Глава первая

Это было в начале десия, в том месяце, когда весна переходит в лето. Море лежало спокойное, лишь незаметно поднималась и опускалась его зеркальная гладь. А над ним простиралось кристально-чистое лазурное небо. Триера, в которой легко можно было узнать царское посыльное судно, - стройная, тонкая, быстрая, видимо, по праву носящая имя "Токсема" - "Стрела", - стояла у сложенной из больших плит набережной Александрии, близ знаменитого маяка. Взад и вперед по палубе беспокойно ходит капитан. Подняв руку ко лбу, он пристально смотрит в сторону набережной. Все якоря, кроме самого маленького, уже подняты, и судно держится у причала лишь на канатах; триера по всем признакам готова к отплытию. Но один пассажир еще не прибыл, а без него триера не может выйти в море.

Но вот по мостовой застучали копыта: сначала где-то далеко, потом все ближе и ближе. Запыхавшийся всадник, бросив поводья слуге, соскакивает со взмыленной белой лошади и устремляется по узкому трапу на борт корабля. Отпускают последний канат, и судно, подняв малый якорь, отходит от причала. Приезжий приветствует капитана, торопливо подходит к борту и что-то громко приказывает провожающему его слуге. Гребцы самого верхнего ряда, которые, пока триера выходила из гавани, еще не принялись за свою работу, насторожились, прислушиваясь к разговору. Здесь не было и тени любопытства. Что особенного мог сказать своему слуге опоздавший пассажир? Разве что велел ему обтереть лошадь и поберечь ее на обратном пути. Не это их заинтересовало. Удивительно было то, что такой статный, высокий, плотный и еще молодой человек - ему, по-видимому, не более двадцати лет - медленно шевеля своими полными губами, говорит как-то совсем необычно. Выглядит он так, словно обладает сильным солидным басом, а на деле - послушайте-ка! - какой у него настоящий мальчишеский дискант! Гребец четвертой скамейки на правом борту, подмигнув, обернулся к сидящему позади соседу:

- Эй, Трибалл! Ведь это евнух! Не хочешь ли его? Я охотно сделал бы тебе такой подарочек к дионисиям^*.

^*(Дионисии - празднества, посвященные Дионису, богу виноделия. - Прим. авт.)

- Ну и остряк же ты, Керк, - рассмеялся его приятель.

Оба затряслись от смеха и не заметили надсмотрщика, незаметно подошедшего к ним сзади.

- Эй, вы, прикусите злые языки! - сердито закричал он. - Говорите всякие мерзости друг о друге, а не об этом человеке. Да и знаете ли вы вообще, кто он?

Гребцы молчат.

- Это Филетер, таксиарх^* Лисимаха. А сейчас он полномочный посланец царя!

^*(Таксиарх - воинское звание, присваиваемое начальнику воинского отряда-таксиса. - Прим. авт.)

- Ну и что! - нагло возразил Керк. - Евнух останется евнухом, будь он хоть десять раз таксиархом. И останется им, даже если станет полководцем.

- Хватит! - резко одернул его надсмотрщик. - Вы дураки. Всякие бывают евнухи. Филетер...

- Филетер, сын раба и гетеры^*, игравшей на цитре. Он еще очень молод, а уже в таком высоком чине... - вмешался в разговор один из пассажиров. Судя по роскошной одежде, это был персидский сатрап, перешедший на службу к Александру.

^*(Гетера - доел, "подруга", в древней Греции - незамужняя женщина, ведущая свободный, независимый образ жизни.-Прим. ред.)

- Вранье, гнусные сплетни! - прошипел надсмотрщик приглушенным голосом. - Филетер - сын Аттала и происходит из благородного македонского рода, восходящего к самому Гераклу. Телеф, сын Геракла, и Авга - вот его предки. А Боа, его мать, была дочерью пафлагонского гражданина. Это сущая правда. Я уже сказал вам, что всякие бывают евнухи. Если вы этого не знаете, так послушайте меня. Филетер родился в Тиосе - свободном греческом городе на Понте Эвксинском. Однажды, когда он сидел на руках у няньки, та засмотрелась на похоронную процессию. Но тут одна из лошадей понесла, возникла давка и паника, нянька упала, а мальчика так придавили, что он потом уже никогда не смог стать настоящим мужчиной. Поэтому он совсем не такой евнух, как вы думаете. А теперь хватит болтать, мы выходим в море. Сейчас будет сигнал спустить весла на воду.

