Предмет и задачи курса.(1-ая лекция)

Предметом курса, которым буду я иметь честь занять ваше вни мание, я избрал некоторые явления нашей истории XVIII в. Вы позволите мне не говорить сейчас же, какие это явления. Если я укажу их сейчас, мой выбор может показаться вам неожиданным. Я боюсь, вы спросите, зачем именно такие, а не другие явления хочу я изложить вам. Потому я прошу предварительно выслушать соображения, которые руководили моим выбором.

Недоумение, которого я опасаюсь с вашей стороны, очень возможно по самому характеру века, к которому относятся избранные мною явления. История России в XVIII в. производит впечатление каприза, неустойчивости, непоследовательности. По крайней мере, такое впечатление выносили многие, начинавшие изучать ее. Им казалось, что направление дел в России этогс времени зависело только от усмотрения людей, руководивших делами, что у этих людей не было никаких ясных целей, а сами дела не следовали никакому обдуманному порядку, лишены были определенных принципов. Недаром этот век нашей истории долгое считался у нас временем случайных людей и неожиданных дел. Сколько переворотов и народных мятежей испытала тогда Россия! Сколько раз правительство меняло направление своей деятельности! Сидела на престоле императрица Анна, мало заботившаяся о просвещении, и время ее представляется эпохой мрака и невежества. Но вступила на тот же престол ревнительница наук и искусств Екатерина II, и просвещение разлилось по России Петр III освободил дворянство от тяжкого бремени обязательной службы, и дворянская гвардия свергла Петра III с престола

Верно ли это впечатление? Едва ли; по крайней мере, оно мало вероятно. Во внешней природе чем больше, массивнее тело тем его труднее поворачивать и передвигать; то же самое и в исторической жизни; а в Европе XVIII в. не было политического тела более массивного и менее подвижного, чем была Российская империя по своей обширности, по своему этнографическому составу, наконец, по своему политическому складу. Такие массивные тела как в природе, так и в истории движутся или покоятся больше по инерции, чем по воле своих двигателей. Отчего же происходит впечатление, производимое на многих жизнью русского общества XV-III в. — того общества, которое до этого века двигалось, по-видимому, с такой обдуманной медлительностью, с такой закономерной неповоротливостью, повинуясь своим инстинктам и привычкам, заветным дедовским преданиям? Позвольте мне ответить на этот вопрос простеньким сравнением. Железнодорожный поезд, конечно, представляет собою прибор более массивный, чем простая русская телега, и в нем строже соблюдены законы механики, чем в этом экипаже. Между тем на зрителя наивного, мало знакомого с машинным делом, тот и другой прибор передвижения производит впечатление, совсем не соответствующее их составу. В движении телеги он не видит ничего капризного, неожиданного, потому что весь несложный механизм ее открыт , доступен его наблюдению и пониманию. Наблюдатель видит, что возница дергает вожжами, как лошадь напирает грудью на хомут и ставит ноги в наклонное положение, как вслед за ее шагами начинают вертеться все четыре колеса. Наивный наблюдатель видит и понимает, какие силы и в какой последовательности приводятся в движение, чтобы тронуть с места пару седоков, и он не находит в этом движении ничего капризного. Совсем другое дело железнодорожный поезд: раздастся третий звонок, машинист повернет там что-то, взлетит со свистом струйка белого дыма и десятка два больших ящиков с целым уездным городом пассажиров тронутся и побегут на своих шестидесяти парах колес. Каким волшебником должен показаться наивному зрителю этот машинист, одним, поворотом винтика или рычажка производящий такое механическое чудо! Зритель и не догадывается, что в этом движении меньше чудес и произвола, чем в движении телеги, что железнодорожный поезд не может ни свернуть в сторону с рельсов, ни перепрыгнуть через маленький промежуток двух развинченных и раздвинутых рельсов; а телега благополучно сворачивает с дороги и переезжает через канавы, только с легеньким массажем .

