет. Истинный воин не любит откладывать: вздумал и сделал. — Послы спешили уведомить Димитрия о предстоящей опасности и нашли его в день пасхи, идущего к заутрене; а восходящее солнце озарило на Поклонной горе стан литовский. Изумленный великий князь требовал мира: Ольгерд благоразумно согласился на оный, взяв с россиян много серебра и все их владения до реки Угры. Он вошел с боярами литовскими в Кремль, ударил копьем в стену на память Москве и вручил красное яйцо Димитрию». — Не говоря о хронологических ошибках сего историка, заметим только, что Угра не могла быть границею между Ольгердовым государством и Россиею, пока Смоленск оставался еще княжеством особенным или не присоединенным к Литве.

[1374—1375 гг.] Ольгерд не рассудил за благо нарушить перемирия и года два не беспокоил России. Иные опасности явились; медленно, но грозно восходила туча над великим княжением от берегов Волги. Еще Димитрий соглашался быть данником моголов, однако ж не хотел терпеть насилия с их стороны. Вопреки, может быть, слову, данному ханом, послы Мамаевы, приехав в Нижний с воинскою дружиною, нагло оскорбили тамошнего князя, Димитрия Константиновича, и граждан: сей князь, исполняя, как вероятно, предписание московского, велел или дозволил народу умертвить послов, с коими находилось более тысячи мамаевых воинов: главного из них, мурзу Сарай-ку, заключили в крепости с его особенною дружиною. Прошло около года: объявили Сарайке, что он должен проститься с товарищами и что их будут содержать в разных домах. Испуганный сею вестию мурза ушел от приставов, вбежал в дом епископский, зажег оный и с помощию слуг своих оборонялся: они пустили несколько стрел и едва не ранили самого суздальского епископа, Дионисия; но скоро были все жертвою народной злобы.

Неизвестно, старался ли Димитрий Константинович или великий князь оправдать сие дело пред судилищем ханским: по крайней мере гордый Мамай не стерпел такой явной дерзости и послал войско опустошить пределы нижегородские, берега Киши и Пьяны, где начальствовал боярин Парфений и где чрез несколько дней не осталось ничего, кроме пепла и трупов.

[1375 г.] Сия месть не могла удовлетворить гневу Мамаеву: он клялся погубить Димитрия, и российские мятежники взялись ему в том способствовать. Мы упоминали о знаменитости московских чиновников, называемых тысячскими, которые, подобно князьям, имели особенную благородную дружину и были, кажется, избираемы гражданами, согласно с древним обычаем, чтобы предводительствовать их людьми военными. Димитрий уничтожил сей важный сан, неприятный для самовластия государей и для бояр, обязанных уступать первенство чиновнику народному. Последний московский тысячский, Василий Васильевич Вельяминов, умерший схимником, оставил сына, именем Ивана, хотевшего, может быть заступить место отца: недовольный великим князем, он вместе с богатым купцом Некоматом ушел к Михаилу Тверскому и представил ему случай воспользоваться злобою Мамая на Димитрия, чтобы отнять Владимир у московского князя. Отправив коварного Вельяминова и Некомата к хану, Михаил сам ездил в Литву и, возвратясь в Тверь, получил из Орды грамоту на великое княжение. Мамай обещал ему войско: Ольгерд также. Не дав им времени исполнить столь нужное обещание, легкомысленный князь тверской объявил войну Димитрию, послал своих наместников в Торжок и сильный отряд к Угличу.

Великий князь оказал деятельность необыкновенную, предвидя, что он в одно время может иметь дело и с тве-ритянами, и с литвою, и с моголами: гонцы его скакали из области в область; полки вслед за ними выступали. Собралось войско, многочисленное, прекрасное, на равнинах Волока. — Все князья удельные, или служащие московскому, находились под его знаменами: Владимир Андреевич, внук Калитин; Димитрий Константинович Суздальский с двумя братьями и сыном; князья ростовские, Василий и Александр Константиновичи, с двоюродным их братом, Андреем Феодоровичем; Иоанн Смоленский, Василий Ярославский, Феодор Михайлович Моложский, Феодор Романович Белозерский, Василий Михайлович Кашинский (сын умершего Михаила Васильевича), Андрей Старо-дубский, Роман Михайлович Брянский, Роман Симеонович Новосильский, Симеон Константинович Оболенский и брат его, Иоанн Торусский. Некоторые из сих князей — например, смоленский и брянский — не были владетельными: ибо в Смоленске господствовал Святослав, дядя сего Иоанна, а в Брянске сын Ольгердов. В Стародубе и Белозерске уже властвовали наместники московские. Оболенск,- Торусса и Новосиль, древние уделы черниговские в земле вятичей, подобно Ярославлю, Мологе и Ростову, зависели тогда от великого княжения; однако ж имели своих особенных владетелей, потомков св. Михаила Черниговского.

Димитрий, взяв Микулин, 5 августа осадил Тверь. Он велел сделать два моста чрез Волгу и весь город окружить тыном. Началися приступы кровопролитные. Верные тверитяне никогда не изменяли князьям своим: говели, пели молебны и бились с утра до вечера; гасили огонь, коим неприятель хотел обратить их стены в пепел, и разрушили множество туров, защиту осаждающих. Все Михайловы области были разорены московскими воеводами, города взяты, люди отведены в плен, скот истреблен, хлеб потоптан; ни церкви, ни монастыри не уцелели; но тверитяне мужественно умирали на стенах, повинуясь князю и надеясь на бога. Осада продолжалась три недели: Димитрий с нетерпением ждал новогородцев, которые явились наконец в его стане, пылая ревностию отплатить Михаилу за бедствие Торжка. Еще сей князь, видя изнеможение своих воинов от ран и голода, ободрял себя мыслию, что Ольгерд и Кестутий избавят его в крайности: литовцы действительно шли к нему в помощь; но, узнав о силе Димитриевой, возвратились с пути. Тогда оставалось Михаилу умереть или смириться: он избрал последнее средство, и владыка Евфимий со всеми знатнейшими тверскими боярами пришел в стан к Димитрию, требуя милости и спасения.

Великий князь показал достохвальную умеренность, предписав Михаилу условия не тягостные, согласные с благоразумною политикою. Главные из оных были следующие: «По благословению отца нашего, Алексия митрополита всея Руси, ты, князь тверской, дай клятву за себя и за наследников своих признавать меня старейшим братом, никогда не искать великого княжения Владимирского, нашей отчины, и не принимать оного от ханов, также и Новагорода Великого; а мы обещаемся не отнимать у тебя наследственной Тверской области. Не вступайся в Кашин, отчину князя Василия Михайловича; отпусти захваченных бояр его и слуг, также и всех наших, с их достоянием. Возврати колокола, книги, церковные оклады и сосуды, взятые в Торжке, вместе с имением граждан, ныне свободных от данной ими тебе присяги: да будут свободны и те, кого ты закабалил из них грамотами. Но предаем забвению все действия нынешней тверской осады: ни тебе, ни мне не требовать возмездия за убытки, понесенные нами в сей месяц. — Князья ростовские и ярославские со мною один человек: не обижай их, или мы за них вступимся. — Откажись от союза с Ольгердом: когда Литва объявит войну смоленскому» — тогда уже союзнику Димитриеву — «или другим князьям, нашим братьям: мы обязаны защитить их, равно как и тебя. — В рассуждении татар поступай согласно с нами: решимся ли воевать, и ты враг их; решимся ли платить им дань, и ты плати оную. — Когда я и брат мой, князь Владимир Андреевич, сядем на коней, будь нам товарищ в поле; когда пошлем воевод, да соединятся с ними и твои».

В других статьях сей договорной грамоты сказано, что Михаил, в исполнение прежних условий, освободит всех людей великокняжеских, задержанных в Твери им или его боярами по долгам, искам и ручательству; что бояре вольны отъехать для службы от московского князя к тверскому или от тверского к московскому, но лишаются в таком случае своих жалованных поместьев; что села изменников Ивана Вельяминова и Некомата принадлежат Димитрию; что земли и воды новогородцев, из чести служащих Михаилу, остаются под ведением Новагорода; что тамошние купцы могут безопасно ездить чрез области тверские; что гражданин свободный обязан платить дань князю той области, где живет: хотя бы и находился в службе другого, но подсуден единственно своему государю; что в делах спорных бояре московские и тверские съезжаются для суда на границе, а в случае несогласия избирают князя Олега Рязанского в посредники; что беглые рабы, воры и душегубцы должны быть выдаваемы руками; что торговые московские люди не платят в Твери ничего, кроме законных, издавна уставленных пошлин; что всякий насильственный перевод жителей из одной земли в другую воспрещается, и проч. Довольный смирением гордого соперника, Димитрий оставил ему все права князя независимого и название великого, подобно смоленским и рязанским князьям. Новогородцы же заключили особенный договор с Михаилом, который обязался дать свободу их пленникам, житым (или нарочитым) и простым людям; возвратить товары, отнятые у купцов новогородских, восстановить древние границы между обеими землями, наблюдать правила доброго соседства, не стоять за беглых рабов, должников, и проч.— Сия междоусобная война, счастливая для великого князя, была долгое время оплакиваема в тверских областях, разоренных без милосердия: ибо воевать значило тогда свирепствовать, жечь и грабить. Димитрий, руководствуясь обычаем как уставом народным, не заслужил упреков от современников, которые, напротив того, славили его великодушие: ибо он не захотел совершенно истребить Твери и свергнуть Михаила с наследственного престола. Летописцы тем более клянут истинных виновников сего бедствия, Ивана Вельяминова и Некомата, которые, дерзнув чрез несколько лет возвратиться в великое княжение, были казнены всенародно, к устрашению подобных им злодеев. Народ московский, долго уважав и любив отца Иванова, чиновника столь знаменитого, с горестию смотрел на казнь сего несчастного сына, прекрасного лицом, благородного видом; она совершилась на древнем Кучкове поле, где ныне монастырь Сретенский.

[1376 г.] Великий князь, распустив часть войска, послал другую на болгаров с воеводою, князем Димитрием Михайловичем Волынским, женатым на его сестре, Анне. Сей князь — один из потомков Святополка II, как вероятно, или Романа Галицкого, — выехав из Волыни служить государю московскому, усердствовал отличаться подвигами мужества. Казанская Болгария, еще прежде России покоренная Батыем, с того времени зависела от ханов, и жители смешались с моголами. Мурза Булактемир, как мы упоминали, овладел ею в 1361 году: после властвовал там Осан, неприятель Димитрия Константиновича Суздальского, сверженный им в 1370 году. Взяв с собою посла ханского — следственно, действуя с согласия Мамаева, — сын Димитриев, Василий, и брат, князь городецкий, ходили с войском в Болгарию: приняли дары от Осана, но возвели на его место другого князя. Новый поход россиян в сию землю имел важнейшую цель: великий князь, уже явный враг моголов, хотел подчинить себе Болгарию. Сыновья Димитрия Суздальского соединились с полками московскими и приближились к Казани [16 марта], городу славному в нашей истории: сообщим любопытное предание о начале его. «Сын Батыев, — так говорит один летописец XVI века, бывший любимым слугою царя Казанского, — сын Батыев, именем Саин, шел воевать Россию, во, обезоруженный смирением и дарами ее князей, остановился: тут он вздумал завести селение, где бы чиновники татарские, посылаемые для собрания дани в наше отечество, могли иметь отдохновение. Место было изобильно, пчелисто и пажитно; но страшные змии обитали в оном: сыскался волхв, который обратил их в пепел. Хан основал город Казань (что значит котел или золотое дно) и населил его болгарами, черемисами, вотяками, мордвою, ушедшими из областей ростовских во время крещения земли Русской; любил сие место, где сближаются ее пределы с Болгарией), Вяткою, Пермию, и часто сам приезжал туда из Сарая: оно долгое время называлось еще Саичовым Юртом». Сей хан Саин был или Сартак, единственный Батыев сын, известный по летописям, или сам Батый, коего историк татарский, Абульгази, обыкновенно именует Сагином.

Казанцы встретили россиян в поле: многие из них выехали на вельблюдах, думая видом и голосом сих животных испугать наших коней; другие надеялись произвести то же действие стуком и громом: но видя неустрашимость россиян, побежали назад. Войско российское, истребив огнем села их, зимовища, суда, заставило двух болгарских владетелей, Осана и Махмат-Салтана, покориться великому князю. Они дали ему и Димитрию Суздальскому 2000, а на воинов 3000 рублей, и приняли в свой город московского чиновника или таможенника: следственно, обязались быть данниками России. Ободренная сим успехом, она готовилась к дальнейшим подвигам.