Филетер стоял подле капитана, время от времени откидывая с высокого выпуклого лба гладкие белокурые волосы. Ветер иногда доносил до гребцов отдельные слова его звучной, чуть хрипловатой речи. Триера быстро выходила в открытое море.

Когда "Токсема" оставила за кормой Крит, капитан все с большим и большим беспокойством стал посматривать на запад. Синие, почти черные тучи с желтоватыми краями угрожающей горой нависли над горизонтом. Море стало свинцово-серым и покрылось пенистыми, становившимися все выше и выше волнами. Если Диоскуры не смилостивятся и не сотворят чудо, начнется шторм, хотя в месяце десии это бывает очень редко. Ведь бури обычны для месяца ксантика или для гиперберетерия, когда приближается весеннее или осеннее равноденствие. На западе, со стороны Киферы и Пелопоннеса, тучи уже стали стеной, но ветер еще не знал, куда ему броситься. Он гнал волны то от далекого Ионийского побережья, то от Аморгоса и Астипалеи на юг, то, казалось, дул с гористых островов Наксоса и Пароса, то бушевал на месте, и тогда корабль прямо попадал в его вихрь. Был он как стрела, которая, сорвавшись с тетивы, не знает, куда ей лететь. Матросы заметались по палубе, чтобы успеть свернуть бившиеся о мачту паруса, пока их еще не разорвало в клочья. Сатрап со стоном вцепился руками в подлокотники кресла из слоновой кости. Зеленовато-серая рвота запачкала его золотые украшения, драгоценные камни да и все платье.

Сквозь стиснутые зубы гребцы бормочут что-то о колдовстве и гневе богов. Видно, есть на корабле человек, который виноват перед ними, есть кто-то, кого они ненавидят. Ибо в это время года боги не станут неспроста посылать непогоду. Полдень, а небо такое, словно прошел уже час или два после захода солнца. Шторм свирепеет, точно кулаками молотит он мачту, ломает ее и бросает куски в кипящий котел моря. Вместе с мачтой море смывает с левого борта и дюжину гребцов верхнего ряда. Ну и пускай. Они обрели покой. Все равно ни грести, ни управлять триерой уже невозможно. Она в руках шторма, который несется из расщелины между Иосом и Ферой. Триера теперь не "Стрела", а скорее мятущаяся молния.

За борт виновных! За борт того, кто принес нам и нашему прекрасному кораблю несчастье, кто нанес ему предательский удар в спину! Кто этот негодяй?

Это перс со своей верой в угрюмых богов, говорят одни, это евнух из Тиоса, твердят другие. Последних возглавляют Трибалл и Керк. Если мальчика кастрируют как обычно, как это принято, то в этом нет ничего противоестественного, уверяют они, но если это произошло с ним по велению судьбы или по воле богов, то тогда он меченый, а от этих меченых не жди ничего хорошего.

Смотрите, он хочет что-то сказать? Сейчас, когда в реве волн и завываниях бури никто уже не понимает даже собственных слов? Ну что ж, пусть говорит, доставьте ему такое удовольствие. Ведь эти слова будут для него последними. Пока мы еще можем ему это позволить, а затем он должен отправиться к Посейдону. Почему он? А не этот нажравшийся и облеванный сатрап? А! Кашу маслом не испортишь. Обоих к рыбам, чтобы боги вернули нам свою благосклонность, чтобы Гелиос снова светил нам!

Что он там говорит? Странно, одни слова ветер вырывает из его уст и рассеивает в брызгах и шуме моря, а другие доносит до слуха гребцов.

- Друзья, - слышат они его мальчишеский голос, - не отчаивайтесь! Давайте быстрее работайте веслами, которые у вас остались. Мачта сломана, руль вырван. Ну и что с того? Корабль носит имя "Токсема" - "Стрела", а стрелы достигают цели, если знает ее стрелок. А он ее хорошо знает. Стрелок - это Александр, наш победоносный царь, тот, кому союзники - боги. Наша цель - Эфес, и мы достигнем ее во что бы то ни стало. Мы должны ее достигнуть. Я посланец царя и везу ему важное письмо, которое он ждет в Вавилоне. Как имя богини, покровительствующей царю, друзья?

- Тюхе! Судьба! - раздается дружный хор гребцов, которым придали новые силы эти несколько слов, подхваченных ветром.

- Тюхе будет рядом с нами так же, как она всегда стоит рядом с царем. Agathe tyche! Да благоприятствует нам Судьба, друзья!

