Глава VII. Продолжение царствования Иоанна Грозного. Г. 1582-1584

Война и перемирие с Швециею. Дела литовские. Бунт черемисский. Сношения с разными державами и в особенности с Англиею. Намерение Иоанново жениться на англичанке. Описание невесты. Посольство в Лондон. Посол Елисаветин. Болезни и кончина Иоаннова. Любовь россиян к самодержавию. Сравнение Иоанна с другими мучителями. Польза истории. Смесь добра и зла в Иоанне. Иоанн образователь государственный и законодавец. Приказы. Дьяки, приказные люди. Думные дворяне. Дворяне сверстные и младшие. Князья служилые. Стольники. Ратные учреждения. Законы. Цена рубля. Церковные учреждения. Достопамятный обряд церковный. Строение городов. Состояние Москвы. Торговля. Роскошь и пышность. Слава Иоаннова.

Великими пожертвованиями обезоружив Батория, а хана, менее страшного, но всегда опасного, удовольствовав ничтожными дарами, Иоанн мог свободно наступить на шведов, оставленных союзником; желал, надеялся смирить хотя сего дерзкого неприятеля и тем возвысить честь своего оружия в глазах Европы. Успех казался несомнительным, легким. Баторий не только предал шведского короля мести Иоанновой, но еще и сам угрожал ему войною за Эстонию: требуя сей области, он велел сказать королю: «Ты воспользовался моими успехами и присвоил себе Нарву с другими городами немецкими, собственность Польши»; а король ответствовал: «Что приобретено кровию наших, то наше. Я был в поле, еще не видя знамен твоих. Вспомни, что вся Европа трепетала некогда имени готфов, коих мы наследовали и силу и мужество: не боимся меча ни русского, ни седмиградского». Сия гордость, если и великодушная, могла иметь гибельные следствия для Швеции слабой, еще волнуемой изуверством ее венценосца, ревно-стию его к латинству и ссорою с братом, герцогом Карлом. С одной стороны пылкий Баторий, сказав: «возьму, чего требую», готовился идти на шведов; с другой Иоанновы воеводы, князья Михаиле Катырев-Ростовский, Тюменский, Хворосткнин, Меркурий Щербатый, выступив из Новгорода, шли к Нарве, Яме и за Неву в Финляндию: встретили неприятеля в Вотской пятине, в селе Лялицах, и разбили его наголову. Иоанн прислал им золотые медали, отличив истинного виновника сей победы, князя Дмитрия Хворостинина, одного из псковских героев, который смял шведов ударом своей передовой дружины. Второе дело, не менее важное и для нас счастливое, было на берегах Невы. Следуя совету изменника Афанасия Вельского, генерал де-ла-Гарди неожиданно устремился к Нотебургу, или Орешку, чтобы взять его смелым приступом. Там начальствовали воеводы князь Василий Ростовский, Судаков, Хвостов: они бились неустрашимо; резали, топили шведов в Неве; а князь Андрей Шуйский спешил с конными дружинами из Новагррода для спасений сей важной крепости. Надменный де-ла-Гарди бежал.

Но судьба помогла Швеции. Герой Баторий, сильный в битвах, увидел слабость свою на сейме, где неблагодарные, своевольные паны, отвергнув все его предложения, внушенные ему истинною любовию к их отечеству, сказали решительно: «не хотим войны ни с Крымом, ни с шведами; не даем ни людей, ни денег!» Ты король, если верно исполняешь уставы королевства, примолвил один из них, Яков Немековский: иначе ты Баторий, а я Немековский. Иоанн же, к радостному изумлению шведов, вдруг остановив все движения наших войск, предложил де-ла-Гардию мир: князь Лобанов и дворянин Татищев съехались с ним в Шелонской пятине, на реке Плюсе, и 26 мая (1583) заключили перемирие сперва на два месяца, а после на три года, оставив Яму, Иваньгород, Копорье в руках шведов!.. Сия неожидаемая уступчивость изъясняется следующими обстоятельствами:

Во-первых, мир с Литвою казался не весьма надежным. Послы Баториевы, находясь в Москве для утверждения договора, объявили новые требования: хотели, чтобы Иоанн нигде не писался в титуле ливонским и признал всю Эстонию законным Стефановым владением. Бояре только отчасти удовлетворили сему требованию, дав им грамоту с обязательством не воевать Эстонию в течение десяти лет. Иоанн присягнул, Баторий также, исполнять честно все условия; но литовские воеводы силою занимали места в уездах Торопецком, Луцком, Велижском; не хотели определить ясных границ между обеими державами; обижали, бесчестили наших сановников; затрудняли обещанный размен пленников: взяли за Федора Шереметева 20 тысяч золотых, или около 7000 рублей, и 280 соболей, за князя Татева 4114, за князя Хворостинина 3228, за Черемисинова 4457 рублей, но других держали в неволе. Стефан в ласковых сношениях с царем то находил жалобы его справедливыми, обязываясь немедленно унять дерзость литовских чиновников, то винил россиян, оправдывая своих, и принудил Иоанна послать на границу (в сентябре 1583 года) 2000 детей боярских и стрельцов, чтобы защитить ее жителей от дальнейших утеснений витебского воеводы Паца, который основал новую крепость на земле Российской. Одним словом, несмотря на всю малодушную терпеливость Иоаннову, неприятельские действия с сей стороны легко могли возобновиться.

Во-вторых, общий бунт незапно вспыхнул в земле луговых черемисов, столь опасный и жестокий, что казанские воеводы никак не могли усмирить его. Встревоженный государь (в октябре 1593 года) послал к ним войско с князем Елецким; сведав же, что бунт не утихает, велел идти туда из Мурома знатнейшим полководцам князьям Ивану Михайловичу Воротынскому и мужественному Дмитрию Хворостинину. Новые вести еще более устрашили Москву: узнали, что хан Магмет-Гирей, вопреки мирной грамоте, сносится с черемисскими мятежниками и готов устремиться на Россию; что ногаи, дотоле верные, им и сибирским царем возбуждаемые, грабят в камских пределах. Надлежало вдруг действовать всеми силами: отрядили войско к Каме; другое под начальством князей Федора Мстиславского, Курлятева, Шуйских, заняло берега Оки; третие плыло на судах Волгою к Свияжску. Хан не дерзнул вступить в Россию; но бунт черемисский продолжался до конца Иоанновой жизни с остервенением удивительным: не имея ни сил, ни искусства для стройных битв в поле, сии дикари свирепые, озлобленные, вероятно, жестокостию царских чиновников, резались с московскими воинами на пепле жилищ своих, в лесах и в вертепах, летом и зимою; хотели независимости или смерти. Для стеснения мятежников воевода, князь Туренин, основал тогда крепость Козмодемьянск.

Таким образом, купив дорогою ценою перемирие с Литвою, чтобы потоптать Швецию, но, вместо успехов важных, имев стыд безмолвно уступить ей и города эстонские и самую древнюю собственность России — снова опасаясь и Батория и хана — наконец, видя кровопролитный мятеж в восточных пределах своей державы, Иоанн, как уверяют, изъявлял наружное спокойствие; по крайней мере не терял бодрости в делах государственных, внутренних и внешних; жил в Москве, уже оставив злосчастную Александровскую Слободу, где, для его воображения, обитала кровавая тень убитого им сына; присутствовал в Думе боярской; угощал послов шаха персидского, султанова, бухарских, хивинских, находясь в тесном дружестве с преемником Тамасовым, Годабендом, как с неприятелем опасной для нас Оттоманской империи, — султану изъявляя учтивость, но ни слова не говоря ему ни о войне, ни о мире: дозволяя только его купцам ездить в Москву и на азиатские парчи выменивать соболей — с царями держав Каспийских также имея единственно дела торговые. Но всего любопытнее были тогда сношения двора московского с лондонским.

Торговля англичан с 1572 года снова цвела в России: они снова хвалились милостию царскою, везде находили управу, защиту, вспоможение, к досаде купцов нидерландских и немецких, которые своими происками и наветами хотели вредить им в мыслях Иоанновых, не жалея денег в Москве, подкупая дьяков и царедворцев. Елисавета также не внимала представлениям держав Северных о вреде сей торговли для Европы, угрожаемой властолюбием россиян, и, сведав, что король датский требует пошлин с английских мореходцев на пути их к берегам нашей Лапландии, писала о том (в 1581 году) к Иоанну. «Знаю,— ответствовал царь, — что вероломный Фридерик Датский, желая лишить Россию сообщения с европейскими государствами, вступается ныне в Колу и Печенгу, древнюю собственность моего отечества: уничтожим его замыслы; очисти море и путь к Двине военными кораблями; а я велел ратным своим дружинам занять пристани Северного океана для охранения твоих гостей от насилия датчан». Но Фридерик, объявив требования несправедливые, замолчал, не думая воевать с Россиею в диких пустынях лапландских и боясь оскорбить Англию, уже сильную флотами.