[1377 г.] Еще Мамай отлагал до удобнейшего времени действовать всеми силами против великого князя (ибо в Орде снова свирепствовала тогда язва), однако ж не упускал случая вредить россиянам. Соседы Нижегородской области, мордва, взялись указать моголам безопасный путь в ее пределы, и царевич, именем Арапша, с берегов Синего, или Аральского моря пришедши служить Мамаю, выступил с ханскими полками. Димитрий Суздальский известил о том великого князя, который немедленно собрал войско защитить тестя, но, долго ждав моголов и надеясь, что они раздумали идти к Нижнему, послал воевод своих гнаться за ними, а сам возвратился в столицу. Сие ополчение состояло из ратников переславских, юрьевских, муромских и ярославских: князь Димитрий Константинович присоединил к ним суздальцев под начальством сына, Иоанна, и другого князя, Симеона Михайловича. К несчастию, ум предводителей не ответствовал числу воинов. Поверив слухам, что Арапша далеко, они вздумали за рекою Пьяною, на степи Перевозской, тешиться ловлею зверей, как дома в мирное время. Воины следовали сему примеру беспечности: утомленные зноем, сняли с себя латы и нагрузили ими телеги; спустив одежду с плеч, искали прохлады; другие рассеялись по окрестным селениям, чтобы пить крепкий мед или пиво. Знамена стояли уединенно; копья, щиты лежали грудами на траве. Одним словом, везде представлялась глазам веселая картина охоты, пиршества, гульбища: скоро представилась иная. Князья мордовские тайно подвели Арапшу, о коем говорят летописцы, что он был карла станом, но великан мужеством, хитр на войне и свиреп до крайности. Арапша с пяти сторон ударил на россиян, столь внезапно и быстро, что они не могли ни изготовиться, ни соединиться, и в общем смятении бежали к реке Пьяне, устилая путь своими трупами и неся неприятеля на плечах. Погибло множество воинов и бояр: князь Симеон Михайлович был изрублен, князь Иоанн Димитрневич утонул в реке, которая прославилась сим несчастием (осуждая безрассудность воевод Димитриевых, древние россияне говорили в пословицу: за Пьяною люди пьяны). — Татары, одержав совершенную победу, оставили за собою пленников с добычею и на третий день явились под стенами Нижнего Новагорода, где царствовал ужас: никто не думал обороняться. Князь Димитрий Константинович ушел в Суздаль; а жители спасались в лодках вверх по Волге. Неприятель умертвил всех, кого мог захватить; сжег город, и таким образом наказав его за убиение послов Мамаевых, удалился, обременный корыстию. Сын Димитрия Константиновича, чрез несколько дней приехав на сие горестное пепелище, старался прежде всего возобновить обгорелую каменную церковь Св. Спаса, чтобы схоронить в ней тело своего несчастного брата, Иоанна, утонувшего в реке.

В то же время моголы взяли нынешнюю Рязань: князь Олег, исстреленный, обагренный кровию, едва мог спастися. Впрочем, они желали единственно грабить и жечь: мгновенно приходили, мгновенно и скрывались. Области Рязанская, Нижегородская были усыпаны пеплом, в особенности берега Суры, где Арапша не оставил в целости ни одного селения. Многие бояре и купцы лишились всего имения; в том числе летописцы именуют одного знаменитого гостя, Тараса Петрова: моголы разорили шесть его цветущих, многолюдных сел, купленных им у князя за рекою Кудимою; видя, что собственность в сих местах ненадежна, он навсегда переехал в Москву. — Чтобы довершить бедствие Нижнего Новагорода, мордовские хищники по следам татар рассеялись злодействовать в его уезде; но князь Борис Константинович настиг их, когда они уже возвращались с добычею, и потопил в реке Пьяне, где еще плавали трупы россиян. Сей князь городецкий вместе с племянником, Симеоном Димитриевичем, и с воеводою великого князя, Феодором Свиблом, в следующую зиму опустошил без битвы всю землю мордовскую, истребляя жилища и жителей. Он взял в плен жен и детей, также некоторых людей чиновных, казненных после в Нижнем. Народ в злобном остервенении влачил их по льду реки Волги и травил псами.

[1378 г.] Сия бесчеловечная месть снова возбудила гнев Мамаев на россиян: ибо земля мордовская находилась под властию хана. Нижний Новгород, едва возникнув из пепла, вторично был взят татарами: жители бежали за Волгу. — Князь Димитрий Константинович, будучи тогда в Городце, прислал объявить Мамаевым воеводам, чтобы они удовольствовались окупом и не делали зла его княжению. Но, исполняя в точности данное им повеление, они хотели крови и развалин: сожгли [24 июля] город, опустошили уезд и, выходя из наших пределов, соединились еще с сильнейшим войском, посланным от Мамая на самого великого князя.

Димитрий Иоаннович, сведав заблаговременно о замыслах неприятеля, имел время собрать полки и встретил татар в области Рязанской, на берегах Вожи. Мурза Бегич предводительствовал ими. Они сами начали битву: перешли за реку и с воплем поскакали на россиян; видя же их твердость, удержали своих коней: пускали стрелы; ехали вперед легкою рысью. Великий князь столл в средине, поручив одно крыло князю Даниилу Пронскому, а другое окольничему, или ближнему княжескому чиновнику, Тимофею. По данному знаку все наше войско устремилось против неприятеля и дружным, быстрым нападением решило дело: моголы обратили тыл; бросая копья, бежали за реку. Россияне кололи, рубили и топили их в Воже целыми тысячами. Несколько именитых мурз находилось в числе убитых. Ночь и густая мгла следующего утра спасла остаток Мамаевых полков. На другой день великий князь уже тщетно искал бегущего неприятеля: нашел только разбросанные в степях шатры, юрты, кибитки и телеги, наполненные всякими товарами. Довольный столь блестящим успехом, он возвратился в Москву. Сия победа достопамятна тем, что была первою, одержанною россиянами над татарами с 1224 года, и не стоила им ничего, кроме труда убивать людей: столь изменился воинственный характер Чингисханова потомства! Юный герой Димитрий, торжествуя оную вместе со всеми добрыми подданными, мог сказать им словами Библии: Отступило время от них: Господь же с нами!

Мамай — истинный властелин Орды, во всем повелевая ханом — затрепетал от гнева, услышав о гибели своего войска; собрал новое и столь быстро двинулся к Рязани, что тамошний князь, Олег, не имел времени ни ждать вспоможения от великого князя, ни приготовиться к отпору; бежал из столицы за Оку и предал отечество в жертву варварам. Но Мамай, кровопролитием и разрушениями удовлетворив первому порыву мести, не хотел идти далее Рязани и возвратился к берегам Волги, отложив решительный удар до иного времени.

Димитрий успел между тем смирить Литву. Славный Ольгерд умер в 1377 году, не только христианином, но и схимником по убеждению его супруги, Иулиании, и печер-ского архимандрита Давида, приняв в крещении имя Александра, а в монашестве Алексия, чтобы загладить свое прежнее отступление от веры Иисусовой. Некоторые летописцы повествуют, что он гнал христиан и замучил в Вильне трех усердных исповедников Спасителя, включенных нашею церковию в лик святых; но литовский историк славит его терпимость, сказывая, что Ольгерд казнил 500 виленских граждан за насильственное убиение семи францисканских монахов и торжественно объявил свободу веры. Смерть сего опасного властолюбца обещала спокойствие нашим юго-западным границам, тем более, что она произвела в Литве междоусобие. Любимый сын и преемник Ольгердов, Ягайло, злодейски умертвив старца Кесту-тия, принудил сына его, младого Витовта, искать убежища в Пруссии. Андрей Ольгердович Полоцкий, держав сторону дяди, ушел во Псков, дал клятву быть верным другом россиян и приехал в Москву служить великому князю. Перемирие, заключенное с Литвою в 1373 году, было давно нарушено: ибо москвитяне еще при жизни Ольгерда ходили осаждать Ржев. Пользуясь раздором его сыновей, Димитрий в начале зимы [1379 г. ] отрядил своего брата, Владимира Андреевича, князей волынского и полоцкого, Андрея Ольгердовича, с сильным войском к Стародубу и Трубчевску, чтобы сию древнюю собственность нашего отечества снова присоединить к России. Оба города сда-лися; но полководцы Димитриевы, как бы уже не признавая тамошних обитателей единокровными братьями, дозволяли воинам пленять и грабить. В Трубчевске княжил брат Андреев, Димитрий Ольгердович: ненавидя Ягайла, он не хотел обнажить меча на россиян, дружелюбно встретил их с женою, с детьми, со всеми боярами и предложил свои услуги великому князю, который в благодарность за то отдал ему Переславль Залесский с судом и с пошлиною. — Таким образом Димитрий мог надеяться в одно время и свергнуть иго татар, и возвратить отечеству прекрасные земли, отнятые у нас Литвою. Сия великая мысль занимала его благородную душу, когда он сведал о новых грозных движениях Орды и долженствовал остановить успехи своего оружия в Литве, чтобы противоборствовать Мамаю.

Но прежде описания знаменитейшего из воинских подвигов древней России предложим читателю церковные дела сего времени, коими Димитрий, несмотря на величайшую государственную опасность, занимался с особенною ревностию.

Еще в 1376 году патриарх Филофей сам собою поставил Киприана, ученого сербина, в митрополиты для России; но великий князь, негодуя на то, объявил, что церковь наша, пока жив Св. Алексий, не может иметь другого пастыря. Киприан хотел преклонить к себе нового-родцев и сообщил им избирательную грамоту Филофееву: архиепископ и народ ответствовали, что воля государя московского в сем случае должна быть для них законом. Отверженный россиянами, Киприан жил в Киеве и повелевал литовским духовенством, в надежде скоро заступить место Св. Алексия: ибо сей добродетельный старец уже стоял на пороге смерти. Но великий князь в мыслях своих назначил ему иного преемника.

Между всеми московскими иереями отличался тогда священник села Коломенского, Митяй, умом, знаниями, красноречием, острою памятию, приятным голосом, красотою лица, величественною наружностию и благородными поступками, так, что Димитрий избрал его себе в отцы духовные и в печатники, то есть вверил ему хранение великокняжеской печати: сан важный по тогдашнему обычаю! Со дня на день возрастала милость государева к сему человеку, наставнику, духовнику всех бояр, равно сведущему в делах мирских и церковных. Он величался как царь, по словам летописцев: жил пышно, носил одежды драгоценные, имел множество слуг и отроков. Прошло несколько лет: Димитрий, желая возвести его на степень еще знаменитейшую, предложил ему заступить место Спасского архимандрита, Иоанна, который в глубокой старости посвятил себя тишине беззолвия. Хитрый Митяй не соглашался и был силою введен в монастырь, где надели на него клобук инока вместе с мантиею архимандрита, к удивлению народа, особенно к неудовольствию духовных. «Быть до обеда бельцем (говорили они), а после обеда старейшиною монахов есть дело беспримерное».

Сей новый сан открывал путь к важнейшему. Великий князь, предвидя близкую кончину Св. Алексия, хотел, чтобы он благословил Митяя на митрополию. Алексий, искренний друг смирения, давно мыслил вручить пастырский жеал свой кроткому игумену Сергию, основателю Троицкой лавры: хотя Сергий, думая единственно о посте и молитве, решительно ответствовал, что никогда не оставит своего мирного уединения, но святый старец, или в надежде склонить его к тому, или не любя гордого Митяя (названного в иночестве Михаилом), отрекся исполнить волю Димитриеву, доказывая, что сей архимандрит еще новоук в монашестве. Великий ккязь просил, убеждал митрополита: посылал к нему бояр и князя Владимира Андреевича; наконец успел столько, что Алексий благословил Митяя, как своего наместника, прибавив: «если бог, патриарх и Вселенский собор удостоят его править Российскою церковию».

Св. Алексий (в 1378 году) скончался, и Митяй, к изумлению духовенства, самовольно возложил на себя белый клобук; надел мантию с источниками и скрижалями; взял посох, печать, казну, ризницу митрополита; въехал в его дом и начал судить дела церковные самовластно. Бояре, отроки служили ему (ибо митрополиты имели тогда своих особенных светских чиновников), а священники присылали в его казну известные оброки и дани. Он медленно готовился к путешествию в Царьград, желая, чтобы Димитрий велел прежде святителям российским поставить его в епископы, согласно с уставом апостольским, или номоканоном. Великий князь призвал для того всех архиереев в Москву: никто из них не смел ослушаться, кроме Дионисия Суздальского, с твердостию объявившего, что в России один митрополит законно ставит епископов. Великий князь спорил и наконец уступил, к досаде Митяя.