Дело в том, что19 жизнь русского общества в XVIII в. стала гораздо сложнее, чем была прежде. Не все ее пружины с их тонкими связями заметны при первом взгляде; вот почему ход этой жизни кажется поверхностному наблюдателю капризным и неожиданным: этот ход кажется ему капризным потому, что он ему непонятен, неожиданным потому, что его труднее было предвидеть. Что же так осложнило русскую жизнь этого века?

Реформы, начатые предшественниками Петра и им продолженные. Эти реформы были предприняты частию под влиянием Западной Европы и исполнены при содействии людей той же Европы. До той поры русское общество жило влиянием туземного происхождения, условиями своей собственной жизни и указаниями природы своей страны.

С XVII в. на это общество стала действовать иноземная культура, богатая опытами и знаниями. Это пришлое влияние встретилось с доморощенными порядками и вступило с ними в борьбу, волнуя русских людей, путая их понятия и привычки, осложняя их жизнь, сообщая ей усиленное и неровное движение. Осложняя русскую жизнь притоком новых понятий и интересов, производя брожение в умах, иноземное влияние уже в XVII в. своею борьбою с вековыми туземными порядками производило одно следствие, которое еще более запутывало эту жизнь. До XVII в. русское общество отличалось цельностью своего нравственного состава. Боярин и холоп неодинаково ясно понимали вещи, неодинаково твердо знали свой житейский катехизис; но они черпали свое понимание из одних и тех же источников, твердили один и тот же катехизис и потому хорошо понимали друг друга, составляли однородную нравственную массу, если позволительно так выразиться. Западное влияние разрушило эту цельность. Оно не проникало в народ глубоко, но в верхних классах общества, по самому положению,своему наиболее открытых для внешних влияний, оно постепенно приобретало господство. Как трескается стекло, неравномерно нагреваемое в разных своих частях, так и русское общество, неодинаково проникаясь западным влиянием во всех своих слоях, раскололось. Раскол, происшедший в русской церкви XVII в., был церковным отражением этого нравственного раздвоения, вызванного западным, влиянием в русском обществе. Тогда стали у нас друг против друга два миросозерцания, два враждебные порядка понятий и чувств. Два лагеря. Руководящие классы общества, оставшиеся в ограде православной церкви, стали проникаться равнодушием к родной старине, во имя которой ратовал раскол, и тем легче отдавались иноземному влиянию. Старообрядцы, выкинутые за церковную ограду, стали тем упорнее ненавидеть привозные новшества, приписывая им порчу древлеправославной, святоотеческой русской церкви. Это равнодушие одних и эта ненависть других вошли в духовный состав русского общества, как новые пружины, осложнившие общественное движение, тянувшие людей в разные стороны.

С другой стороны, в том же направлении действовала внешняя политика Московского государства. Присоединение Малороссии и союз с Польшей в XVII в., войны и завоевания Петра Великого поставили Россию в новые внешние отношения, втянули ее в международную сутолоку Западной Европы, наделали ей новых друзей и врагов. Россия сделалась органическим членом европейской народной семьи и из равнодушной наблюдательницы западноевропейских движений превратилась в их деятельную, хотя иногда невольную и нежелательную участницу. Это участие навязывало новые заботы русской дипломатии, клало новые впечатления на русское общество, рождало в нем новые интересы. Обе эти перемены привели к тому, что нельзя стало жить и действовать, как жилось и делалось прежде. Прежде все делалось по преданию, по завету отцов и дедов, по унаследованным от них привычкам. Все это оказалось, по крайней мере для верхних классов общества, непригодным, неприложимым к новому положению дел. Теперь стало необходимо рассчитывать новые условия, соображать другие средства, всматриваться в новых друзей и врагов, а это путало непривычную к сложным расчетам мысль, сбивало твердую степенную походку. Как в частной жизни инстинкт и привычка последовательнее колеблющегося рассудка, так и в жизни народной действие по преданию тверже действия по расчету, политикапамяти последовательнее политики соображений. Словом, жизнь русского общества в XVIII в. кажется капризнее прежней, потому что стали неуловимее для нашего наблюдения ее мотивы и разнообразнее ее интересы.

