Русская по сердцу, высокая по характеру

Приходит день, и человек начинает писать историю своей жизни. Перед его мысленным взором встают эпизоды, случаи, сцены, возникают выхваченные из потока времени фразы, портреты людей, пейзажи, давно отзвучавшие песни. Каждое из этих воспоминаний - путеводная ниточка: потяни - и начнет разматываться волшебный клубок памяти. У каждого человека свои изначальные ниточки от клубков памяти - благородная натура в первую очередь подскажет эпизоды, где проявилось истинное достоинство окружающих людей, мстительному характеру все доброе заслонят мелочи и обиды. И "Записки" или "Мемуары" будут разными, точно два соприкасающихся, но несовместимых мира.

Для чего же пишут люди историю своей жизни?

Одни для того, чтобы доказать себе, что жизнь прожита не зря. Другие, чтобы оправдать недостойное поведение в глазах потомков, третьи - чувствуя ответственность перед будущим, ибо выпало им в жизни принимать участие в таких событиях, знавать таких людей, что история страны была бы неполной, если бы не постаралась запечатлеть каждый штрих, большое и малое. И тогда появляются "Записки о Пушкине" его лицейского друга декабриста Ивана Пущина, написанные им за несколько месяцев до смерти, тогда появляются "Записки княгини М. Н. Волконской", удивительной русской женщины, разделившей изгнание своего мужа-декабриста, так много сделавшей, чтобы хитроумно задуманный императором Николаем I план "духовной смерти" декабристов, их "политической гибели" не был исполнен: женам нельзя было запретить писать, и Мария Николаевна Волконская иногда писала от имени сибирских каторжников по стольку писем в день, что к ночи немели руки.

Мария Николаевна Раевская, будущая княгиня Волконская, - дочь прославленного генерала, героя войны с Наполеоном, воспетого Жуковским: "Неподкупный, неизменный, хладный вождь в грозе военной, жаркий сам подчас боец, в дни спокойные - мудрец..." Мать ее, Софья Алексеевна, была внучкой Ломоносова. От нее унаследовала дочь и темные глаза, и темные волосы, и гордую стать. Два брата - друзья Пушкина.

Ранняя юность Марии Раевской отмечена встречей с Пушкиным в годы его южной ссылки. "Приехав в Екатеринослав, - писал поэт брату Льву в сентябре 1820 года, - я... поехал кататься по Днепру: выкупался и схватил горячку по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в корчме, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его предложил мне путешествие по кавказским водам".

Совместная поездка в Гурзуф, восторженные стихи "Погасло дневное светило...", прогулки и беседы на морском берегу. "Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского" - это из письма к брату. "Я помню море пред грозою. Как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам!" - это из "Евгения Онегина". С того давнего 1820 года юная Мария навсегда войдет в стихи, в поэмы и письма, в сердце первого поэта России, она станет Черкешенкой в его "Кавказском пленнике", ей будут посвящены строки "Бахчисарайского фонтана" и поэма "Полтава", о ней, уже томящейся в Сибири, вздохнет поэт в "Евгении Онегине": "Иных уж нет, а те - далече..."

Раевские дали детям своим отменное домашнее образование, и возрастающая привлекательность Марии, соединенная с тонкими суждениями, с поэтичностью, самобытностью характера, музыкальной одаренностью, сделала ее приметной среди сверстниц.

В 1821 году старшая сестра - Екатерина - вышла замуж за генерала М. Ф. Орлова, и в доме Раевских начал бывать близкий друг Орлова - Сергей Григорьевич Волконский. В двадцать четыре года он был уже генералом, а ко времени знакомства с семьей Раевских - бригадным командиром в 19-й пехотной дивизии. Зрелый человек, герой Отечественной войны 1812 года, он, как принято было говорить в те поры, "пламенно влюбился" в юную Раевскую и предложил ей руку и сердце.

Отец - Николай Николаевич Раевский - знал, что и Орлов и Волконский принадлежит к Тайному обществу: Орлов был руководителем Кишиневской управы Южного общества, Волконский - одним из основателей этого общества. Генерал предложил и тому и доугому: ежели хотят они жениться на его дочерях, пусть выйдут из заговора. Орлов внешне и в самом деле охладел к активной деятельности, а Волконский думал, что он скорее лишится счастья стать супругом, чем предаст забвению свои политические убеждения.

