Люди и нравы III Отделения

Мы характеризовали круг действий III Отделения и тот "блестяще организованный беспорядок", к которому фактически сводилась его государственная работа. Напоследок остановимся на некоторых бытовых штрихах жандармской жизни и на ее руководителях.

С основания III Отделения и до своей смерти шефом жандармов был граф А. X. Бенкендорф. В 1844 году его сменил граф (впоследствии князь) А. Ф. Орлов.

Александр Христофорович Бенкендорф выдвинулся в качестве храброго боевого генерала еще при Александре I и в 1819 году получил звание царского генерал-адъютанта. Уже в это время он обнаружил вкус к делу тайной полиции, но поощрения не получил. 14 декабря 1825 года он командовал частью правительственных войск, затем был назначен членом следственной комиссии по делу декабристов. На этом посту он сблизился с молодым царем, только начинавшим испытывать свои полицейско-следовательские дарования. Мы уже знаем записку, представленную Бенкендорфом об организации Министерства полиции. За все эти заслуги на него, как из рога изобилия, посыпались царские милости. Он не только стал ближайшим другом императора и начальником самого значительного государственного учреждения, но получил ряд менее почетных, но не менее существенных подношений в виде десятков тысяч десятин земли, крепостных душ и проч.

А. X. Бенкендорф. Акварель П. Соколова. 1835 г.

17 лет стоял Бенкендорф во главе III Отделения и, как это ни странно, не сумел приобрести не то что любви, а даже ненависти со стороны угнетавшихся III Отделением. Объяснялось это тем, что очень скоро Для всех стало ясно, что Бенкендорф фактически играет очень незначительную роль в жандармских делах. Это был человек дряблой воли, лишенный каких бы то ни было государственных дарований, кроме безграничной преданности царю и умения снискать его дружбу. О его рассеянности ходили анекдоты самого невероятного свойства - вплоть до того, что он забывал свою фамилию и никак не мог вспомнить ее без помощи визитной карточки. В делах Бенкендорф был большим путаником, да к тому же плохо понимал их сущность. Его отношение к государственным вопросам прекрасно иллюстрируется следующим рассказом в записках барона М. А. Корфа:

"Однажды в Государственном совете министр юстиции, граф Панин, произносил очень длинную речь. Когда она продолжалась уже с полчаса, Бенкендорф обернулся к соседу своему, графу Орлову, с восклицанием:

- Sacre Dieu, voila се que jappelle parler!^*

^* (Черт возьми, вот это я называю уметь говорить! (Франц.) )

- Помилуй, братец, да разве ты не слышишь, что он полчаса говорит против тебя.

- В самом деле? - отвечал Бенкендорф, который тут только понял, что речь Панина есть ответ и возражение на его представление.

Через пять минут, посмотрев на часы, он сказал: "А present adieu, il est temps que j'aille chez l'empereur"^* - и оставил другим членам распутывать спор его с Паниным по их усмотрению".

^* (Ну, прощай, мне пора к императору (франц.). )

Так характеризуют Бенкендорфа вполне благожелательные к нему мемуаристы. Даже верный лакей III Отделения Греч именует его "бестолковым царедворцем", "добрым, но пустым". В том же собственно направлении мы можем найти отзывы и из противоположного лагеря.

Так, Герцен сделал следующую зарисовку наружности и внутренних качеств шефа жандармов:

"Наружность шефа жандармов не имела в себе ничего дурного; вид его был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим. Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, - я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, - но и добра он не сделал, на это у него не доставало энергии, воли, сердца".

Немудрено, что, обладая такими свойствами, Бенкендорф ограничивался представительством своего учреждения, не вмешиваясь детально в его дела. Подчиненные быстро сообразили, что угодить шефу можно быстрыми и твердыми ответами, хотя бы взятыми с потолка, и все шло хорошо. Сам же Бенкендорф пребывал в неизменном сознании блестящей налаженности подчиненного ему аппарата и собственной незаменимости.

Преемник Бенкендорфа, Алексей Федорович Орлов, ничем не превосходил его в смысле государственных способностей, а по уму и опыту даже уступал. Единственной его заслугой была дружба с царем. В практической же деятельности он отличался полной ленью и никакого, собственно, отпечатка на физиономию III Отделения не наложил... Заведенная при Бенкендорфе система осталась в полной сохранности, и только докладывал вместо умершего шефа новый.

