Господь возводит...

 Господь возводит низверженяыя... 
 Господь решит окованныя..

(Псалмы 145, 146)

Миша мой, ты меня просишь записать рассказы, которыми я развлекала тебя и Нелли^* в дни вашего детства, словом - написать свои воспоминания. Но, прежде чем присвоить себе право писать, надо быть уверенным, что обладаешь даром повествования, я же его не имею; кроме того, описание нашей жизни в Сибири может иметь значение только для тебя, как сына изгнания; для тебя я и буду писать, для твоей сестры и для Сережи^**, с условием, чтобы эти воспоминания не сообщались никому, кроме твоих детей, когда они у тебя будут; они прижмутся к тебе, широко раскрывая глаза при рассказах о наших лишениях и страданиях, с которыми, однако же, мы свыклись настолько, что сумели быть и веселы и даже счастливы в изгнании.

^* (Дети автора "Записок":

"Нелли" - Елена Сергеевна (1835-1916), в первом замужестве Молчанова.)

^** (Молчанов Сергей Дмитриевич (1854-1905) - офицер, внук М. Н. Волконской.)

Я здесь сокращу то, что так забавляло, когда вы были детьми: рассказы о счастливом времени, проведенном мною под родительским кровом, о моих путешествиях. о моей доле радостей и удовольствий на этом свете. Скажу только, что я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского^*, вашего отца, достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечный вуаль, мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба. Вскоре после свадьбы я заболела, и меня отправили вместе с матерью, с сестрой Софьей и моей англичанкой в Одессу, на морские купания. Сергей не мог нас сопровождать, так как должен был, по служебным обязанностям, остаться при своей дивизии. До свадьбы я его почти не знала. Я пробыла в Одессе все лето и, таким образом, провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества; я не имела понятия о существовании Тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать и потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле.

^* (Волконский Сергей Григорьевич (1788-1865) - генерал- майор; действительную военную службу начал в 1806 году; в последующие 10 лет участвовал в 58 крупных сражениях, был ранен под Прейсиш-Эйлау, награжден золотой шпагой "За храбрость", многими русскими и иностранными боевыми орденами. С 1821 года и до ареста - командир 1-й бригады 19-й пехотной дивизии на юге. Член Союза благоденствия, затем Южного общества, руководитель его Каменской управы; осужден по 1-му разряду (20 лет каторги). В 1835 году вышел на поселение в село Урик Иркутской губернии. Осенью 1856 года после амнистии вернулся в Россию. Скончался в с. Воронки Черниговской губернии в 1865 году, похоронен рядом с могилой жены, умершей раньше.)

Он приехал за мной к концу осени, отвез меня в Умань, где стояла его дивизия, и уехал в Тульчин - главную квартиру второй армии. Через неделю он вернулся среди ночи; он меня будит, зовет: "Вставай скорей"; я встаю, дрожа от страха. Моя беременность приближалась к концу, и это возвращение, этот шум меня испугали. Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивала, в чем дело? "Пестель арестован". - "За что?" - Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила. Я видела, что он был грустен, озабочен. Наконец он мне объявил, что обещал моему отцу отвезти меня к нему в деревню на время родов, - и вот мы отправились. Он меня сдал на попечение моей матери и немедленно уехал; тотчас по возвращении он был арестован и отправлен в Петербург. Так прошел первый год нашего супружества; он был еще на исходе, когда Сергей уже сидел под затворами крепости в Алексеевском равелине^*.

^* (Приказ об аресте С. Г. Волконского царь подписал 25.XII. 1825 года (7.1. 1826 г.). Волконский был арестован, привезен из Умани в Петербург. 14.1 был допрошен Николаем I и в ночь на 15-е заточен в Петропавловскую крепость. Комендант крепости генерал Сукин получил при этом собственноручную записку царя об условиях содержания арестованного: "Присылаемого кн. С. Волконского посадить или в Алексеевский равелин или где удобно, но так, чтобы о приводе его было неизвестно. С. П. 14.1. 1826 г.".)

