Петровский завод

Подъезжая к Петровску, я увидела громадную тюрьму, в форме подковы, под красною крышей. Она казалась мрачной: ни одного окна не выходило наружу; нас, значит, не обманули, сказав, что тюрьма была без окон. Я забыла вам передать, что из Читы все дамы писали графу Бенкендорфу^* (шефу жандармов), прося разрешения жить в тюрьме; нам это было дозволено. Так как дом Александрины был готов, то она поселилась в нем вне каземата, но все остальные дамы провели несколько дней в номерах своих мужей. Я купила крестьянскую избушку для моей девушки и для человека; я ходила туда переодеваться и брать ванну, и доставляла себе удовольствие проводить ночь за тюремными затворами. Уверяю вас, что слышать шум замков было очень страшно. Только год спустя семейным сосланным было разрешено жить вне тюрьмы. Самое нестерпимое в каземате было отсутствие окон. У нас весь день горел огонь, что утомляло зрение. Каждая из нас устроила свою тюрьму, по возможности, лучше; в нашем номере я обтянула стены шелковой материей (мои бывшие занавеси, присланные из Петербурга). У меня было пианино, шкаф с книгами, два диванчика, словом, было почти что нарядно. Мы все писали графу Бенкендорфу, прося его разрешения сделать в каземате окна; разрешение было дано, но наш старый комендант, более трусливый, чем когда-либо, придумал пробить их высоко, под самым потолком. Мы жили уже в своих домах, когда получилось это разрешение. Наши заключенные устроили подмостки к окнам, чтобы иметь возможность читать^**.

^* (Бенкендорф Александр Христофорович (1783-1844) - одно из самых близких лиц к Николаю I, генерал-адъютант, член следственной комиссии по делу декабристов. По проекту Бенкендорфа в июле 1826 года была учреждена новая тайная политическая полиция при личной канцелярии царя, так называемое III отделение, начальником которого был сам Бенкендорф.

Ссыльные декабристы находились под бдительным надзором III отделения и со всеми прошениями и просьбами должны были обращаться лишь к Бенкендорфу.)

^** (Петровский каземат - одноэтажное, сравнительно большое здание, имевшее форму буквы П. Судя по плану, нарисованному декабристом А. Е. Розеном, тюремное здание разделялось на 12 отделений и имело 64 камеры, они были без наружных окон и скудно освещались маленькими окошками с решеткой, расположенными над дверью, которая вела в светлый коридор. Декабристки начали борьбу за прорубку наружных окон в камерах. В ход было пущено влияние знатной столичной родни. Правительство открыто обвинялось в бесчеловечном обращении с декабристами. В декабре 1830 года последовало разрешение царя прорубить окна. Причем власти старались, чтобы об этой "монаршей милости" стало широко известно. Эту цель преследовали письма Бенкендорфа к знатным родственникам ссыльных декабристов, в которых говорилось о прорубке окон в Петровском каземате. Таким путем надеялись несколько ослабить в русском обществе сочувствие к "сибирским изгнанникам", вызванное "неумеренным, по выражению Бенкендорфа, ропотом" жен, разделяющих участь "своих несчастных мужей".

Петровский каземат, в котором декабристы провели большую часть срока своей каторги, сгорел в 1866 году.)

Наш дамский кружок увеличился с приездом Камиллы Ле Дантю, помолвленной за Ивашева; она была дочь гувернантки, жившей в их доме; жених знал ее еще в отроческом возрасте. Это было прелестное создание во всех отношениях, и жениться на ней было большим счастьем для Ивашева^*. Свадьба состоялась при менее мрачных обстоятельствах, чем свадьба Анненковой: не было больше кандалов на ногах, жених вошел торжественно со своими шаферами (хотя и в сопровождении солдат без оружия). Я была посаженой матерью четы; все наши дамы проводили их в церковь. Мы пили чай у молодых и на другой день у них обедали. Словом, мы начали мало-помалу возвращаться к обычному порядку жизни; на кухне мы больше не работали, имея для этого наемных людей, но солдат всегда был налицо и сопровождал повсюду заключенного, дабы тот не забывал своего положения. То же было и со всеми женатыми.

^* (Ивашева Камилла Петровна (1803-1839) - урожденная Лe Дантю, француженка, гувернантка в семье Ивашевых.

В 1831 году после продолжительных хлопот получила официальное разрешение на отъезд в Сибирь, к жениху В. П. Ивашеву - декабристу, члену Южного общества.)