- Да благоприятствует нам Судьба, таксиарх! Волны бросают друг другу когда-то гордую триеру, как вырванное с корнем дерево. От нее уже почти ничего не осталось. На волнах лишь жалкие обломки корабля. И все же триера не тонет. "Токсема" еще держится, хотя она полностью во власти волн.

Никто из тех, кто на корабле, не знает, сколько прошло времени с начала шторма, никто не знает, куда отнесло их бурей. Один моряк, считающий себя знатоком Эгейского моря, угадывает в показавшемся впереди кусочке земли остров Серифос, который расположен на полпути между Пелопоннесом и Паросом. Другой, который считает себя не менее знающим, думает, что это Лебинтос - остров, что лежит на полпути между Паросом и Милетом. Очень может быть, что они оба не правы. В конце концов не все ли равно, где мы находимся. Главное, что мы живы и ветер, кажется, постепенно слабеет. Когда пройдет ночь, мы сможем встретить рыбаков среди островов и островков, которыми покрыто море. Они доставят нас на берег, будут ухаживать за нашими ранами и, пожалуй, даже починят нашу славную "Токсему".

Ночь холодна, как зимой. Кажется, будто звезды - зеленые, синие, красные - совсем низко спустились к морю. Сильный и холодный северный ветер сменил бурю. Люди на судне дрожали от холода: почти все одеяла да и вообще весь багаж смыло за борт; у людей не осталось ничего, кроме изодранной в клочья одежды. Нет вина, чтобы согреть кровь, нельзя и подумать о том, чтобы сварить пищу, хотя бы из тех скудных запасов, которые уцелели. Дерево размокло, как губка, а фасоль и ячмень пропитались соленой водой. Сатрап уже не занимает кресло из золота и слоновой кости, и нет на нем роскошного платья. Сидя на корточках, перс пристроился на мокрых досках палубы. Лицо позеленело, борода, прежде холеная и подстриженная, теперь намокла и повисла, жалкая и взъерошенная, как у старого сатира; он хнычет, словно маленький ребенок. Несколько еще не разбитых весел гребцы с трудом опускают в воду. Они делают это только для вида, они знают, что труд их бесполезен.

Филетер мечется от носа к корме и от кормы к носу. Мечется не столько потому, что ему нужно согреться, а больше из-за снедающего его нетерпения. Ведь он везет важное послание царю! Не потеряет ли он из-за бури и кораблекрушения несколько дней? По своим расчетам, он мог прибыть в Вавилон 16 или 17 десия. Тогда он поспел бы вовремя. Ведь выступление армии и флота, которые должны совершить новые подвиги и потрясти весь мир, намечено на 21-е и 22-е. Филетеру ясно, что триера носится где-то среди волн Эгейского моря. Даже если она сейчас ближе к Ионийскому побережью, чем к Элладе, то все равно это ужасно. Он понимает, что триера совершенно не способна к самостоятельному плаванию.

Если бы им повезло, с наступлением дня они могли бы встретить на своем пути большой остров с хорошей верфью, но даже в этом случае понадобится не менее восьми дней, чтобы корабль вновь мог оправдать свое имя. Как бы то ни было, дни шторма и эта ночь затишья - упущенное время, а к нему придется прибавить и дни простоя. Получается девять дней. И если бы даже потом, ни с чем не считаясь, он загнал всех лошадей на почтовой дороге и себя самого, то все равно сэкономил бы не более двух дней. Итак, в Вавилон он опоздает по крайней мере на три дня.

У Филетера сдавило горло и невыплаканные слезы обожгли покрасневшие от воды и ветра глаза. Что сказал ему царь задолго до сегодняшнего дня? "Ты верен, Филетер, и надежен. Поэтому я отправляю тебя с самым важным поручением. И надеюсь на тебя. Да благоприятствует тебе Судьба, Филетер". Ах, разве может помочь мне даже вся любовь, вся надежда и вся верность мира, если корабль, как гвоздями, вколотило посреди моря и он ни на шаг не продвигается вперед?

Наконец горизонт подернуло серой дымкой, побледнели звезды. Наступало утро. Триера приблизилась к маленькому островку, но выглядел он так, как и тысячи других островков этого архипелага. Измученные люди по-прежнему не могли определить, где они находятся.

Бледное солнце медленно поднялось из-за постепенно успокаивающихся волн; скоро оно стало желтым, как шафран, и теплый свет, окрасив море в цвет жидкого гиметтского меда, известил потерпевших кораблекрушение о наступлении новой жизни и о новой надежде.