Роды были очень тяжелы, без повивальной бабки (она приехала только на другой день). Отец требовал, чтобы я сидела в кресле, мать, как опытная мать семейства; хотела, чтобы я легла в постель во избежание простуды, и вот начинается спор, а я страдаю; наконец, воля мужчины, как всегда, взяла верх; меня поместили в большом кресле, в котором я жестоко промучилась без всякой медицинской помощи. Наш доктор был в отсутствии, находясь при больном в 15 верстах от нас; пришла какая-то крестьянка из нашей деревни, выдававшая себя за бабку, но не смела ко мне подойти, и, став на колени в углу комнаты, молилась за меня. Наконец к утру приехал доктор, и я родила своего маленького Николая, с которым впоследствии мне было суждено расстаться навсегда^*. У меня хватило сил дойти босиком до постели, которая не была согрета и показалась мне холодной, как лед; меня сейчас же бросило в сильный жар, и сделалось воспаление мозга, которое продержало меня в постели в продолжение двух месяцев. Когда я приходила в себя, я спрашивала о муже; мне отвечали, что он в Молдавии, между тем, как он был уже в заключении и проходил через все нравственные пытки допросов. Сначала его привели, как приводили и всех остальных, к императору Николаю, который накинулся на него, грозя пальцем и браня его за то, что он не хотел выдать ни одного из своих товарищей. Позже, когда он продолжал упорствовать в этом молчании перед следователями, Чернышев, военный министр, сказал ему: "Стыдитесь, князь, прапорщики больше вас показывают". Впрочем, все заговорщики были уже известны: предатели Шервуд, Майборода и...^** выдали список имен всех членов Тайного общества, вследствие чего и начались аресты. Я не дерзну излагать историю событий этого времени: они слишком еще к нам близки и для меня недосягаемы; это сделают другие, а суд над этим порывом чистого и бескорыстного патриотизма произнесет потомство. До сих пор история России представляла примеры лишь дворцовых заговоров, участники которых находили в том личную для себя пользу.

^* (Николай Волконский родился 2 января 1826 года.)

^** (Шервуд Иван Васильевич - сын выписанного из Англии Павлом I механика, унтер-офицер 3-го украинского уланского полка. Находясь в имении В. Л. Давыдова Каменке, сблизился с декабристом Ф. Ф. Вадковскими, узнав от него о существовании Тайного общества, в июле 1825 года послал донос Аракчееву и Александру I. За предательство провокатор получил от царя приставку к фамилии "Верный" и впоследствии дослужился до полковника.

Имя третьего шпиона М. Н. Волконская не указала. Это был А. К. Бошняк - агент начальника южных военных поселений И. О. Витта, подозреваемого в растрате нескольких миллионов казенных денег. Витт хотел открыть существование Тайного общества на юге и этим восстановить при дворэ свою подорванную репутацию. В августе 1825 года донос Бошняка-Витта был представлен Александру I.)

С. Г. Волконский. С портрета Г. Дау, 1820 г.

Наконец однажды, собравшись с мыслями, я сказала себе: "Это отсутствие мужа неестественно, так как писем от него я не получаю", и я стала настоятельно требовать, чтобы мне сказали правду. Мне отвечали, что Сергей арестован, равно как и В. Давыдов, Лихарев и Поджио. Я объявила матери, что уезжаю в Петербург, где уже находился мой отец. На следующее утро все было готово к отъезду; когда пришлось вставать, я вдруг почувствовала сильную боль в ноге. Посылаю за женщиной, которая тогда так усердно молилась за меня Богу; она объявляет, что это рожа, обвертывает мне ногу в красное сукно с мелом, и я пускаюсь в путь со своей доброй сестрой и ребенком, которого, по дороге, оставляю у графини Браницкой, тетки моего отца; у нее были хорошие врачи; она жила богатой и влиятельной помещицей.

Был апрель месяц и полная распутица. Я путешествовала день и ночь и приехала наконец к своей свекрови. Это была в полном смысле слова придворная дама^*. Некому было дать мне доброго совета: брат Александр, предвидевший исход дела, и отец, его опасавшийся, меня окончательно обошли. Александр действовал так ловко, что я все поняла лишь гораздо позже, уже в Сибири, где узнала от своих подруг, что они постоянно находили мою дверь запертою, когда ко мне приезжали. Он боялся их влияния на меня; а несмотря, однако, на его предосторожности, я первая с Каташей Трубецкой приехала в Нерчинские рудники^**.

^* (Волконская Александра Николаевна - урожденная княжна Репнина.)

