Приезд в Читу и пребывание там

Мы купили две телеги, одну для себя, другую под вещи, и поехали. Я с удовольствием возвращалась по этой дороге, окаймленной теперь красивым лесом и чудными цветами. Я опять остановилась у того бога-того купца, который так хорошо меня принял^*.

^* (М. Н. Волконская и Е. И. Трубецкая выехали из Благодатска 11 сентября 1827 года. Имеется в виду их остановка в с. Бянкино у местного купца, о котором Мария Николаевна упоминает выше ("Записки", с. 35).)

Наконец мы приехали в Читу, уставшие, разбитые, и остановились у Александрины Муравьевой. Нарышкина и Ентальцева недавно прибыли из России. Мне сейчас же показали тюрьмы, или острог, уже напол-ненные заключенными: тюрем было три, вроде казарм, окруженных частоколами, высокими, как мачты. Одна тюрьма была довольно большая, другие - очень маленькие. Александрина жила против одной из последних, в доме казака, который устроил большое окно из находившегося на чердаке слухового отверстия. Александрина повела меня туда и показывала заключенных, называла мне их по именам по мере того, как они выходили в свой огород. Они ходили, кто с трубкой, кто с заступом, кто с книгой. Я никого из них не знала; они казались спокойными, даже веселыми и были очень опрятно одеты. В числе их были совсем молодые люди, выглядевшие 18-ти и 19-летними, как, например, Фролов и братья Беляевы^*.

^* (Фролов Александр Филиппович (1804-1885) - подпоручик Пензенского пехотного полка, член Общества соединенных славян. С 1835 года на поселении в с. Шушенском Минусинского округа, Енисейской губернии (ныне Красноярского края).

Братья Беляевы: Александр Петрович (1803-1887) - мичман Гвардейского экипажа, член Северного общества, отбыв каторгу и поселение в Минусинске, был переведен рядовым на Кавказ в 1839 году, в 1844 году произведен в офицеры и вскоре уволен со службы; Петр Петрович (ум. в 1864 г.) - мичман Гвардейского экипажа, прошел точно такой же путь, как и брат.)

А. Г. Муравьева

Наши ходили на работу, но так как в окрестностях не было никаких рудников, - настолько плохо было осведомлено наше правительство о топографии России, предполагая, что они есть во всей Сибири, - то комендант придумал для них другие работы: он заставлял их чистить казенные хлевы и конюшни, давно заброшенные, как конюшни Авгиевы мифологических времен. Так было еще зимой, задолго до нашего приезда, а когда настало лето, они должны были мести улицы. Мой муж приехал двумя днями позже нас со своими товарищами и с неизбежными их спутниками. Когда улицы были приведены в порядок, комендант придумал для работ ручные мельницы: заключенные должны были смолоть определенное количество муки в день; эта работа, налагаемая как наказание в монастырях, вполне отвечала монастырскому образу их жизни. Так провела большая часть их 15 лет своей юности в заточении, тогда как приговор установлял ссылку и каторжные работы, а никак не тюремное заточение^*.

^* (К этому надо добавить, что в Чите декабристы занимались и земляными работами: они вырыли фундамент под здание воз водимой для них новой тюрьмы и зарывали глубокий овраг, который тянулся вдоль почтового тракта. Эту работу приходилось повторять ежегодно, пока не была сделана плотина, сдерживавшая весенние воды, уносившие насыпанную землю. Декабристы называли этот овраг "чертовой могилой".)

Мне нужно было искать себе помещение. Нарышкина уже жила с Александриною. Я пригласила к себе Ентальцеву, и втроем с Каташей мы заняли одну комнату в доме дьякона; она была разделена перегородкой, и Ентальцева взяла меньшую половину для себя одной. Этой прекрасной женщине минуло уже 44 года; она была умна, прочла все, что было написано на русском языке, и ее разговор был приятен. Она была предана душой и сердцем своему угрюмому мужу, бывшему полковнику артиллерии^*. Каташа была нетребовательна и всем довольствовалась, хотя выросла в Петербурге, в великолепном доме Лаваля, где ходила по мраморным плитам, принадлежавшим Нерону^**, приобретенным ее матерью в Риме, - но она любила светские разговоры, была тонкого и острого ума, имела характер мягкий и приятный.