Современники сразу поняли, почему во главе тайной канцелярии стоят полнейшие ничтожества. Вспоминая о смерти начальника александровской полиции Милорадовича, который, умирая, заботился о своем старом враче, Герцен писал:

А. Ф Орлов. Литогрфия Ф. Енцена с оригинал Ф. Крюгера. 1830-е гг.

"Прозаическому, осеннему царствованию Николая не нужно было таких людей, которые, раненные насмерть, помнят о старом лекаре и умирая не знают, что завещать, кроме просьбы о сыне приятеля. Эти люди вообще неловки, громко говорят, шумят, иногда возражают, судят вкривь и вкось; они, правда, готовы всегда лить свою кровь на поле сражения и служить до конца дней своих верой и правдой; но войны внешней тогда не предвиделось, а для внутренней они неспособны. Говорят, что граф Бенкендорф, входя к государю, - а ходил он к нему раз пять в день, - всякий раз бледнел: вот какие люди нужны были новому государю. Ему нужны были агенты, а не помошники, исполнители, а не советники, вестовые, а не войны. Он никогда не мог придумать, что сделать из умнейшего из всех русских генералов, Ермолова, и оставил его в праздности доживать век в Москве".

Николай I. Гравюра с оригинала Ф. Крюгера. 1836 г.

Николай не потерпел бы около себя даже тупой, но упорной воли Аркчеева, не говоря уже о талантах, подобных Сперанскому. Он хотел править единодержавно в полном смысле этого слова, хотел лично разрешать все без исключения государственные дела. Для этого он и учредил "собственную концелярию", во главе которой ставил людей, единственным качеством которых была их преданность царю. Все почти дела III Отделения разрешались императором, и жандармы далеко не всегда могли заранее учесть, как обернется то или другое дело. Поэтому, говоря о людях III Отделения, мы не должны забывать и старшего жандарма - императора Николая Павловича. Чтобы познакомить читателя с этим родом его деятельности, приведем несколько типичных резолюций люций по различным делам III Отделения (выше уже продемонстрированы два - три образчика царского творчества).

Николай очень любил тешить в себе иллюзию, что массы любят его. Поэтому он очень опасливо относился ко всяким подававшимся на его имя просьбам и не любил, когда эти просьбы читались другими. В январе 1828 года шеф жандармов доложил, что "воронежский преосвященный Антоний объявил полковнику к. ж. Волкову, что в домашней его церкви найден запечатанный конверт со вложением пакета, также запечатанного, на высочайшее имя. Для скорейшего разыскания и открытия сочинителя сих бумаг они решились распечатать пакет на высочайшее имя и нашли в нем одни необдуманные предложения насчет преобразования некоторых частей управления".

Дело было довольно обычное: записок с жалобами на административные и судебные инстанции в те времена подавалось бесконечное множество. Николая возмутило не бесправие населения, вынужденного прибегать к таким способам жалоб, а поведение местного начальства, осмелившегося распечатать письмо на высочайшее имя. Резолюция гласила: "Поступлено неправильно, ибо всякая бумага на мое имя должна доходить до меня в целости. Сделать строжайший выговор подполковнику] Волкову и преосв [ященству] Антонию за то, что смели распечатать бумагу, писанную на мое имя".

Очень часто приходилось Николаю выслушивать просьбы о смягчении участи декабристов и польских повстанцев, но обычные резолюции лаконически гласили: "рано", "не заслужил", "подождать". С не меньшей нетерпимостью относился он и к более скромным вопросам, нарушавшим казарменный строй жизни империи. В этом смысле очень показательны его резолюции по делам о выезде за границу. Так, в 1832 году отставной поручик Шемиот просил разрешения ехать лечиться в Мариенбад. В прошлом у поручика был криминал (дуэль), и Николай решил, что Шемиоту достаточно съездить к Кавказским Водам. Не любил он также, когда его подданные предпринимали заграничные путешествия с образовательной целью: этим косвенно порицалась русская школа. В 1834 году генерал-губернатор барон Пален, по просьбе рижского купца фон Бульмеринга, ходатайствовал о "дозволении отдать в Любскую торговую академию, для усовершенствования в торговых науках, на один год шестнадцатилетнего сына его Александра, который приготовляется им в торговое звание". На докладе по этому делу мы читаем не резолюцию, а окрик: "Нет; а барону Палену заметить, чтобы впредь не смел входить с подобными представлениями, противными закону".