И тем не менее 11 января 1825 года в Киеве была отпразднована их свадьба, но вместе были они недолго: Волконского звали в дивизию и служебные дела, и обязанности члена тайного общества, а юная супруга через несколько месяцев заболела и с родственниками отправилась на лечение в Одессу. Это привело к некоторому отчуждению супругов, но по выздоровлении Мария Николаевна едет в Умань, к месту службы мужа, и, по всей видимости, эти месяцы были самыми счастливыми в их совместной жизни. Потому что 1825 год идет к концу, и наступает месяц декабрь.

День 14 декабря. Россия, по выражению В. И. Ленина, впервые видела революционное выступление против самодержавия.

Декабристские полки на Сенатской площади. В морозной мгле сверкание штыков, выкрики команд, выстрел Каховского. Перепуганный Николай Романов, новоиспеченный император России, белый, как невский лед. До конца дней своих он не простит декабристам ужаса, пережитого им 14 декабря 1825 года!

Начались аресты. В конце декабря, понимая, что его вот-вот арестуют, Волконский отвозит жену в имение родителей ее, село Болтышки. Мария Николаевна ожидает ребенка, ей недостает внимательности и нежности мужа, и она пишет ему 31 декабря:

"Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной, ибо, хоть ты и вселил в меня надежду обещанием вернуться к 11-му, я отлично понимаю, что это было сказано тобой лишь для того, чтобы немного успокоить меня; тебе не разрешат отлучиться. Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж! Заклинаю тебя всем, что у тебя есть самого дорогого, сделать все. чтобы я могла приехать к тебе, если решено, что ты должен оставаться на своем посту..."

Он не мог взять ее к себе: по возвращении из Болтышек Волконский вскоре был арестован.

Семья, зная решительный характер Марии Николаевны, окружила ее заговором молчания. Письма к ней от мужа, от его сестры и брата перехватывались, обо всем, что произошло на Сенатской площади, говорили глухо. Брат Александр, взявший контроль над сестрой в свои руки, стал ее первым - пусть не в прямом смысле - тюремщиком Екатерина, жена Михаила Орлова, чудом избежавшего каторги, писала Александру, что на месте Машеньки она, не задумываясь, отправилась бы за своим мужем, но этого письма Мария Николаевна не видела.

Ждали суда, ждали отъезда Волконского на каторгу, в Петербурге были поставлены семейные заставы, чтобы заранее знать все, что связано с будущим декабристов. Ко всему Мария Николаевна была тяжело больна: в ночь, когда родился на свет сын Николай, она простудилась, пролежала много дней в полубреду.

Наконец она узнала, что муж арестован, что он томится в крепости. В ней просыпается неукротимое желание быть рядом с ним в дни испытаний. Она решительно объявляет об этом матери и едет в Петербург.

Она пробудилась ото сна, от странного душевного оцепенения. До сих пор за каждым ее поступком стояла воля родителей или братьев, людей сильных и своеобразных, - теперь в ней очнулась, поднялась, набрала силу ее недюжинная натура. Совсем еще юная, она оказалась центром, вокруг которого скрестились интересы многих людей, ей пришлось принять на свои хрупкие плечи ответственность и за себя, и за Сергея Григорьевича, и за только что рожденного Николино. В ней все росло, все укреплялось чувство более высокое, чем простая привязанность к мужу, в ней росло гражданское чувство, удивление бескорыстием тех, кто вышел на Сенатскую площадь, их обреченностью.

Она добивается разрешения разделить судьбу мужа, написав императору, она мужественно выносит упреки родных, обвиняющих ее в том, что она не любит сына.

"Мой добрый папа, - пишет она 21 декабря 1826 года отцу, - Вас должна удивить та решительность, с которой я пишу письма коронованным особам и министрам, но что Вы хотите - нужда и беда вызвали смелость и в особенности терпение. Я из самолюбия отказалась от помощи других. Я летаю на собственных крыльях и чувствую себя прекрасно".

В бумагах А. В. Веневитинова, брата известного поэта пушкинской поры, есть запись от 27 декабря 1826 года, она сделана через неделю после того, как Волконская написала процитированное выше письмо:

"Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую, коей муж сослан в Сибирь и которая 6 января сама отправляется в путь за ним... Третьего дня ей минуло двадцать лет; но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина - больше своего несчастья. Она его преодолела, выплакала; источник слез уже иссох в ней. Она уже уверилась в своей судьбе и, решившись всегда носить ужасное бремя горести на сердце, по-видимому, успокоилась".