Вдалеке у острова показались лодки - три, пять, восемь, теперь их уже одиннадцать. Одиннадцать лодок, вышедших на рыбную ловлю. Заметив дрейфующую триеру, они сразу изменяют свой курс. Рыбаки, видимо, решили, что здесь их ждет более легкая добыча, побогаче той, какую могут подарить им их сети. Вот уже лодки со своими кирпично-красными парусами и тяжелыми веслами приближаются к триере. Стоило рыбакам увидеть людей на корабле, как алчное желание овладеть добычей сменилось /готовностью прийти им на помощь.

Да, положение оказалось лучше, чем можно было предполагать. Родной остров рыбаков - Кинарос лежит на восток от Аморгоса и относится к Спорадам.

Быстрым взором Филетер окинул лодки и тут же приметил самую лучшую, хотя не самую большую и красивую. И вот он уже подзывает рыбака, ее владельца:

- Я посланец царя, - кричит он своим странным голосом. Бессонная, холодная ночь сделала его еще более хриплым, и потому он уже не кажется таким мальчишеским. - Бросай канат, чтобы я мог спуститься к тебе. И как можно скорее доставь меня в Милет, понятно?

- Ветер неблагоприятный, господин. Я не уверен, что мы успеем доплыть туда за один день. И нужно бы вернуться на остров, чтобы захватить провиант.

- Хватит тебе на сегодня?

- Да, господин.

- Ну, тогда поплывем без задержек. Я вчера сытно пообедал и могу теперь не есть до тех пор, пока мы не прибудем в Милет. Хорошо бы только достать вина. Попроси у товарищей. Ведь сейчас они все вернутся на остров и им не понадобится продовольствие. Еще лучше, если тебе дадут для меня хлеба и немного луку или инжира. Между прочим, ветер меняется, и завтра утром мы будем в гавани Милета. Давай быстрей бросай сюда канат!

- Эй, таксиарх, - прокашлял сатрап, - я был бы тебе весьма обязан, если бы ты подозвал ко мне хозяина вон той большой лодки. Я не понимаю диалект этих островитян. Я тоже очень спешу.

- Куда тебе спешить? - бросает ему через плечо Филетер. - Что-то я пока не замечал такой поспешности у вас, чиновников. Кстати, та большая лодка да и все другие в первую очередь должны перевезти гребцов и моряков на землю. Они вынесли больше нас и не меньше тебя спешат - ведь им надо ремонтировать корабль. Они на службе у царя.

Бурное одобрение обрушивается на того, кого еще вечером хотели бросить за борт, в шуме тонут и полупросительный, полувозмущенный вопрос сатрапа: "А я разве не на службе у царя?" и быстрый ответ таксиарха: "Может быть. Но в первую очередь все вы слуги своего живота, своего денежного мешка и своего гарема".

- Мы еще поговорим с тобой! - угрожает сатрап, побледнев от бешенства.

- Плевать я хотел на твои угрозы, - кричит Филетер и, словно кошка, сползает по канату в лодку рыбака.

- В добрый час! - прощаются с ним моряки и машут руками, пока рыбак и его пассажир всем телом налегают на весла, чтобы поставить парус по ветру.

Когда к полудню следующего дня лодка пристала в Львиной бухте ниже Дельфиниона^*, час от часу становившийся все более нетерпеливым Филетер быстро выпрыгнул на землю. Рыбак уже знал, что он не получит сейчас ни одной драхмы за свое долгое и тяжелое плавание, но он верил этому измученному молодому человеку, у которого ничего не было, кроме разорванного хитона (и даже единственная оставшаяся на нем сандалия только что полетела в гладкую, мутную воду гавани). Рыбак будет терпеливо ждать, надеясь, что рано или поздно он свое получит. Он не сомневался в том, что заплатят ему хорошо. Потерянные для ловли дни будут неплохо возмещены.

^*(Дельфинион - здесь - храм дельфийского Аполлона в гавани Милета. - Прим. авт.)

Филетер, который тем временем спешно прокладывал себе путь в сутолоке гавани, в свою очередь не сомневался в том, что ему поверят, хотя сейчас он и выглядел как бродяга или как бежавший раб и никого не знал в Милете. Его деньги и важные письма остались лежать где-то на дне моря. Но должно же улыбаться счастье царю и тем, кто ему служит?