За многообразными занятиями своими Николай не забывал и литературы. Он сам был "цензором" Пушкина, считал себя просвещенным любителем искусства и, при случае, контролировал обычную цензуру. Прочитав сборник "Русских сказок" Даля, он нашел в нем "дурное направление мысли" и предписал шефу жандармов: "Не мешает удостовериться, что за занятия автора и с кем оный знаком; уведомить меня об этом, а завтра вечером можно будет взять его с бумагами".

Позер и лицемер, Николай любил приобретать популярность мелким великодушием. Вскоре после казни декабристов ему донесли, что крестьянин Владимирской губернии Василий Гаврилов предан уголовному суду за слова: "У нас нет государя". Суд приговорил Гаврилова к 50 ударам плети. На докладе по этому делу красуется одно слово: "Простить".

Из Житомирской крепости бежал государственный преступник граф Олизар. Старый майор, комендант крепости, был предан военному суду и разжалован в солдаты. Сыновья майора обратились с просьбой разрешить им принять на себя отцовское наказание. Последовала резолюция: "Во уважение благородного подвига сыновей отца простить, но с тем, чтобы никуда не определять". Если эти и подобные им резолюции и вытекали из демагогического расчета, то вот образец интимного лицемерия, лицемерия наедине с самим собой. В Иркутской губернии находился в ссылке старик-декабрист барон В. И. Штейнгель. Глубоко религиозный человек, он ожидал смерти и хотел "простить врагам своим" и получить от них такое же прощение. По просьбе Штейнгеля Бенкендорф вошел с ходатайствованием о "прощении ему в сердце государя". И Николай, до конца жизни не устававший преследовать декабристов, великодушно ответил: "Давно в душе простил его и всех".

Приведенные примеры, конечно, не исчерпывают всего разнообразия жандармских интересов императора, но они дают представление, до каких деталей доходило его внимание. А так как ведомств было много и по каждому Николай имел свое мнение, то фактически он ни одного не имел возможности направить. И движущей пружиной HI Отделения на практике являлся очередной помощник шефа жандармов, сначала носивший звание директора канцелярии, а потом управляющего III Отделением. Таких помощников в николаевское время сменилось три: М. Я. фон Фок, А. Н. Мордвинов и Л. В. Дубельт.

Организатором III Отделения был Фок. То был старый полицейский волк, начавший службу еще при Балашове и под непосредственным руководством де Санглена. Воспитавшись в школе последнего, он сменил его и оставался на посту директора канцелярии сначала Министерства полиции, а потом внутренних дел и со всем своим аппаратом перешел в III Отделение. "Я был знаком с директором особенной канцелярии министра внутренних Дел (что ныне III Отделение канцелярии государя) Максимом Яковлевичем фон Фоком, - писал Н. И. Греч, имевший, правда, особые причины симпатизировать столпам жандармского корпуса, - с 1812 года и пользовался его дружбою и благосклонностью. Он был человек умный, благородный, нежный душой, образованный, в службе честный и справедливый... Бенкендорф был одолжен ему своею репутацией ума и знания дела..." Оставляя в стороне панегирик Фоку (хотя не только Греч, но и почти все мемуаристы того времени отзываются о нем довольно сочувственно^*), мы не можем пройти мимо последнего замечания Греча, человека достаточно сведущего в внутренних взаимоотношениях III Отделения.

^* (Пушкин даже занес в свою записную книжку по поводу смерти Фока: "Смерть его есть бедствие общественное".)

М. Я. фон Фок. Литография с оригинала Фридрица. 1820-е гг.

Фок явился в III Отделение во всеоружии полицейских методов александровского периода. Но времена настали иные. Возвысив полицию до роли высшего государственного органа страны, Николай стремился придать ей некоторое благообразие. Недаром сохранился анекдот о платке для утирания слез обездоленных, который был им вручен Бенкендорфу в качестве инструкции.