Одобряемый умом государственным, искренний союз сих двух держав основывался и на личном дружестве Иоанновом к королеве, питаемом рассказами английских купцов в Москве о великих свойствах и делах Елисаветы, об ее красоте и любезности, о добром расположении и любви к царю; писали даже, что он мыслил жениться на сей пятидесятилетней красавице: сказание, коего истина не подтверждается историческими современными свидетельствами; но Иоанн, в шестой или в седьмой раз женатый, в самый первый гсд сего несчастного брака, уже зная беременность Марии, действительно искал себе знатной невесты в Англии, чтобы еще более укрепить дружественную связь с Елисаветою!.. Предложим обстоятельства дела, столь любопытного, с некоторою подробностию.

Прислав в Москву лейб-медика, Роберта Якоби, королева (летом в 1581 году) писала к царю: «Мужа искуснейшего в целенни болезней уступаю тебе, моему брату кровному, не для того, чтобы он был не нужен мне, но для того, что тебе нужен. Можешь смело вверить ему свое здравие. Посылаю с ним, в угодность твою, аптекарей и цирюльнилов, волею и неволею, хотя мы сами имеем недостаток в таких людях». Беседуя с Робертом, Иоанн спросил у него, есть ли в Англии невесты, вдовы или девицы, достойные руки венценосца? "Знаю одну, — сказал медик: — Марию Гастингс, тридцатилетнюю дочь владетельного князя, графа Гонтингдонского, племянницу королевину по матери". Вероятно, что Роберт, угадав намерение Иоанново, благоприятное для выгод Англии, пленил его воображение описанием необыкновенных достоинств невесты: по крайней мере царь немедленно отправил дворянина Писемского в Лондон с следующим наставлением: «1) Условиться о тесном государственном союзе между Англиею и Россиею. 2) Быть наедине у королевы и за тайну открыть ей мысль государеву в рассуждении женитьбы, если Мария Гастингс имеет качества, нужные для царской невесты: для чего требовать свидания с нею и живописного образа ее (на доске или бумаге). 3) Заметить, высока ли она, дородна ли, бела ли, и каких лет? 4) Узнать средство ее с королевою и сан отца; имеет ли братьев, сестер? Разведать об ней все, что можно. Буде королева скажет, что у государя есть супруга, то ответствовать: правда: но она не царевна, не княжна владетельная, не угодна ему и будет оставлена для племянницы королгвиной, 5) Объявить, что Мария должна принять веру греческую, равно как и люди ее, которые захотят жить при дзоре московском; что наследником государства будет царевич Феодор, а сыновьям княжны английской дадутся особенные частные владения или уделы, как издревле водилось в России; что сии условия непременны к что в случае королевина несогласия тебе велено требовать отпуска». — 11 августа (1582 гоода) отплыв из Колмогор, Писемский вышел на берег Англии 16 сентября, в то время, когда заразительная болезнь, свирепствуя в Лондоне, принудила Елисавету удалиться в Виндзор и жить уединенно. Посла возили из деревни в деревню, угощали, знакомили с Англиею, но не могли унять его жалоб на скуку праздности в течение шести или семи недель. Наконец, 4 ноября, он с дьяком своим Неудачею и толмачом Бекманом был представлен королеве в Виндзорском замке, среди многочисленного собрания вельмож, перов, сановников двора и купцов Лондонского Российского общества. Елисавета встала, слыша имя Иоанново; ступила несколько шагов вперед; взяв дары и письмо государево, сказала с улыбкою, что не знает русского языка; спрашивала о здравии своего друга; изъявила сожаление о смерти царевича; была весела, приветлива и на слова Писемского, что Иоанн любит королеву более всех иных европейских венценосцев, ответствовала: «люблю его не менее и душевно желаю видеть когда-нибудь собственными глазами». Она хотела знать, нравится ли послу Англия и спокойно ли в России? Писемский хвалил Англию изобильную, многолюдную; уверял, что все мятежи утихли в России; что преступники изъявили раскаяние, а государь милость. — Довольный приемом, честию, ласкою, Писемский не был доволен медленностию Елисаветы в делах; не хотел ни гулять, ни забавляться звериною ловлею, как ему предлагали, и говорил: «мы здесь за делом, а не за игрушками; мы послы, а не стрелки». 18 декабря в селе Гриниче он имел первое, важное объяснение с министрами английскими: сказал, что Баторий, союзник папы и цесаря, есть враг России; что Иоанн, издавна жалуя англичан как своих людей, намерен торжественным договором утвердить дружбу с Елисаветою, дабы иметь с нею одних приятелей и неприятелей, вместе воевать и мириться; что королева может ему содействовать, если не оружием, то деньгами; что он, не имея ничего заветного для Англии из произведений российских, требует от нее снаряда огнестрельного, доспехов, серы, нефти, меди, олова, свинца и всего нужного для войны. «Но разве война Литовская не кончилась? — спросили Елисаветины министры: — папа хвалится примирением царя с Баторием». Папа может хвалиться, чем ему угодно, ответствовал Иоаннов сановник: государь наш знает, кто ему друг и недруг. Министры изъявили согласие королевы на все предложения царя и написали главные статьи договора, именуя Иоанна братом и племянником Елисаветиным, употребив выражение: «Царь просит королеву» и прибавив, что никаким иноземцам, кроме англичан, не торговать в земле Двинской, в Соловках, на реке Оби, Печоре, Мезени. Писемский сказал с неудовольствием: «Царь брат, а не племянник Елисаветин; царь объявляет волю свою, требует, спрашивает, а не просит, и никому не дает исключительного права торговли в России: пристани наши открыты для всех мореплавателей иноземных». Министры вычернили имя племянник, объяснив, что оно есть ласковое, не унизительное; вычернили и слово просит; доказывали, что англичане, с великими опасностями, трудами, издержками отыскав путь к берегам Северной России, могут по справедливости требовать исключительных для себя выгод в двинской торговле. Они жаловались также на пошлину новую, тягостную для их купцов. Писемский возразил, что сии купцы, долго свободные от всякой пошлины, обогатились у нас неслыханно и что государь уставил брать с них только легкую, половинную; что имея жестокую войну с Литвою, с ханом и с иными врагами, он в 1581 году велел гостям английским внести в московскую казну 1000 рублей, а в 1582 году 500 рублей, как и всем другим гостям, чужеземным и нашим, обложенным соразмерно их богатству для воинских издержек. — Сим заключились государственные переговоры: началось сватовство.

18 генваря Елисавета призвала нетерпеливого Писемского к себе, осталась с ним наедине и спросила о тайном деле государевом, уже ей известном по донесению медика Роберта; слушала с великим вниманием; изъявила благодарность за желание Иоанна быть с нею в свойстве, но не думала, чтобы Мария Гастингс, отличаясь единственно нравственными достоинствами, могла полюбиться ему, известному любителю красоты. «К тому же (примолвила Елисавета) она недавно была в оспе: ни за что в свете не соглашусь, чтобы ты видел и живописец изобразил ее для Иоанна с лицом красным, с глубокими рябинами». Посол настоял: королева обещала, требуя времени, нужного для совершенного выздоровления невесты. Далее говорили об условиях брака. Дочь Генрика VIII, мужа шести жен, не дивилась, что царь, имея супругу, ищет другой; но хотела заблаговременно, торжественным договором, утвердить права будущей царицы и детей ее. С сим отпустили свата, который несколько месяцев ждал чести видеть невесту.

Между тем супруга Иоаннова (19 октября) родила в Москве сына У ара- Димитрия, столь несчастного для себя и России, невинного виновника долговременных злодейств и бедствий! Но счастие быть снова отцом не тронуло Иоаннова сердца: он все еще мыслил удалить мать Димитриеву от своего ложа и жениться на Елисаветиной племяннице, ибо не дал Писемскому никаких новых повелений, так что сей усердный чиновник, слыша в Лондоне о рождении царевича, не хотел тому верить. «Злые люди, — говорил он министрам английским, — выдумали сию новость, чтобы препятствовать государеву сватовству, благословенному для вашего и моего отечества. Королева должна верить единственно грамоте царя и мне, послу его». Наконец, 18 мая, велели Писемскому быть в саду у канцлера Томаса Бромлея, где хозяин и брат невестин, граф Гонтингдонский, встретили его и ввели в красивую беседку. Чрез несколько минут явилась и Мария с женою канцлера с графинею Гонтингдонскою, со многими знатными англичанками. «Вот она, — сказал Бромлей послу: — гляди, рассматривай на досуге. Королеве угодно, чтобы ты видел ее не в темном месте, не в комнатах, а на чистом воздухе». Невеста поклонилась и стала неподвижно пред своим, для женского самолюбия опасным ценителем, который, усердствуя оправдать важную к нему доверенность Иоаннову, устремил любопытный, проницательный взор на скромную англичанку, чтобы все видеть, ничего не забыть, впечатлеть образ ее з память и передать государю без ошибки. Сказав: довольно, он гулял с невестою в аллеях сада, расходимся, встречался с нею, еще смотрел — и написал в донесении к царю: «Мария Гастингс ростом высока, стройна, тонка, лицом бела; глаза у нее серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках долгие». О красоте, о приятности ни слова; но Елисавета, как бы неохотно выставив племянницу на показ, уже любопытствовала знать мнение Писемского; говорила, что Мария ему конечно не нравится; что изображение лица ее, с ним посылаемое и нимало не украшенное художником, без сомнения так же не пленит разборчивого Иоанна. Сват уверял Елисавету в противном — и, казалось, угодил ей своими хвалами. Следственно, она желала сего брака; желала и невеста, как пишут, но скоро переменила мысли, устрашенные рассказами о свирепости жениха венценосного, и без труда убедила королеву избавить ее от сей части.