Филетер едва успел прыгнуть на борт отчаливавшей от набережной боевой пентеры^*. Вечером он уже в Эфесе, на следующий день - в Сардах. А здесь начинается одно из чудес Персидского царства, созданное Дарием I: государственная почтовая дорога до Суз с ее многочисленными станциями, на которых путника всегда ожидают готовые в путь подставы. Требовалось всего десять дней для того, чтобы депеша великого царя могла преодолеть чудовищное расстояние в пятнадцать тысяч стадий. И это несмотря на широкую петлю, которую дорога делает, огибая северную Фригию и Каппадокию. Но Филетеру не нужно было скакать верхом до Суз. Он мог свернуть уже в Арбеле и по той же дороге, которой прошла армия Александра после битвы при Гавгамелах, промчавшись через Опию и Ситтаку, попасть прямо в Вавилон.

^*(Пентера - военный корабль, который помимо парусов приводили в движение триста гребцов. Во время греко-персидских войн, когда суда стали технически более совершенными, появилась триера, на которой двести гребцов располагались ярусами друг над другом. - Прим. авт.)

Он прибыл туда в ночь с 17 на 18 десия. Пусть ты загнал по дороге больше дюжины лошадей, но ты вовремя прибыл, оправдав доверие царя.

Ночь, словно темно-синее бархатное покрывало, опустилась над землей. Огромные двойные стены возвышаются среди этой тьмы. Одурманивающие запахи доносятся из садов Семирамиды. Мрачно и угрюмо, словно недобрый глаз, светится на самой вершине башни Бэла темно-красный огонь. Но на главных улицах, как среди бела дня, толчется народ. Торговцы фруктами, цветами, вином, необычными экзотическими товарами, людьми - девицами и молоденькими мальчиками, - а среди них видавшие виды солдаты и матросы Александра и десятки тысяч робких и в то же время алчных и похотливых новобранцев, которые за последние недели заполнили весь Вавилон. Бывшие такими прочными границы между греками и варварами, между Западом и Востоком перепутались, с тех пор как победители пришли в эту страну, в этот город. Греки, македонцы и фракийцы стали наполовину азиатами; персы, мидийцы, армяне и сирийцы - наполовину эллинами.

Вавилон объединил и примирил их общим для всех стремлением к наживе и сладострастию. Настал новый век, имя которому дал Александр. Его путь к величию уже начался, но впереди еще более великие победы. Никто не сомневается в этом, за исключением лишь халдейских жрецов-звездочетов. Но тихи, слишком тихи их слова, и тонут они в гуле голосов тех людей, которым принадлежит Греция и Азия, а завтра будет принадлежать и мало кому известный Скифский север, и Африка, и Аравия, и Европа вплоть до столбов Геракла.

Точно об этом никто ничего не знает. Но каждый чувствует, что готовится нечто неслыханно важное.

Когда Александр, после своего похода в Индию, остановился в Экбатане (древней царской резиденции длиной в семь стадий, построенной из кедров и кипарисов, с залами, обшитыми серебряными и золотыми панелями, с крышами, покрытыми серебром), от неукротимой лихорадки скоропостижно скончался красавец Гефестий, друг царя по детским играм в Пелле. И только после того как Александра умолили не увлажнять более труп любимого друга слезами, семь соматофилаков - телохранителей допустили наконец к царю ожидавших его послов, которые прибыли со всех концов земли: из Рима и Карфагена, из греческих городов Сицилии и Южной Италии, от этрусков и луканов, от кельтов и иберов, от эфиопов и с истоков священного Нила.

Чего они хотели? Одни просили содействия в борьбе с другими - Рим против Карфагена и Карфаген против Рима, - но все искали дружбы и мира с повелителем половины вселенной.

Все это и даже немного более того, как и вообще все, что когда-либо случалось, знают солдаты и матросы, фланирующие сейчас по ночным улицам Вавилона. Знают они также и то, что Гераклида, сына Аргея, послали с опытными корабельными мастерами на берег Каспийского моря, чтобы рубить там лес и строить боевые суда. Да и на всем Финикийском побережье строят сейчас корабли и вербуют матросов из финикийцев. Многие уже здесь. Их можно сразу узнать по чертам лица, по строению тела и по странным обычаям. Флот ежедневно проводит маневры на реках Евфрат и Тигр, а чаще всего в широком заливе, образованном их устьями. Зачем же понадобились десятки тысяч новых молодых солдат, навербованных и собранных здесь за последние недели?