^* (Нарышкина Елизавета Петровна (1801-1867) - урожденная графиня Коновницына, дочь известного участника Отечествен ной войны 1812 года генерал-лейтенанта П. П. Коновницына, же на декабриста, члена Северного общества полковника М. М. Нарышкина.

Приехали они в Читу осенью 1827 года. "Со всеми дамами, - писала в это время (26.IX.1827 г.) М. Н. Волконская из Читы к матери, - мы как бы составляли одну семью; они приняли меня с распростертыми объятиями, так как несчастье сближает. Г-жа Ентальцева передала мне игрушки, которые послал мой бедный мальчик, произнеся мое имя и имя отца; я была очень тронута таким вниманием этой превосходной женщины. Мы живем вместе, она - моя экономка и учит меня бережливости; помещение мое несравненно удобнее, чем в Благодатске, у меня по крайней мере есть место для письменного стола, пяльцев и рояля".)

^** (Лаваль Жан Франсуа (Иван Степанович) - французский дворянин, эмигрировал в Россию во время Французской буржуазной революции, принят на службу при царском дворе. Отец декабристки Е. И. Трубецкой.)

Заговорив о своих подругах, я должна вам сказать, что к Александрине Муравьевой я была привязана больше всех; у нее было горячее сердце, благородство проявлялось в каждом ее поступке; восторгаясь мужем, она его боготворила и хотела, чтобы мы к нему относились так же. Никита Муравьев был человек холодный, серьезный - человек кабинетный и никак не живого дела; вполне уважая его, мы, однако же, не разделяли ее восторженности^*. Нарышкина, маленькая, очень полная, несколько аффектированная, но, в сущности, вполне достойная женщина; надо было привыкнуть к ее гордому виду, и тогда нельзя было ее не полюбить. Фон-Визина приехала вскоре после того, как мы устроились; у нее было совершенно русское лицо, белое, свежее, с выпуклыми, голубыми глазами; она была маленькая, полненькая, при этом очень болезненная; ее бессонницы сопровождались видениями; она кричала по ночам так, что слышно было на улице. Все это у нее прошло, когда она переехала на поселение, но только осталась мания: уставив на вас глаза, предсказывать вам вашу будущность, однако и эта странность у нее потом прошла. По возвращении в Россию, она лишилась мужа и 53 лет от роду вышла вторично замуж за Пущина, крестного отца моего сына^**.

^* (Муравьев Никита Михайлович (1796-1843) - капитан Гвардейского генерального штаба, член ранних декабристских организаций, идеолог Северного общества, автор проекта "Конституции". Осужден по I разряду. Каторгу отбывал в Нерчинских рудниках, в 1835 году вышел на поселение в с. Урик Иркутской губернии. Прекрасно образованный, обладавший глубокими научными знаниями, Муравьев имел все денные, чтобы стать крупным ученым-историком. Об этом свидетельствуют материалы архивного фонда Муравьевых. Оставил после себя несколько интересных военно-исторических работ, из которых только 2-3 были опубликованы (до 14.X1I.1825 г.).)

^** (Фонвизина Наталья Дмитриевна (1805-1869) - жена декабриста генерал-майора М. А. Фонвизина, члена Северного общества, осужденного по IV разряду; последовала за мужем в Сибирь; после его смерти вторично вышла замуж за декабриста И. И. Пущина. С юных лет и до конца жизни в Фонвизиной были сильны мистические настроения.