^** (Родство и дружеские связи А. Н. Раевского с декабристами навлекли на него подозрение в принадлежности к Тайному обществу. 29.XII.1825 года он был арестован и посажен на главную Петербургскую гауптвахту. Отец и друзья Раевского были убеждены в его непричастности к делу декабристов. "Не сомневаюсь в его политической безвинности", - писал А. С. Пушкин из Михайловского А. Дельвигу.

"Каташа" - княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, урожденная графиня Лаваль, жена декабриста С. П. Трубецкого.)

Я была еще очень больна и чрезвычайно слаба. Я выпросила разрешение навестить мужа в крепости. Государь, который пользовался всяким случаем, чтобы выказать свое великодушие (в вопросах второстепенных), и которому было известно слабое состояние моего здоровья, приказал, чтобы меня сопровождал врач, боясь для меня всякого потрясения. Граф Алексей Орлов сам повез меня в крепость. Когда мы приближались к этой грозной тюрьме, я подняла глаза и, пока открывали ворота, увидела помещение над въездом с настежь открытыми окнами и Михаила Орлова в халате, с трубкой в руках, наблюдающего с улыбкой за въезжающими^*.

^* (Орлов Алексей Федорович (1786-1861) - сенатор, член Верховного суда по делу декабристов, впоследствии начальник III отделения, председатель Государственного совета. Пользуясь особым благоволением Николая I, добился смягчения участи для своего брата - декабриста М. Ф. Орлова.

Орлов Михаил Федорович (1788-1842) - генерал-майор, участник Отечественной войны 1812 года, в 1814 году представлял союзное командование при подписании акта о капитуляции Парижа, член Союза благоденствия, руководитель Кишиневской управы. С середины 1820 года назначен командиром 16-й пехотной дивизии, штаб которой находился в Кишиневе. В связи с событиями 14.XII был арестован и 29.XII посажен в Петропавловскую крепость. После освобождения благодаря хлопотам брата был уволен с военной службы и до конца дней своих находился под надзором полиции. Умер в Москве в марте 1842 года.)

Мы вошли к коменданту; сейчас же привели под стражей моего мужа. Это свидание при посторонних было очень тягостно. Мы старались обнадежить друг друга, но делали это без убеждения. Я не смела его расспрашивать: все взоры были обращены на нас; мы обменялись платками. Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал, но нашла лишь несколько слов утешения, написанных на одном углу платка, и которые едва можно было разобрать.

Свекровь расспрашивала меня о своем сыне, говоря при этом, что не может решиться съездить к нему, так как это свидание убило бы ее, - и уехала на другой день со вдовствующей императрицей в Москву, где уже начались приготовления к коронации. Моя золовка, Софья Волконская, должна была приехать в скором времени; она сопровождала тело покойной императрицы Елизаветы Алексеевны, которую везли в Петербург. Я нетерпеливо желала познакомиться с этой сестрой, которую муж мой обожал. Я много ожидала от ее приезда. Мой брат смотрел на дело иначе; он стал внушать мне опасения относительно моего ребенка, уверяя меня, что следствие продлится долго (что, впрочем, было и справедливо), что я должна бы лично удостовериться в уходе за моим дорогим ребенком и что я, наверное, встречусь с княгиней в дороге. Не подозревая ничего, я решилась ехать с мыслью привезти сюда сына. Я направилась в Москву, чтобы повидать сестру Орлова. Моя свекровь была уже там в качестве обергофмейстерины. Она мне сказала, что ее величеству угодно меня видеть и что она принимает во мне большое участие. Я думала, что императрица хочет со мной говорить о моем муже, ибо в столь важных обстоятельствах я понимала участие к себе, лишь поскольку оно касалось моего мужа; вместо того, со мной беседуют о моем здоровье, о здоровье отца, о погоде^*...

^* (Здесь М. Н. Волконская очень глухо дает понять, какие тяжелые нравственные страдания выпали на ее долю во время следствия, суда и ожидания приговора. Ее терзали неизвестность, тревога за будущее мужа. В одном из писем она вспоминает, что в те месяцы находилась в "ужасном душевном состоянии".)