Скоро обнаружилась явная ссора между сим нареченным митрополитом и Дионисием, ибо они имели наушников, которые старались усилить их вражду. «Для чего, — сказал первый архиерею суздальскому,— ты до сего времени не был у меня и не принял моего благословения?» Дионисий ответствовал: «Я епископ, а ты поп: и так можешь ли благословлять меня?» Митяй затрепетал от гнева; грозил, что не оставит Дионисия и попом, когда возвратится из Царяграда, и что собственными руками спорет скрижали с его мантии. Епископ суздальский хотел предупредить врага своего и ехать к патриарху; но великий князь приставил к нему стражу. Тогда Дионисий решился на бесчестный обман: дал клятву не думать о путешествии в Константинополь и представил за себя порукою мужа, славного добродетелию, троицкого игумена Сергия; получив же свободу, тайно уехал в Грецию и ввел невинного Сергия в стыд. Сей случай ускорил отъезд Митяя, который уже 18 месяцев управлял церковию, именуясь наместником. В знак особенной доверенности великий князь дал ему несколько белых хартий, запечатанных его печатаю, дабы он воспользовался ими в Константинополе сообразно с обстоятельствами, или для написания грамот от имени Димитриева, или для нужного займа денег. Сам государь, все бояре старейшие, епископы проводили Митяя до Оки; в Грецию же отправились с ним 3 архимандрита, московский протопоп Александр, несколько игуменов, 6 бояр мнтрополитских, 2 переводчика и целый полк, как говорят летописцы, всякого рода людей, под главным начальством большого великокняжеского боярина, Юрья Васильевича Кочевина-Олешинского, собственного посла Димитриева. Казну и ризницу везли на телегах.

За пределами рязанскими, в степях половецких, Митяй был остановлен татарами и не испугался, зная уважение их к сану духовному. Приведенный к Мамаю, он умел хитрою лестию снискать его благоволение, получил от нового тогдашнего хана Тюлюбека, Мамаева племянника, милостивый ярлык, — достиг Тавриды и в генуэзской Кафе сел на корабль. Уже Царьград открылся глазам российских плавателей; во Митяй, как второй Моисей (по выражению летописца), долженствовал только издали видеть цель своего путешествия и честолюбия: занемог и внезапно умер, может быть, весьма естественно; но в таких случаях обыкновенно рождается подозрение: он был окружен тайными неприятелями; ибо, уверенный в особенной любви великого князя, излишнею своею гордостию оскорблял и духовных и светских чиновников. Тело его свезли на берег и погребли в Галате.

Вместо того, чтобы уведомить великого князя о происшедшем и ждать от него новой грамоты, спутники Митяевы вздумали самовольно посвятить в митрополиты кого-нибудь из бывших с ними духовных: одни хотели Иоанна, архимандрита петровского, который первый учредил в Москве общее житие братское; а другие Пимена, архимандрита переславского. Долго спорили: наконец бояре избрали Пимена и, будучи озлоблены укоризнами Иоанна, грозившего обличить их несправедливость пред великим князем, дерзнули оковать сего старца. Честолюбивый Пимен торжествовал и, нашедши в ризнице Митяевой белую хартию Димитрия, написал на оной письмо от государя московского к императору и патриарху такого содержания: «Посылая к вам архимандрита Пимена, молю, да удостоите его быть митрополитом российским: ибо не знаю лучшего». Царь и патриарх Нил изъявили сомнение. «Для чего (говорили они) князь ваш требует нового митрополита, имея Киприана, поставленного Филофеем?» Но Пимен и бояре достигли своей цели щедрыми дарами, посредством других белых хартий Димитриевых заняв у купцов италиянских и восточных столь великое количество серебра, что сей государь долго не мог выплатить оного. Смягченный корыстию, патриарх сказал: «Не знаю, верить ли послам российским; но совесть наша чиста» — и посвятил Пимена в Софийском храме.

Оскорбленный вестию о кончине Митяевой, великий князь едва верил самовольству послов своих; объявил Пимена наглым хищником святительства и, призвав в Москву Киприана заступить место Св. Алексия, встретил его с великими почестями, с колокольным звоном, со всеми знаками искреннего удовольствия; а Пимена велел остановить на возвратном пути, в Коломне, и за крепкою стражею отвезти в Чухлому. С него торжественно сняли белый клобук: столь власть княжеская первенствовала у нас в делах церковных! Главный боярин, Юрий Олешинский, и все сообщники Пименовы были наказаны заточением. Сие случилось уже в 1381 году, то есть после славной Донской битвы, которую мы теперь должны описывать.

[1380 г.] Мамай пылал яростию и нетерпением отмстить Димитрию за разбитие ханских полков на берегах Вожи; но видя, что россияне уже не трепещут имени мо-гольского и великодушно решились противоборствовать силе силою, он долго медлил, набирая войско из татар, половцев, харазских турков, черкесов, ясов, буртанов, или жидов кавказских, армян и самых крымских генуэзцев: одни служили ему как подданные, другие как наемники. Наконец, ободренный многочисленностию своей рати, Мамай призвал на совет всех князей ординских и торжественно объявил им, что идет, по древним следам Батыя, истребить государство Российское. «Казним рабов строптивых!— сказал он в гневе: — да будут пеплом грады их, веси и церкви христианские! Обогатимся русским золотом!» Желая еще более обнадежить себя в успехе, Мамай вступил в тесный союз с Ягайлом Литовским, который условился действовать с ним заодно. К сим двум главным утеснителям и врагам нашего отечества присоединился внутренний изменник, менее опасный могуществом, но зловреднейший коварством: Олег Рязанский, воспитанный в ненависти к московским князьям, жестокосердый в юности и зрелым умом мужеских лет наученный лукавству. Испытав в поле превосходную силу Димитрия, он начал искать его благоволения; будучи хитр, умен, велеречив, сделался ему другом, советником в общих делах государственных и посредником — как мы видели — в гражданских делах великого княжения с тверским. Думая, что грозное ополчение Мамаево, усиленное Ягайловым, должно необходимо сокрушить Россию — страшась быть первою жертвою оного и надеясь хитрым предательством не только спасти свое княжество, но и распространить его владения падением московского, Олег вошел в переговоры с моголами и с Литвою чрез боярина рязанского, Епифана Кореева; заключил с ними союз и тайно условился ждать их в начале сентября месяца на берегах Оки. Мамай обещал ему и Ягайлу все будущие завоевания в великом княжении, с тем, чтобы они, получив сию награду, были верными данниками ханскими.

Димитрий в исходе лета сведал о походе Мамаевом, и сам Олег, желая скрыть свою измену, дал ему знать, что надобно готовиться к войне. «Мамай со всем царством идет в землю Рязанскую против меня и тебя, — писал он к великому князю: — Ягайло также: но еще рука наша высока: бодрствуй и мужайся!» В обстоятельствах столь важных, решительных, первою мыслию Димитрия было спешить в храм Богоматери и молить всевышнего о заступлении. Облегчив сердце излиянием набожных чувств, он разослал гонцов по всем областям великого княжения, чтобы собирать войско и немедленно вести оное в Москву. Повеление его было исполнено с редким усердием: целые города вооружились в несколько дней; ратники тысячами стремились отовсюду к столице. Ккязья ростовские, белозерские, ярославские, с своими слугами, — бояре владимирские, суздальские, переславские, костромские, муромские, дмитровские, можайские, звенигородские, углицкие, серпуховские с детьми боярскими, или с воинскими дружинами, составили полки многочисленные, которые одни за другими вступали в ворота кремлевские. Стук оружия не умолкал в городе, и народ с умилением смотрел на бодрых воинов, готовых умереть за отечество и веру. Казалось, что россияне пробудились от глубокого сна: долговременный ужас имени татарского, как бы от действия сверхъестественной силы, исчез в их сердце. Они напоминали друг другу славную победу Вожскую; исчисляли все бедствия, претерпенные ими от варваров в течение ста пятидесяти лет, и дивились постыдному терпению своих отцов. Князья, бояре, граждане, земледельцы были воспламенены равным усердием, ибо тиранство хэнов равно всех угнетало, от престола до хижины. Какая война была праведнее сей? Счастлив государь, обнажая меч по движению столь добродетельному и столь единодушному! Народ, до времен Калиты и Симеона оглушаемый непрестанными ударами моголов, в бедности, в отчаянии, не смел и думать о свободе: отдохнув под умным правлением князей московских, он вспомнил древнюю независимость россиян н, менее страдая or ига иноплеменников, тем более хотел свергнуть оное совершенно. Облегчение цепей не мирит нас с рабством, но усиливает желание прервать оные.

Каждый ревновал служить отечеству: одни мечом, другие молитвою и делами христианскими. Между тем, как юноши и мужи блистали оружием на стогнах Москвы, жены и старцы преклоняли колена в святых храмах; богатые раздавали милостыню, особенно великая княгиня, супруга нежная и чувствительная; а Димитрий, устроив полки к выступлению, желал с братом Владимиром Андреевичем, со всеми князьями и воеводами принять благословение Сергия, игумена уединенной Троицкой обители, уже знаменитой добродетелями своего основателя. Сей святой старец, отвергнув мир, еще любил Россию, ее славу и благоденствие: летописцы говорят, что он предсказал Димитрию кровопролитие ужасное, но победу — смерть многих героев православных, но спасение великого князя; упросил его обедать в монастыре, окропил святою водою всех бывших с ним военачальников и дал ему двух иноков в сподвижники, именем Александра Пересвета и Ослябю, из коих первый был некогда боярином брянским и витязем мужественным. Сергий вручил им знамение креста на схимах и сказал: «Вот оружие нетленное! Да служит оно вам вместо шлемов!» Димитрий выехал из обители с новою и еще сильнейшею надеждою на помощь небесную.

В тот час, когда полки с распущенными знаменами уже шли из Кремля в ворота Флоровские, Никольские и Кон-стантино-Еленские, будучи провождаемы духовенством с крестами и чудотворными иконами, великий князь молился над прахом своих предместников, государей московских, в церкви Михаила Архангела, воспоминая их подвиги и добродетели. Он нежно обнял горестную супругу, но удержал слезы, окруженный свидетелями, и сказав ей: «Бог наш заступник!», сел на коня. Одни жены плакали. Народ стремился вслед за воинством, громогласно желая ему победы. Утро было ясное и тихое: оно казалось счастливым предзнаменованием.— В Москве остался воеводою Феодор Андреевич, блюсти столицу и семейство княжеское.

В Коломне соединились с Димитрием верные ему сыновья Ольгердовы, Андрей и Димитрий, предводительствуя сильною дружиною полоцкою и брянскою. Великий князь хотел осмотреть все войско; никогда еще Россия не имела подобного, даже в самые счастливые времена ее независимости и целости: более ста пятидесяти тысяч всадников и пеших стало в ряды, и Димитрий, выехав на обширное поле Девичье, с душевною радостию видел ополчение столь многочисленное, собранное его монаршим словом в городах одного древнего Суздальского княжения, некогда презираемого князьями и народом южной России. Скоро пришла весть, что Мамай, совокупив всю Орду, уже три недели стоит за Доном и ждет Ягайла Литовского. В то же время явился в Коломне посол ханский, требуя, чтобы Димитрий заплатил моголам ту самую дань, какую брал с его предков царь Чанибек. Еще не доверяя силам евоим и боясь излишнею надменностию погубить отечество, Димитрий ответствовал, что он желает мира и не отказывается от дани умеренной, согласно с прежними условиями, заключенными между им и Мамаем; но не хочет разорить земли своей налогами тягостными в удовлетворение корыстолюбивому тиранству. Сей ответ казался Мамаю дерзким и коварным. С обеих сторон видели необходимость решить дело мечом.

Димитрий сведал тогда измену Олега Рязанского и тайные сношения его с моголами и с Литвою; не ужаснулся, но о видом горести сказал: «Олег хочет быть новым Свя-тополком!» — и, приняв благословение от коломенского епископа, Герасима, 20 августа выступил к устью реки Лопасни. Там настиг его князь Владимир Андреевич, внук Калитин, и великий воевода Тимофей Васильевич со всеми остальными полками московскими. 26 августа войско переправилось за Оку, в землю Рязанскую, а на другой день сам Димитрий и двор княжеский, к изумлению Олега, уверившего своих союзников, что великий князь не дерзнет им противоборствовать и захочет спастися бегством в Новгород или в пустыни Двинские. Слыша о силах Димитрия, равно боясь его и Мамая, князь рязанский не знал, что ему делать; скакал из места в место; отправлял гонцов к татарам, к Ягайлу, уже стоявшему близ Одоева; трепетал будущего и раскаивался в своей измене; чувствуя, сколь ужасен страх в злодействе, он завидовал опасностям Димитрия, ободряемого чистою совестию, верою и любовию всех добрых россиян.