Угостив посла великолепным обедом в Гриниче, Елисавета дала ему два письма к Иоанну: в одном благодарила его за предложение союза, а другом за намерение посетить Англию (как она слышала), не в случае какой-либо опасности, мятежа, бедствия, но только для свидания и личного знакомства с нежною сестрою, готовою доказать ему, что ее земля есть для него вторая Россия. — С Писемским отправился в Москву посол английский, Иероним Баус, для решительного окончания всех дел, государственных и тайных, как объявила Елисавета.

Иоанн был доволен: принял Бауса (24 октября 1583) весьма милостиво; с живейшим участием расспрашивал о Елисавете и велел боярину Никите Романовичу Юрьеву, Богдану Яковлевичу Вельскому, дьяку Андрею Шелкалову условиться с ним о государственном союзе Англии с Россиею, чтобы, заключив его, немедленно приступить к тайному делу о сватовстве. То и другое казалось царю уже легким, несомнительным, по донесениям Писемского; но царь ошибся: ошиблась, может быть, и Елисавета, избрав Бауса для утверждения приязни с Иоанном: человека неуклонного, грубого, который в первом слове объявил решительно, что не может переменить ни буквы в статьях, врученных английскими министрами нашему послу в Лондоне; что Елисавета готова мирить царя, с кем ему угодно, а не воевать с нашими врагами, ибо щадит кровь людей, вверенных ей богом; что Англия в приязни с Литвою, Швециею и Даниею. «Если главные враги мои, — сказал Иоанн, — друзья королеве, то могу ли быть ей союзником? Елисавета должна или склонить Баторкя к истинному миру с Россиею (заставив его возвратить мне Ливонию и Полоцкую область), или вместе со мною наступить на Литву». Баус ответствовал с жаром: «Королева признала бы меня безумным если бы я заключил такой договор». Он требовал неотменно, чтобы одни англичане входили в наши северные гавани, как было прежде; но бояре изъясняли ему, что прежде мы имели, для общей европейской мены, гавань балтийскую, Нарву, отнятую у нас шведами; что купцы немецкие, нидерландские, французские торгуют с Россиею уже единственно в северных пристанях, откуда их нельзя выгнать в угодность Елисавете; что святейший закон для государе IB есть народная польза; что мы находим ее в свободной торговле со всеми европейцами и не можем дать на себе кабалы англичанам, гостям, а не повелителям в России; что они не стыдятся обманов в делах купеческих и привозят к нам гнилые сукна; что некоторые из них сносились тайно с неприятелями царя, с королями шведским и датским, усердствовали, помогали им, писали из Москвы в Англию худое о нашем государстве, именуя россиян невеждами, глупцами; что Иоанн единственно для королевы предал забвению такие вины; что она без сомнения не вздумает указывать венценосцу, коему не указывают ни императоры, ни султаны, ни короли знаменитейшие. Тут посол с досадою возразил, что нет венценосцев знаменитее Елисаветы: что она не менее императора, коего отец ее нанимал воевать с Франциею; не менее и царя. За сие слово, как пишет Баус, Иоанн с гневом выслал его из дворце, но скоро одумался и, хваля усердие посла к королевиной чести, примолвил: «Дай бог, что5 у меня самого был такой верный слуга!» В знак особенного снисхождения государь соглашался, чтобы одни англичане входили в пристань Корельскую, Варгузскую, Мезенскую, Печенгскую и Шумскую, оставляя Пудожерскую и Кольскую для иных гостей. Баус твердил: «мы не хотим совместников!» Думая, что вельможи царские, в особенности государственный дьяк Андрей Щелкалов, подкуплены нидерландскими купцами, он требовал личных сношений с царем: Иоанн призывал — и всегда с неудовольствием отсылал его, как упрямого, непреклонного.

Надеясь по крайней мере кончить с ним дело о сватовстве, государь велел ему быть у себя (декабря 13) тайно, без меча и кинжала. Все царедворцы вышли из комнаты: остались только бояре, князь Федор Трубецкий, Никита Романович Юрьев, Дмитрий Иванович Годунов, Вельский и думные дворяне: Татищев, Черемисинов, Воейков: они сидели далее от царя; а дьяки (Щелкалов, Фролов, Стрешнев) стояли у печи. Дав знак рукою, чтобы Баус с толмачом своим, Юрьев, Вельский, Андрей Щелкалов к нему приближились, Иоанн рассказал всю историю английского сватовства, все слышанное им от медика Роберта и Писемского; изъявил добрую волю жениться на Марии Гастингс; хотел знать, желает ли королева сего брака и согласна ли, чтобы невеста приняла нашу веру? Баус ответствовал, что христианство везде одно; что Мария едва ли решится переменить Закон; что она слабого здоровья и не хороша лицом; что у королевы есть другие ближайшие и прелестнейшие свойственницы, хотя он, без ее ведома, и не смеет назвать их; что царь может свататься за любую... «С чем же ты приехал? — спросил Иоанн: — с отказом? с пустословием? с неумеренными требованиями, на которые мой посол уже ответствовал в Лондоне министрам Елисаветиным? с предложением нового, безыменного, следственно невозможного сватовства?» Назвав его послов неученым, бестолковым; сказав: «не прошу Елисаветы быть судиею между Баторием и мною, а хочу только союза Англии», Иоанн велел Баусу готовиться к отъезду. Тут, жалея о худом успехе своего дела, посол начал извиняться незнанием русских обыкновений; убеждал государя снова объясниться с Елисаветою; уверял, что она радуется мыслию о кровном союзе с таким великим царем, доставит ему изображения десяти или более знатных, прелестных девиц лондонских и может, невзирая на свое миролюбие, усердно помогать нам в войнах людьми или деньгами, если Иоанн возвратит английским купцам все их старые, исключительные права в двинской торговле. Еще надежда быть супругом любезной англичанки пленяла Иоанна; высоко ценя и дружбу Елисаветы, он решился отправить новое посольство в Лондон, и хотя лично досадовал на Бауса, однако ж, сведав его жалобу на приставов, велел наказать их, даже без исследования, чтобы сей человек корыстолюбивый, сварливый по свидетельству наших министерских бумаг, не выехал с злобою из России. Но Баус не успел выехать, ни государь назначить посла в Лондон!..