Пущин Иван Иванович (1798-1859) - друг А. С. Пушкина, известный декабрист, один из немногих "гражданских" декабристов. Служил в Московском надворном суде. С 1839 года - на поселении в городах Тобольской губернии, Туринске и Ялуторовске. После амнистии поселился в подмосковном имении Н. Д. Фонвизиной, где умер в 1859 году. И. И. Пущин - автор известных "Записок о Пушкине".)

Анненкова приехала к нам, нося еще имя м-ль Поль. Это была молодая француженка, красивая, лет 30; она кипела жизнью и весельем и умела удивительно выискивать смешные стороны в других. Тотчас по ее приезде комендант объявил ей, что уже получил повеление его величества относительно ее свадьбы. С Анненкова, как того требует закон, сняли кандалы, когда повели в церковь, но, по возвращении, их опять на него надели. Дамы проводили м-ль Поль в церковь; она не понимала по-русски и все время пересмеивалась с шаферами - Свистуновым и Александром Муравьевым. Под этой кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к Анненкову, заставившее ее отказаться от своей родины и от независимой жизни. Когда она подавала просьбу его величеству о разрешении ей ехать в Сибирь, он был на крыльце; садясь в коляску, он спросил ее: "Вы замужем?" - "Нет, го-сударь, но я хочу разделить участь сосланного". Она осталась преданной женой и нежной матерью; она работала с утра до вечера, сохраняя при этом изящество в одежде и своей обычный говор^*. На следующий год к нам приехала Давыдова. Она привезла с собой мою девушку Машу, которая умолила моих родителей позволить ей ехать ко мне^**. Позже прибыли к нам еще три дамы (всего десять), о которых я расскажу в свое время.

^* (Анненкова Прасковья Егоровна (180G-1876) - урожденная Полина Гебль, дочь наполеоновского офицера. С будущим мужем познакомилась в Москве, где в 1823 году служила в модном магазине Дюманси. Считаясь невестой И. А. Анненкова, добилась разрешения ехать за женихом в Сибирь и в Чите с ним обвенчалась.

Свистунов Петр Николаевич (1803-1889) - корнет кавалергардского полка.)

^** (Давыдова Александра Ивановна - жена декабриста В. Л. Давыдова, полковника в отставке, члена Южного общества.

"Маша" - Мальцева Мария Матвеевна - крепостная Раевских. Прожила с М. Волконской всю остальную жизнь. Умерла в с. Воронки в 1-й половине 60-х годов.)

Письма из России к нам приходили более аккуратно, а равно и посылки. Я получила "обоз" с провизией: сахар, вино, прованское масло, рис и даже портер; это единственный раз, что я имела это удовольствие; позже я узнала причину невнимания этого рода: мои родные уехали за границу. Между тем Каташа, Александрина и Нарышкина получали ежегодно все необходимое, так что всегда имелись вино и крупа для больных^*. Скоро нам разрешили свидание на дому, и как раз в это время я получила свою провизию; все было распределено между товарищами. Затруднение состояло в передаче вина, строго запрещавшегося в тюрьме. Во время свиданий Сергей клал по две бутылки в карманы и уносил с собой; так как у меня их было всего пятьдесят, то перенесены они были скоро.

^* (Знатные родственники С. Г. Волконского, видимо, мало заботились об улучшении его материального положения, которое было в первые годы незавидным. Известно, что родная сестра декабриста - Софья присвоила значительную часть его состояния. С. Г. Волконскому после амнистии удалось сохранить, по его словам, лишь "несколько крох" имения.

В Петровском Заводе положение семьи Волконских изменилось значительно к лучшему: по свидетельству местного старожила Першина, М. Н. Волконская, как и другие жены декабристов, располагала большими средствами, тратя в год по 40 тысяч рублей.)