В этом, 1832 году ты явился на свет, мой обожаемый Миша, на радость и счастье твоих родителей. Я была твоей кормилицей, твоей нянькой и, частью, твоей учительницей, и, когда несколько лет спустя, Бог даровал мне Нелли, твою сестру, мое счастье было полное. Я жила только для вас, я почти не ходила к своим подругам. Моя любовь к вам обоим была безумная, ежеминутная.

Шесть месяцев после твоего рождения заболела Александрина Муравьева. Вольф не выходил из ее комнаты; он сделал все, чтобы спасти ее, но Господь судил иначе. Ее последние минуты были величественны: она продиктовала прощальные письма к родным и, не желая будить свою четырехлетнюю дочь Нонушку^*, спросила ее куклу, которую и поцеловала вместо нее. Исполнив свой христианский долг, как святая, она занялась исключительно своим мужем, утешая и ободряя его. Она умерла на своем посту, и эта смерть повергла нас в глубокое уныние и горе. Каждая спрашивала себя: "Что станет с моими детьми после меня?"

^* (Нонушка - Софья Никитична Муравьева. После смерти отца была увезена в Москву к его матери Е. Ф. Муравьевой. Впоследствии Софья Никитична вышла замуж за М. И. Бибикова - родственника декабристской семьи Муравьевых-Апостолов.)

Камера С. Г. Волконского. У клавесина - М. Н. Волконская. Рисунок М. К. Юшневсной

Так начался в Петровске длинный ряд годов без всякой перемены в нашей участи. Те из заключенных, которым срок кончался, уезжали, унося с собой сожаление тех, которые оставались. Некоторые из дам также уехали - Фон-Визина, Розен, Нарышкина и Ивашева. Последняя тоже скончалась на поселении и еще очень молодая; муж скоро последовал за нею, и ее мать, приезжавшая к ним для свидания, увезла их сирот в Россию.

Заключенные вне часов, назначенных для казенных работ, проводили время в научных занятиях, чтении, рисовании. Н. Бестужев составил собрание портретов своих товарищей; он занимался механикой, делал часы и кольца; скоро каждая из нас носила кольцо из железа мужниных кандалов. Торсон делал модели мельниц и молотилок; другие занимались столярным мастерством, посылали нам рабочие столики и чайные ящички^*. Князь Одоевский занимался поэзией; он писал прелестные стихи и, между прочим, написал и следующие в воспоминание того, как мы приходили к ограде, принося заключенным письма и известия:

^* (Бестужев Николай Александрович (1791-1855) - капитан- лейтенант 8-го флотского экипажа, директор Морского музея, с 1824 года - член Северного общества, активный участник восстания 14 декабря. Осужден по II разряду, каторгу отбывал в Забайкалье. С 1839 года вышел на поселение в Селенгинск, где умер в 1855 году, не дождавшись одного года трех месяцев до амнистии.

Торсон Константин Петрович (ок. 1790-1851) - капитан-лейтенант, адъютант начальника морского штаба, боевой офицер, участник кругосветного плавания под начальством Ф. Ф. Беллинсгаузена; член Северного общества, осужден по II разряду, каторгу отбывал в Нерчинских рудниках, на поселении был в глухом забайкальском поселке Акша, а затем в Селенгинске, где и умер.)

 Был край, слезам и скорби 
                           посвященный, -
 Восточный край, где розовых зарей
 Луч радостный, на небе там 
                            рожденный,
 Не услаждал страдальческих очей,
 Где душен был и воздух, вечно ясный,
 И узникам кров светлый докучал,
 И весь обзор, обширный и прекрасный, 
 Мучительно на волю вызывал. 

            * * * 

 Вдруг ангелы с лазури низлетели
 С отрадою к страдальцам той страны,
 Но прежде свой небесный дух одели
 В прозрачные земные пелены,
 И вестники благие Провиденья,
 Явилися, как дочери земли,
 И узникам с улыбкой утешенья 
 Любовь и мир душевный принесли.
            
            * * * 

 И каждый день садились у ограды,
 И сквозь нее небесные уста
 По капле им точили мед отрады.
 С тех пор лились в темнице дни, лета,
 В затворниках печали все уснули,
 И лишь они страшились одного, -
 Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,
 Не сбросили б покрова своего.

Бедный Одоевский, по окончании срока каторжных работ, уехал на поселение близ г. Иркутска; затем его отец выхлопотал, в виде милости, перевод его солдатом на Кавказ, где он вскоре и умер в экспедиции против черкесов.