Старые полицейские методы вызывали недовольство дворянства, и, перестраивая полицейский аппарат, правительство стремилось вовлечь побольше офицеров и дворян, привлечь интерес благородного сословия к жандармской службе. "Чины, кресты, благодарность служат для офицера лучшим поощрением, нежели денежные награды", - писал Бенкендорф в цитированной выше записке 1826 года. Деятели старой школы недоумевали и не могли воспринять нового направления. В 1829 году великий князь Константин писал Бенкендорфу: "Вам угодно было написать мне о жандармской службе в бывших польских провинциях и сообщить также о выгодах, кои последовали бы для этой службы в Вильне, если бы штабс-капитан Клемчинский мог быть назначен туда в качестве адъютанта при начальнике отдела; тем более, что, будучи уроженцем края, он мог бы иметь удобнейшие отношения в нем, при своих связях, интересах и родстве, а также благодаря хорошей репутации, которою он там пользуется".

По мнению великого князя, именно эти причины свидетельствовали о непригодности этого офицера. Но искавшее популярности у дворянства правительство шло своим путем. Недаром Герцен заставляет председателя уголовной палаты говорить о Бельтове: "Мне, сказать откровенно, этот господин подозрителен: он или промотался, или в связи с полицией, или сам под надзором полиции. Помилуйте, тащиться 900 верст на выборы, имея 3000 душ!" Богатый и образованный помещик был, конечно, желанным рекрутом для жандармских вербовщиков^*.

^* (Приводим выписки из писем М. Я. Фока к А. X. Бенкендорфу, свидетельствующие о требованиях, предъявлявшихся III Отделением к своим агентам.

Граф Лев Соллогуб... может принести нам большую пользу в Москве, посредством своего брата и своих родных. С этим человеком также никакого жалованья, никаких расходов... Предложение его - Действовать заодно с "надзором", цель же быть покровительствуемым во всем, что касается ведения интересующего его дела. Граф - человек скромный и способный выполнять даваемые ему поручения" (Русская старина, 1881, т. XXXII, с. 168). - Примеч. И. Троцкого к соответствующему тексту, сокращенному нами, во избежание повторов, в "Жизни Шервуда-Верного" (сост.). )

Фок быстро почуял новую моду и начал к ней приспособляться. В своих письмах Бенкендорфу летом 1826 года он рекомендует шефу новых сотрудников, набираемых из рядов столичного и провинциального дворянства... При Фоке начался процесс создания благородного и чувствительного полицейского в голубом мундире, но окончить создание этого типа Фок не мог: слишком крепка была в нем привязанность к старым методам работы, и агентам, набираемым из подонков общества, покупаемым деньгами и угрозами. В 1831 году Фок умер и был заменен Мордвиновым. К сожалению, мы не располагаем данными о роли Мордвинова в III Отделении. Характеристику его, мимоходом, дал Герцен, считавший, что Мордвинов был единственным в жандармской среде "инквизитором по убеждению". Но уже в период владычества Мордвинова фи-гура его стала отходить на задний план по сравнению с им же рекомендованным Дубельтом. Кончилось тем, что Дубельт заменил Мордвинова и надолго олицетворил в себе одном все III Отделение.

Леонтий Васильевич Дубельт был фигура незаурядная. Вряд ли кто-нибудь из его коллег удостоился бы характеристики, подобной той, которую он получил от Герцена: "Дубельт - лицо оригинальное, он наверное умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, т. е. выражали тонкую смышленность хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость".

В 20-х годах Дубельт был свободомыслящим: он состоял членом двух масонских лож и даже был привлечен по делу декабристов. Может быть, и не без труда сменил Дубельт свой армейский мундир на жандармскую лазурь, но имеющиеся в нашем распоряжении материалы свидетельствуют скорее о высокой степени лицемерия пред самим собой, чем о борьбе страстей в этот знаменательный момент его жизни. Жене своей, боявшейся, что он замарает свое имя и честь жандармской службой, он писал: ""Не будь жандарм", - говоришь ты! Но понимаешь ли ты, понимает ли Александр Николаевич (Мордвинов. - И. Т.) существо дела? Ежели я, вступя в Корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, тогда доброе мое имя, конечно, будет запятнано. Но ежели, напротив, я, не мешаясь в дела, относящиеся до внутренней полиции, буду опорою бедных, защитою несчастных, ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямое и справедливое направление, - тогда чем назовешь ты меня?"

Л. В. Дубельт. Гравюра с оригинала Д. Доу. 1820-е гг.