Во всех условиях, осложнявших эту жизнь, действует то скрыто, то выступая наружу, одна пружина — влияние Западной Европы. Со времени Петра оно усилилось; об нем много спорили у нас в русском обществе XVII в.; но тогда оно именно занимало больше мысль и едва касалось жизни. Его принимали по каплям, морщась при каждом приеме и подозрительно следя аа его действием, преимущественно за действием религиозно нравственным. Пока заимствовали у Запада технические усвершенствования, промышленные и военные, общество, скрепя сердце, допускало западное влияние. Но когда это влияние стало проникать в понятия и нравы, против него поднялось сильное возбуждение, и около времени воцарения Петра его противники начали торжествовать. Открытая в правление царевны Софьи Славяно-греко-латинская академия поставлена была на страже национальной старины и православия против всяких иноземцев, не только немецких католиков или протестантов, но и против православных греков. Патриарх Иоаким, умирая в 1690 г., в завещании своем умолял молодых царей-братьев отнять у иноземных офицеров командование русскими ратными людьми. При Петре как-то само собою установилось довольно неопределенное отношение к Западной Европе. Бросив споры и сомнения насчет того, опасно или нет с ней сближаться, он вместо робких заимствований предшественников начал широкою рукою забирать практические плоды европейской культуры, усовершенствования военные, торгово-промышленные, ремесленные, сманивать мастеров, которые могли бы всему этому научить его русских невежд, заводить школы, чтобы закрепить в России необходимые для всего этого знания. Но, забирая европейскую технику, он оставался довольно равнодушен к жизни и людям Западной Европы. Эта Европа была для него образцовая фабрика и мастерская, а понятия, чувства, общественные и политические отношения людей, на которых работала эта фабрика, он считал делом сторонним для России. Много раз осмотрев достопримечательные производства в Англии, он только раз заглянул в парламент. Он едва ли много задумывался над тем, как это случилось что Россия не придумала всех этих технических чудес, а Западная Европа придумала. По крайней мере, он очень просто объяснял это: Западная Европа раньше нас усвоила науки Древнего мира и потому нас опередила; мы догоним ее, когда в свою очередь усвоим эти науки. Только раз, в 1713 г., на борту только что спущенного корабля в Петербурге, в одну из тех светлых минут, когда он, довольный успехами своих усилий, любил оторваться от суетливых ежедневных мелочей и окинуть сделанное широким взглядом, чтобы объяснить окружающим смысл этого дела, он сказал старым боярам, не сочувствовавшим его делу, указывая на новую столицу, флот, на матросов, иноземных мастеров: «Снилось ли вам, братцы, все это 30 лет назад? Историки говорят, что науки, родившиеся в Греции, распространились в Италии, Франции, Германии, которые были погружены в такое же невежество, в каком остаемся и мы. Теперь очередь за нами: если вы меня поддержите, быть может, мы еще доживем до того времени, когда догоним образованные страны».

Итак, вопрос у Петра получал самое простое и безобидное разрешение, как вообще разрешаются житейские затруднения людьми в добром настроении духа: зачем говорить о подчинении России Западной Европой? Речь может быть только о том, чтобы не пропустить своей очереди. Науки Греции посетили Западную Европу, посетят и нас, если мы приготовимся принять их. Они — всемирные гостьи, принадлежат нам столько же, сколько и Европе, только стали принадлежать ей прежде, чем нам. Петр заботился о водворении просвещения в России; но, не считая его исключительной принадлежностью Западной Европы, он, по-видимому, думал, что Россию связывает с этой Европой временная потребность в военно-морской и промышленной технике , которая там процветала в его время, и что по удовлетворении этой потребности эта связь разрывалась. По крайней мере, предание сохранило слова, сказанные Петром по какому-то случаю и выражавшие такой взгляд на наши отношения к Западной Европе: «Европа нужна нам еще на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней спиной».