Об этом задумываются даже те, кто не привык сам думать.

Чудовищен был поход победоносной армии по странам Малой Азии, Персии и Мидии, преследовавшей побежденного великого царя. Неслыханным было шествие по пустыням и горам, по цветущим областям Индии вплоть до Инда. И повсюду до Александрии Дальней в Согдиане, где река Яксарт^* становится судоходной, между доходящими до небес горами Северной Индии и низменностью Хорезма, возникали бессчетные города, принявшие имя царя. Но все это будет превзойдено новым походом, тем, который сейчас только готовится. И, по всей видимости, новое выступление начнется сразу в трех направлениях.

^*(Яксарт - река, впадающая в Аральское море (Сырдарья); в древности ее считали пограничной между Европой и Азией.- Прим. авт.)

Одна армия и флот нанесут удар с побережья Каспийского моря на севере, где попытаются найти северный проход к Понту Эвксинскому - если он вообще существует, - во всяком случае, они должны подчинить скифов, чтобы те никогда больше не осмеливались приближаться к границам империи во Фракии и Македонии.

Вторая армия и второй флот двинутся из Финикии и египетской Александрии на юг и будут искать морской путь в Индию между Египтом и Аравией. Этим они смогут завершить славное дело, начатое флотоводцем Неархом, его опасное, полное приключений плавание от устья Инда до Александрии в устье Евфрата и Тигра. Если это удастся, Индия и Египет, восточная и южная части мировой империи будут тесно связаны между собой.

Третья армия (без флота), двигающаяся из Вавилона, нанесет удар на западе, подчинит добром или злом - как получится - Рим и Карфаген, а потом покорит весь мир от Инда до столбов Геракла, от Истра до истоков Нила. И царя этого мирового государства будут звать Александр, да будет благословенно его имя!

Спрыгнув с тяжело дышащей лошади у главных ворот царской резиденции, Филетер попросил провести его во дворец к Лисимаху. Угрюмое лицо Лисимаха стало еще мрачнее. То, что он может рассказать молодому таксиарху, звучит совсем иначе, чем то, о чем болтают и кричат на улицах Вавилона.

- Царь уже далеко не тот, - говорит Лисимах и вздыхает. - Что не смогли сделать напряженный труд и опасные для жизни раны, сделала смерть Гефестия. Кажется, будто бы из жизни Александра вырвана ее сердцевина. Словно его молодость была похоронена вместе с Гефестием. Он стареет и думает о смерти. Ты, наверное, знаешь, а может быть, и нет, что Вавилон должен стать центром империи и резиденцией царя. Значит, сюда должны были перевезти труп Гефестия из Экбатаны. Когда мы подошли к Вавилону, навстречу нам вышли халдейские жрецы. Бормоча свои темные изречения, они говорили, что звезды и голос Бэла открыли им истину: царь не должен возвращаться в город, если дорожит своим благополучием. Было бы лучше, если бы он вообще избегал этого города. Но Александр приказал им удалиться, и мы вошли в город. Потом пришел Пифагор, наш смотритель за жертвами, и доложил, что в печени жертвенного животного отсутствует место, обозначающее голову. То же случилось с жертвой, принесенной перед смертью Гефестия. Ты же знаешь, Филетер, я простой старый солдат и не придаю особого значения предсказаниям жрецов, как наших, так и вавилонских, но теперь мне стало почему-то жутко, и я не могу освободиться от мысли, что царь чувствует то же самое. Несколько дней назад мы предали сожжению тело Гефестия, жаль, что ты не мог этого увидеть. Часть городской стены была снесена, и в ее проломе, размером более половины стадии, украшенном сверху донизу и от края до края золотом и пурпуром, статуями и картинами, разложили костер.

Десять тысяч талантов отпустил царь на эту церемонию и две тысячи пожертвовали мы, его друзья. На вершине всего сооружения стояли изображения сирен. Отсюда траурные песнопения разносились по всему городу. Когда костер потух, в честь героя Гефестия принесли в жертву десять тысяч быков. Царь стоял, словно каменное изваяние, и смотрел на все происходящее. Вернувшись во дворец, он назначил день отправки флота в Аравию, а 15-го, три дня назад, дал прощальный пир в честь Неарха. После этого царь спал очень долго, до середины дня, потом встал совсем бодрый, но вечером даже не захотел отужинать. Ночью его сильно лихорадило. Позавчера утром, сразу после жертвоприношения, он сказал, что ему очень плохо. Мы увидели по его глазам и губам, что царь весь горит в лихорадке. Так обстоят сегодня дела, Филетер. Теперь ложись спать, ты, должно быть, устал до смерти. Врач дежурит у царя и никого не пускает к нему в комнату. Ты все равно не сможешь сейчас ему докладывать. Подождем до утра. Надеюсь, царю станет немного лучше.