Каземат понемногу пустел; заключенных увозили, по наступлению срока каждого, и расселяли по обширной Сибири. Эта жизнь без семьи, без друзей, без всякого общества была тяжелее их первоначального заключения.

Наконец настала и наша очередь. Вольф, Никита и Александр Муравьевы и мы выехали одни за другими, чтобы не оставаться без лошадей на станциях. Муж заранее просил, чтоб его поселили вместе с Вольфом, доктором и старым его товарищем по службе; я этим очень дорожила, желая пользоваться советами этого прекрасного врача для своих детей; о месте же, куда нас забросит судьба, мы нисколько не беспокоились. Господь был милостив к нам и дозволил, чтобы нас поселили в окрестностях Иркутска, столицы Восточной Сибири, в Уржке, селе довольно унылом, но со сносным климатом, мне же все казалось хорошо, лишь бы иметь для моих детей медицинскую помощь на случай надобности^*.

^* (Братья Муравьевы вышли на поселение в 1835 году в с. Урик Иркутской губернии. Младший Муравьев - Александр Михайлович корнет, член Северного общества, осужденный по IV разряду на 8 лет каторги, должен был выйти на поселение в 1832 году, но просил оставить его с братом и 3 года ждал. В декабре 1835 года туда же был отпущен Ф. Б. Вольф.

С. Г. Волконский выходил но поселение в 1836 году. М. Н. Волконская ь начале 1836 года ходатайствовала перед Бенкендорфом о переводе семьи Волконских в одно место с доктором Вольфом, "чтобы можно было пользоваться его медицинской помощью". Прошение Волконской было удовлетворено. Известили ее об этом в августе 1836 года. Из-за болезни самой М. Н. и детей семья Волконских переселилась в Урик в марте 1837 года.)

В той же деревне был поселен Михаил Лунин, старый товарищ моего мужа. Не найдя для нас подходящей крестьянской избы - все лучшие были заняты другими из наших поселенцев, - мы переехали за 8 верст оттуда к моему свойственнику Поджио, которого привезли за год перед тем из Шлиссельбургской крепости; он нас принял с распростертыми объятиями и был тем более счастлив нашему приезду, что прошел через восемь с половиной лет одиночного заключения в этой ужасной крепости. За эти годы он видел только своего тюремщика да изредка коменданта. Его оставляли в полном неведении всего, что происходило за стенами тюрьмы, его никогда не выпускали на воздух, и, когда он спрашивал у часового: "Какой у нас день?", ему отвечали: "Не могу знать". Таким образом, он не слыхал о Польском восстании, Июльской революции, о войнах с Персией, Турцией, ни даже о холере; его часовой умер от нее у двери, а он ничего не подозревал об эпидемии. Однажды вечером он увидел свет, падавший от луны на наружную стену крепости; ему захотелось полюбоваться им, он влез к своему окну и с большим трудом просунул голову в маленькую форточку, довольный возможностью подышать свежим воздухом и полюбоваться на звездное небо. Вдруг он слышит шаги в коридоре; боясь, чтобы его не застали в этом положении, он хочет вытащить голову обратно, но уши ему мешают: наконец, после долгих стараний и сильно исцарапанный, он добился своего и с тех пор не делал больше подобных попыток. Сырость в его тюрьме была такова, что все его платье пропитывалось ею; табак покрывался плесенью; его здоровье настолько пострадало, что у него?

Дом Волконских в селении Урик

выпали все зубы. Но он, по крайней мере, оставался в заключении только 8 лет, тогда как бедный Батенков просидел в крепости более двадцати, не видя никого, даже коменданта. Он потерял способность говорить, и, чтобы не лишиться рассудка, читал и перечитывал библию, поставив себе задачей переводить ее мысленно на разные языки: сначала на русский, на следующий год на французский, затем на латинский. По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже его письма были не-понятны. Способность выражаться вернулась у него мало-помалу. При всем этом он сохранил свое спокойствие, светлое настроение и неисчерпаемую доброту; прибавьте сюда силу воли, которую вы в нем знаете, и вы поймете цену этому замечательному человеку^*.

^* (М. Н. Волконская не случайно соединила имена декабристов И. В. Поджио и Г. С. Батенькова (а не Батенкова). Разные во всем, в своих склонностях, дарованиях, они имели одинаковую трагическую судьбу. Каторгу им пришлось проводить не среди товарищей-единомышленников, а в одиночных крепостных казематах.