Люди, окружавшие Петра и помогавшие ему в его предприятиях, по-видимому, разделяли его взгляд. Но русское общество молча недоумевало, не понимая ясно цели реформы, а народная масса по временам открыто протестовала против нее, чувствуя на себе только тяжести, которые она клала на него. Она складывала вину их на немцев, окружавших Петра, и видела в западном влиянии либо козни немецких рук, либо действие нечистой силы — антихриста. Но западное влияние продолжалось и после Петра; только изменилось к нему отношение русского общества: некоторые технические и другие деловые замыслы Петра не удались; многие начинания его не привились и были после него забыты. Но, ослабевая в государственной и экономической жизни, западная культура проникала в жизнь общественную, в нравы, понятия и привычки общежития, прививая к нему западные удобства и украшения, приставая к нему, как пыль к колесу. Заимствования, требовавшие труда и знания, отпадали, но приятная примесь оставалась. При Петре и его предшественниках мы призывали к себе западную культуру, насколько в ней нуждались; после Петра мы стали отдаваться ее влиянию, насколько она нам нравилась; желали принять ее. Потому прежнее раздумье о том, что можно из нее заимствовать и чего не нужно, сменилось решимостью заимствовать все, что приятно .

Таким образом, западное влияние после Петра стало сильнее и шире, действовало на наше общество не одними только техническими знаниями и житейскими удобствами, но и приносимыми им понятиями, вкусами и страстями. Прошли десятки лет, а русское общество и не думало повертываться спиной к Западной Европе.

Это влияние — капитальный вопрос нашей жизни с конца XVII в. У нас много думали над ним, рассматривали его происхождение, взвешивали его последствия. Некоторые из этих следствий заслуживают особенного внимания.

В продолжение двухсот лет с тех пор, как мы стали сближаться с Западной Европой, воспитываемый ее влиянием класс русского общества не раз переживал странные кризисы. Вообще этот класс ведет себя спокойно, помышляя о себе совсем не высоко, учится, читая европейские книжки, скорбит о своей отсталости и хотя любит свое Отечество, но не любит говорить о том. Но от времени до времени на него находит какая-то волна: вдруг он закроет свои учебники и, высоко подняв голову, начинает думать, что мы вовсе не отстали, а идем своею дорогою, что Россия сама по себе, а Европа сама по себе, и мы можем обойтись без ее наук и искусств своими доморощенными средствами. Этот прилив патриотизма и тоски по самобытности так могущественно захватывает наше общество, что мы, обыкновенно довольно неразборчивые поклонники Европы, начинаем чувствовать какое-то озлобление против всего европейского и проникаемся безотчетной верой в необъятные силы своего народа. Что такое эти кризисы: вспышки ли национальной гордости, подавленной обычным меланхолическим настроением нашей мысли и ищущей выхода из такого угнетенного состояния, или это минуты просветления, когда национальное сознание, приподнимаясь, широко захватывает народную жизнь и проникает в самые сокровенные глубины народного духа? Такие капризные пароксизмы заставляют думать, что в нашем отношении к западно­европейской цивилизации есть какое-то крупное недоразумение. Если общество, стоящее над сторонним культурным влиянием, сбрасывает его с себя, сознав его вред или непригодность, это явление понятно: общество действует, как понимает дело. Но наши восстания против западноевропейского влияния лишены деятельного характера; это больше ученая академическая полемика, чем практическая борьба, больше трактаты о национальной самобытности, чем попытки самобытной деятельности.