Мы знаем, как мало вмешивался Дубельт в "дела, относящиеся до внутренней полиции". И только особому, свойственному ему сентиментальному лицемерию можно приписать и эти чувствительные строки и многое в его позднейших поступках. Правда, ему нельзя отказать в некоторых положительных чертах, но общая его характеристика верно дана Герценом, проницательно обнаружившим под маской учтивости и благосклонности подлинный волчий облик Дубельта. Они поняли друг друга: недаром Дубельт с такой нетерпимостью относился к одному только упоминанию имени Герцена^*.

^* (И. В. Селиванов в своих записках (Русская старина, 1880, т. XXXIII, с. 309) рассказывает, что "вслед за упоминанием им имени Герцена... Дубельт вспыхнул, как порох; губы его затряслись, на них показалась пена.

Если и не все в этом рассказе верно, то, во всяком случае, он достаточно выразителен. )

В 1913 году были опубликованы "Записки" Дубельта, давшие некоторым историкам основание заподозрить его в "убожестве мысли". Действительно, эти записки, вернее, афоризмы чрезвычайно плоски и никак не поднимаются над уровнем официальной идеологии николаевской России. Мы, однако, полагаем, что записки эти писались Дубельтом для чужого употребления, а не для себя. Поэтому он и прикидывался глупее, чем был на самом деле. Иначе нельзя объяснить то впечатление, которое он производил на современников, притом достаточно ему враждебных. Если Герцен раскусил лицемерие Дубельта, притворявшегося добряком и любившего, чтобы к нему обращались с ссылками на "всем известную его доброту", то на других Дубельт умел производить чарующее впечатление. Известный польский революционер Сераковский, познакомившись с Дубельтом непосредственно перед заключением в крепость, писал ему: "Генерал*! Счастливы юноши, что Вы стражем порядка. Вы старик, но с верующею, неугасающею душою. Я уже решился! Выслушайте меня сами, зайдите ко мне сами, генерал. Богу помолюсь за Вас!"

Своей учтиво-сентиментальной манерой Дубельт умел привлекать к себе допрашиваемых: Ф. М. Достоевский, привлеченный по делу петрашевцев, называл его "преприятным человеком". Отзывов такого рода немало. Внешнее лицемерие, образцы которого жандармам преподавал Николай I, стало официальным тоном III Отделения.

И именно Дубельт, окончательно сформировав аппарат жандармерии, завершил и создание типа "благородного жандарма".

Назначенный жандармским офицером в Симбирск, Э. И. Стогов следующим образом рисует разницу между жандармами "старой школы" и им, как представителем нового поколения: "Доверие и уважение к жандармскому мундиру в Симбирске было разрушено. Передо мной был полковник Маслов, тип старинных полицейских. Он хотел быть сыщиком, ему казалось славою рыться в грязных мелочах и хвастать знанием семейных тайн. Он искал случая ко всякому прицепиться, все стращал, делал истории, хотел властвовать страхом и всем опротивел... Таким образом я явился к обществу, предубежденному к жандармскому мундиру, олицетворявшему идею доносчика и несносного придиралы даже в частной жизни". Конечно, Стогов не пошел по пути своего предшественника и, как уверяет он в своих мемуарах, снискал к себе общее расположение, примиряя враждующих, уличая неправедных, словом, доставляя жандармскому мундиру то уважение, которого он заслуживал...

Даже рядовые жандармы, по словам Герцена, на собственном опыте изведавшего прелести знакомства с ними, были "цветом учтивости": "Если бы не священная обязанность, не долг службы, они никогда бы не только не делали доносов, но и не дрались бы с форейторами и кучерами при разъездах".