6 сентября войско наше приближилось к Дону, и князья рассуждали с боярами, там ли ожидать моголов, или идти далее? Мысли были несогласны. Ольгердовичи, князья литовские, говорили, что надобно оставить реку за собою, дабы удержать робких от бегства; что Ярослав Великий таким образом победил Святополка и Александр Невский шведов. Еще и другое важнейшее обстоятельство было опорою сего мнения: надлежало предупредить соединение Ягайла с Мамаем. Великий князь решился — и, к ободрению своему, получил от Св. Сергия письмо, в коем он благословлял его на битву, советуя ему не терять времени. Тогда же пришла весть, что Мамай идет к Дону, ежечасно ожидая Ягайла. Уже легкие наши отряды встречались с татарскими и гнали их. Димитрий собрал воевод и, сказав им: «Час суда божия наступает», 7 сентября велел искать в реке удобного броду для конницы и наводить мосты для пехоты. В следующее утро был густой туман, но скоро рассеялся: войско перешло за Дон и стало на берегах Не-прядвы, где Димитрий устроил все полки к битве. В средине находились князья литовские, Андрей и Димитрий Ольгердовичи, Феодор Романович Белозерский и боярин Николай Васильевич; в собственном же полку великокняжеском бояре Иоанн Родионович Квашня, Михаил Брянок, князь Иоанн Васильевич Смоленский; на правом крыле князь Андрей Феодорович Ростовский, князь стародубский того же имени и боярин Феодор Грунка; на левом князь Василий Васильевич Ярославский, Феодор Михайлович Моложский и боярин Лев Морозов; в сторожевом полку боярин Михаил Иоаниович, внук Акинфов, князь Симеон Константинович Оболенский, брат его князь Иоанн Торусский и Андрей Серкиз; а в засаде князь Владимир Андреевич, внук Калитин, Димитрий Михайлович Волынский, победитель Олега и болгаров, муж славный доблестию и разумом, — Роман Михайлович Брянский, Василий Михайлович Кашинский и сын Романа Новосильского. Димитрий, стоя на высоком холме и видя стройные, необозримые ряды войска, бесчисленные знамена, развеваемые легким ветром, блеск оружия и доспехов, озаряемых осенним солнцем, — слыша всеобщие громогласные восклицания: «Боже! даруй победу государю нашему!» и вообразив, что многие тысячи сих бодрых витязей падут чрез несколько часов, как усердные жертвы любви к отечеству, Димитрий в умилении преклонил колена и, простирая руки к златому образу Спасителя, сиявшему вдали на черном знамени великокняжеском, молился в последний раз за христиан и Россию; сел на коня, объехал все полки и говорил речь к каждому, называя воинов своими верными товарищами и милыми братьями, утверждая их в мужестве и каждому из них обещая славную память в мире, с венцом мученическим за гробом.

Войско тронулось, и в шестом часу дня увидело неприятеля среди обширного поля Куликова. С обеих сторон вожди наблюдали друг друга и шли вперед медленно, измеряя глазами силу противников: сила татар еще превосходила нашу. Димитрий, пылая ревностию служить для всех примером, хотел сражаться в передовом полку: усердные бояре молили его остаться за густыми рядами главного войска, в месте безопаснейшем. «Долг князя, — говорили они, — смотреть на битву, видеть подвиги воевод и награждать достойных. Мы все готовы на смерть; а ты, государь любимый, живи и предай нашу память временам будущим. Без тебя нет победы». Но Димитрий ответствовал: «Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли сказать вам: братья! умрем за отечество? Слово мое да будет делом! Я вождь и начальник: стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим». Он не изменил себе и великодушию: громогласно читая псалом: Бог нам прибежище и сила, первый ударил на врагов и бился мужественно как рядовой воин; наконец отъехал в средину полков, когда битва сделалась общею.

На пространстве десяти верст лилася кровь христиан и неверных. Ряды смешались: инде россияне теснили моголов, инде моголы россиян; с обеих сторон храбрые падали на месте, а малодушные бежали; так некоторые московские неопытные юноши — думая, что все погибло — обратили тыл. Неприятель открыл себе путь к большим, или княжеским знаменам и едва не овладел ими: верная дружина отстояла их с напряжением всех сил. Еще князь Владимир Андреевич, находясь в засаде, был только зрителем битвы и скучал своим бездействием, удерживаемый опытным Димитрием Волынским. Настал девятый час дня: сей Димитрий, с величайшим вниманием примечая все движения обеих ратей, вдруг извлек меч и сказал Владимиру: «Теперь наше время». Тогда засадный полк выступил из дубравы, скрывавшей его от глаз неприятеля, и быстро устремился на моголов. Сей внезапный удар решил судьбу битвы: враги изумленные, рассеянные не могли противиться новому строю войска свежего, бодрого, и Мамай, с высокого кургана смотря на кровопролитие, увидел общее бегство своих; терзаемый гневом, тоскою, воскликнул: «велик бог христианский!» и бежал вслед за другими. Полки российские гнали их до самой реки Мечи, убивали, топили, взяв стан неприятельский и несметную добычу, множество телег, коней, вельблюдов, навьюченных всякими драгоценностями.

Мужественный князь Владимир, герой сего незабвенного для России дня, довершив победу, стал на костях, или на поле битвы, под черным знаменем княжеским и велел трубить в воинские трубы: со всех сторон съезжались к нему князья и полководцы, но Димитрия не было. Изумленный Владимир спрашивал: «Где брат мой и первоначальник нашей славы?» Никто не мог дать об нем вести. В беспокойстве, в ужасе воеводы рассеялись искать его, живого или мертвого; долго не находили: наконец два воина увидели великого князя, лежащего под срубленным деревом. Оглушенный в битве сильным ударом, он упал с коня, обеспамятел и казался мертвым; но скоро открыл глаза. Тогда Владимир, князья, чиновники, преклонив колена, воскликнули единогласно: "Государь! ты победил врагов!" Димитрий встал: видя брата, видя радостные лица окружающих его и знамена христианские над трупами моголов, в восторге сердца изъявил благодарность небу; обнял Владимира, чиновников; целовал самых простых воинов и сел на коня, здравый веселием духа и не чувствуя изнурения сил. — Шлем и латы его были иссечены, но обагрены единственно кровию неверных: бог чудесным образом спас сего князя среди бесчисленных опасностей, коим он с излишнею пылкостию подвергался, сражаясь в толпе неприятелей и часто оставляя за собою дружину свою. Димитрий, провождаемый князьями и боярами, объехал поле Куликово, где легло множество россиян, но вчетверо более неприятелей, так, что, по сказанию некоторых историков, число всех убитых простиралось до двухсот тысяч. Князья белозерские, Феодор и сын его Иоанн, торусские Феодор и Мстислав, дорогобужский Димитрий Монастырев, первостепенные бояре Симеон Михайлович, сын тысячского Николай Васильевич, внук Акинфов Михаил, Андрей Серкиз, Волуй, Бренко, Лев Морозов и многие другие положили головы за отечество: а в числе их и Сергиев инок Александр Пересвет, о коем пишут, что он еще до начала битвы пал в единоборстве с печенегом, богатырем Мамаевым, сразив его с коня и вместе с ним испустив дух; кости сего и другого Сергиева священновитязя, Осляби, покоятся доныне близ монастыря Симонова. Останавливаясь над трупами мужей знаменитейших, великий князь платил им дань слезами умиления и хвалою; наконец, окруженный воеводами, торжественно благодарил их за оказанное мужество, обещая наградить каждого по достоинству, и велел хоронить тела россиян. После, в знак признательности к добрым сподвижникам, там убиенным, он уставил праздновать вечно их память в субботу Дмитровскую, доколе существует Россия.

Ягайло в день битвы находился не более как в 30 или в 40 верстах от Мамая: узнав ее следствие, он пришел в ужас и думал только о скором бегстве, так что легкие наши отряды нигде не могли его настигнуть. Со всех сторон счастливый Димитрий, одним ударом освободив Россию от двух грозных неприятелей, послал гонцов в Москву, в Переславль, Кострому, Владимир, Ростов и другие города, где народ, сведав о переходе войска за Оку, денно и нощно молился в храмах. Известие о победе столь решительной произвело восхищение неописанное. Казалось, что независимость, слава и благоденствие нашего отечества утверждены ею навеки; что Орда пала и не восстанет; что кровь христиан, обагрившая берега Дона, была последнею жертвою для России и совершенно умилостивила небо. Все поздравляли друг друга, радуясь, что дожили до времен столь счастливых, и славили Димитрия, как второго Ярослава Великого и нового Александра, единогласно назвав его Донским, а Владимира Андреевича Храб-рым и ставя Мамаево побоище выше Алтского и Невского. Увидим, что оно, к сожалению, не имело тех важных, прямых следствий, каких Димитрий и народ его ожидали; но считалось знаменитейшим в преданиях нашей истории до самых времен Петра Великого, или до битвы Полтавской: еще не прекратило бедствий России, но доказало возрождение сил ее и в несомнительной связи действий с причинами отдаленными служило основанием успехов Иоанна III, коему судьба назначила совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих.

Для чего Димитрий не хотел воспользоваться победою, гнать Мамая до берегов Ахтубы и разрушить гнездо тиранства? Не будем обвинять великого князя в оплошности. Татары бежали, однако ж все еще сильные числом, и могли в волжских улусах собрать полки новые; надлежало идти вслед за ними с войском многолюдным: каким образом продовольствовать оное в степях и пустынях? Народу кочующему нужна только паства для скота его, а россияне долженствовали бы везти хлеб с собою, видя впереди глубокую осень и зиму, имея лошадей, не приученных питаться одною иссохшею травою. Множество раненых требовало призрения, и победители чувствовали нужду в отдохновении. Думая, что Мамай никогда уже не дерзнет восстать на Россию, Димитрий не хотел без крайней необходимости подвергать судьбу государства дальнейшим опасностям войны и, в надежде заслужить счастие умеренно-стию, возвратился в столицу. Шествие его от поля Куликова до врат Кремлевских было торжеством непрерывным. Везде народ встречал победителя с веселием, любовию и благодарностию; везде гремела хвала богу и государю. Народ смотрел на Димитрия как на ангела-хранителя, ознаменованного печатию небесного благоволения. Сие блаженное время казалось истинным очарованием для добрых россиян: оно не продолжилось!

Уже зная всю черноту души Олеговой и сведав еще, что сей изменник старался вредить московским полкам на возвратном их пути чрез области рязанские, истреблял мосты, даже захватывал и грабил слуг великокняжеских, Димитрий готовился наказать его. Тогда именитейшие бояре рязанские приехали в Москву объявить, что князь их ушел с своим семейством и двором в Литву; что Рязань поддается герою Донскому и молит его о милосердии. Димитрий отправил туда московских наместников; но хитрый Олег, быв несколько месяцев изгнанником, умел тронуть его чувствительность знаками раскаяния и возвратился на престол, с обещанием отказаться от Ягайловой дружбы, считать великого князя старшим братом и быть с ним заодно в случае войны или мира с литвою и татарами. В сем письменном договоре сказано, что Ока и Цна служат границею между княжениями московским и рязанским; что места, отнятые у татар, бесспорно принадлежат тому, кто их отнял; что город Тула, названный именем царицы Тайдулы, жены Чанибековой, и некогда управляемый ее баскаками, остается собственностию Димитрия, равно как и бывшая Мордовская область, Мещера, купленная им у тамошнего крещеного князя, именем Александра Уковича. Великодушие действует только на великодушных: суровый Олег мог помнить обиды, а не благотворения; скоро забыл милость Димитрия и воспользовался первым случаем нанести ему вред.

Уничиженный, поруганный Мамай, достигнув своих улусов в виде робкого беглеца, скрежетал зубами и хотел еще отведать сил против Димитрия; но судьба послала ему иного неприятеля. Тохтамыш, один из потомков Чингисхановых, изгнанный из Орды Капчакской ханом Урусом, снискал дружбу славного Тамерлана, который, смиренно называясь эмиром, или князем моголов чагатайских, уже властвовал над обеими Бухариями. С помощию сего второго Чингиса Тохтамыш, объявив себя наследником Батыева престола, шел к морю Азовскому. Мамай встретил его близ нынешнего Мариуполя, и на том месте, где моголы в 1224 году истребили войско наших соединенных князей, был разбит наголову; оставленный неверными мурзами, бежал в Кафу и там кончил жизнь свою: генуэзцы обещали ему безопасность, но коварно умертвили его, чтобы угодить победителю или завладеть Мамаевою казною. Тохтамыш воцарился в Орде и дружелюбно дал знать всем князьям российским, что он победил их врага общего. Димитрий принял ханских послов с ласкою, отпустил с честию и вслед за ними отправил собственных с богатыми дарами для хана; то же сделали и другие князья. Но дары не дань и ласки не рабство: надменный, честолюбивый Тохтамыш не мог удовольствоваться приветствиями: он хотел властвовать ках Батый или Узбек над Россиею.