Филетер поднялся в некотором колебании.

- Ему должно стать лучше! И если не завтра, то уж послезавтра наверняка. Царь уже победил нечто большее, чем лихорадка!

- Пусть Асклепий услышит твое доброе слово. Спокойной ночи, мой мальчик.

Когда Филетер проснулся - в необычно поздний для него час, - у него оставалось еще достаточно времени для того, чтобы навестить своих младших братьев, Аттала и Эвмена, которые воспитывались в Корпусе царских мальчиков, где вырос и он сам. Только позднее, незадолго до обеда, вошел он в спальню царя, окна которой на три четверти были закрыты тяжелыми, шитыми золотом занавесями.

Истомленный, с глубокими морщинами лоб, горячие руки, охватившие холодный кристаллический шар. Так выглядел лежащий Александр. Филетер замер от страха. И это всегда молодой, всегда деятельный, всегда подтянутый царь? Лисимах прав. Перед ним - стареющий, невыразимо усталый, утративший волю человек. Александр медленно повернул голову, услышав шаги Филетера.

- Ах, это ты, мой Филетер, - произносит он медленно. - Ну, хорошо ли ты съездил?

Таксиарх докладывает кратко, так как врач разрешил ему оставаться в комнате лишь до тех пор, пока пробка водяных часов Ктезибия не поднимется на высоту, равную ширине мизинца. Да и не само его путешествие важно, важна его цель. А царь хочет узнать все подробно: и как произошло кораблекрушение и как - он даже слегка кривит рот в улыбке - толстый сатрап вел себя в этот страшный час. Тем временем врач уже встал, как живое напоминание, у дверей, и Филетер должен, не теряя ни секунды, начать рассказ о главном - подготовке великого похода на запад. Но, увы, одним движением руки, похожей по-прежнему на мальчишескую, но выглядевшей сейчас словно вялый лист, царь останавливает Филетера.

- Достаточно, Филетер. Об этом ты мне расскажешь завтра, когда я снова буду здоров.

Он поворачивает голову к стене. Темно-голубые веки прикрывают большие светлые глаза. Грустным и разочарованным выходит таксиарх из сумеречной комнаты.

На следующий день царь чувствовал себя никак не лучше. Филетера даже не пропустили к нему. Только самым близким друзьям из гетерии^* и соматофилакам было разрешено войти в комнату больного. Выйдя через некоторое время от царя, они объявили:

^*(Гетерия - во время Александра - самое близкое, дружеское окружение царя. - Прим. авт.)

- Александр болен. Выступление откладывается на один день.

22-го должна была выступить армия, 23-го - флот, с которым царь хотел отплыть сам - ведь он любит море и приключения. Но врач с сомнением покачивает головой: он не верит, что одного отложенного дня будет достаточно.

22-го, когда десятитысячное войско уже стягивалось на заранее намеченных местах у Агемы и солдаты собирались в своих таксидах, илах и фалангах^*, усталая воля больного напрягает еще раз все его силы. Царя несут в восточный зал дворца, где он должен принести утреннюю жертву. Однако это так истощило его, что полководцы, даже не спросив согласия царя, снова откладывают выступление и приказывают солдатам возвратиться на свои квартиры. Наконец, уже после полудня Филетер получил возможность доложить о своей поездке царю.

^*(Таксида - мн. ч. от "таксис". Ил - эскадрон всадников. Фаланга - отряд пехоты. - Прим. авт.)

- Все обстоит отлично, - говорит он своим звонким голосом, время от времени откашливаясь и глотая слезы. - Самниты и греческие города - с юга, этруски - с севера могут двинуться против римлян, чтобы подавить этот жадный и глупый народ. А египтяне и иберийцы в то же время выступят против Карфагена.