Батеньков Гавриил Степанович (1793-1863) - подполковник корпуса инженеров путей сообщения. Примыкал по своим взглядам к умеренному крылу Северного общества. Намечался декабристами правителем дел Временного революционного правительства, которое начнет действовать после переворота. После 14 декабря был приговорен к 15 годам каторги. По распоряжению царя Батенькова, как и Поджио, че отправили на каторгу в Сибирь, а заключили в крепость. Первые два года он просидел в одиночке Свартгольмской крепости (на Аландских островах), 18 лет в Алексеевской равелине (до февраля 1846 г.). Все эти годы он провел в полном одиночестве. Читать ему давали только библию и религиозный журнал, В эти годы у Батенькова появились признаки душевной болезни.)

Наша свобода на поселении ограничивалась: для мужчин - правом гулять и охотиться в окрестностях, а дамы могли ездить в город для своих покупок. Наши средства были еще более стеснены, чем в каземате. В Петровске я получала десять тысяч рублей ассигнациями, тогда как в Урике мне выдавали всего две тысячи. Наши родные, чтобы восполнить это уменьшение, присылали нам сахар, чай, кофе и всякого рода провизию, как равно и одежду.

Никита Муравьев проводил время в занятиях и чтении. Его мать понемногу переслала ему его библиотеку^*, воспитание дочери было его самым любимым занятием.

^* (Семейная библиотека Муравьевых была весьма обширной. Ее начал собирать отец декабриста М. Муравьев - известный писатель, историк и педагог своего времени. В этом хранилище были не только многочисленные печатные источники, но и собрание древнерусских летописей. Впоследствии мать декабриста Е. Ф. Муравьева преподнесла эту библиотеку в дар Московскому университету.)

Лунин вел жизнь уединенную; будучи страстным охотником, он проводил время в лесах, и только зимой жил более оседло. Он много писал и забавлялся тем, что смеялся над правительством в письмах к своей сестре. Наконец он сделал заметки на приговоре над участниками Польской революции. Дело обнаружилось, и вот однажды, в полночь, его дом оцепляется двенадцатью жандармами, и несколько чиновников входят, чтобы его арестовать; застав его крепко спящим, по возвращении с охоты, они не поцеремонились разбудить его, но смутились при виде нескольких ружей и пистолетов, висевших на стене; один из них высказал свой испуг; тогда Лунин, обратившись к стоявшему около него жандарму, сказал: "Не беспокойтесь, таких людей бьют, а не убивают". Ему принадлежит также следующая выходка. Во время его перво-начального заточения в крепости, в Финляндии, генерал-губернатор Закревский, посетив тюрьму по служебной обязанности, спросил его: "Есть ли у вас все необходимое?" Тюрьма была ужасная: дождь протекал сквозь потолок, так плоха была крыша. Лунин ответил ему, улыбаясь: "Я вполне доволен всем, мне недостает только зонтика".

Лунин был увезен всей этой военной стражей, вооруженной против одного человека, и заключен в Акатуе, самой ужасной тюрьме, где содержались преступники-рецидивисты, совершившие убийства и грабежи. Он недолго мог выносить зараженный и сырой воздух этого последнего заключения и умер в нем через четыре года. Это был человек твердой воли, замечательного ума, всегда веселый, бесконечно добрый и глубоко верующий. Его переселение нас очень огорчило. Я ему переслала несколько книг, питательного шоколада для его больной груди, и, под видом лекарства, чернил в порошке с несколькими стальными перьями, так как у него все отняли при строжайшем запрещении писать и читать что бы то ни стало, кроме Библии^*.

^* (Лунин Михаил Сергеевич (1787-1845) - подполковник лейб-гвардии Гродненского полка, адъютант главнокомандующего русских войск в Польше великого князя Константина Павловича, герой Аустерлица, один из крупнейших деятелей декабристского движения, член Северного и Южного обществ, убежденный сторонник идеи цареубийства. Осужден по I разряду, каторгу отбывал в Чите и Петровском Заводе, с 1836 года на поселении в с. Урик вместе с двоюродными братьями Н. М. и А. М. Муравьевыми и со старым товарищем по кавалергардскому полку С. Г. Волконским.