[1381 г.] В следующее лето хан послал к Димитрию царевича Акхозю и с ним 700 воинов требовать, чтобы все князья наши, как древние подданные моголов, немедленно явились в Орде. Россияне содрогнулись. «Давно ли,— говорили они,— мы одержали победу на берегах Дона? Неужели кровь христианская лилась тщетно?» Государь думал согласно с народом, и царевичу в Нижнем Нове-городе сказали, что великий князь не ответствует за его безопасность, если он приедет в столицу с воинскою дружиною. Акхозя возвратился к хану, отправив в Москву некоторых из своих товарищей. Даже и сии люди, устрашенные знаками народной ненависти россиян к моголам, не посмели туда ехать; а Димитрий, излишно надеясь на слабость Орды, спокойно занимался делами внутреннего правления.

[1382 г.] Прошло около года: хан молчал, но в тишине готовился действовать. Вдруг услышал в Москве, что татары захватили всех наших купцов в земле Болгарской и взяли у них суда для перевоза войска ханского чрез Волгу; что Тохтамыш идет на Россию; что вероломный Олег встретил его близ границы и служит ему путеводителем, указывая на Оке безопасные броды. Сия весть, привезенная из улусов некоторыми искренними доброхотами россиян, изумила народ: еще великодушная решимость правителей могла бы воспламенить его ревность, и герой Донской с мужественным братом своим, Владимиром Андреевичем, спешили выступить в поле; но другие князья изменили чести и славе. Сам тесть великого князя, Димитрий Нижегородский, сведав о быстром стремлении неприятеля, послал к хану двух сыновей с дарамч. Одни увеличивали силу Тохтамышеву; иные говорили, что от важного урона, претерпенного россиянами в битве Донской, столь кровопролитной, хотя и счастливой, города оскудели людьми военными: наконец советники Димитриевы только спорили о лучших мерах для спасения отечества, и великий князь, потеряв бодрость духа, вздумал, что лучше обороняться в крепостях, нежели искать гибели в поле. Он удалился в Кострому с супругою и с детьми, желая собрать там более войска и наделсь, что бояре, оставленные им в столице, могут долго противиться неприятелю.

Тохтамыш взял Серпухов и шел прямо к Москве, где господствовало мятежное безначалие. Народ не слушался ни бояр, ни митрополита и при звуке колоколов стекался на вече, вспомнив древнее право граждан российских в важных случаях решить судьбу свою большинством голосов. Смелые хотели умереть в осаде, робкие спасаться бегством; первые стали на стенах, на башнях и бросали камнями в тех, которые думали уйти из города; другие, вооруженные мечами и копьями, никого не пускали к городским воротам; наконец, убежденные представлениями людей благоразумных, что в Москве останется еще немало воинов отважных и что в долговременной осаде всего страшнее голод, позволили многим удалиться, но в наказание отняли у них все имущество. Сам митрополит Киприан выехал из столицы в Тверь, предпочитая собственную безопасность долгу церковного пастыря: он был иноплеменник! Волнение продолжалось: народ, оставленный государем и митрополитом, тратил время в шумных спорах и не имел доверенности к боярам.

В сие время явился достойный воевода, юный князь литовский, именем Остей, внук Ольгердов, посланный, как вероятно, Димитрием. Умом своим и великодушием, столь сильно действующим в опасностях, он восстановил порядок, успокоил сердца, ободрил слабых. Купцы, земледельцы окрестных селений, пришедшие в Москву с детьми и с драгоценнейшею собственностию, — иноки, священники требовали оружия. Немедленно образовались полки; каждый занял свое место, в тишине и благоустройстве. Дым и пламя вдали означали приближение моголов, которые, следуя обыкновению, жгли на пути все деревни и 23 августа обступили город. Некоторые их чиновники подъехали к стене и, зная русский язык, спрашивали, где великий князь Димитрий? Им ответствовали, что его нет в Москве. Татары, не пустив ни одной стрелы, ездили вокруг Кремля, осматривали глубину рвов, башни, все укрепления и выбирали места для приступов; а москвитяне, в ожидании битвы, молились в церквах; другие же, менее набожные, веселились на улицах; выносили из домов чаши крепкого меду и пили с друзьями, рассуждая: «Можем ли бояться нашествия поганых, имея город твердый и стены каменные с железными воротами? Неприятели скроются, когда испытают нашу бодрость и сведают, что великий князь с сильными полками заходит им в тыл». Сии храбрецы, всходя на стену и видя малое число татар, смеялись над ними; а татары издали грозили им обнаженными саблями и ввечеру, к преждевременной радости москвитян, удалились от города.

Сие войско было только легким отрядом: в следующий день явилась главная рать, столь многочисленная, что осажденные ужаснулись. Сам Тохтамыш предводительствовал ею. Он велел немедленно начать приступ. Москвитяне, пустив несколько стрел, были осыпаны неприятельскими. Татары стреляли с удивительною меткостию, пешие и конные, стоя неподвижно или на всем скаку, в обе стороны, взад и вперед. Они приставили к стене лестницы; но россияне обливали их кипящею водою, били камнями, толстыми бревнами и к вечеру отразили. Три дня продолжалась битва; осажденные теряли многих людей, а неприятель ещё более: ибо не имея стенобитных орудий, он упорствовал взять город силою. И воины и граждане московские, одушевляемые примером князя Остея, старались отличить себя мужеством. В числе героев летописцы называют одного суконника, именем Адама, который с ворот Флоренских застрелил любимого мурзу ханского. Видя неудачу, Тохтамыш употребил коварство, достойное варвара.

В четвертый день осады неприятель изъявил желание вступить в мирные переговоры. Знаменитые чиновники 1 охтамышевы, подъехав к стенам, сказали москвитянам, что хан любит их как своих добрых подданных и не хочет воевать с ними, будучи только личным врагом великого князя; что он немедленно удалится от Москвы, буде жители выйдут к нему с дарами и впустят его в сию столицу осмотреть ее достопамятности. Такое предложение не могло обольстить людей благоразумных; но с послами находились два сына Димитрия Нижегородского, Василий и Симеон: обманутые уверениями Тохтамыша или единственно исполняя волю его, они как россияне и христиане дали клятву, что хан сдержит слово и не сделает ни малейшего зла москвитянам. Храбрый Остей советовался с боярами, с духовенством и народом: все думали, что ручательство нижегородских князей надежно; что излишняя недоверчивость может быть пагубна в сем случае и что безрассудно подвергать столицу дальнейшим бедствиям осады, когда есть способ прекратить их. Отворили ворота: князь литовский вышел первый из города и нес дары; за ним духовенство с крестами, бояре и граждане. Остея повели в стан ханский — и там умертвили. Сие злодейство было началом ужэса: по данному знаку обнажив мечи, тысячи моголов в одно мгновение обагрились кро-вию россиян безоружных, напрасно хотевших спастися бегством в Кремль: варвары захватили путь и вломились в ворота; другие, приставив лестницы, взошли на стену. Еще довольно ратников оставалось в городе, но без вождей и без всякого устройства: люди бегали толпами по улицам, вопили как слабые жены и терзали на себе волосы, не думая обороняться. Неприятель в остервенении своем убивал всех без разбора, граждан и монахов, жен и священников, юных девиц и дряхлых старцев; опускал меч единственно для отдохновения и снова начинал кровопролитие. Многие укрывались в церквах каменных: татары отбивали двери и везде находили сокровища, свезенные в Москву из других, менее укрепленных городов. Кроме богатых икон и сосудов, они взяли, по сказанию летописцев, несметное количество золота и серебра в казне великокняжеской, у бояр старейших, у купцов знаменитых, наследие их отцов и дедов, плод бережливости и трудов долговременных. К вечному сожалению потомства, сии грабители, обнажив церкви и домы, предали огню множество древних книг и рукописей, там хранимых, и лишили нашу историю, может быть, весьма любопытных памятников.

Не будем подробно описывать всех ужасов сего несчастного для России дня: легко представить себе оные. И в наше время, когда неприятель, раздраженный упорством осажденных, силою входит в город, что может превзойти бедствие жителей? ни язва, ни землетрясение. А татары со времен Батыевых не смягчились сердцем и, в своей азовской роскоши утратив отчасти прежнюю неустрашимость, сохранили всю дикую свирепость народа степного. Обремененные добычею, утружденные злодействами, наполнив трупами город, они зажгли его и вышли отдыхать в поле, гоня перед собою толпы юных россиян, избранных ими в невольники. — «Какими словами, — говорят летописцы, — изобразим тогдашний вид Москвы? Сия многолюдная столица кипела прежде богатством и славою: в один день погибла ее красота; остались только дым, пепел, земля окровавленная, трупы и пустые, обгорелые церкви. Ужасное безмолвие смерти прерывалось одним глухим стоном некоторых страдальцев, иссеченных саблями татар, но еще не лишенных жизни и чувства».

Войско Тохтамышево рассыпалось по всему великому княжению. Владимир, Звенигород, Юрьев, Можайск, Дмитров имели участь Москвы. Жители Переслгзля бросились в лодки, отплыли ка средину озера и тем спаслися от погибели; а город был сожжен неприятелем. Ьлиз Волока стоял с дружиною смелый брат Димитриев, князь Владимир Андреевич: отпустив мать и супругу в Торжок, он внезапно ударил на сильный отряд моголов и разбил его совершенно. Извещенный о том беглецами, хан начал отступать от Москвы; взял еще Коломну и перешел за Оку. Тут вероломный князь рязанский увидел, сколь милость татар, купленная гнусною изменою, ненадежна: они поступали в его земле как в неприятельской; жгли, убивали, пленяли жителей и заставили самого Олега скрыться. Тохтамыш оставил наконец Россию, отправив шурина своего, именем Шихомата, послом к князю суздальскому.

С какою скорбию Димитрий и князь Владимир Андреевич, приехав с своими боярами в Москву, увидели ее хладное пепелище и сведали все бедствия, претерпенные отечеством и столь неожидаемые после счастливой Донской битвы! «Отцы наши, — говорили они, проливая слезы, — не побеждали татар, но были менее нас злополучны!» Действительно менее со времен Калиты, памятных началом устройства, безопасности, и малодушные могли винить Димитрия в том, что он не следовал правилам Иоанна I и Симеона, которые искали милости в ханах для пользы государственной; но великий князь, чистый в совести пред богом и народом, не боялся ни жалобы современников ни суда потомков; хотя скорбел, однако ж не терял бодрости и надеялся умилостивить небо своим великодушием в несчастии.

Он велел немедленно погребать мертвых и давал гробокопателям по рублю за 80 тел: что составило 300 рублей; следственно, в Москве погибло тогда 24 000 человек, кроме сгоревших и потонувших: ибо многие, чтобы спастись от убийц, бросались в реку. Еще не успели совершить сего печального обряда, когда Димитрий послал воевод московских наказать Олега, приписывая ему успех Тохтамышев и бедствие великого княжения. Подданные должны были ответствовать за своего князя: он ушел, предав их в жертву мстителям, и войско Димитриево, остервененное злобою, вконец опустошило Рязань, считая оную гнездом измены и ставя жителям в вину усердие их к Олегу. — Вторым попечением Димитрия было возобновление Москвы; стены и башни Кремлевские стояли в целости: хан не имел времени разрушить оные. Скоро кучи пепла исчезли, и новые здания явились на их месте; но прежнее многолюдство в столице и в других взятых татарами городах уменьшилось надолго.

В то время, когда надлежало дать церкви новых иереев вместо убиенных моголами, святить оскверненные злодействами храмы, утешать, ободрять народ пастырскими наставлениями, митрополит Киприан спокойно жил в Твери. Великий князь послал за ним бояр своих, но объявил его, как малодушного беглеца, недостойным управлять церковию, и, возвратив из ссылки Пимена, поручил ему Российскую митрополию; а Киприан с горестию и стыдом уехал в Киев, где господствовал сын Ольгердов, Владимир, христианин греческой веры. Столь решительно поступал Димитрий в делах церковных, живо чувствуя достоинство государя, любя отечество и желая, чтобы духовенство служило примером сей любви для граждан! Он мог досадовать на Киприана и за дружескую связь его с Михаилом Александровичем Тверским, который, вопреки торжественному обету и письменному договору 1375 года, не хотел участвовать ни в славе, ни в бедствиях московского княжения и тем изъявил холодность к общей пользе россиян. Скоро обнаружилась и личная, давнишняя ненависть его к Димитрию: как бы обрадованный несчастием Москвы и в надежде воспользоваться злобою Тохтамыша на великого князя, он с сыном своим, Александром, уехал в Орду, чтобы снискать милость хана и с помощию моголов свергнуть Донского с престола.