Она вытерпела все: и жуткую студеную дорогу до Иркутска, и унизительные требования отречься от всего самого святого (страницы, рассказывающие об этом, - одно из самых волнующих мест в "Записках княгини М. Н. Волконской"), и жестокие бумаги, которые ей пришлось подписывать и в Иркутске, столице Восточной Сибири, и в Большом Нерчинском Заводе - столице каторжных рудников.

Дорога Волконской через всю страну, по дремучей тайге, через дикие реки, через продутые пургой закоченевшие деревянные городки, жизнь декабристов в Благодатске, в Чите, в Петровском Заводе, нравы царских чиновников, пытающихся подавить в "каторжных князьях" человеческое достоинство, и первая политическая голодовка, объявленная в истории царской тюрьмы как протест против нечеловеческого обращения, знаменитый переход из Читинского острога в новую каторжную тюрьму, рождение и смерть детей в семьях декабристов, портреты женщин, героически разделивших тяготы ссылки с опальными мужьями, - Александрины Муравьевой, Натальи Фонвизиной, Елизаветы Нарышкиной, Полины Анненковой - все это - и большое и малое - подробно и талантливо описано в "Записках", которые Вам, читатель, предстоит прочесть. О значении приезда жен в Нерчинские рудники для душевного состояния узников свидетельствует князь Евгений Петрович Оболенский.

"Прибытие этих двух высоких женщин, - пишет он, - русских по сердцу, высоких по характеру, благодетельно подействовало на нас всех; с их прибытием у нас составилась семья. Общие чувства обратились к ним, и их первою заботою были мы же: своими руками шили они нам то, что казалось необходимым для каждого из нас; остальное покупалось ими в лавках; одним словом, то, что сердце женское угадывает по инстинкту любви, этого источника всего высокого, было ими угадано и исполнено; с их прибытием и связь наша с родными и близкими сердцу получила то начало, которое потом уже не прекращалось, по их родственной почтительности доставлять родным нашим те известия, которые могли их утешить при совершенной неизвестности о нашей участи. Но как исчислять все то, чем мы им обязаны в продолжение стольких лет, которые ими посвящены были попечению о своих мужьях, а вместе с ними и об нас? Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника, - плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике. Но мы были в восторге, и нам все казалось таким вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный рукою княгини Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника".

В 1839 году закончился срок каторги декабристам, осужденным по первому разряду, "самым главным преступникам". "Начался последний акт нашей трагедии", - сказал по этому поводу декабрист Ф. Ф. Вадковский. И на самом деле - разрушалось доброе, сложившееся годами товарищество, рвались возникшие привязанности; разбросанным по всей обширной и глухой Сибири политическим ссыльным грозило одиночество, безумие, гибель. Поэтому и они сами, и их родственники, живущие в столице, добивались поселения опальных поблизости от сибирских городов, порой это удавалось.

В окрестностях губернского города Иркутска, в Урике, "селе довольно унылом", поселился Никита Муравьев с дочерью Нонушкой - любимицей декабристов, семья Трубецких, доктор Вольф, Михаил Лунин, вскоре к ним присоединились и Волконские.

"Свобод" у поселенцев было немного - мужчинам разрешалось гулять и охотиться в окрестностях села, а женщины - и то лишь с разрешения губернского начальства - могли иногда съездить в город за покупками. Родные Волконских присылали чай, кофе, "всякого рода провизию, как равно и одежду", чтобы поддержать их существование. В письмах Волконского этого времени бесконечные просьбы о детских костюмчиках, чулочках, башмаках для сынишки Михаила и дочери Елены. Близость города как-то оживила Марию Николаевну, вселила в нее надежду, хотя романтическое начало все более в характере ее заменялось трезвостью ума, желанием вопреки всему вернуть детям максимально возможное из того, что потеряла сама. Жизнь была не ласкова к ней, мало радостей выпало на долю этой женщины, она стала жестковатой, властность, присущая ее отцу и брату Александру, проступала и в ней Сергей Григорьевич же, сохранив ненависть к императорской власти, к рабству, к произволу, не потускневшую, а укрепившуюся с годами, в общении с друзьями стал малоразговорчив, занялся хлебопашеством и огородом, к чему пристрастился еще в Читинском остроге.