Вслед за тем я немедленно выехала. Брат устроил так, чтоб я разъехалась с золовкой, которая, будучи в курсе всего, могла бы меня посвятить в направление, принятое делом. Я нашла своего ребенка бледным и хилым: ему привили оспу, он заболел. Я не получала никаких известий; мне передавались только самые бессодержательные письма, остальные уничтожались. Я с нетерпением ждала минуты своего отъезда; наконец, брат приносит мне газеты и объявляет, что мой муж приговорен. Его разжаловали одновременно с товарищами на гласисе^* крепости. Вот как это произошло: 13 июля, на заре, их всех собрали и разместили по категориям на гласисе против пяти виселиц. Сергей, как только пришел, снял с себя военный сюртук и бросил его в костер: он не хотел, чтобы его сорвали с него. Было разложено и зажжено несколько костров для уничтожения мундиров и орденов приговоренных; затем им всем приказали стать на колени, причем жандармы подходили и переламывали саблю над головой каждого в знак разжалования; делалось это неловко: нескольким из них поранили голову. По возвращении в тюрьму, они стали получать не обыденную свою пищу, а положение каторжников; также получили и их одежду - куртку и штаны из грубого серого сукна.

^* (Гласис - пологая земляная насыпь впереди наружного рва крепости.)

За этой сценой последовала другая, гораздо более тяжелая. Привели пятерых приговоренных к смертной казни. Пестель, Сергей Муравьев, Рылеев, Бестужев-Рюмин (Михаил) и Каховский были повешены, но с такой ужасной неловкостью, что трое из них сорвались, и их снова ввели на эшафот^*. Сергей Муравьев не захотел, чтобы его поддерживали; Рылеев, которому возвратилась возможность говорить, сказал: "Я счастлив, что дважды за отечество умираю". Их тела были положены в два больших ящика, наполненных негашеной известью, и погребены на Голодаевом острове. Часовой не допускал до могил. Я не могу останавливаться на этой сцене: она меня расстраивает, мне больно ее вспоминать. Не берусь подробно ее описывать. Генерал Чернышев (впоследствии граф и князь) гарцевал вокруг пяти виселиц, глядя в лорнет на жертвы и посмеиваясь^**.

^* (Казнь была совершена на рассвете 13 июля 1826 года на плац-кронверке Петропавловской крепости. В донесении петербургского генерал-губернатора П. В. Голенищева-Кутузова указаны фамилии трех сорвавшихся с виселицы декабристов: К. Рылеева, П. Каховского, С. Муравьева-Апостола.)

^** (Чернышев Александр Иванович - генерал-адъютант, член следственной комиссии по делу декабристов, впоследствии военный министр России. Декабристы в своих воспоминаниях отмечали его пристрастие и оскорбительный тон обращения с ними во время следствия, полное неуважение к их достоинству.)

Моего мужа лишили титула, состояния и гражданских прав и приговорили к двадцатилетним каторжным работам и к пожизненной ссылке. 26 июля его отправили в Сибирь с князьями Трубецким и Оболенским, Давыдовым, Артамоном Муравьевым, братьями Борисовыми и Якубовичем^*. Когда я узнала об этом от брата, я ему объявила, что последую за мужем; брат, который должен был ехать в Одессу, сказал мне, чтоб я не трогалась с места до его возвращения, но на другой же день после его отъезда я взяла паспорт и уехала в Петербург. В семье мужа на меня сердились за то, что я не отвечала на их письма. Не могла же я им оказать, что мой брат их перехватывал. Мне говорили колкости, а о деньгах ни слова. Не могла я также говорить с ними о том, что мне приходилось переносить от отца, который не хотел отпускать меня. Я заложила свои брильянты, заплатила некоторые долги мужа и написала письмо государю, прося разрешения следовать за мужем. Я особенно опиралась на участие, которое его величество оказывал к женам сосланных, и просила его завершить свои милости разрешением мне отъезда. Вот его ответ:

^* (Первые восемь декабристов были отправлены из Петропавловской крепости в Сибирь с 21 июля по 1 августа 1826 года. Осужденных увозили по ночам небольшими группами, закованными; при каждом был жандарм, и на четырех человек полагался один фельдъегерь. Сначала их привезли на железоделательные заводы (недалеко от Иркутска) и в местечко Усолье. С. Г. Волконский вместе с С. П. Трубецким оказался на Николаевском Заводе. В октябре их всех переправили в Благодатский рудник Нерчинского горного округа. Согласно утвержденной Николаем I инструкции комендант Нерчинских рудников должен был содержать декабристов "во всех отношениях по установленному каторжному положению", используя на работе в подземных шахтах.)