Не время было презирать Тохтамыша и думать о битвах: разоренное великое княжение требовало мирного спокойствия, и народ уныл. Великодушный Димитрий, скрепив сердце, с честию принял в Москве ханского мурзу, Карача, объявившего ему, что Тохтамыш, страшный во гневе, умеет и миловать преступников в раскаянии. Сын великого князя, Василий, со многими боярами поехав Волгою на судах в Орду, знаками смирения столь угодил хану, что Михаил Тверской не мог успеть в своих происках и с досадою возвратился в Россию. Но милость Тохтамышева дорого стоила великому княжению: кровопийцы ординские, называемые послами, начали снова являться в его пределах и возложили на оное весьма тягостную дань, в особенности для земледельцев: всякая деревня, состоящая из двух и трех дворов, обязывалась платить полтину серебром; города давали и золото. Сверх того, к огорчению государя и народа, хан в залог верности и осьми тысяч рублей долгу удержал при себе юного князя Василия Димитриевича, вместе с сыновьями князей нижегородского и тверского. Одним словом, казалось, что россияне долженствовали проститься с мыслию о государственной независимости как с мечтою; но Димитрий надеялся вместе с народом, что сие рабство будет не долговременно; что падение мятежной Орды неминуемо и что он воспользуется первым случаем освободить себя от ее тиранства.

Для того великий князь хотел мира и благоустройства внутри отечества; не мстил князю тверскому за его вражду и предлагал свою дружбу самому вероломному Олегу. Сей последний неожидаемо разграбил Коломну, пленив тамошнего наместника, Александра Остея, со многими боярами: Димитрий послал туда войско под начальством князя Владимира Андреевича, но желал усовестить Олега, зная, что сей князь любим рязанцами и мог быть своим умом полезен отечеству. Муж, знаменитый святостию, игумен Сергий, взял на себя дело миротворца: ездил к Олегу, говорил ему именем веры, земли Русской, и смягчил его сердце так, что он заключил с Димитрием искренний, вечный союз, утвержденный после семейственным: Феодор, сын Олегов, (в 1387 году) женился на княжне московской, Софии Димитриевне.

Великий князь долженствовал еще усмирить новогородцев. Они (в 1384 году) дали князю литовскому, Патрикию Наримантовичу, бывший удел отца его: Орехов, Кексгольм и половину Копорья; но тамошние жители изъявили негодование. Сделался мятеж в Новегороде: Славянский конец, обольщенный дарами Патрикия, стоял за сего князя на вече двора Ярославова; другие концы взяли противную сторону на вече софийском. Вооружались; шумели, писали разные грамоты или определения и наконец согласились, вместо упомянутых городов, отдать Патрикию Ладогу, Русу и берег наровский, не считая нужным требовать на то великокняжеского соизволения. Сие дело могло оскорбить Димитрия: он имел еще важнейшие причины быть недовольным. В течение десяти лет оставляемые в покое соседями, новогородцы, как бы скучая тишиною и мирною торговлею, полюбили разбои, украшая оные именем молодечества, и многочисленными толпами ездили грабить купцов, селения и города по Волге, Каме, Вятке. В 1371 году они завоевали Кострому и Ярославль, а в 1375 вторично явились под стенами первой, где начальствовал воевода Плещей: их было 2000, а вооруженных костромских граждан 5000; но малодушный Плещей, с двух сторон обойденный неприятелем, бежал: разбойники взяли город и целую неделю в нем злодействовали; пленяли людей, опустошали домы, купеческие лавки и, бросив в Волгу, чего не могли увезти с собою, отправились к Нижнему; захватили и там многих россиян и продали их как невольников восточным купцам в Болгарах. Еще недовольные богатою добычею, сии храбрецы, предводительствуемые каким-то Прокопием и другим смоленским атаманом, пустились далее вниз по Волге, к Сараю, и грабили без сопротивления до самого Хазиторвканя, или Астрахани, древнего города козэров; наконец, обманутые лестию тамошнего князя могольского, именем Сальчея, были все побиты; а вятчане (в 1379 году) истребили другую шайку таких разбойников близ Казани. Занятый опасностями и войнами, Димитрий терпел сию дерзость новогородцев и видел, что она возрастала: правительство их захватывало даже его собственность, или доходы великокняжеские, и (в 1385 году) отложилось от церковного суда московской митрополии: посадник, бояре, житые (именитые) и черные люди всех пяти концов торжественно присягнули на вече, чтобы ни в каких тяжбах, подсудных церкви, не относиться к митрополиту, но решить оные самому архиепископу новогородскому по греческому номоканону, или Кормчей книге, вместе с посадником, тысячским и четырьмя посредниками, избираемыми с обеих сторон из бояр и людей житых. Испытав бесполезность дружелюбных представлений и самых угроз, огорчаемый строптивостию новогородцев и явным их намерением быть независимыми от великого княжения, Димитрий прибегнул к оружию, чтобы утвердить власть свою над сею знаменитою областию и со временем воспользоваться ее силами для общего блага или освобождения России.

Двадцать шесть областей соединили своих ратников под знаменами великокняжескими: Москва, Коломна, Звенигород, Можайск, Волок Дамский, Ржев, Серпухов, Боровск, Дмитров, Переславль, Владимир, Юрьев, Муром, Мещера, Стародуб, Суздаль, Городец, Нижний, Кострома, Углич, Ростов, Ярославль, Молога, Галич, Белозерск, Устюг. Самые подданные Новагорода, жители Вологды, Бежецка, Торжка (кроме знатнейших бояр сего последнего) взяли сторону Димитрия. Зимою, пред самым рождеством Христовым, он с братом Владимиром Андреевичем и другими князьями выступил из Москвы; не хотел слушать послов новогородских и в день богоявления расположился станом в тридцати верстах от берегов Волхова, обратив в пепел множество селений. Там встретил его архиепископ, старец Алексий, с убедительным молением простить вину новогородцев, готовых заплатить ему 8 000 рублей. Великий князь не согласился, и новогородцы, извещенные о том, готовились к сильному отпору, под начальством Патрикия и других князей, нам неизвестных; оградили вал тыном, сожгли предместия, двадцать четыре монастыря в окрестностях и все домы за рвом в трех концах города, в Плотинском, в Людине и в Неревском; два раза выходили в поле для битвы, ожидая неприятеля, и возвращались, не находя его. Имея войско довольно многочисленное, готовое сразиться усердно, и не пожалев ни домов, ни церквей для лучшей защиты города, они еще хотели отвратить кровопролитие и послали двух архимандритов, 7 иереев и 5 граждан, от имени пяти концов, чтобы склонить Димитрия к миру. С одной стороны знаки раскаяния и смирения, с другой твердость, но соединенная с умеренностию, произвели наконец желаемое действие. Великий князь подписал мирную грамоту, с условием, чтобы Новгород всегда повиновался ему как государю верховному, платил ежегодно так называемый черный бор, или дань, собираемую с черного народа, и внес в казну княжескую 8 000 рублей за долговременные наглости своих разбойников. Новогородцы тогда же вынули из Софийского сокровища и прислали к Димитрию 3000 рублей, отправив чиновников в Двинскую землю для собрания остальных пяти тысяч: ибо двиняне, имев также участие в разбоях волжских, долженствовали участвовать и в наказании за оные. Димитрий возвратился в Москву с чес-тию и без всякого урона, оставив в областях новогородских глубокие следы ратных бедствий. Многие купцы, земледельцы, самые иноки лишились своего достояния, а некоторые люди и вольности (ибо москвитяне по заключении мира освободили не всех пленников); другие, обнаженные хищными воинами, умерли от холода на степи и в лесах. — К несчастию, новогородцы не приобрели и внутреннего спокойствия: ибо великий князь, довольный их покоркостию, не отнял у них древнего права избирать главных чиновников и решить дела государственные приговором веча. Так (в 1388 году) три конца Софийской стороны восстали на посадника Иосифа и, злобствуя на Торговую, где сей чиновник нашел друзей и защитников, более двух недель не имели с нею никакого сообщения. Исполняя, кажется, волю Димитриезу, новогородцы отняли Русу и Ладогу у Патрикия Наримантовича; а чрез два года отдали их другому князю литовскому, Лугвению-Симеону Ольгердовичу, желая на случай войны со шведами или немцами иметь в нем полководца и жить с его братьями в союзе.

В сие время Литва была уже в числе держав христианских. Ягайло (в 1386 году) с согласия вельмож польских женился на Ядвиге, дочери и единственной наследнице их умершего короля Людовика, принял веру латинскую в Кракове вместе с достоинством государя польского и крестил свой народ волею и неволею. Чтобы сократить обряд, литовцев ставили в ряды целыми полками: священники кропили их святою водою и давали имена христианские: в одном полку называли всех людей Петрами, в другом Павлами, в третьем Иоаннами, и так далее; а Ягайло ездил из места в место толковать на своем отечественном языке символ веры. Древний огонь Перкунов угас навеки в городе Вильне; святые рощи были срублены или обращены в пепел, и новые христиане славили милость государя, дарившего им белые суконные кафтаны: «ибо сей народ (говорит Стриковский) одевался до того времени одними кожами зверей и полотном». Происшествие, столь благословенное для Рима, имело весьма огорчительные следствия для россиян: Ягайло, дотоле покровитель греческой веры, сделался ее гонителем; стеснял их права гражданские, запретил брачные союзы между ими и католиками и даже мучительски казнил двух вельмож своих, не хотевших изменить православию в угодность королю. К счастию, многие князья литовскке — Владимир Ольгердович Киевский, братья его Скиригайло и Димитрий, Феодор Волынский, сын умершего Любарта, и другие — остались еще христианами нашей церкви и заступниками единоверных.

Впрочем, несмотря на разномыслие в духовном законе, Ягайловы родственники служили королю усердно, кроме одного Андрея Ольгердовича Полоцкого, друга Димитриева и москвитян. Между тем как сей князь делил с Димитрием опасности и славу на поле Куликове, Скиригайло господствовал в Полоцкой области; но скоро изгнанный жителями (которые, посадив его на кобылу, с бесчестием и насмешками вывезли из города), он прибегнул к магистру ливонскому, Конраду Роденштеину, и вместе с ним 3 месяца держал (в 1382 году) Полоцк в осаде. Напрасно жители молили новогородцев как братьев о защите; напрасно предлагали магистру быть данниками ордена, если он избавит их от Скиригайла: новогородцы отправили только мирное посольство к Ягайлу, а Конрад Роден-штейн ответствовал: «Для кого оседлал я коня своего и вынул меч из ножен, тому не изменю вовеки». Мужество осажденных заставило неприятеля отступить, и любимый ими Андрей с радостию к ним возвратился; но Скиригайло в 1386 году, предводительствуя войском литовским, взял сей город, казнил в нем многих людей знатных и, пленив самого Андрея, отослал его в Польшу, где он три года сидел в тяжком заключении.

Сей несчастный сын Ольгердов имел верного союзника в Святославе Иоанновиче, смоленском князе: желая отмстить за него, Святослав вступил в нынешнюю Могилевскую губернию и начал свирепствовать, как Батый, в земле, населенной россиянами, не только убивая людей, но и вымышляя адские для них муки: жег, давил, сажал на кол младенцев и жен, веселяся отчаянием сих жертв невинных. Сколь вообще ни ужасны были тогда законы войны, но летописцы говорят о сих злодейства Святослава с живейшим омерзением: он получил возмездие. Войско его, осаждая Мстиславль, бывший город смоленский, отнятый Литвою, увидело в поле знамена неприятельские: Скиригайло Ольгердович и юный герой Витовт, сын Кестутиев примирившийся с Ягайлом, шли спасти осажденных. Святослав мужественно сразился на берегах Вехри, и жители мстиславские смотрели с городских стен на битву, упорную и кровопролитную. Она решилась в пользу литовцев: Святослав пал, уязвленный копнем навылет, и чрез несколько минут испустил дух. Племянник его, князь Иоанн Васильевич, также положил свою голову; а сыновья, Глеб и Юрий, были взяты в плен со многими боярами. Победители гнались за россиянами до Смоленска: взяли окуп с жителей сего города, выдали им тела убитых князей и, посадив Юрич, как данника Литвы, на престоле отца его, вышли из владения смоленского. Глеб Святославич остался в их руках аманатом.

Сии происшествия долженствовали быть крайне оскорбительны для великого князя: ибо Святослав, отстав от союза с Литвою, усердно искал Димитриевой дружбы и вместе с Андреем Ольгердовичем служил щитом для московских границ на западе. Но Димитрий, опасаясь Литвы, еще более опасался моголов и, готовясь тогда к новому разрыву с Ордою, имел нужду в приязни Ягайловой. Сын великого князя Василий, три года жив невольником при дворе ханском, тайно ушел в Молдавию, к тамошнему воеводе Петру, нашему единоверцу, и мог возвратиться в Россию только чрез владения польские и Литву. Димитрий отправил навстречу к нему бояр, поручив им, для личной безопасности Василиевой, склонить Ягайла к дружелюбию. Они успели в деле своем: Василий Димитриевич прибыл благополучно в Москву, провождаемый многими панами польскими.