[1584 г.] Приступаем к описанию часа торжественного, великого!.. Мы видели жизнь Иоаннову: увидим конец ее, равно удивительный, желанный для человечества, но страшный для воображения: ибо тиран умер, как жил — губя людей, хотя в современных преданиях и не именуются его последние жертвы. Можно ли верить бессмертию и не ужаснуться такой смерти?.. Сей грозный час, давно предсказанный Иоанну и совестию и невинными мучениками, тихо близился к нему, еще не достигшему глубокой старости, еще бодрому в духе, пылкому в вожделениях сердца. Крепкий сложением, Иоанн надеялся на долголетие; но какая телесная крепость может устоять против свирепого волнения страстей, обуревающих мрачную жизнь тирана? Всегдашний трепет гнева и боязни, угрызение совести без раскаяния, гнусные восторги сластолюбия мерзостного, мука стыда, злоба бессильная в неудачах оружия, наконец адская казнь сыноубийства истощили меру сил Иоанновых: он чувствовал иногда болезненную томность, предтечу удара и разрушения, но боролся с нею и не слабел заметно до зимы 1584 года. В сие время явилась комета с крестообразным небесным знамением между церковию Иоанна Великого и Благовещения: любопытный царь вышел на Красное крыльцо, смотрел долго, изменился в лице и сказал окружающим: вот знамение моей смерти! Тревожимый сею мыслию, он искал, как пишут, астрологов, мнимых волхвов, в России и в Лапландии, собрал их до шестидесяти, отвел им дом в Москве, ежедневно посылал любимца своего, Вельского, толковать с ними о комете, и скоро занемог опасно: вся внутренность его начала гнить, а тело пухнуть. Уверяют, что астрологи предсказали ему неминуемую смерть через несколько дней, именно 18 марта, но что Иоанн велел им молчать, с угрозою сжечь их всех на костре, если будут нескромны. В течение февраля месяца он еще занимался делами; но 10 марта велено было остановить посла литовского на пути в Москву ради недуга государева. Еще сам Иоанн дал сей приказ; еще надеялся на выздоровление, однако ж созвал бояр и велел писать завещание; объявил царевича Феодора наследником престола и монархом; избрал знаменитых мужей, князя Ивана Петровича Шуйского (славного защитою Пскова), Ивана Федоровича Мстиславского (сына родной племянницы великого князя Василия), Никиту Романовича Юрьева (брата первой царицы, добродетельной Анастасии), Бориса Годунова и Вельского в советники и блюстители державы, да облегчают юному Феодору (слабому телом и душою) бремя забот государственных; младенцу Димитрию с материю назнамил в удел город Углич и вверил его воспитание одному Бельскому; изъявил благодарность всем боярам и воеводам: называл их своими друзьями и сподвижниками в завоевании царств неверных, в победах, одержанных над ливонскими рыцарями, над ханом и султаном; убеждал Феодора царствовать благочестиво, с любоеию и милостию; советовал ему и пяти главным вельможам удаляться от войнь: с христианскими державами; говорил о несчастных следствиях войны Литовской и Шведской; жалел об истощении России; предписал уменьшить налоги, освободить всех узников, даже пленников, литовских и немецких. Казалось, что он, готовясь оставить трон и свет, хотел примириться с совестию, с человечеством, с богом — отрезвился душою, быв дотоле в упоении зла, к желал спасти юного сына от своих гибельных заблуждении; казалось, что луч святой истины в преддверии могилы осветил наконец cие мрачное хладное сердце; что раскаяние и в нем подействовало, когда ангел смерти невидимо предстал ему с вестию о вечности...

Но в то время, когда безмолвствовал двор в печали (ибо о всяком умирающем венценосце искренно и лицемерно двор печалится); когда любовь христианская умиляла сердце народа: когда, забыв свирепость Иоаннову, граждане столицы молились в храмах о выздоровлении царя; когда молились о нем самые опальные семейства, вдовы и сироты людей, невинно избиенных... что делал он, касаясь гроба? в минуты облегчения приказывал носить себя на креслах в палату, где лежали его сокровища дивные; рассматривал каменья драгоценные и 15 марта показывал их с удовольствием англичанину Горсею, ученым языком знатока описывая достоинство алмазов и яхонтов!.. Верить ли еще сказанию ужаснейшему? Невестка, супруга Феодорова, пришла к болящему с нежными утешениями и бежала с омерзением от его любострастного бесстыдства!.. Каялся ли грешник? думал ли о близком грозном суде всевышнего?

Уже силы недужного исчезали; мысли омрачились: лежа на одре в беспамятстве, Иоанн громко звал к себе убитого сына, видел его в воображении, говорил с ним ласково... 17 марта ему стало лучше, от действия теплой ванны, так что он велел послу литовскому немедленно ехать из Можайска в столицу, и на другой день (если верить Горсею) сказал Вельскому: «объяви казнь лжецам астрологам: ныне, по их басням, мне должно умереть, а я чувствую себя гораздо бодрее». Но день еще не миновал, ответствовали ему астрологи. Для больного снова изготовили ванну: ои пробыл в ней около трех часов, лег на кровать, встал, спросил шахматную доску и, сидя в халате на постеле, сам расставил шашки; хотел играть с Бельским... вдруг упал и закрыл глаза навеки, между тем как врачи терли его крепительными жидкостями, а митрополит — исполняя, вероятно, давно известную волю Иоаннову — читал молитвы пострижения над издыхающим, названным в монашестве Ионою... В сии минуты царствовала глубокая тишина во дворце и в столице: ждали, что будет, не дерзая спрашивать. Иоанн лежал уже мертвый, но еще страшный для предстоящих царедворцев, которые долго не верили глазам своим и не объявляли его смерти. Когда же решительное слово: «не стало государя!» раздалося в Кремле, народ завопил громогласно... от того ли, как пишут, что знал слабость Феодорову и боялся худых ее следствий для государства или платя христианский долг жалости усопшему монарху, хотя и жестокому?.. На третий день совершилось погребение великолепное в храме Св. Михаила Архангела; текли слезы; на лицах изображалась горесть, и земля тихо приняла в свои недра труп Иоаннов! Безмолвствовал суд человеческий пред божественным — и для современников опустилась на феатр завеса: память и гробы остались для потомства!

Между иными тяжкими опытами судьбы, сверх бедствий удельной системы, сверх ига моголов, Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к самодержавию, ибо верила, что бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов; не преломила железного скиптра в руках Иоанновых и двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы, в лучшие времена, иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (история не любит именовать живых). В смирении великодушном страдальцы умирали на лобном месте, как греки в Термопилах, за отечество, за веру и верность, не имея и мысли о бунте. Напрасно некоторые чужеземные историки, извиняя жестокость Иоаннову, писали о заговорах, будто бы уничтоженных ею: сии заговоры существовали единственно в смутном уме царя, по всем свидетельствам наших летописей и бумаг государственных. Духовенство, бояре, граждане знаменитые не вызвали бы зверя из вертепа Слободы Александровской, если бы замышляли измену, взводимую на них столь же нелепо, как и чародейство. Нет, тигр упивался кровию агнцев — и жертвы, издыхая в невинности, последним взором на бедственную землю требовали справедливости, умилительного воспоминания от современников и потомства!

Несмотря на все умозрительные изъяснения, характер Иоанна, Героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров; если бы Калигула, образец государей и чудовище, — если бы Нерон, питомец мудрого Сенеки, предмет любви, предмет омерзения, не царствовали в Риме. Они были язычники; но Людовик XI был христианин, не уступая Иоанну ни в свирепости, ни в наружном благочестии, коим они хотели загладить свои беззакония: оба набожные от страха, оба кровожадные и женолюбивые, подобно азиатским и римским мучителям. Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас, в пространстве веков, бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся! Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его история всегда полезна, для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели — и слава времени, когда вооруженный истиною дееписатель может, в правлении самодержавном, выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных! Могилы бесчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои исступления.

Так Иоанн имел разум превосходный, не чуждый образования и сведений, соединенный с необыкновенным даром слова, чтобы бесстыдно раболепствовать гнуснейшим по-хотям. Имея редкую память, знал наизусть Библию, историю греческую, римскую, нашего отечества, чтобы нелепо толковать их в пользу тиранства; хвалился твердостию и властию над собою, умея громко смеяться в часы страха и беспокойства внутреннего; хвалился милостию и щедростию, обогащая любимцев достоянием опальных бояр и граждан; хвалился правосудием, карая вместе, с равным удовольствием, и заслуги и преступления; хвалился духом царским, соблюдением державной чести, велев изрубить присланного из Персии в Москву слона, не хотевшего стать перед ним на колена, и жестоко наказывая бедных царедворцев, которые смели играть лучше державного в шашки или в карты; хвалился наконец глубокою мудростию государственною, по системе, по эпохам, с каким-то хладнокровным размером истребляя знаменитые роды, будто бы опасные для царской власти, — возводя на их степень роды новые, подлые и губительною рукою касаясь самых будущих времен: ибо туча доносителей, клеветников, кромешников, им образованных, как туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила злое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух россиян, то без сомнения не возвысило его и царствование Иоанново.

Но отдадим справедливость и тирану: Иоанн в самых крайностях зла является как бы призраком великого монарха, ревностный, неутомимый, часто проницательный в государственной деятельности; хотя, любив всегда равнять себя в доблести с Александром Македонским, не имел ни тени мужества в душе, но остался завоевателем; в политике внешней неуклонно следовал великим намерениям своего деда; любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы, выслушивал жалобы, читал всякую бумагу, решил немедленно; казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом (рядил их в великолепную одежду, сажал на колесницу и приказывал живодерам возить из улицы в улицу); не терпел гнусного пьянства (только на Святой неделе к в Рождество Христово дозволялось народу веселиться в кабаках; пьяных во всякое иное время отсылали в темницу). Не любя смелой укоризны, Иоанн не любил иногда и грубой лести: представим доказательство. Воеводы, князья Иосиф Щербатый и Юрий Борятинский, выкупленные царем из литовского плена, удостоились его милости, даров и чести с ним обедать.