"Я получил, Княгиня, ваше письмо от 15 числа сего месяца; я прочел в нем с удовольствием выражение чувств благодарности ко мне за то участие, которое я в вас принимаю; но, во имя этого участия к вам, я и считаю себя обязанным еще раз повторить здесь предостережения, мною уже вам высказанные, относительно того, что вас ожидает, лишь только вы проедете далее Иркутска. Впрочем, предоставляю вполне вашему усмотрению избрать тот образ действия, который покажется вам наиболее соответствующим вашему настоящему положению.

1826. 21 декабря.

Благорасположенный к вам (подпись) Николай".

Теперь я должна вам рассказать сцену, которую я буду помнить до последнего своего издыхания. Мой отец был все это время мрачен и недоступен. Необходимо было, однако же, ему сказать, что я его покидаю и назначаю его опекуном своего бедного ребенка, которого мне не позволяли взять с собой. Я показала ему письмо его величества; тогда мой бедный отец, не владея более собой, поднял кулаки над моей головой и вскричал: "Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься". Я ничего не ответила, бросилась на кушетку и спрятала лицо в подушку.

Мой отец, этот герой 1812 года, с твердым и возвышенным характером, - этот патриот, который при Дашковке, видя, что войска его поколебались, схватил двоих своих сыновей, еще отроков, и бросился с ними в огонь неприятеля, - нежно любил свою семью; он не мог вынести мысли о моем изгнании, мой отъезд представлялся ему чем-то ужасным^*.

^* (Раевский Николай Николаевич (1771-1829) - генерал от кавалерии, во время Отечественной войны 1812 года - командир 7-го корпуса 2-й Западной Армии. Дашковка - местечко, где 23.VII.1812 года корпусу Раевского пришлось сдерживать 10-часовой натиск 5-й дивизии маршала Даву, чтобы прикрыть переход 2-й Западной армии через Днепр в районе Быхова.)

Мой шурин, князь Петр Волконский, министр Двора, заехал за мной, чтобы везти к себе обедать, и дорогой спросил: "Уверены ли вы в том, что вернетесь?" - "Я и не желаю возвращаться, разве лишь с Сергеем, но, бога ради, не говорите этого моему отцу". Позже мне припомнились эти слова, и я поняла смысл отеческих предостережений, заключавшихся в письме его величества. В ту же ночь я выехала^*; с отцом мы расстались молча; он меня благословил и отвернулся, не будучи в силах выговорить ни слова. Я смотрела на него и говорила себе: "Все кончено, больше я его не увижу, я умерла для семьи". Я заехала обнять свекровь, которая велела мне вручить как раз столько денег, сколько нужно было заплатить за лошадей до Иркутска. У меня была куплена кибитка; я уложилась в одну минуту, взяла с собой немного белья и три платья да ватошный капот, который надела. Остальные свои деньги я берегла для Сибири, зашив их в свое платье. Перед отъездом я стала на колени у люльки моего ребенка; я молилась долго. Весь этот вечер он провел около меня, играя печатью письма, которым мне разрешалось ехать и покинуть его навсегда. Его забавлял большой красный сургуч этой печати. Я поручила своего бедного малютку попечению свекрови и невесток и, с трудом оторвавшись от него, вышла.

^* (21 декабря 1826 года.)

В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки; она меня приняла с нежностью и добротой, которые остались мне памятны навсегда; окружила меня вниманием и заботами, полная любви и сострадания ко мне. Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, бывших тогда в Москве, и несколько талантливых девиц московского общества. Я была в восторге от чудного итальянского пения, а мысль, что я слышу его в последний раз, еще усиливала мой восторг. В дороге я простудилась и совершенно потеряла голос, а пели именно те вещи, которые я лучше всего знала; меня мучила невозможность принять участие в пении. Я говорила им: "Еще, еще, подумайте, ведь я никогда больше не услышу музыки"^*. Тут был и Пушкин, наш великий поэт; я его давно знала; мой отец приютил его в то время, когда он был преследуем императором Александром I за стихотворения, считавшиеся революционными. Отец принял участие в бедном молодом человеке, одаренном таким громадным талантом, и взял его с собой, когда мы ездили на Кавказские воды, так как здоровье его было сильно расшатано. Пушкин этого никогда не забыл; он был связан дружбою с моими братьями и ко всем нам питал чувство глубокой преданности.