Восставая против этого влияния, мы не стараемся ни закрыть его пути, ни заменить собственной самодеятельностью плоды чужой культуры. Мы поступаем подобно тем игрокам, которые, бранят карты в антракте между двумя играми. Да притом влияние Запада на нас совершенно естественно вытекает из его превосходства над нами в науках и искусствах, в житейских удобствах, наконец, в исторической опытности: Запад переживал общественные перевороты, каких не испытали мы, но следствия которых могут и нам пригодиться для наших житейских соображений. На Западе знают больше нашего и даже для нас могут много сделать лучше, чем мы сами. Таким образом, Запад для нас и школа, и магазин полезных изделий, и своего рода курс исторических уроков. Казалось бы, отчего нам не пользоваться всеми этими благополучиями, и если, однако, мы порою смутно чувствуем, что эти заимствования не безвредны, то причину вреда надобно искать не в самих заимствуемых благах, а в том, что мы заимствуем их не совсем правильно.

Итак, вопрос не в самом влиянии, а в направлении, какое оно получает у нас, не в том, что оно нам приносит, а в том, что и как мы из него воспринимаем.

Некоторые следствия западного влияния показывают, что вопрос именно в способе его восприятия, а не в самом его содержании. Это влияние пошло от того, что нам для успешного достижения наших национальных целей понадобилась помощь Западной Европы. Так как это влияние призвано было служить целям народного блага, то проводить и поддерживать его должно было стать обязанностью всякого, кто сознает и принимает к сердцу нужды и пользы своего народа. Чем кто больше любит свое отечество, тем настойчивее должен проводить это влияние. Всякий патриот должен был стать западником, и западничество должно было стать только одним из проявлений патриотизма. С другой стороны, русские патриоты, чем больше они патриоты, тем больше должны были ценить Западную Европу, как полезную соседку их отечества, потому что признательность за помощь есть не только нравственный долг, но и непроизвольный порыв всякого порядочного человека и всякого неиспорченного общества. И что же? Вышло все наоборот. С первой минуты своего действия западное влияние стало разрушать в нас естественное чувство привязанности к отечеству. Чем больше проникалось наше общество западным влиянием, тем чаще появлялись среди него люди, которые теряли чутье родного, относились к нему или с презрительным равнодушием, или даже с брезгливым отвращением. Напротив, в ком сильнее билось сердце за отечество, тот тем недоверчивее, раздражительнее или высокомернее относился к Западной Европе. Каким-то непостижимым и неожиданным .образом западное влияние из культурного средства превратилось у нас в патологический симптом, в источник болезненных возбуждений. Осложняясь и видоизменяясь, эти противоположные направления, первоначально бывшие только увлечениями мысли, с течением времени стали хроническими недугами, дурными привычками нашего самосознания. Что такое был русский западник? Обыкновенно это очень возбужденный и растерявшийся человек, который знает, где он родился, и недоумевает, какой народ ему родной, где его отечество. Ухитрившись поссорить между собою столь сродные понятия, как родина и национальность, он незаметно для себя вошел в круг невозможных представлений, разделил мир на две половины: на человечество и на Россию. Отечество — это неприятное привидение, от которого стараются отчураться средствами цивилизации.

Теперь я могу безбоязненно и прямо объявить предмет на­чинаемых чтений.

Во многих явлениях нашей жизни XVIII в. резко обнаруживается западное влияние. Чтобы понять эти явления, надобно уяснить себе отношение к западной культуре, указываемое нам историей. Западная культура для нас вовсе не предмет выбора: она навязывается нам с силой физической необходимости. Это не свет, от которого можно укрыться, — это воздух, которым мы дышим, сами того не замечая. Но и в воздухе не все здорово, и им надо уметь дышать, наблюдать его химический состав и температуру. Мы не будем открывать кровообращения, потому что оно уже открыто Гарвеем, не будем искать бактерий, потому что они уже найдены Пастером. Но воспользуемся ли мы открытием Пастера, чтобы лечить больных или только для того, чтобы предохранить свое вино от порчи, будем ли изучать физиологию и физику для того, чтобы, опираясь на западных естествоведов, доказывать, что бога нет, или для того, чтобы жизнь свою устроить лучше, чем она идет на Западе, — вот это от нас зависит, это дело нашей воли и разуменья .