Он расспрашивал их о Литве: Щербатый говорил истину; Борятинский лгал бессовестно, уверяя, что король не имеет ни войска, ни крепостей и трепещет Иоаннова имени. «Бедный король! — сказал тихо царь, кивая головою: — как ты мне жалок!" — и вдруг, схватив посох, изломал его В мелкие щепы о Борятинского, приговаривая: «Вот тебе, бесстыдному, за грубую ложь!» — Иоанн славился благоразумною терпимостию вер (за исключением одной иудейской); хотя, дозволив лютеранам и кальвинистам иметь в Москве церковь, лет через пять велел сжечь ту и другую (опасаясь ли соблазна, слыша ли о неудовольствии народа?): однако же не мешал им собираться для богослужения в домах у пасторов; любил спорить с учеными немцами о Законе и сносил противоречия: так (в 1570 году) имел он в Кремлевском дворце торжественное прение с лютеранским богословом Роцитою, уличая его в ереси: Роцита сидел пред ним на возвышенном месте, устланном богатыми коврами; говорил смело, оправдывал догматы аугсбургского исповедания, удостоился знаков царского благоволения и написал книгу о сей любопытной беседе. Немецкий проповедник Каспар, желая угодить Иоанну, крестился в Москве по обрядам нашей церкви и вместе с ним, к досаде своих единоземцев, шутил над Лютером; но никто из них не жаловался на притеснение. Они жили спокойно в Москве, в новой Немецкой слободе, на берегу Яузы, обогащаясь ремеслами и художествами. — Иоанн изъявлял уважение к искусствам и наукам, лаская иноземцев просвещенных: не основал академий, но способствовал народному образованию размножением школ церковных, где и миряне учились грамоте, Закону, даже истории, особенно готовясь быть людьми приказными, к стыду бояр, которые еще не все умели тогда писать. — Наконец Иоанн знаменит в истории как законодавец и государственный образователь.

Нет сомнения, что истинно великий Иоанн III, издав Гражданское Уложение, устроил и разные правительства для лучшего действия самодержавной власти: кроме древней Боярской думы, в делах сего времени упоминается о Казенном дворе, о приказах; но более ничего не знаем, имея уже ясные, достоверные известия о многих расправах и судебных местах, которые существовали в Москве при Иоанне IV. Главные приказы, или чети, именовались Посольским, Разрядным, Поместным, Казанским: первый особенно ведал дела внешние или дипломатические, второй - воинские, третий — земли, розданные чиновникам и детям боярским за их службу, четвертый — дела царства Казанского, Астраханского, Сибирского и всех городов волжских; первые три приказа, сверх означенных должностей, также занимались и расправою областных городов: смешение странное! Жалобы, тяжбы, следствия поступали в чети из областей, где судили и рядили наместники с своими тиунами и старостами, коими помогали сотские и десятские в уездах; из чети же, где заседали знаменитейшие государственные сановники, всякое важное дело уголовное, самое гражданское, шло в Боярскую думу, так что без царского утверждения никого не казнили, никого не лишали достояния. Только наместники смоленские, псковские, новогородские и казанские, почти ежегодно сменяемые, могли, в случаях чрезвычайных, наказывать преступников. Новые законы, учреждения, налоги объявлялись всегда чрез приказы. Собственность или вотчина царская, в коей заключались многие города, имела свою расправу. Сверх того именуются еще избы (или приказы): Стрелецкая, Ямская, Дворцовая, Казенная, Разбойная, Земской двор, или Московская управа, Большой приход, или государственное казначейство, Бронный, или Оружейный приказ, Житный, или Запасным, и Холопий суд, где решились тяжбы о крепостных людях. Как в сих, так и в областных правительствах или судах главными действователями были дьяки-грамотеи, употребляемые и в делах посольских, ратных, в осадах, для письма и для совета, к зависти и неудовольствию дворянства воинского. Умея не только читать и писать лучше других, но зная твердо и законы, предания, обряды, дьяки, или приказные люди, составляли особенный род слуг государственных, степеиию ниже дворян я выше жильцов, или нарочитых детей боярских, гостей или купцов именитых; а дьяки думные уступали в достоинстве только советникам государственным: боярам, окольничим и новым думным, дворянам, учрежденным Иоанном в 1572 году для введения в Думу сановников, отличных умом, хотя и не знатных родом: ибо, несмотря на все злоупотребления власти неограниченной, он уважал иногда древние обычаи: например, не хотел дать боярства любимцу души своей, Малюте Скуратову, опасаясь унизить сей верховный сан таким скорым возвышением человека худородного.

Умножив число людей приказных и дав им более важности в государственном устройстве, Иоанн, как искусный властитель, образовал еще новые степени знаменитости для дворян и князей, разделив первых на две статьи, на дворян сверстных и младших, а вторых на князей простых и служилых; к числу же царедворцев прибавил стольников, которые, служа за столом государевым, отправляли и воинские должности, будучи сановитее дворян младших. Мы писали о ратных учреждениях сего деятельного царствования: своим малодушием срамя наши знамена в поле, Иоанн оставил России войско, какого она не имела дотоле: лучше устроенное и многочисленнейшее прежнего; истребил воевод славнейших, но не истребил доблести в воинах, которые всего более оказывали ее в несчастиях, так что бессмертный враг наш, Баторий, с удивлением рассказывал Поссевину, как они в защите городов не думают о жизни: хладнокровно становятся на места убитых или взорванных действием подкопа и заграждают проломы грудью; день и ночь сражаясь, едят один хлеб; умирают от голода, но не сдаются, чтобы не изменить царю-государю; как самые жены мужествуют с ними, или гася огонь, или с высоты стен пуская бревна и камни в неприятелей. В поле же сии верные отечеству ратники отличались если не искусством, то хотя чудесным терпением, снося морозы, вьюги и ненастье под легкими наметами и в шалашах сквозящих. — В древнейших разрядах именовались единственно воеводы: в разрядах сего времени именуются обыкновенно и головы, или частные предводители, которые вместе с первыми ответствовали царю за всякое дело.

Иоанн, как мы сказали, дополнил в Судебнике Гражданское Уложение своего деда, включив в него новые законы, но не переменив системы или духа старых. Дед не велит судиям лихоимствовать: внук определяет тяжкую денежную пеню за их лихоимство и неправосудие умышленное, оставляя только неумышленное без наказания: криводушных дьяков сажали в темницу, подьячих секли кнутом. Обиженные наместником должны были приносить жалобы до его смены; но клеветники наказывались телесно, сверх денежного взыскания за бесчестье. Судейские и казенные пошлины не были умножены, хотя цена монеты несколько унизилась (в 1557 году считалось в рубле 16 шиллингов и 8 пенсов, в 1582 около трех старых польских злотых, в царствование Феодора Иоанновича марка, а в начале XVII века два рейхсталера и 10 денег). Тяжбы решились, как и дотоле, свидетельствами, клятвою, поединком, а между иноземцами и русскими жеребьем: чей вынимался в суде, того объявляли правым. Дьяк записывал дело, а старосты и целовальники прикладывали руки к сей бумаге. В случае мира, всегда желаемого законодателем, судимые освобождались от пошлин. Кого винили в воровстве, о том надлежало разведать у соседей, или сделать обыск: человека, известно худого, пытали и навсегда заключали в темницу, если он не признавался в вине; человека, объявленного добрым в обыске, судили по закону. Казни были прежние: кнут за первое воровство, смерть за второе; смерть убийце, изменнику, предателю города, церковному и головному татю, зажигателю, разбойнику, подметчику, даже злому обманщику и ябеднику. Обговорам татя не верили без свидетельства честных граждан, пятнадцати или двадцати. Люди или чиновники наместников не могли никого ни взять, ни оковать без ведома старост и целовальников. Здесь видим более осторожности, более уважения к человечеству, нежели в законах Иоанна III. — Гражданские уставы Судебника также совершеннее и полнее: например, в нем уже различаются имения наследственное и купленное: в случае продажи или залога оных родственники могли выкупать первое, в течение сорока лет, если не подписались свидетелями в крепости или в закладной: доказав, что сие имение не стоит денег, означенных в крепости, они вносили за него только истинную цену. Достояние благоприобретенное не выкупалось. — Письма заемные не были действительны без печати боярской и надписи дьяка: за что собиралась пошлина. В денежных исках надлежало всегда справляться с государственными книгами, где означались имена, достаток граждан и платимая ими дань в казну: один список сих книг хранился в московских приказах, другой у чиновников областных, у старост и целовальников, Требование, превосходящее достаток ответчика, вменялось в вину истцу. — Уважая права господ в отношении к крепостным людям или холопам, законодатель прибавил к древним уставам, что дети закабаленного слуги, рожденные до его холопства, суть вольные люди; что ключники и тиуны сельские, без особенной, докладной крепости, не рабы; что отец и мать, вступив в монашество, лишаются права отдавать детей своих в крепость; что заимодавцы не могут кабалить должников, обязанных единственно платить им рост; а если кого-нибудь возьмут к себе в дом для рабской услуги и если сей человек уйдет, даже обокрав хозяина, то последнему нет суда, ни удовлетворения; что дети боярские и потомство их навеки отчуждаются от рабского состояния. — Утверждая силу отпускных, царь велел давать их единственно в Москве, в Новегороде и Пскове, за печатию бояр или наместников: без чего они, хотя бы и рукою господ писанные, не имели силы. — В законе о свободном переходе крестьян из села в село сказано, что они, сверх пожилого за двор, глатят еще владельцу за повоз два алтына с двора, и если оставили хлеб в земле, то, сняв его, дают господину два же алтына; что им всегда дозволяется продавать себя в креп-ость владельцам.— Согласно с древним обыкновением царь утвердил суд святительский: оставил епископам право судить иереев, диаконов, монахов и старых вдов, которые питаются от церкви божией; позволил нищим, а людям торговым запретил жить в монастырях. — Устав о купле дополнен следующими статьями: «1) Нельзя ничего купить на торгу или с лавки без поруки; 2) всякая купленная лошадь должна быть в тот же день заклеймена у царских пятнальщиков и вписана в их книгу, с платежом двух денег в казну, для избежания споров; преступник сего устава наказывается пенею не менее двух рублей». — Упомянем еще о новом законе касательно бесчестья: оно платилось детям боярским соразмерно с их доходом или жалованьем, а дьякам дворцовым по государеву назначению: гостю или знатному купцу 50 рублей; людям торговым, посадским, средним, и боярским добрым слугам 5 рублей, а черным людям и крестьянам рубль; женам же всегда вдвое против мужей, в знак особенного уважения к чести слабого пола.