^* (Волконская Зинаида Александровна, урожденная княгиня Белосельская-Белозерская. В ее большом доме на Тверской (недалеко от Страстного монастыря) начиная с 1824 года собирались наиболее выдающиеся представители литературного мира и искусства Москвы. В числе постоянных посетителей этого салона были А. С. Пушкин, Е. А. Баратынский, Д. Веневитинов, Адам Мицкевич и другие известные литераторы того времени. На собраниях у З. А. Волконской преобладал вольный дух. Его не смогли поколебать и правительственные репрессии, которые обрушились на передовые слои русского общества после 14.XII.1825 года. Салон З. А. Волконской в одном из доносов характеризовался, как "средоточие всех недовольных", то есть недовольных расправой над декабристами. Одним из проявлений этого недовольства был устроенный 27.XII.1826 года в салоне прощальный вечер в честь проезжавшей через Москву в Сибирь М. Н. Волконской.)

С. Г. Волконский. Миниатюра Ж.- Б. Изабе. 1814 г.

В качестве поэта, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал. Я помню, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю, любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее, когда она меня настигала; под конец у меня вымокли ноги; я это, конечно, скрыла и вернулась в карету. Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только 15 лет^*.

^* (Эпизод, описанный М. Н. Волконской и впоследствии воспетый А. С. Пушкиным в I главе "Евгения Онегина", имел место во время остановки путешественников у почтовой станции Сумбей 30 мая 1820 года.)

 Как я завидовал волнам,
 Бегущим бурной чередою
 С любовью лечь к ее ногам!
 Как я желал тогда с волнами
 Коснуться милых ног устами!*

^* ("Евгений Онегин". Гл. I, п. XXXIII.)

Позже, в "Бахчисарайском фонтане", он сказал:

 ...ее очи
 Яснее дня,
 Темнее ночи.

В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию все, что видел. Но во время добровольного изгнания в Сибирь жен декабристов он был полон искреннего восторга; он хотел мне поручить свое "Послание к узникам", для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он его передал Александре Муравьевой. Вот оно:

 Во глубине сибирских руд
 Храните гордое терпенье;
 Не пропадет ваш скорбный труд 
 И дум высокое стремленье.

           * * *

 Несчастью верная сестра -
 Надежда в мрачном подземелье
 Разбудит бодрость и веселье, 
 Придет желанная пора!

           * * * 

 Любовь и дружество до вас
 Дойдут сквозь мрачные затворы,
 Как в ваши каторжные норы 
 Доходит мой свободный глас.
         
           * * * 

 Оковы тяжкие падут,
 Темницы рухнут, и свобода
 Вас примет радостно у входа,
 И братья меч вам отдадут. 

Ответ князя Одоевского^*, государственного преступника, приговоренного к каторжным работам:

^* (Одоевский Александр Иванович (1802-1839) - поэт-декабрист, один из наиболее революционно настроенных членов Северного общества, объединившихся вокруг Рылеева. Каторгу в 1827-1832 годах отбывал в Чите и Петровском Заводе. Ответ на "Послание" Пушкина написал в Чите. Последняя строка 2-го четверостишия в "Записках М. Н. Волконской" изменена, ее следует читать: "В душе смеемся над царями". Опущено и последнее четверостишие. Полностью это стихотворение было напечатано в России лишь в 1910 году.

С 1832 года на поселении в д. Тельме и Елани около Иркутска, затем в г. Ишиме Тобольской губернии. В 1837 году переведен на Кавказ, зачислен рядовым Нижегородского драгунского полка, где умер 10.Х.1839 года.)

 Струн вещих пламенные звуки
 До слуха нашего дошли,
 К мечам рванулись наши руки, 
 Но лишь оковы обрели.

           * * * 

 Но будь спокоен,
 Бард, - цепями,
 Своей судьбой гордимся мы,
 И за затворами тюрьмы
 Обет святой пребудет с нами. 

           * * * 

 Наш скорбный труд не пропадет;
 Из искры возгорится пламя, 
 И просвещенный наш народ
 Сберется под святое знамя.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Пушкин мне говорил: "Я намерен написать книгу о Пугачеве. Я поеду на место, перееду через Урал, поеду дальше и явлюсь к вам просить пристанища в Нерчинских рудниках". Он написал свое великолепное сочинение, всеми восхваляемое, но до нас не доехал^*.