Дети Волконских подрастали. Нужно было их учить. Мария Николаевна получает разрешение поселиться в Иркутске, Волконский остается в Урике: он может посещать семью два раза в неделю.

Двухэтажный особняк в тихом иркутском переулке становится одним из светлых огоньков во мраке сибирской жизни: здесь появился домашний театр - по существу, с его спектаклей (а репетировали здесь фонвизинского "Недоросля" и другие отнюдь не развлекательные пьесы) начинается театральная история Иркутска. Здесь гостят декабристы, случаем оказавшиеся в губернском центре, писатели, путешественники, бывают даже местные высокие чины, включая и генерал-губернатора.

Уже близилась амнистия, но никто из декабристов пока и предположить не мог этого. Более того, в сознании не только Волконской, но и всех остальных ссылка представлялась вечной.

"Первое время нашего изгнания я думала, - пишет Волконская, - что оно, наверное, кончится через 5 лет, затем я себе говорила, что будет через 10, потом через 15, но после 25 лет я перестала ждать. Просила у бога только одного: чтобы он вывел из Сибири моих детей".

Первая фраза "Записок" обращена к сыну Михаилу: "Миша мой, ты меня просишь записать рассказы, которыми я развлекала тебя и Нелли (так в семье Волконских называли дочь Елену. - М. С.) в дни вашего детства". У Волконской был повод обращаться с рассказом своим именно к сыну, ибо Михаил Сергеевич Волконский не разделял убеждений родителей своих, считал восстание на Сенатской площади чуть ли не донкихотством, во всяком случае, старался всеми способами не афишировать свое каторжное детство. И Мария Николаевна, как женщина умная и тонкая, чувствовала во всем этом и долю своей вины: желание во что бы то ни стало вывести детей своих из Сибири заставило ее пойти в большой степени на компромисс: искусственно поддерживать дружбу с семьей иркутского генерал-губернатора Н. Н. Муравьева, на службу к которому и пристроила Михаила, едва он получил образование. И может быть, именно поэтому в ее "Записках" как назидание сыну, как нравственный урок ему звучат слова:

"Если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует сказать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслужить уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество".

Сын декабриста Михаил Волконский стал сенатором. Удачливый чиновник, поднимающийся все выше по иерархической лестнице, он пытался скрыть от общества книгу своей матери, не столько из лично-семейных мотивов, в чем пытался он убедить Н. А. Некрасова, решившего написать поэму "Русские женщины" и собирающего для этой благородной работы документальные материалы, а по причинам политическим: Михаил Волконский боялся, что появление "Записок" в печати заставит высшее начальство подумать, что он разделяет политические убеждения своего отца. Только в 1904 году, через сорок лет после смерти матери, на волне революционного подъема решится он сдать в печать ее книгу, снабдив, однако же, предисловием, в котором не-однозначно выражены его личные взгляды на историю декабристов как на будничный эпизод в российской истории, как на заблуждение романтиков начала XIX века.

Но так бывает: написанные, казалось бы, по поводу сугубо личному - дать нравственный урок сыну, - "Записки княгини М. Н. Волконской" стали явлением в русской мемуаристике: блеск истинной одаренности, которую чувствовал в Волконской Пушкин, сочно нарисованные портреты людей, лаконичность, но емкость характеристик, чистый, блещущий искрами остроумия язык, ко всему этому высокое сочувствие декабристам, гордость за них, за своих подруг, разделивших судьбу опальных в "ледяных пустынях Сибири", вера в то, что благородный подвиг их был не напрасным, - все это ставит "Записки" в ряд самых ярких памятников мемуаристики XIX века.

Революционерка Вера Фигнер написала проникновенные строки о подвиге русских женщин:

"Жизнь изменилась, ужас перед Сибирью она преодолела другими, еще более жуткими ужасами; да, она повысила требования к личности и женщину наряду с мужчиной повела на эшафот и на расстрел. Но духовная красота остается красотой и в отдаленности времен, и обаятельный образ женщины второй четверти прошлого столетия сияет и теперь в немеркнущем блеске прежних дней".

Марк Сергеев