- Все это хорошо, Филетер, - медленно отвечает царь, делая большие паузы, словно подыскивая слова. - Мои полководцы прекрасно знают, как надо сражаться и побеждать. Но стоит им только столкнуться с нарушением привычных боевых порядков, узаконенных стратегией и тактикой, как они теряют рассудок. Они не умеют еще думать сами. Так же, как римляне и карфагеняне, они верят только в сильную власть, только во власть. Я тоже верю в нее. Но власть - это еще не все. Аристотель учил меня равняться не на мир идей, а на мир явлений. Все зависит от людей. Не подчинять стремился я их, а примирять. Я хотел, чтобы люди восприняли эллинскую культуру и эллинские нравы. Ты понимаешь меня, Филетер? Я обо многом еще хотел с тобой поговорить, ты хороший и преданный друг, но...

Александр весь содрогнулся от внезапно начавшегося приступа лихорадки. Пораженный Филетер позвал врача, бледного и утомленного от бессонной ночи.

После очень тяжелой ночи царь смог совершить утреннее жертвоприношение лишь с большим трудом. Когда его принесли обратно и полководцы собрались вокруг постели царя, чтобы принять решение - выступать или вновь отложить поход, Александр потерял дар речи. Он уже не мог произнести ни единого слова. Но он еще узнавал всех, кто стоял вокруг него.

Последующие дни ничего не изменили: больному не стало ни хуже, ни лучше. Но слухи на быстрых крыльях разносились по Вавилону. Вот уже македонцы вышли из повиновения и толпятся перед запертыми на засов большими воротами дворца. Они хотят увидеть своего царя:

- Наверное, он мертв, - кричат они. - А эта сволочь, персидские кастраты в длинных юбках, скрывают его смерть, чтобы стричь овец, пока еще есть время. Им нужно успеть ограбить покойника.

Пердикка, Антипатр, Птолемей, Парменион, Антигон, Лисимах и другие неоднократно испытанные и популярные в войсках полководцы пробуют успокоить буйствующих и кричащих солдат, но их никто не слушает. Воины хотят видеть своего царя, хотят убедиться, что он действительно жив и у них самих еще остается надежда живыми и здоровыми вернуться когда-либо на родину. Их охватил страх. Вавилон для них уже не злачное место, а огромный город с гигантскими стенами и башнями, совершенно чуждыми им людьми, говорящими на непонятном языке. Этот город стал для них источником страха и ужаса. Видите ли вы ступенчатую башню Бэла и вечный огонь на ее вершине? Там кипит волшебное варево, сулящее всем им гибель, если царь уже не сможет их защитить. Разобьем ворота, если их не хотят открыть! Несите кирки и топоры! Вырывайте столбы! Пусть они заменят нам тараны. Мы хотим к Александру!

Медленно, со скрипом открываются могучие крылья ворот. Те, кто стоял впереди, бросаются в первый двор, за ними - все остальные. Но постепенно шаги их становятся все медленнее, утихают крики и замирают разговоры. Вот и дворец с его широкими, праздничными, золотыми лестницами, нескончаемыми коридорами и залами, по которым снуют белые и тонкие, словно свечи, оскопленные персидские мальчики. За ними уже не присматривает и не муштрует их евнух. И вот, наконец, комната, где стоит кровать царя. Он лежит бледный, со впавшими щеками, на которых в разные стороны торчат отдельные кустики рыжевато-белокурых волос; глубокие, почти черные тени застыли у него под глазами. В огне лихорадки они, кажется, блестят по-прежнему, а может быть, даже и ярче, чем тогда, когда он появлялся верхом на коне, когда говорил со своими солдатами. О! Он жив! О! Он еще не забыл своих македонцев. Смотрите, его красивый рот чуть-чуть трогает слабая улыбка. Вот он слегка поднимает правую руку, на указательном пальце которой блестит большое золотое кольцо с царской печатью. Он жив, наш царь, наш повелитель, наш друг! И он нас еще помнит! Он улыбается нам, он делает нам знак и теперь даже слегка поднимает голову. Нет, ничто еще не потеряно; пока он с нами, нам нечего бояться. Будь спокоен, царь, спи спокойно, царь, мы с тобой! Мы выйдем осторожно, осторожно, на цыпочках, один за другим, десять, сто, тысяча, десять тысяч... Мы с тобой. Спи, Александр, спи на здоровье, мы будем дежурить около тебя, все как один человек. Никому не разрешим беспокоить тебя, ни персам и мидийцам, ни халдейским пронырам, ни лихорадке. Ни даже смерти.

28 десия, когда кроваво-красное солнце зашло за Евфратом и на башне Бэла замигал злобный, тоже кроваво-красный глаз, веки царя тяжело опустились. Пламя, которое согревало и озаряло весь мир, погасло.