^* (Речь идет об "Истории Пугачева". В сентябре 1833 года Пушкин выехал в пугачевские места, где записывал устные рассказы о вожде крестьянской войны и делал разыскания в местных архивах. Крайним пунктом путешествия Пушкина на восток был Уральск.)

Сестра Орлова приехала в Москву проститься со мной. Ее муж, один из главных деятелей общества, проживал тогда спокойно в деревне: его спас брат его - граф Орлов, как при помощи ответов, которые он помогал давать ему на запросы, присылаемые в тюрьму, так и в силу благосклонности, которою он пользовался у его величества. Я забросала сестру вопросами о деле, она отвечала уклончиво. Что меня больше всего мучило, это то, что я прочла в напечатанном приговоре, будто мой муж подделал фальшивую печать, с целью вскрытия правительственных бумаг. Я спросила сестру со слезами на глазах: "Ужели правда, что Сергей мог подделать печать?" Она мне ответила, что это вздор, и старалась меня успокоить, но ничего мне не объяснила; вероятно, она боялась, как бы я не стала об этом рассказывать до своего отъезда, но под конец созналась мне в том, что Сергей для того, чтобы спасти ее мужа, распечатал не казенную бумагу, а письмо, будучи к тому почти уполномоченным Киселевым, к которому оно было адресовано. Вот как было дело: в 1822 году произошли беспорядки в 16-й дивизии, которою командовал Михаил Орлов; его окружающие были мало сдержанны в своих словах к ученикам школ, устроенных по методу Ланкастера, введенному в России Михаилом (Орловым). Все эти неосторожные и несвоевременные слова передавались унтер-офицерам и рядовым; они повели к нарушению порядка подчинения, о чем было доведено до императора Александра I, который приказал назначить следствие^*. Генерал Киселев, начальник штаба 2-й армии, был очень дружен с Михаилом и Сергеем; будучи вынужден ехать за границу, по нездоровью своей жены, он сказал моему мужу: "Мне досадно, что я не могу остаться еще несколько дней: я жду письма относительно дела Михаила, я бы его сообщил вам, дабы вы могли предупредить его о том, что делается". На другой же день это письмо было получено моим мужем, который его прочитал, запечатал первой попавшейся печатью и, таким образом, дал Михаилу возможность приготовить свои ответы. Такой поступок не только не предосудителен, но даже не представляет злоупотребления доверием, так как Киселев желал, чтобы это письмо было известно Орлову.

^* ("...Беспорядки в 16-й дивизии". Имеются в виду события, связанные с разгромом тайной декабристской организации в Кишиневе. В 1820-1822 годах кишиневские декабристы развернули энергичную революционную деятельность в 16-й дивизии генерала М. Ф. Орлова, издававшего демократические приказы, в которых, ссылаясь на пример Суворова, обязывал своих офицеров гуманно обращаться с солдатами. Трех командиров за жестокое обращение с солдатами он предал военному суду. По указанию М. Ф. Орлова в дивизии были созданы школы для обучения солдат по методу Ланкастера. Преподаватели этих школ декабристы майор В. Ф. Раевский и капитан К. А. Охотников вели в них систематическую революционную пропаганду среди юнкеров и солдат. Под влиянием этой пропаганды в дивизии начались открытые выступления солдат против командиров-тиранов. В декабре 1821 года вспыхнуло восстание в Камчатском полку. Начавшееся по этому делу следствие установило связь между этим восстанием и революционной пропагандой Раевского.

Ланкастер Дж. - английский педагог, создавший систему взаимного обучения.)

Но возвратимся к моему путешествию. Сестра, видя, что я уезжаю без шубы, испугалась за меня и, сняв со своих плеч салоп на меху, надела его на меня. Кроме того, она снабдила меня книгами, шерстями для рукоделья и рисунками. Я должна была провести два дня в Москве, так как не могла не повидать родственников наших сосланных; они мне принесли письма для них и столько посылок, что мне пришлось взять вторую кибитку, чтобы везти их. Я покидала Москву скрепя сердце, но не падая духом; со мной были только человек и горничная, которая все "по паспорту ходила" и оказалась очень ненадежной. Я ехала день и ночь, не останавливаясь и не обедая нигде; я просто пила чай там, где находила поставленный самовар; мне подавали в кибитку кусок хлеба или что попало, или же стакан молока, и этим все ограничивалось. Однажды в лесу я обогнала цепь каторжников; они шли по пояс в снегу, так как зимний путь еще не был проложен; они производили отталкивающее впечатление своей грязью и нищетой. Я себя спрашивала: "Неужели Сергей такой же истощенный, обросший бородой и с нечесаными волосами?"