Что же касается жандармов обер и штаб-офицерских чинов, то они олицетворяли, конечно, при сношении с людьми "благородного" звания, самую изысканную любезность. Если опасного вольнодумца нужно было признать "повредившимся в уме", то, как мы видели в случае с Чаадаевым, издевательство это вызывалось только "чувством сострадания о несчастном его положении"; если подобного человека считали нелишним держать под домашним арестом или сослать куда-нибудь, то делалось это для того, чтобы он "не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха"; если его мучили и впрямь сводили с ума обязательными медицинскими осмотрами, то это являлось результатом распоряжения "употреблять все средства к восстановлению его здоровья". Литературный критик, голос которого был слишком внятен подраставшему молодому поколению и поэтому, хотя уже и перехваченный железными тисками чахотки, все еще беспокоил начальство, получал успокаивавшие, а фактически приближавшие его к смерти записки: "Вы как литератор пользуетесь известностью, об Вас часто говорят: очень естественно, что управляющий III Отделением и член цензурного комитета желает Вас узнать лично и даже сблизиться^* с Вами... Поверьте, что Вы встретите самый ласковый и радушный прием"^**. Официальное лицемерие, прикрывавшее внутреннюю жестокость личной светской любезностью и благорасположением, пронизало все операции III Отделения. Создался специальный ритуал при арестах, допросах и пр. Так, по отношению к арестованным проявлялась особая заботливость в смысле снабжения их курительными принадлежностями согласно их вкусам и привычкам^***. При допросах, особенно если обвиняемый молод, считалось уместным вызвать перед ним образ его родителей, которые будут сокрушены, когда узнают меру виновности сына, проявить участие, дать надежду на оправдание при надлежащих ответах...

^* (Подчеркнуто нами. )

^** (Из записки М. М. Попова В. Г. Белинскому от 27 марта 1848 г. - Русская старина, 1882, т. XXXVI, с. 434-435. Белинский умер 26 мая того же года. )

^*** ("На следующее утро пришел ко мне Л. В. Дубельт и начал разговор расспросами: "Хорошо ли вам? Тепло ли? Что курите, табак или сигары? Не имеете ли каких-нибудь особых привычек?" и проч... Через полчаса явился ко мне дежурный штаб-офицер с теми же самыми вопросами..." (Селиванов И. В. Записки. - Русская старина, 1880, т. XXVI. См. также: Герцен А. И. Поли. собр. соч., т. XII, с. 217; Ахшарумов Д. Д. Из моих воспоминаний (1849 - 1351). СПБ, 1905, с. 7-8). - Примеч. И. Троцкого к аналогичному тексту, сокращенному нами, в "Жизни Шервуда-Верного" (сост.). )

А. К. Толстой в своей сатире "Сон Попова" следующим образом рисует допрос в III Отделении:

 Но дверь отверзлась, и явился в ней 
 С лицом почтенным, грустию покрытым, 
 Лазоревый полковник. Из очей 
 Катились слезы по его ланитам. 
 Обильно их струящийся ручей 
 Он утирал платком, узором шитым, 
 И про себя шептал: "Так! Это он! 
 Таким он был едва лишь из пелен. 
 О юноша, - он продолжал, вздыхая 
 (Попову было с лишком сорок лет), - 
 Моя душа для вашей не чужая! 
 Я в те года, когда мы ездим в свет, 
 Знал вашу мать. Она была святая! 
 Таких - увы!- теперь уж боле нет! 
 Когда б она досель была к вам близко, 
 Вы б не упали нравственно так низко! 
 Но, юный друг, для набожных сердец 
 К отверженным не может быть презренья, 
 И я хочу вам быть второй отец, 
 Хочу вам дать для жизни наставленье. 
 Заблудших так приводим мы овец 
 Со дна трущоб на чистый путь спасенья. 
 Откройтесь мне равно как на духу: 
 Что привело вас к этому греху?

Описываемый им допрос советника Попова как две капли воды похож на допрос петрашевца Ахшарумова: "Ахшарумов! - сказал мне справа сидевший за столом генерал (это был Ростовцев, как я узнал впоследствии), - мне жаль вас. Я знал вашего отца, он был заслуженный генерал, преданный государю, а вы, сын его, сделались участником такого дела!" Обращаясь ко мне с этими словами, он смотрел на меня пристально, как бы с участием, и в глазах его показались слезы. Меня удивило это участие незнакомого мне лица, и оно показалось мне искренним".

Я. И. Ростовцев. Литография с оригинала Зарянко. 1880-е гг.

Подобный стиль наружных отношений III Отделения требовал и соответственного подбора служащих. Даже квартальные надзиратели того времени, чуя моду, старались блеснуть округлостью движений, мягкостью и благородством манер. В самом же полицейском святилище, эти качества требовались в особой степени. Дубельт охотно приглашал к себе на службу армейских или морских офицеров, если только они обладали должным образом мыслей и подавали надежды на перевоспитание их в жандармском духе. Если они ехали в провинцию, им рекомендовалось "утирать слезы несчастных и отвращать злоупотребления власти, а обществу содействовать, быть в согласии". Они должны были стараться снискать любовь окружающих, не злоупотреблять картами и пр. По отношению к начальству они должны были вести себя как послушные Дети, подобно тому жандармскому майору, который однажды донес, что, "поставив себе непременным правилом быть вполне откровенным перед начальством", он священным долгом считает довести до его сведения, что "с настоящего числа он надел парик".