Сказав в конце Судебника, что законы его не касаются дел старых и не отменяют решений прежних, хотя еще и не исполненных; что новые случаи могут встретиться в судах и произвести новые уставы, которые должны быть приписаны к сему Гражданскому Уложению, Иоанн от 1550 до 1580 года издал многие дополнительные указы, важные по тогдашним обстоятельствам государства: отменив (в 1556 году) судные платежи, вместо их определив жалованье наместникам, положив общую дань на города и волости, велев разбирать уголовные дела судьям, избранным гражданами и сельскими жителями, головам, старостам, сотским, он запретил судебные поединки во всех случаях, где можно было решить дело свидетельствами или крестным целованием, то есть уничтожил навеки сие древнее обыкновение времен рыцарства и невежества; уставил наказывать лжесвидетелей кнутом и тяжкою денежною пенею; прибавил следующие статьи к законам: «1) Если в обыске люди говорят разно, одни за истца, другие за ответчика, то верить большинству голосов, пятидесяти или шестидесяти; если число голосов на обеих сторонах равное, то сделать новый обыск: призвать людей из иных ближних селений, дабы узнать истину. Свидетельство пяти или шести человек, мало известных, недостаточно для обвинения; но слово боярина, дьяка и приказного всегда уважается как достоверное. Если истец и ответчик шлются на одного человека, то он решит тяжбу. За ложное свидетельство боярских и дворянских людей подвергается их господин царскому гневу; но если сам господин объявит царю о лжи их, то невинен. Главное дело старост есть предупреждать обманы и заговоры в мирских показаниях; в случае небрежения, криводушия, пристрастия сих избранных чиновников, им казнь без милосердия. 2) Если господин будет искать сносов на вольном человеке, который, служив ему без крепости, оставил его или даже тайно ушел из дому: то не давать суда господину, ибо он может с досады всклепать на слугу невинного, коего держал без кабалы, негласно для закона и неосторожно. 3) Холоп освобожденный уже не должен служить старому господину, или его отпускная уничтожается. 4) Если господин присвоивает себе кого в рабы, а сей человек доказывает свою вольность и, будучи отдан на поруку, уйдет: то ручатель платит истцу за беглого четыре рубля, кроме всякого иного иска. 5) Кто сочинит подложную крепость на вольного человека, тому смертная казнь. 6) Пленник может быть рабом, но смертию господина освобождается; а дети его всегда свободны, если он не женится на рабе или не даст на себя крепости. Крещеные иноземцы могут идти в кабалу, но только с ведома казначея государева и если они не в царской службе. 7) Для взыскания ста рублей долгу назначается месяц сроку, а с человека служивого два месяца: после чего должник неисправный выдается головою истцу до выкупа, но не в вечное рабство». Сие взыскание долгов, называемое правежем, делалось таким образом: пристав выводил должника разутого на улицу к дверям Судной избы, и сек его в часы заседания по голой ноге прутом, иногда для вида, иногда больно, до самого того времени, как судьи уезжали домой: обыкновение азиатское, отмененное Петром Великим. — 8) «С людей служивых взыскивать старые долги в течение пяти лет (от 1558 до 1563) без лихвы, а новые с половинными ростами или 10 на 100: ибо государь отменяет навсегда старую тягостную лихву (20 на 100). 9) Взыскание по рядным грамотам должно быть для всех непременное и точное, но без ростов. 10) Кто не выкупит ручного заклада, того надобно известить, что срок минул, и назначить новый для платежа, неделю или две; ежели и после не выкупит, то нести заклад к старосте и к целовальникам, продать честно, не без надежных свидетелей, и взять долг с ростами, а лишнее отдать должнику; если же вырученных денег мало для уплаты займа, то остальное взыскать с должника. 11) Истец-заимодавец не имеет нужды в письменном обязательстве, если ответчик в суде признает себя должником. 12) Многие заложили свои вотчины с тем, чтобы, вместо ростов, заимодавцы пахали и сеяли там хлеб: для облегчения должников повелевается возвратить им все такие земли, с обязательством не продавать никому и в течение пяти лет удовлетворить заимодавцев, коим, в случае неисправного платежа, снова отдается вотчина». В сем указе говорится о книгах вотчинных, крепостных и закладных, которые находились у дьяков. — 13) «Если жена, умирая, назначит в духовной душеприказчиком мужа своего, то сей духовной не верить: ибо жена в воле мужа: что он велит писать ей, то она и пишет. 14) Налагать эпитимию на христиан, которые, быв в плену или в неволе, дали клятву не бежать, и бежали: ибо клятвопреступление есть грех смертный, и лучше умереть, нежели нарушить обет священный. — 15) Иногородные, истец с ответчиком, судятся в Москве у царских казначеев, буде они разных городов; а если из одного, то отсылаются к их наместнику в делах земских, но не в уголовных, судимых на месте преступления. — 16) В столице нет ни смертной, ни торговой казни в день большой панихиды, когда митрополит обедает у государя». — Запретив духовенству покупать недвижимое имение без царского ведома, Иоанн предписал в сих дополнениях Судебника отнять у епископов и монастырей все казенные земли, села, рыбные ловли, коими они несправедливо завладели в смутные времена боярской власти. «Иноки (писал он к святителю казанскому Гурию) должны орать не землю, а сердца — сеять не хлеб, а словеса божественные — наследовать не села, а царство небесное... Многие епископы наши думают о бренном стяжании более, нежели о церкви». Мысля таким образом, Иоанн смелее деда своего обогащал казну достоянием безмолвного духовенства.

С сего времени Новый Судебник был общею книгою законов для России до царствования Алексия Михайловича. Сверх того Иоанн давал областным начальствам грамоты уставные и губные: первые определяли доходы, права, обязанности наместников и других царских сановников, заключая в себе и важнейшие уголовные статьи Судебника, вместе с некоторыми частными, особенными постановлениями. В одной их них, данной колмогорским жителям в 1557 году, сказано, что царь освобождает их от суда наместников с условием, чтобы они вносили в казну ежегодно по двадцати рублей с сохи, то есть с шестидесяти четырех дворов; что головы двинские для истребления воровства, разбоев, пьянства, ябеды должны выбрать сотских, пятидесятников, десятских, которые ответствуют за безопасность и благоустройство в их ведомствах; что ежели головы или народные судьи дерзнут употребить во зло доверенность сограждан, теснить людей, лихоимствовать, то будут казнены смертию; что всякие дела, обыскные и судные, записываются у них земскими дьяками; что дви-няне вольны сменять судей и в таком случае обязаны присылать новых в Москву, да целуют крест пред дьяком государевым в соблюдении правды. В другой уставной, также Двинской грамоте означена мера дворов, изб, ледников и всего, что жители должны были выстроить для наместников и тиунов. — Слово губа знаменовало в древнем немецком праве усадьбу, а в нашем волость или ведомство: губные грамоты давались областным судьям и содержали в себе единственно уголовные законы; в них предписывалось старостам, губным целовальникам и дьякам начинать исправление своей должности обыском или съездом с знатнейшими жителями их волости: с князьями, детьми боярскими, архимандритами, игуменами, иереями и с поверенными каждой выти, или участка, обязанными под крестным целованием заявить всех известных им воров и лихих людей. Сии показания вносились в книгу; обвиняемых предавали суду, пытали: достояние их описывали для удовлетворения истцов; кто винился, того казнили по Судебнику; кто запирался, не мог быть уличен верными свидетельствами и представлял за себя надежных ручателей, того освобождали; не уличенных совершенно, но сильно подозреваемых сажали навсегда в темницу; кто решительно одобрял человека судимого уголовным судом, тот имением и жизнию ответствовал за его будущие преступление. Стараясь обуздать злодеев для спокойствия честных граждан, Иоанн лучше хотел быть жестоким, нежели слабым, в противность новейшей мысли российского уголовного законодательства, что лучше десять виновных оставить без наказания, нежели казнить одного безвинного.