Я приехала в Казань вечером; был канун нового года; меня высадили, не знаю почему, в гостинице; дворянское собрание было на том же дворе, залы его были ярко освещены, и я видела входящие на бал маски. Я говорила себе: "Какая разница! Здесь собираются танцевать, веселиться, а я, я еду в пропасть: для меня все кончено, нет больше ни песен, ни танцев". Это ребячество было простительно в моем возрасте: мне только что минул 21 год. Мои мысли были прерваны появлением чиновника военного губернатора; он меня предупреждал, что я лучше сделаю, если вернусь обратно, так как княгиня Трубецкая, которая проехала раньше, должна была остановиться в Иркутске (ее не пустили дальше), а вещи ее подвергли обыску. Я ответила, что все предосторожности мною приняты и что меня пропустят, так как у меня есть на то разрешение государя императора. Это мне напоминает, как сестра Орлова, чтобы помешать мне ехать, говорила: "Что ты делаешь? Твой муж, может быть, запил, опустился!" - "Тем более мне надо ехать", - отвечала я.

Я продолжала путь; погода была ужасная; хозяин гостиницы мне сказал, что было бы осторожнее обождать, потому что будет метель.

Я подумала, что не с тем еще мне придется бороться в Сибири, велела опустить рогожу с верха кибитки и поехала. Но я не знала степных метелей: снег скоплялся на полости кибитки, между нами и ямщиком образовалась целая снежная гора. Я заставила прозвонить свои часы, они пробили полночь - мой Новый год, моя встреча Нового года! Я повернулась к своей горничной, чтобы пожелать ей хорошего года, не имея никого другого, кого поздравить; но она была так не в духе, я нашла ее выражение лица таким отталкивающим, что обратилась к ямщику: "С новым годом тебя поздравляю!" И моя мысль перенеслась к моим родителям, к моей молодости, моему детству. Как этот день всегда у нас праздновался, сколько радостей, сколько удовольствий! А мой бедный Сергей, что с ним? Тяжелая действительность представилась мне во всей своей силе; я продолжала думать только о муже. Лошади стали; ямщик объявил, что мы сбились с дороги и что надо выйти и искать убежища. К счастью, неподалеку оказалось зимовье дровосека, мы вошли в него; я велела затопить печь, заварила чай для людей и дождалась утра, чтобы продолжать путь. Так ехала я в продолжение 15 дней, то пела, то говорила стихи, не встретив на пути ничего примечательного; я не видела местности, через которую проезжала: холод стоял сильный, и кибитка была закрыта. Однажды вечером слуга сказал мне, что мы подъезжаем к станции; я приказала поднять рогожу и увидела большие костры, разложенные среди деревни; их поддерживали, чтобы дать возможность толпе народа обогреться: женщины, дети, солдаты, крестьяне - все стояли вокруг огней. Я спросила: "Что это?" - "Это Серебрянка из Нерчинска". Я в восторге: получу известие о муже. Иду на почтовую станцию и, для вида, спрашиваю себе чаю. Входит офицер, провожающий Серебрянку; он не снимает фуражки и продолжает курить, выпуская клубы дыма от отвратительного табака; засаленный кисет с табаком висел у него на пуговице сюртука. Несмотря на его грубый вид, я у него спрашиваю, где находятся государственные преступники? Он взглянул на меня в упор и сказал, повернувшись спиной и уходя: "Я их не знаю и знать не хочу". (Это был некто Фитингоф, заключенный впоследствии в Соловецкий монастырь за безнравственную жизнь.) Тогда один из солдат, стыдясь за своего начальника, подходит ко мне и говорит вполголоса: "Я их видел, они здоровы, они в Нерчинском округе, в Благодатском руднике". Этот добряк показал себя более человечным и вежливым, чем его начальник. Мое путешествие не имело больше никаких приключений, если не считать, что лошади меня понесли с самой высокой горы Алтая; я выпрыгнула в снег, не сделав себе ни малейшего вреда.