Всеми этими мероприятиями Дубельт действительно поднял жандармский корпус на известную высоту, и отношение общества к жандармам оказывалось довольно терпимым. Тот же Герцен, которого никак нельзя обвинить в излишней любви к этому сословию, пишет о них: "Большая часть между ними были довольно добрые люди, вовсе не шпионы, а люди, случайно занесенные в жандармский дивизион. Молодые дворяне, мало или ничему не учившиеся, без состояния, не зная, куда приклонить главы, они были жандармами, потому что не нашли другого дела". Несколько далее он же замечает: "Нельзя, быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским офицером, не утратив всего человеческого достоинства"^*

^* (Кстати заметим, что "приятные" молодые люди оказались в III Отделении довольно устойчивым явлением. М. И. Михайлов наблюдал их и в позднейшее время и оставил описание подобного юноши: "Ему было на вид лет 20, усы маленькие, бороду он едва ли брил. Надежды подает приятные. Впрочем, таких милых юношей в мундирах разных полков я видел больше десятка во время пребывания моего у Цепного моста. Все они прикомандированы к начальнику III Отделения в чаянии мест адъютантов и чиновников особых поручений по жандармерии; состоят тут как бы на испытании и должны зарекомендовать свою скромность и показать отчасти свою деятельность. Шляясь по трактирам и по гостям в свободные от дежурств дни, они обязаны от времени до времени поддерживать хорошее мнение о себе в глазах начальства легкими доносиками" (Из дневника М. И. Михайлова. - Русская старина, 1906, авг., с. 402). - Примеч. И. Троцкого к аналогичному тексту "Жизни Шервуда-Верного" (сост.). )

В связи со всем этим в III Отделении стали не то что косо, но презрительно смотреть на доброхотных доносителей, разведчиков-партизан. Конечно, от услуг их не отказывались, но, с одной стороны, слишком велик был процент ложных доносов, и доверие к ним несколько уменьшалось, с другой - уж больно они не подходили к новым приемам и манерам этого учреждения. Полуграмотные агенты из кантонистов тоже не могли, конечно, равняться с образованными и разыгрывавшими листовские концерты (а подчас и сочинявшими, и не всегда плохо) лазоревыми офицерами. П. П. Каратыгин рассказывает о Бенкендорфе и Дубельте, что они "презирали доносчиков-любителей, зная очень хорошо, что в руках подлецов донос, весьма часто бывает орудием мести... Л. В. Дубельт при выдаче денежных наград - десятками или сотнями рублей - придерживался цифры трех... "В память тридцати сребреников", - пояснял он..."

Если от этого рассказа и отдает немного анекдотом, то тенденция его все же верна, - подтверждение ее мы найдем и у Герцена.

Задача была выполнена: "высшее общество" и "средний класс", то есть дворянство и буржуазия, смотрели на жандармов с ужасом, но без презрения. Даже известная всем склонность "благородных жандармов" к наживе не смущала общество: в те времена крали и брали все. Сентиментальный Дубельт, наизусть цитировавший священное писание, состоял пайщиком в крупном игорном притоне Политковского, где проигрывались сотни тысяч казенных денег. На вырученные таким образом доходы Дубельт покупал имения и записывал их на имя жены. Бенкендорф принимал участие в ряде промышленных акционерных предприятий и помогал им устраивать свои дела. Меньшие полицейские просто брали взятки. Один из частных приставов Петербурга, объехавши все пять частей света, с клятвой уверял, что вторая адмиралтейская часть лучший уголок в мире...

Но все это были кулисы полицейской жизни. Наружу жандармы являлись в голубом, как небо, мундире и белоснежных перчатках. Так же безоблачна и чиста должна была быть жандармская совесть. А за стенами здания у Цепного моста, когда нужно было, перчатки снимались и в руки брался кнут, умевший оставлять кровавые следы.