От учреждений гражданских перейдем к церковным, равно достопамятным. Мы упоминали о Московском соборе 1551 года: означим здесь важнейшие или любопытнейшие уставы. Следуя наказу Иоаннову, святители определили: «1) В Москве и во всем государстве быть епархиальным старостам и десятским, избираемым из лучших иереев для надзирания над церковною службою, да исполняются в точности все святые обряды ее, и над поведением духовенства, обязанного учить людей и словом и делом. — 2) Строго блюсти, чтобы в книгах церковых не было ошибок и чтобы иконы списывались с древних греческих или как писал их Андрей Рублев и другие знаменитые художники: сим святым делом занимаются единственно люди, признанные от государя и епископов достойными оного, не только искусством, но и жизнию непорочною: наградою же им да будет всеобщее уважение!» Следует предписания о звоне, пении, церковном, литургии, утренней и вечерней службе, где сказано: «3) Да никто из князей, вельмож и всех добрых христиан не входит в церковь с главою покровенною, в шафьях мусульманских! Да не вносят в алтарь ни пива, ни меду, ни хлеба, кроме просфор! Да уничтожится навеки нелепый обычай возлагать на престол так называемые сорочки, в коих родятся младенцы! — 4) Злоупотребления и соблазны губят нравы духовенства. Что видим в монастырях? Люди ищут в них не спасения души, а телесного покоя и наслаждений. Архимандриты, игумены не знают братской трапезы, угощая светских друзей в своих кельях; иноки держат у себя отроков и юношей, принимают без стыда и жен и девиц, веселятся и разоряют села монастырские. Отныне да будет в обителях едина трапеза для всех: инокам выслать юных слуг; не впускать женщин; не держать вина (кроме фряжского), ни крепких медов; не ездить для забавы по селам и городам. Преступник да будет извержен или отлучен от всякия святыни. Сей закон умеренности, воздержания, целомудрия дан всему духовенству: иереям, диаконам, причетникам. — 5) Обители, богатые землями и доходами, не стыдятся требовать милостыни от государя: впредь да не стужают ему! — 6) Святители и монастыри вольны ссужать земледельцев и граждан деньгами, но без всякой лихвы. — 7) Милосердие христианское устроило во многих местах богадельни для недужных и дрест зрелых, а злоупотребление ввело в оные молодых и здоровых тунеядцев: да будут последние изгнанм, а на их места введены первые, согласно с намерением благотворителей, и везде да смотрят за богадельнями добрые священники, люди градские и целовальники. — 8) Многие иноки, черницы, миряне, хваляся какими-то сверхъестественными сновидениями и пророчеством, скитаются из места в место с святыми иконами и требуют денег для сооружения церквей, непристойно, бесчинно, к удивлению иноземцев: ныне объявить на торгах заповедь государству, чтобы впредь не быть такому соблазну. Если не уймутся бродяги, то их выгонять, а иконы отдавать в церкви. — 9) Храмы древние пустеют, новые везде воздвигаются не усердием к вере, а тщеславием и скоро также пустеют от недостатка в иереях, в иконах, в книгах. Видим еще иное зло: празднолюбцы уходят из монастырей, заводят пустыни в лесах и стужают христианам о денежном вспоможении. Государь указал епископам не дозволять ни того, ни другого без особенного, строгого рассмотрения. — 10) Прихожане избирают священников и диаконов: первые должны быть не менее тридцати, а вторые двадцати пяти лет от рождения, жития нравственного, и грамотные: кто из них читает или пишет худо, того отсылать в училища, ныне во всех городах заводимые. Ставленник дает митрополиту и епископам только указное: священник рубль московский и благословенную гривну: диакон полтину. Следуя уставу великих князей, Иоанна Васильевича и сына его, новобрачные платят за венец алтын, за второй брак вдвое, за третий четыре алтына; но крещение, исповедь, причастие, погребение не терпят никакой мзды. Никто из церковников не должен носить одежды странной: всякий имеет свою, и воин и тысячник, и купец и ремесленник: служителю ли церкви украшаться златом и бисером, плетением и шитьем, подобно жене? В игумены, в архимандриты избирают святители, а царь утверждает выбор. Снова запрещается вдовым иереям и диаконам священнодействовать, монахам и монахиням жить в единой обители, или в мире. — 11) Митрополиту и епископам без государева ведома не переменять ни бояр своих, ни дворецких; а на место убылых брать из тех же родов старинных. 12) Духовенство обязано искоренять языческие и всякие гнусные обыкновения. Например: когда истец с ответчиком готовятся в суде к бою, тогда являются волхвы, смотрят на звезды, гадают в какие-то Аристотелевы врата и в рафли, предсказывают победу счастливому, умножают зло кровопролития. Легковерные держат у себя книги аристотелевские, звездочетные, зодиаки, алманахи, исполненные еретической мудрости. Накануне Иоаннова дня люди сходятся ночью, пьют, играют, пляшут целые сутки; так же безумствуют и накануне Рождества Христова, Василия Великого и Богоявления. В Субботу Троицкую плачут, вопят и глумят на кладбищах, прыгают, бьют в ладоши, поют сатанинские песни. В утро Великого Четверга палят солому и кличут мертвых; а священники в сей день кладут соль у престола и лечат ею недужных. Лживые пророки бегают из села в село, нагие, босые, с распущенными волосами; трясутся, падают на землю, баснословят о явлениях Св. Анастасии и Св. Пятницы. Ватаги скоморохов, человек до ста, скитаются по деревням, объедают, опивают земледельцев, даже грабят путешественников на дорогах. Дети боярские толпятся в корчмах, играют зернью, разоряются. Мужчины и женщины моются в одних банях, куда самые иноки, самые инокини ходить не стыдятся. На торгах продают зайцев, уток, тетеревей удавленных; едят кровь или колбасы, вопреки уставу соборов Вселенских; следуя латинскому обычаю, бреют бороду, подстригают усы, носят одежду иноземную, клянутся во лжи именем Божиим и сквернословят; наконец — что всего мерзостнее и за что Бог казнит христиан войнами, гладом, язвою — впадают в грех содомский. Отцы духовные! пресеките зло; наставляйте, грозите, казните эпитимиею: ослушники да не входят в церковь! Учите христиан страху Божию и целомудрию, да живут мирно в соседстве, без ябеды, кражи, разбоев, лжесвидетельства и клятвопреступления; да будет везде благонравие в нашем любезном отечестве, и дети да чтут родителей!»

Сие церковное законодательство принадлежит царю более, нежели духовенству: он мыслил и советовал: оно только следовало его указаниям. Слог достоин удивления своею чистотою и ясностию.

Заметим странность: желая истребить обыкновения древние, противные святой вере, Иоанн и духовенство не коснулись в Стоглаве обычая давать людям имена нехристианские, по их свойствам нравственным: не только простолюдины, но и знатные сановники, уже считая за грех называться Олегами или Рюриками, назывались в самых государственных бумагах Дружинами, Тишинами, Истомами, Неудачами, Хозяинами, единственно с прибавлением христианского отчества. Сей обычай казался царю невинным.