Вероятно, что бегство его из Орды было следствием намерения Димитриева свергнуть иго Тохтамышево: другие случаи также доказывают сие намерение. Тесть Донского, Димитрий Константинович, преставился схимником в 1383 году, памятный сооружением каменных стен в Нижнем Новегороде и любовию к отечественной истории (ибо мы ему обязаны древнейшим харатейным списком Нестора). Сыновья его и дядя их, Борис Городецкий, находились тогда в Орде, споря о наследстве: хан отдал Нижегородскую область дяде, а племянникам, Симеону и Василию, Суздаль, удержав последнего аманатом в Сарае. Скучав долго неволею и праздностию — тщетно хотев, подобно сыну Донского, бежать в Россию — Василий умилостивил наконец Тохтамыша и приехал с его жалованною грамотою княжить в Городце. Но сия милость ханская казалась ему неудовлетворительною: с помощию великого князя он и брат его, Симеон Суздальский, (в 1388 году) отняли Нижний у дяди и, презрев грамоты ханские, обязались во всяком случае верно служить Димитрию: Борис же остался князем городецким, в зависимости от московского, который, действуя таким образом против воли Тохтамыша, явно показывал худое к нему уважение.

В то время, как россияне великого княжения с надеждою или страхом могли готовиться ко второй Донской битве, они были изумлены враждою своих двух главных защитников. Димитрий и князь Владимир Андреевич, братья и друзья, казались дотоле одним человеком, имея равную любовь к отечеству и ко славе, испытанную общими опасностями, успехами и противностями рока. Вдруг Димитрий, огорченный, как надобно думать, старейшими боярами Владимира и его к ним пристрастием, велел их взять под стражу, заточить, развезти по разным городам. Сей поступок, доказывая власть великокняжескую, мог быть согласен с законами справедливости, но крайне огорчил народ, тем более, что татары начинали уже действовать против России, взяв нечаянно Переславль Рязанский: единодушие первых ее героев было всего нужнее для безопасности государства. Явив пример строгости, Димитрий спешил удовлетворить желанию народа и собственного сердца: чрез месяц, в день благовещения, обнял брата как друга и новою договорною грамотою утвердил искренний с ним союз. В ней сказано, что Владимир признает Димитрия отцом, сына его Василия братом старшим, Георгия Димитриевича равным, а меньших сыновей великого князя младшими братьями; что они будут жить в любви неразрывной, подобно как их отцы жили с Симеоном Гордым, и должны взаимно объявлять друг другу наветы злых людей, желающих поселить в них вражду; что ни Димитрию, ни Владимиру без общего согласия не заключать договоров с иными владетелями; что первому не мешаться в дела братних городов, второму в дела великого княжения, но судить тяжбы москвитян обоим вместе чрез наместников, а в случае их несогласия прибегать к суду митрополита или третейскому, коего решение остается законом и для ккязей; что великому князю, ни боярам его, не покупать сел в уделе Владимировой, ни Владимиру в областях, ему не принадлежащих; что если Димитрий, удовлетворяя нуждам государственным, обложит данию своих бояр поместных, то и Владимировы обязаны внести такую же в казну великокняжескую; что гости, суконники и городские люди свободны от службы, и проч. Далее сказано, что Владимир, если богу не угодно будет избавить Россию от моголов, участвует во всех ее тягостях и дает ханам триста двадцать рублей в число пяти тысяч Димитриевых, по сей же соразмерности платя и долги государственные.

Сия грамога наиболее достопамятна тем, что она утверждает новый порядок наследства в великокняжеском достоинстве, отменяя древний, по коему племянники долженствовали уступать оное дяде. Владимир именно признает Василия и братьев его, в случае Димитриевой смерти, законными наследниками великого княжения.

Примирение державных братьев казалось истинным торжеством государственным. Народ веселился, не предвидя несчастия, коему надлежало случиться толь скоро и толь внезапно. Димитрию едва исполнилось сорок лет: необыкновенная его взрачность, дородство, густые черные волосы и борода, глаза светлые, огненные, изображая внутреннюю крепость сложения, ручались за долголетие. Вдруг, к общему ужасу, разнеслася весть о тяжкой болезни великого князя; к успокоению народа сказали, что опасность ее миновалась; но Димитрий, не обольщая себя надеждою, призвал игуменов Сергия и Севастиана, вместе с девятью главными боярами, и велел писать духовное завещание. Объявив Василия Димитриевича наследником великокняжеского достоинства, он каждому из пяти сыновей дал особенные уделы: Василию Коломну с волостями, Юрию Звенигород и Рузу, Андрею Можайск, Верею и Калугу, Петру Дмитров, Иоанну несколько сел, а великой княгине Евдокии разные поместья и знатную часть московских доходов. Сверх областей наследственных, Димитрий отказал второму сыну Галич, третьему Белозерск, четвертому Углич, купленные Калитою у тамошних князей удельных: сии города дотоле не были еще совершенно присоединены к Московскому княжению.

Несколько дней бояре и граждане утешались мнимым выздоровлением любимого их государя. В сие время супруга его родила шестого сына, именем Константина, окрещенного старшим братом, Василием Димитриевичем, и Мариею, вдовою последнего тысячского. Но скоро болезнь вновь усилилась, и великий князь, чувствуя свой конец, желал видеть супругу, еще слабую от следствия родов; изъявляя удивительную твердость, долго говорил с нею и с детьми; приказывал им быть во всем ей послушными и действовать единодушно, любить отечество и верных слуг его. Бояре в безмолвной горести стояли вдали: он велел им приближиться и сказал: «Вам, свидетелям моего рождения и младенчества, известна внутренность души моей. С вами я царствовал и побеждал врагов для счастия России; с вами веселился в благоденствии и скорбел в злополучиях; любил вас искренно и награждал по достоинству; не касался ни чести, ни собственности вашей, боясь досадить вам одним грубым словом; вы были не боярами, но князьями земли Русской. Теперь вспомните, что мне всегда говорили: умрем за тебя и детей твоих. Служите верно моей супруге и юным сыновьям: делите с ними радость и бедствия». Представив им семнадцатилетнего Василия Димитриевича как будущего их государя, он благословил его; избрал ему девять советников из вельмож опытных; обнял Евдокию, каждого из сыновей и бояр; сказал; Бог мира да будет с вами! сложил руки на груди и скончался. На другой день погребли Димитрия в церкви Архангела Михаила. Трапезундский митрополит Феогност, приехавший на то время гостем в Москву, совершил сей печальный обряд вместе с некоторыми епископами и святым игуменом Сергием.

Нельзя, по сказанию летописцев, изобразить глубокой душевной скорби россиян в сем случае: долго стенание и вопль не умолкали при дворе и на стогнах: ибо никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Невского, не был столь любим народом и боярами, как Димитрий, за его великодушие, любовь ко славе отечества, справедливость, добросердечие. Воспитанный среди опасностей и шума воинского, он не имел знаний, почерпаемых в книгах, но знал Россию и науку правления; силою одного разума и характера заслужил от современников имя орла высокопарного в делах государственных; словами и примером вливал мужество в сердца воинов и, будучи младенец незлобием, умел с твердостию казнить злодеев. Современники особенно удивлялись его смирению в счастии. Какая победа в древние и новые времена была славнее Донской, где каждый россиянин сражался за отечество и ближних? Но Димитрий, осыпаемый хвалами признательного народа, опускал глаза вниз и возносился сердцем единственно к богу всетворящему. — Целомудренный в удовольствиях законной любви супружеской, он до конца жизни хранил девическую стыдливость и, ревностный в благочестии подобно Мономаху, ежедневно ходил в церковь, всякую неделю в великий пост приобщался святых тайн и носил власяницу на голом теле; однако ж не хотел следовать обыкновению предков, умиравших всегда иноками: ибо думал, что несколько дней или часов монашества перед кончиною не спасут души и что государю пристойнее умереть на троне, нежели в келье.

Таким образом летописцы изображают нам добрые свойства сего князя; и славя его как первого победителя татар, не ставят ему в вину, что он дал Тохтамышу разорить великое княжение, не успев собрать войска сильного, и тем продлил рабство отечества до времен своего правнука.

Димитрий сделал, кажется, и другую ошибку: имев случай присоединить Рязань и Тверь к Москве, не воспользовался оным: желая ли изъявить великодушное бескорыстие? но добродетели государя, противные силе, безопасности, спокойствию государства, не суть добродетели. Может быть, он не хотел изгнанием Михаила Тверского, шурина Ольгердова, раздражать Литвы, и думал, что Олег, хитрый, деятельный, любимый подданными, лучше московских наместников сохранит безопасность юго-восточных пределов России, если искренно с ним примирится для блага отечества. — Димитрий прибавил к московским владениям одну купленную им Мещеру и, подчинив себе князей ярославских, не хотел отнять у них наследственного удела, довольный правом предписывать им законы.

В княжение Донского были основаны города Курмыш и Серпухов; первый (в 1372 году) Борисом Константиновичем Городецким, а второй (в 1374) князем Владимиром Андреевичем, который, чтобы приманить туда людей, дал жителям многие выгоды и льготу, оградил его дубовыми стенами и сделал в нем наместником своего окольничего, Якова Юрьевича Новосильца. Новогородцы, в 1384 году начав строить каменную крепость Яму на берегу Луги (ныне Ямбург), совершили оную в 33 дня; а в 1387 обвели Порхов также кирпичными стенами, вместо прежних деревянных.— Знаменитые монастыри Чудов, Андроньев, Симоновский в Москве, Высоцкий близ Серпухова и другие остались также памятниками времен Донского. Первые два основаны митрополитом Алексием (который, обогатив Чудовскую обитель драгоценными, золотыми сосудами, селами, рыбными ловлями, завещал погребсти себя в оной), последние Святым Сергием Радонежским. Игумен Симонова монастыря, Феодор, племянник Сергиев и духовник великого князя, отличаясь умом и знаниями, несколько раз ездил в Константинополь: поставленный там в архимандриты, он исходатайствовал у патриарха Нила, чтобы его обитель называлась Патриаршею и ни в чем не зависела от митрополита российского. Исполняя волю князя Владимира Андреевича, своего друга, Св. Сергий избрал прекрасное место в двух верстах от нового города Серпухова и, собственными руками заложив монастырь Высоцкий, оставил в нем игуменствовать любимого ученика, именем Афанасия, который после выехал навсегда из отечества, недовольный изгнанием митрополита Киприана, и преставился в Цареграде.

Церковные дела, важные по тогдашнему времени, заботили великого князя не менее государственных. Он простил митрополита Пимена единственно в досаду Киприану, но не мог иметь к нему ни любви, ни уважения, и желал дать церкви иного, достойнейшего пастыря. Мы говорили о епископе Дионисии, враге Митяя: обманом уехав в Константинополь, он нашел милость в патриархе и возвратился оттуда с саном архиепископа суздальского, нижегородского и городецкого. Будучи хитр, ласков, благотворителен, Дионисий умел оправдать себя в глазах Димитрия и заслужил его доброе мнение достохвальным подвигом христианского учителя. Еще во время Алексия митрополита открылась в Новегороде ересь стригольников, названных так от имени Карпа Стригольника, человека простого, но ревностного суевера, утверждавшего, что иереи российские, будучи поставляемы за деньги, суть хищники сего важного сана и что истинные христиане должны от них удалиться. Многие люди, думая согласно с ним, перестали ходить в церковь, и народ, озлобленный их нескромными, дерзкими речами, утопил в Волхове трех главных виновников раскола, Карпа и диакона Никиту с товарищем. Сия излишняя строгость, как обыкновенно бывает, не уменьшила, но втайне умножила число еретиков: архиепископ новогородский Алексий писал о том к патриарху Нилу, который уполномочил Дионисия искоренить зло средствами благоразумного убеждения. Дионисий отправился в Новгород, во Псков, где стригольники имели также своих учеников; доказывал им, что плата, определенная законом, не есть лихоимство, и наконец примирил их с церковию, к удовольствию всех правоверных. Отдавая справедливость сей заслуге, великий князь желал видеть Дионисия на месте Пимена и велел ему ехать в Константинополь для поставления, будучи уверен в согласии патриарха. Воля Димитриева действительно исполнилась; но Владимир Ольгердович Киевский остановил нового митрополита на возвратном пути из Греции в Москву, объявив, что Киприан есть глава всей российской церкви — и честолюбивый Дионисий умер в Киеве под стражею. Таким обравом великий князь два раза не имел успеха в избрании митрополитов и, как бы обезоруженный неблагоприятностию судьбы, хотел по крайней мере, чтобы древняя столица Св. Владимира и Москва имели одного пастыря духовного. Начался суд между Пименом и Киприаном в Цареграде, куда великий князь, вслед за первым, отправил симоновского архимандрита, Феодора, с грамотами и дарами. Прошло около трех лет, и дело решилось ничем: Киприан остался митрополитом киевским, а Пимен, возвра-тясь в Москву, через год уехал опять в Грецию, тайно от великого князя, расположенного к нему весьма немилостиво: что случилось за месяц до кончины Димитриевой.