Находясь в Сибири, Лунин - выдающийся политический мыслитель - не прекратил революционной борьбы. В написанных им в это время острых политических памфлетах и исторических статьях смело и резко обличался самодержавно-крепостнический строй. Эти произведения стали известны III отделению. Особенное негодование жандармов вызвала лунинская статья "Взгляды на Тайное общество с 1816 по 1826 г.", об этой "преступной записке" Бенкендорф доложил царю. По указанию Николая I Лунин 27.111.1841 года, после обыска и допроса, был выслан из Урика в Акатуйский рудник, где воздух был так отравлен, что за 300 верст а окружности дохла всякая птица. Здесь, в Акатуевской тюрьме, Лунин был заживо погребен: он не имел товарищей, ему запретили писать. Все попытки сестры Е. С. Уваровой облегчить его участь оказались тщетными. 3.XII.1845 года М. С. Лунин скончался и погребен в Акатуе.)

Я забыла вам сказать, что мы уже давно переселились в Урик^*, где постройка нашего дома продолжалась всего несколько месяцев. К нам приезжали из города, чтобы посоветоваться с доктором Вольфом, и делали это тем охотнее, что он не хотел принимать никакого вознаграждения.

^* (Из Усть-Куды.)

Вскоре мы были страшно напуганы предположением, что у нас отнимут наших детей, по повелению его величества. Генерал-губернатор Руперт вызвал однажды к себе моего мужа, Никиту Муравьева, Трубецкого, жившего в деревне в 30 верстах от нас^*, и тех из их товарищей, которые были женаты. Я сейчас поняла, что дело шло о наших детях. Эти господа отправились, и невозможно передать, какие я перенесла томления и муки, пока они не вернулись. Наконец я увидела, что они возвращаются; муж выходя из экипажа, сказал мне: "Ты угадала, дело касается детей; их хотят увезти в Россию, лишить их имени и поместить в казенные учебные заведения". - "Но приказано ли взять их силою?" - "Нет, государь только предлагает это их матерям". Услыхав эти слова, я успокоилась, мир и радость опять наполнили мое сердце. Я вас схватила и стала душить в своих объятиях, покрывая вас поцелуями и говоря вам: "Нет, вы меня не оставите, вы не отречетесь от имени вашего отца". Все же отец ваш колебался в своем отказе, говоря, что не имеет права мешать вашему возвращению в Россию, но это был лишь порыв чрезмерного чувства долга по отношению к вам. Он сдался на мои просьбы и на мой довод, что, против того, вы можете когда-нибудь упрекнуть родителей в том, что они лишили вас вашего имени без вашего на то согласия. Словом, настало вновь общее спокойствие, так как и товарищи Сергея также послали свой отказ генерал-губернатору. Этот недобрый человек, думая только, как бы выказать свою служебную ревность, донес его величеству, что государственные преступники до того будто закоснели в своих преступлениях, что, вместо благодарности его величеству за отеческое предложение, отнеслись к нему с пренебрежением. Между тем мы выразили свой отказ самым вежливым образом, так как действительно доброе чувство побудило государя предложить нам воспитать наших детей на его счет, хотя он и поставил при этом условие, сообразное с его личным взглядом на вещи^**.

^** (В связи с ростом освободительного движения в 40-60-х годах вопрос об отношении к памяти декабристов, к их идейному наследию приобретал острое политическое значение. Самодержавное правительство стремилось не только опорочить движение декабристов, но и изгладить всякий след о нем в памяти русского общества. Тон в этом отношении задавал сам Николай I, не терпевший, чтобы в его присутствии упоминали о сибирских узниках. Эти же цели преследовал подписанный Николаем I в феврале 1842 года указ о детях декабристов, рожденных в Сибири. В 3-м пункте указа говорилось: "Детям обоего пола не дозволять носить фамилии, коей невозвратно лишились их отцы, но именоваться по отчеству, т. е. Сергеевыми, Никитиными, Васильевы-ми". При таком условии детям декабристов разрешалось получать образование в России. На эту "монаршью милость" декабристы ответили решительным отказом.)

^* (Трубецкие до Иркутска жили на поселении в д. Оёк.)

Пять лет спустя моему Мише исполнилось 12 лет. За это время я обставляла его всем, что только могло служить его образованию. Между прочим, в доме был господин Сабинский, сосланный поляк, отлично владевший французским языком и отдававший Мише все свое время без малейшего вознаграждения^*. Я просила разрешения переехать в Иркутск, дабы сын мог пройти курс гимназического образования. Граф Орлов испросил на это разрешение^**, и я поселилась в городе. Мужу было дозволено навещать нас два раза в неделю, а несколько месяцев спустя и совсем туда переехать.