В Чите наша жизнь стала сноснее; дамы виделись между собой во время прогулок в окрестностях деревни; мужчины сошлись вновь со своими старыми друзьями. В тюрьме все было общее: вещи, книги; - но было очень тесно: между постелями было не более аршина расстояния; звон цепей, шум разговоров и песен были нестерпимы для тех, у кого здоровье начинало слабеть. Тюрьма была темная, с окнами под потолком, как в конюшне. Летом заключенные проводили время на воздухе; каждый из них имел на большом дворе клочок земли, который и обрабатывал; но зимой было невыносимо. В Чите их было 73 человека: вот их имена^*.

^* (В "Записках М. Н. Волконской" имен нет.)

Так как свидания допускались лишь два раза в неделю, то мы ходили к тюремной ограде - высокому частоколу из толстых, плохо соединенных бревен, таким способом мы видались и разговаривали друг с другом. Первое время это делалось под страхом быть застигнутыми старым комендантом или его несносными адъютантами, бродившими кругом; мы давали на чай часовому, и он нас предупреждал об их приближении. Однажды один из солдат горного ведомства счел своим долгом раскричаться на нас и, не довольствуясь этим, ударил Каташу кулаком. Видя это, я побежала к господину Смольянинову^*, начальнику в деревне, который пригрозил солдату наказанием, и тотчас же написала очень сильное письмо коменданту; последний обиделся и надулся на меня, но с тех пор мы могли, сколько хотели, оставаться у ограды. Каташа там устраивала прием, приносила от себя складной стул, так как была очень полна, и садилась; внутри тюремного двора собирался кружок, и каждый ждал своей очереди для беседы. Наше спокойствие было нарушено появлением фельдъегеря, который приехал, чтобы увезти одного из арестантов в Петербург для нового допроса. Нам необходимо было узнать, кого именно это касалось: каждая из нас боялась за своего мужа. Я пошла гулять по направлению к комендантскому дому и встретила фельдъегеря, который узнал меня, - он меня видал у князя Петра Волконского, - поклонился мне и сказал, проходя мимо, что должен увезти одного из заключенных, но имени он не знает. Тогда я его попросила прийти на другой день, в воскресенье, в церковь и сказать мне. Я встала рано утром, пошла в церковь и от всего сердца молила милосердного Господа, чтобы не увозили моего мужа. Слышу шпоры фельдъегеря: он становится за мной и, кладя земной поклон, говорит мне: "Это Корнилович". Я благодарила Бога и осталась до конца обедни, несмотря на нетерпение пойти успокоить мужа, но адъютанты и доносчики коменданта были тут и не спускали с нас глаз. Как только я от них освободилась, я пустилась бежать, чтобы повестить об этом в трех тюрьмах и наших дам. Это происходило среди зимы, было 40° мороза. Что за ужасный холод, и сколько он унес у меня здоровья!

^* (Смольяиинов Семен Иванович - начальник Нерчинского Завода, горный инженер, жил в Чите. К декабристам относился доброжелательно.)

Все же мы не вполне верили словам фельдъегеря, который мне также сказал, что уезжает в ту же ночь. Мы решили не ложиться и распределили между собой для наблюдения все улицы деревни; я выбрала улицу коменданта, так как острог, в котором находился муж, был недалеко от его дома. Холод стоял жестокий; от времени до времени я заходила к Александрине, чтобы проглотить чашку чая; она была в центре наших действий и против тюрьмы своего мужа; у нее все время кипел самовар, чтобы мы могли согреваться. Полночь, час ночи, два часа - ничего нового. Наконец, Каташа является и говорит нам, что на почтовой станции движение и выводят лошадей из конюшни. Я бегу к тюрьме мужа, в которой сидел и Корнилович, и вижу, как приближаются офицеры и казаки, которые дают ему приказание укладываться для отправления в Петербург. Я возвращаюсь к Александрине, и мы все становимся за забором. Была чудная лунная ночь; мы стоим молча, в ожидании события. Наконец мы видим приближающуюся шагом кибитку; подвязанные колокольчики не звенят; офицеры штаба коменданта идут за кибиткой; как только они с нами поравнялись, мы разом вышли вперед и закричали: "Счастливого пути, Корнилович, да сохранит вас Бог!" Это было театральной неожиданностью; конвоировавшие высылаемого не могли прийти в себя от удивления, не понимая, как мы могли узнать об этом отъезде, который ими держался в величайшей тайне. Старик комендант долго над этим раздумывал.