Важнейшим происшествием для церковной истории сего времени было обращение пермян в христианскую веру. Вся обширная страна от реки Двины до хребта гор Уральских издревле платила дань россиянам; но, довольные серебром и мехами, там собираемыми, они не принуждали жителей к перемене закона. Юный монах, сын одного устюжского церковника, именем Стефан, воспламенился ревностию быть апостолом сих идолопоклонников; выучился языку пермскому, изобрел для него новые особенные буквы, числом 24, и перевел на оный главные церковные книги с славянского; хотел также узнать язык греческий и долго жил в ростовском монастыре Св. Григория Богослова, чтобы пользоваться тамошнею славною библиотекою. Изготовив себя ко званию народного учителя, он взял благословение от коломенского епископа, Герасима, наместника митрополии, и великокняжеские грамоты для своей безопасности; отправился в Пермь и начал проповедывать бога истинного людям грубым, невеждам, но добродушным. Они слушали его с изумлением; некоторые крестились охотно; другие, в особенности жрецы или кудесники пермские, встревоженные сею новостию, говорили: «Как верить человеку, из Москвы пришедшему? Не россияне ли издревле угнетают Пермь тяжкими данями? От них ли ждать нам истины и добра? Служа многим богам отечественным, изведанным благодеяниями долговременными, безумно променять их на одного, чуждого и неизвестного. Они посылают нам соболей, куниц и рысей, коими вельможи русские украшаются, торгуют и дарят ханов, греков и немцев. Народ! твои учители суть опытные старцы; а сей иноплеменник юн летами, следственно и разумом». Но Стефан под защитою княжеских грамот, неба и своей кротости более и более успевал в душеспасительном деле; умножив число новых христиан до тысячи, он построил церковь близ устья реки Выми и славил творца вселенной на языке пермском; а жители, самые упорные в язычестве, с любопытством смотрели на обряды христианского богослужения, дивяся красоте храма. Наконец, желая доказать им бессилие идолов, Стефан обратил в пепел одну из их знаменитейших кумирниц. Народ видел и безмолвствовал в ужасе, кудесники вопили, святой муж проповедывал. Тщетно главный волхв, именем Пама, хотел защитить свою веру: кумиры, разрушенные пламенем, свидетельствовали их ничтожность. Он вызвался пройти невредим сквозь огонь и воду, требуя, чтобы Стефан сделал то же. «Я не повелеваю стихиями,— ответствовал смиренный инок, — но бог христианский велик: иду с тобою». Пама думал только устрашить его: видя же смелость противника, отказался от испытания и тем довершил торжество истинной веры. Убежденные мудрым учением Стефана, жители целыми толпами крестились и вместе с ним сокрушали идолов, в домах, на улицах, дорогах и в рощах, бросая в огонь драгоценные кожи зверей, приносимые в дар сим деревянным богам, и полотняные тонкие пелены, коими их обвивали. Пишут, что главными идолами народа пермского и обдорского были Воипель и так называемая Золотая баба, или каменное изображение старухи с двумя младенцами; что суеверные, убивая лучших своих оленей в честь ее, кровию оных мазали рот и глаза истукану, отвечавшему на вопросы любопытных о тайнах судьбы; что близ того места, в горах, часто раздавался звук, подобный трубному, и проч. Создав еще две церкви, Стефан завел при оных училища, чтобы образовать молодых людей для сана иерейского, и поехал в Москву требовать учреждения особенной епископии Пермской. Великий князь лично знал и любил его. Митрополит Пимен также. Они нашли Стефана достойным епископского сана, и сей новый святитель, возвратясь в землю, им просвещенную, заслужил имя отца пермян. учил, благодетельствовал, во время голода доставлял им хлеб из Вологды и ездил в Новгород ходатайствовать за них у правительства. Одним словом, введение христианства в сих местах, утвержденного одною апостольскою проповедию и силою добродетели, было счасливою эпохою для обитателей и в самом их гражданском состоянии: народ благодарный доныне с любовию говорит там о делах своего первого наставника, описанных иноком Епифанием, учеником Св. Сергия. Употребив всю жизнь на благотворение, Стефан хотел закрыть глаза в Москве, где и преставился в княжение Василия Димитриевича (в 1396 году) с названием Святого; тело его погребено в Кремле, в церкви Преображения.

Между достопамятностями Димитриева времени должно заметить частые путешествия греческих духовных сановников, особенно из Палестины, в Москву для собрания милостыни. Знаменитейший из них был иерусалимский архимандрит Нифонт, который посредством золота, вывезенного им из России, достиг патриаршества. Утесняемые неверными, греки пользовались усердием наших предков к святым местам и, требуя денег для восстановления храмов разоренных, употребляли оные более на мирские, нежели на церковные нужды.— Вообще Греция, прибливжаясь к своему конечному падению и недоброжелательством Рима как бы исключенная из системы держав христианских, была в самой тесной связи с единоверною Россиею, которая начинала воскресать в Москве, и хотя не могла защитить Константинополя, но уделяла ему часть своего избытка, посылая дары императору и патриарху. Житель цареградский во глубине нашего Севера, как прежде в Киеве, находил для себя второе отечество, где люди ученые столько любили язык его, что Алексий митрополит даже в русских грамотах подписывал имя свое по-гречески. В Константинополе обитало всегда множество россиян, привлекаемых купечеством или набожностию и живших там обыкновенно в монастыре Св. Иоанна Предтечи. Чтобы дать читателю ясное понятие о тогдашнем пути от Москвы до Царяграда, приведем здесь некоторые места из записок одного российского духовного сановника, бывшего в Греции вместе с митрополитом Пименом.

«Мы выехали из Москвы, — пишет он, — 13 апреля в 1389 году, во вторник страстной недели, и митрополит велел епископу смоленскому, Михаилу, вместе с архимандритом спасским Сергием записывать все достопамятности сего путешествия. Пробыв великую субботу в Коломне, отправились мы Окою в день пасхи к Рязани, где, за несколько верст от Переславля, встретили нас сыновья Олеговы: наконец и сам князь со всеми боярами и со крестами. Дружелюбно угостив Пимена, он проводил его из города в Фомино воскресение; а воевода княжеский, Станислав, долженствовал охранять нас в пути до реки Дона: ибо в сих местах бывают частые разбои. За нами везли на колесах три струга с большою лодкою, и в четверток спустили их на реку Дон. В пятницу мы приехали к урочищу Кир-Михайлову, где прежде находился город. Тут откланялись митрополиту бояре Олеговы и епископы, Ермий Рязанский, Феодор Ростовский, Евфросин Суздальский, Даниил Звенигородский. Исаакий же Черниговский и Михаил Смоленский в воскресенье сели с Пименом на суда и поплыли вниз рекою Доном.

Нельзя вообразить ничего унылее сего путешествия. Везде голые, необозримые пустыни; нет ни селения, ни людей; одни дикие звери, козы, лоси, волки, медведи, выдры, бобры смотрят с берега на странников как на редкое явление в сей стране; лебеди, орлы, гуси и журавли непрестанно парили над нами. Там существовали некогда города знаменитые: ныне едва приметны следы их.

В понедельник миновали мы реку Мечу и Сосну, во вторник Острую Луку, в среду Кривой Бор, а в шестой день плавания устье Воронежа. 9 маия встретил нас князь Юрий Елецкий» (потомок Михаила Черниговского) «с своими боярами и со множеством людей. Исполнял данное ему Олегом повеление, он изъявил митрополиту искреннее дружелюбие и снабдил его всем нужным.

Откуда приплыли мы к Тихой Сосне и на ее берегах увидели ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам: работа и вид прекрасны!

Оставив за собою речи Червленый Яр, Битюг и Хопер, в пятое воскресение после светлого миновали мы устье Медведицы и других рек, а во вторник Серклию (Саркел?), город древний, а ныне только развалины. Тут в первый раз на обеих сторонах Дона показались татары Сарыхозина улуса и бесчисленное множество их скота, овец, коз, волов, вельблюдов, коней. Мысль, что мы уже вступили в землю сих варваров, приводила нас в трепет; но они не сделали никому обиды, а только спрашивали везде, куда едем, и давали нам молока. Таким образом проплыв еще мимо улуса Вулатова и Акбугина, мы накануне вознесения достигли Азова, города фряжского и немецкого; а в неделю святых отцов перегрузились в корабль на устье Дона». Тут путешественник рассказывает, что генуэзцы, у коих Пимен (в 1380 году) занимал деньги в Греции на имя великого князя, схватили его как неисправного должника и хотели заключить в темницу; однако ж митрополит откупился серебром и благополучно отправился в свой путь Азовским и Черным морем.

Осыпая в Москве единоверных греков благодеяниями, Димитрий привлекал в Россию и других европейцев. Между его грамотами находим одну, данную Андрею Фрязину (вероятно, генуэзцу) на область Печерскую, бывшую прежде за дядею сего Андрея, Матфеем Фрязиным. В грамоте сказано, чтобы жители ему повиновались и что он, следуя древним уставам, должен блюсти там общее спокойствие. Димитрий, глава новогородцев, имел, как видно, право давать наместника печерянам, их подданным. Таким образом Москва и в XIV веке не чуждалась иностранцев, которые могли быть нужны для ее гражданского образования, и мнение, что до времен Иоанна III она не имела никакого сношения с Западом Европы, есть ложное. Азовские и таврические генуэзцы служили посредниками между Италиею и нашим Севером.

В государствование Донского россияне великого княжения оставили куны, заменив оные мелкою, серебряною монетою, для коей служила образцом татарская. Моголы в древнем своем отечестве и в Китае вместо денег употребляли древесную кору и лоскутки кожаные с клеймом ханским; но в Бухарин и в Капчаке имели собственную серебряную и медную монету: первая называлась тангою, вторая пулою. Россияне сим именем назвали и свою, то есть, серебряную, деньгами, а медную пулами. Последние уже ходили и при отце Донского; а древнейшие из серебряных, доныне нам известных, биты в княжение Димитрия, весом 1/4 золотника, с изображением всадника. В мирном условии тверского князя с Димитрием, заключенном в 1375 году, еще упоминается о резанях, или мелких кунах; но в позднейших договорах цены вещей определяются только алтынами и деньгами (коих считалось 6 в алтыне).

Последний год Димитриева княжения особенно достопамятен началом огнестрельного искусства в России. Пишут, что монах францисканский, Константин Ангклицен или Бартольд Шварц, изобрел порох около половины XIV века и сообщил сие важное открытие венециянам, воевавшим тогда с генуэзцами. Французы в 1338 году уже знали оное, и король английский Эдуард III, в славной битве при Креси (в 1346), разил неприятелей пушками. Вероятно, что аравитяне еще гораздо ранее употребляли порох. Восточные историки XIII столетия описывают его действие, и гренадский владетель, Абалвалид Исмаил Бен Ассер, в 1312 году имел снаряд огнестрельный. Нет сомнения, что и монах Рогер Бакон за 100 лет до Бартольда Шварца умел составлять порох: ибо ясно говорит, в своем творении de nullitate Magiae, о свойстве и силе оного. Сказание нашего собственного летописца, что в 1185 году князь половецкий Кончак возил с собою харазского турка, стрелявшего живым огнем, также заставляет думать, что оружие сего человека могло быть огнестрельное. Но в России оно не употреблялось до 1389 года, когда, по известию одной летописи, вывезли к нам из земли немецкой арматы и стрельбу огненную, с того времени сведанную россиянами. Хотя еще в описании московской осады 1382 года упоминается о пушках; но так назывались у нас прежде не нынешние воинские орудия сего имени, а большие самострелы, или махины, коими осажденные бросали камни в осаждающих.— При сыне Донского, Василии, уже делали в Москве и порох.

Наконец, описав историю времени Димитрия, прибавим, что летописцы наши, согласно с другими, говорят о явлении комет зимою в 1368 и весною в 1382 годах: вторая, по их мнению, предвестила грозное Тохтамышево нашествие. Достойно замечания, что в следующий год около Москвы снег лежал целый месяц после святой пасхи и люди ездили на санях до 20 апреля. Разные небесные знамения, чудесные для невежества, также засухи и великие пожары были весьма обыкновенны в государствование Димитрия