^* (Сабинский (Сабиньский) Юлиан - польский революционер, участник восстания 1830-1831 годов; во второй половине 30-х годов принял участие в подготовке нового восстания, в 1839 году арестован, осужден на 20 лет каторжных работ, с последующим сокращением срока до 10 лет, с 1843 года на поселении в с. Грановском Иркутской губернии. По свидетельству своего воспитанника М. С. Волконского, Ю. Сабинский был широко образованным человеком, отлично знал древние и несколько новых языков.)

^** (Орлов А. Ф. после смерти Бенкендорфа был начальником III отделения (1844-1856).)

С. Г. Волконский. Фотография 40-х годов XIX века. Иркутск

Другие ссыльные получили то же разрешение, по крайней мере, те из них, которые были поселены в окрестностях Иркутска. Таким образом протекло еще 19 лет, из которых последние восемь никогда не изгладятся из моего благодарного сердца: за это время генерал-губернатором был уже не Руперт, а Николай Николаевич Муравьев, честнейший и одареннейший человек. Это он открыл для России Тихий океан в то время, когда французы и англичане лишали ее Черного моря^*. К нам он относился так же безупречно, как и его достойная и добрая жена. В тебе, Миша, он развил душевные способности для служения твоей родине и направил тебя на пути терпения и умственной работы.

^* (Муравьев Николай Николаевич (1809-1881) - генерал-губернатор Восточной Сибири в 1847-1861 годах. Его деятельность, связанная с расширением территории России на Дальнем Востоке, имела большое государственное значение. К ссыльным декабристам Н. Н. Муравьев относился доброжелательно. Особенно благоволил он к семье Волконских: помог сыну Марии Николаевны поступить на государственную службу и ей самой выехать в 1855 году из Сибири.)

В год коронования императора Александра II нас всех вернули, но увы! из 121 члена Тайного общества осталось всего от 12 до 15 человек; остальные умерли или были убиты на Кавказе^*. Отец ваш, как вы знаете, по возвращении на родину, был принят радушно, а некоторыми - даже восторженно^**.

^* (26.VIII.1856 года был опубликован манифест об амнистии декабристов, восстанавливающий их в правах. К этому времени, по данным С. Г. Волконского, осталось в живых 19 человек (а не 15). Из них трое не вернулись в Россию: В. А. Бесчаснов умер в 1859 году в Иркутске; И. И. Горбачевский умер в 1869 году в Петровском Заводе; П. Ф. Выгодовский (из крестьян) умер в 1872 году в г. Вилюйске.)

^** (Революционный демократ-публицист Н. В. Шелгунов оставил рассказ о встрече А. И. Герцена с С. Г. Волконским в Париже в 60-х годах. Сам свидетель этого свидания, Шелгунов подметил характерную черту в обращении Герцена с С. Г. Волконским. К бывшему декабристу, "величавому старику", по словам Шелгунова, Герцен отнесся с точкой сыновней предупредительностью, которую, если нужно уметь вызвать, то еще более нужно уметь носить ее")

Бедная Каташа умерла за год перед тем; о ней глубоко сожалели ее дети, друзья, и все те, кому она делала добро.

Ваш отец, великодушный из людей, никогда не питал чувства злопамятства к императору Николаю, напротив того, он отдавал должное его хорошим качествам: стойкости его характера и хладнокровию, высказанному им во многих случаях жизни; он прибавлял, что и во всяком другом государстве его постигло бы строгое наказание. На это я ему отвечала, что оно было бы не в той же степени, так как не приговаривают человека к каторжным работам, к одиночному заключению и не оставляют в тридцатилетней ссылке лишь за его политические убеждения и за то, что он был членом Тайного общества; ибо ни в каком восстании ваш отец не принимал участия, а если в их совещаниях и говорилось о политическом перевороте, то все же не следовало относиться к словам, как к фактам. В настоящее время не то еще говорится во всех углах Петербурга и Москвы, а между тем никого из-за этого не подвергают заключению. И если бы я смела высказать свое мнение о событии 14 декабря и о возмущении полка Сергея Муравьева^*, то сказала бы, что все это было несвоевременно: нельзя поднимать знамени свободы, не имея за собой сочувствия, ни войска, ни народа, который ничего в том еще не понимает, - и грядущие времена отнесутся к этим двум возмущениям не иначе, как к двум единичным событиям.

^* (Имеется в виду восстание Черниговского пехотного полка (3.1.1826 г.), возглавленное подполковником С. И. Муравьевым- Апостолом.)