В феврале 1581 года, по кончине митрополита Антония, избрав на его место Дионисия, хутынского игумена, Иоанн с епископами и боярами уставил обряд посвящения в сей верховный сан, не прибавив, кажется, ничего к старому, но только утвердив оный следующей соборною грамотою: «Кому благоволит Господь быть митрополитом, епископу ли, игумену или старцу, того немедленно известить о сей чести. В день наречения и возведения звонят и поют молебны. Святители, отпев канон Богоматери и Петру Чудотворцу, шлют двух архимандритов, рожественского и троицкого, за нареченным, который вместе с ними идет к государю. Царь сажает будущего митрополита и говорит ему речь о молитве. После того нареченный знаменуется в храме Успения, у святых икон и гробов, идет вместе с епископами на двор митрополитов, в Белую палату, и там, сев на свое место, ждет, встречает царя, беседует с ним; слушает литургию в соборной церкви, стоя у митрополитского места; обедает в Белой палате со всеми святителями; оттоле же, до поставления, никого не принимает, обедая в келий с немногими ближними иноками. Дня чрез два совершается избрание, объявляемое ему благовестниками, архимандритами спасским и чудовским. Уготовляют место в церкви и пишут орла над оным. В день назначенный, во время звона, святители облачаются, а с ними и будущий митрополит, если он епископ; если же не епископ, то облачается в приделе. Окруженный боярами, государь вступает в храм, знаменуется у святых икон, восходит на уготованное место и садится: владыки также. Избранный, между осьмью стоящими огненниками, под орлом, читает исповедание веры. Начинают обедню. Лампаде и посоху быть архиепископа новогородского или казанского. Когда в третий раз запоют: Свят, Свят, тогда владыки ставят митрополита по древнему обычаю. Он совершает литургию, и архиепископ именует его в молитве после Изрядна. Свещеносец, держа в руке свещу и лампаду, кланяется митрополиту и занимает пред ним свое место в алтаре; когда же возгласят: со страхом божиим, тогда уносят архиепископову лампаду с посохом, а митрополитовы поддиаконы становятся у царских дверей с лампадою и посохом нового архипастыря. Отпев литургию, епископы возводят его на место, где сидел государь; сажают трижды, произнося Исполлаэти Деспота; снимают с него одежду служебную, возлагают ему на грудь икону вратную, мантию с источниками на плеча, клобук белый или черный (как государь укажет) на главу и ведут на каменное святительское место. Царь приближается, говорит речь и дает святителю посох в десницу. Тут знатное духовенство, бояре, князья многолетствуют митрополиту. Он благословляет царя и говорит речь. Духовенство и бояре многолетствуют царю. На крылосах поют также многая лета. Выходят из церкви. У государя стол для всего знатного духовенства, для вельмож и сановников. Митрополит ездит вокруг Москвы на осле, коего ведут боярин царский и святительский. После стола чаши: Петра Чудотворца, государева и митрополитова».

Упомянем здесь также о церковном любопытном обряде сего времени, уже давно забытом в России. В неделю Ваий, пред обеднею, собирался весь народ московский в Кремле. Из храма Успения выносили большое дерево, обвешанное разными плодами (яблоками, изюмом, смоквами, финиками); укрепляли его на двух санях и везли тихо. Под деревом стояли пять отроков в белой одежде и пели молитвы. За санями шли многие юноши с пылающими восковыми свечами и с огромным фонарем; за ними несли две высокие хоругви, шесть кадильниц и шесть икон; за иконами следовали иереи, числом более ста, в великолепных ризах, осыпанных жемчугом; за ними бояре и сановники; наконец сам государь и митрополит: последний ехал верхом, сидя боком на осле (или на коне), одетом белою тканию: левою рукою придерживал (митрополит) на своих коленах Евангелие, окованное золотом, а правою благословлял народ. Осла вел боярин: государь, одною рукою касаясь длинного повода узды, нес в другой вербу, Путь митрополиту устилали сукнами. Далее шли еще бояре и сановники; за ними бесчисленное множество людей. Обходив таким образом вокруг главных церквей кремлевских, возвращались в храм Успения, где митрополит служил литургию: после чего давал обед царю и вельможам. — Сей церковный ход, в память сретения Христова в Иерусалиме, был уставлен, как вероятно, в древнейшие времена, но сделался нам известен только с Иоаннова, по описанию иноземных наблюдателей.

К достохвальным деяниям сего царствования принадлежит еще строение многих новых городов для безопасности наших пределов. Кроме Лаишева, Чебоксар, Козмодемьянска, Волхова, Орла и других крепостей, о коих мы упоминали, Иоанн основал Донков, Епифан, Венев, Чернь, Кокшажск, Тетюши, Алатырь, Арзамас. Но воздвигая красивые твердыни в лесах и в степях, он с прискорбием видел до конца жизни своей развалины и пустыри в Москве, сожженной ханом в 1571 году, так что в ней, если верить Поссевинову исчислению, около 1581 года считалось не более тридцати тысяч жителей, в шесть разменее прежнего, как говорит другой иноземный писатель, слышав то от московских старожилов в начале XVII века. Стены новых крепостей были деревянные, насыпанные внутри землею с песком или крепко сплетенные из хвороста; а каменные единственно в столице, Александровской. Слободе, Туле, Коломне, Зарайске, Старице, Ярославле, Нижнем, Белозерске, Порхове, Новегороде, Пскове.

Размножение городов благоприятствовало и чрезвычайным успехам торговли, более и более уничтожавшей доходы царские (которые в 1588 году простирались до шести миллионов нынешних рублей серебряных). Не только на ввоз чужеземных изделий или на выпуск наших произведений, но даже и на съестное, привозимое в гор'ода, была значительная пошлина, иногда откупаемая жителями. В новогородском таможенном уставе 1571 года сказано, что со всех товаров, ввозимых иноземными гостями и ценимых людьми присяжными, казна берет семь денег на рубль: купцы же российские платили 4, а новогородские 1 1/2 деньги: с мяса, скота, рыбы, икры, меду, соли (немецкой и морянки), луку, ооехов, яблок, кроме особенного сбора с телег, судов, саней. За ввозимые металлы драгоценные платили, как и за все иное; а вывоз их считался преступлением. Достойно замечания, что и государевы товары не освобождались от пошлины. Утайка наказывалась тяжкою пенею. — В сие время древняя столица Рюрикова, хотя и среди развалин, начинала быстро снова оживляться торговою деятельностию, пользуясь близостию Нарвы, где мы с целою Европою купечествовали; но скоро погрузилась в мертвую тишину, когда Россия в бедствиях Литовской и Шведской войны утратила сию важную пристань. Гем более цвела наша двинская торговля, в коей англичане должны были делиться выгодами с купцами нидерландскими, немецкими, французскими, привозя к нам сахар, вина, соль, ягоды, олово, сукна, кружева и выменивая на них меха, пеньку, лен, канаты, шерсть, воск, мед, сало, кожи, железо, лес. Французским купцам, привезшим к Иоанну дружественное письмо Генриха III, дозволялось торговать в Коле, а испанским или нидерландским — в Пудожерском устье: знаменитейший их сих гостей назывался Иваном Девахом Белобородом, доставлял царю драгоценные каменья и пользовался особенным его благоволением, к неудовольствию англичан. В разговоре с Елисаветиным послом, Баусом, Иоанн жаловался, что лондонские купцы не вывозят к нам ничего хорошего; снял с руки перстень, указал на изумруд колпака своего и хвалился, что Девах уступил ему первый за 60 рублей, а второй за тысячу: чему дивился Баус, оценив перстень в 300 рублей, а изумруд в 40 000. В Швецию и в Данию отпускали мы знатное количество хлеба. «Сия благословенная земля (пишет Кобенцель о России) изобилует всем необходимым для жизни человеческой, не имея действительной нужды ни в каких иноземных произведениях». — Завоевание Казани и Астрахани усилило нашу мену азиатскую.

Обогатив казну торговыми, городскими и земскими налогами, также и присвоением церковного имения, чтобы умножить войско, завести арсеналы (где находилось всегда в готовности не менее двух тысяч осадных и полевых орудий), строить крепости, палаты, храмы, Иоанн любил употреблять избыток доходов и на роскошь: мы говорили об удивлении иноземцев, видевших в казне московской груды жемчуга, горы золота и серебра во дворце, блестящие собрания, обеды, за коими в течение пяти, шести часов пресыщалось 600 или 700 гостей, не только изобильными, но и дорогими яствами, плодами и винами жарких, отдаленных климатов: однажды, сверх людей именитых, в Кремлевских палатах обедало у царя 2000 ногайских союзников, шедших на войну Ливонскую. В торжественных выходах и выездах государевых все также представляло образ азиатского великолепия: дружины телохранителей, облитых золотом — богатство их оружия, убранство коней. Так Иоанн 12 декабря обыкновенно выезжал верхом за город видеть действие снаряда огнестрельного: пред ним несколько сот князей, воевод, сановников, по три в ряд; пред сановниками 5000 отборных стрельцов по пяти в ряд. Среди обширной снежной равнины, на высоком помосте, длиною саженей в 200 или более, стояли пушки и воины, стреляли в цель, разбивали укрепления, деревянные, осыпанные землею, и ледяные. В торжествах церковных, как мы видели, Иоанн также являлся народу с пышностию разительною, умея видом искусственного смирения придавать себе еще более величия и с блеском мирским соединяя наружность христианских добродетелей: угощая вельмож и послов в светлые праздники, сыпал богатую милостыню на бедных.

В заключение скажем, что добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Г розным, не различия внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!

Конец IX тома.

Русское государство к середине XVII в.