Корнилович не вернулся. Пройдя через ненужный допрос, он был заключен в одну из крепостей Финляндии, где и умер несколько лет спустя. Это был человек твердого характера, и уже, конечно, не путем всевозможных унижений и нравственных страданий можно было надеяться получить от него точные сведения о деле, приводившем в ужас императора Николая до конца его дней^*.

^* (Корнилович Александр Осипович (1800-1834) - штабс- капитан Гвардейского генерального штаба, член Южного общества, известный историк своего врьмени, автор многих печатных работ, главным образом в отечественной истории XVII-XVIII вв. Приговорен к 12 годам каторги. История Корниловича изложена в "Записках" не совсем точно. В 1827 году, когда он уже был в Чите, в III отделение поступила записка - донос Ф. Булгарина, где проводилась мысль о влиянии австрийского правительства на планы и деятельность декабристов. Булгарин высказывал предположение, что через Корниловича, делавшего разыскания в архиве Министерства иностранных дел для своих научных работ, иностранные дипломаты могли узнать содержание секретных государственных актов. Делу дали ход. Корниловича скоро привезли из Читы в Петербург для допроса. Следствие установило необоснованность обвинений декабриста в шпионаже. Но Николай I приказал оставить Корниловича в Петропавловской крепости, решив использовать в своих целях его блестящее образование, талант историка. Корниловичу было дано право писать свободно о недостатках, с его точки зрения, в государственном устройстве и о мерах устранения. В крепости декабрист просидел до 1832 года и за это время подал ряд записок-проектов. Затем его перевели рядовым на Кавказ в действующую против горцев армию. В 1834 году Корнилович утонул во время похода в одной из рек Северного Дагестана.)

Один за другим приезжали и остальные изгнанники и размещались по тюрьмам. Привезли и двух поляков, из которых один, Рукевич, нас забавлял своими сарматскими выходками. Едва он успел войти в острог против дома Александрины, как стал у ограды и с сентиментальным видом и сильным польским акцентом запел старый французский романс: "В стенах мрачной башни младой король тоскует"^*. Он не был ни молод, ни красив, ни привлекателен; эта претензия на французский романс, при незнании языка, нас очень позабавила.

^* (Из оперы Грэтри "Ричард Львиное Сердце". (Прим.. М. С. Волконского.))

Некоторые из заключенных, которым пришел срок, были отправлены на поселение, то есть освобождены от работ и расселены по всей Сибири: Лихарев, граф Чернышев (брат Александрины), Лисовский, Кривцов и другие. Я должна была расстаться с бедной Ентальцевой, которая уехала в Березов, маленький и самый северный город Тобольской губернии. Прощание Александрины с братом было раздирающее; они больше не свиделись, Год или два спустя Чернышев был переведен солдатом на Кавказ^*. Мы занимались одеждой уезжавших; без нас некому было снабдить их бельем и платьем. Комендант дал им разрешение проститься с дамами,

^* (Лихарев Владимир Николаевич (1800-1840) - подпоручик, член Южного общества, выдан провокатором Бошняком, которому доверился. На поселении был в Кондинске, Кургане, Тобольске. В 1837 году переведен рядовым на Кавказ, убит в сражении при Валерике, где находился вместе с М. Ю. Лермонтовым.

Кривцов Сергей Иванович (1802-1864) - член Южного общества, жил на поселении в Туруханске, Минусинске. В 1831 году переведен рядовым на Кавказ, в 1839 году вышел в отставку в чине прапорщика, умер в своем орловском имении - селе Тимофеевке.)