9. Гражданские войны после смерти Цезаря. Битва при Филиппах (42 г. до н. э.)

(Плутарх, Сравнительные жизнеописания, Брут, 36-44; 48-52)

В то время, когда они собрались переправиться обратно из Азии, Бруту, говорят, было явлено великое знамение. Он от природы был склонен к бодрствованию, а упражнениями и воздержанностью приучил себя спать самое короткое время.

Днем он никогда не спал, а ночью - лишь тогда, когда спали все, и ему нечего было делать и не с кем разговаривать. А теперь, с началом войны, приняв на себя общее руководство делами и напряженно думая о будущем, он, подремав лишь с вечера после ужина, остальную часть ночи посвящал наиболее неотложным делам. Если же и удавалось покончить с ними ранее обыкновенного, то он брал книгу и читал ее до третьей стражи, когда к нему обычно являлись центурионы и военные трибуны. Итак, Брут готовился переправить войско из Азии. Была глухая полночь, в палатке был слабый свет, во всем лагере царила тишина. И вот, Бруту, погруженному в размышления и с самим собою рассуждавшему, почудилось, будто кто-то вошел к нему. Он взглянул по направлению к входу и видит: перед ним молча стоит ужасный, необычайный призрак устрашающего, неестественного вида. Брут отважился спросить: "Кто ты, из людей или из богов, и чего хочешь ты, явившись ко мне?" - "Я твой злой гений, - отвечал призрак, - и ты увидишь меня под Филиппами". Брут же, не смутившись, сказал: "Увижу".

Призрак исчез. И Брут позвал слуг. Те заверили, что они не слышали никакого голоса и не видели призрака. Брут провел остаток ночи без сна, а с рассветом отправился к Кассию и рассказал ему о видении. Кассий же, следовавший учению Эпикура и часто споривший с Брутом на эти темы, сказал ему: "Согласно нашему учению, Брут, не все нами видимое и переживаемое соответствует действительности, ибо чувство есть нечто текучее и обманчивое, а воображение способно еще сильнее приводить в движение чувство и внушать ему какие угодно образы, в действительности не существующие. Воск оформляется извне, душа же человеческая, содержащая в себе и оформляемое и оформляющее начала, в высшей степени способна разнообразить самое себя и создавать различные формы. Это доказывают изменчивые сновидения, к которым обращается воображение во время сна, от ничтожного повода создавая всяческие переживания и образы. Душа находится в постоянном движении, и это движение не что иное, как фантазия и мысль. У тебя же еще и тело, по природе подверженное страданиям, колеблет и вводит в заблуждение разум. Невероятно, чтобы существовали духи, а хотя бы и существовали, - чтобы они имели вид и голос человека или обладали силой, на нас воздействующей, как я сам того желал бы; ибо тогда мы, борцы за самое священное и прекрасное дело, были бы сильны не только оружием, конями и столь многочисленными судами, но и помощью богов".

Такими рассуждениями Кассий успокоил Брута. А когда воины садились на корабли, два орла одновременно опустились на передовые знамена и, несомые на них, сопровождали воинов, которые кормили их до самых Филипп. А там за день до битвы они улетели.

Народы, по землям которых Брут и Кассий проходили, были большею частью, уже раньше покорены Брутом, а если и оставались еще какие-нибудь города или правители, сохранившие самостоятельность, то теперь всем им пришлось подчиниться, и римляне дошли до моря у острова Фасоса. Здесь, в так называемых Стэнах, теснинах близ горы Симбола, расположился лагерем Норбан. Брут и Кассий двинулись ему в обход и заставили его отступить с этой позиции. Воспользовавшись тем, что Цезарь отстал от него, задержанный болезнью, они даже чуть было не захватили всего его войска, что и случилось бы, если бы на помощь Норбану не подоспел Антоний, совершив переход с такой быстротой, что Брут и его военачальники едва верили своим глазам. Цезарь явился десять дней спустя и расположился лагерем напротив Брута. Антоний же стоял напротив Кассия. Равнина, разделявшая лагерь, называется у римлян campi Philippi. Здесь сошлись огромнейшие массы римских войск. Численностью своею войско Брута значительно уступало войскам Цезаря, но зато поражало красотой и блеском вооружения, ибо оно было по большей части из золота и серебра, щедро израсходованного. Брут, во всем остальном приучивший своих военачальников к простоте и умеренности, придерживался того мнения, что богатое вооружение, облекающее тело воина и находящееся у него в руках, поднимает его дух, если он честолюбив, корыстолюбивых же, для которых оно является как бы ценной собственностью, заставляет упорнее сражаться.

Цезарь и Антоний совершили очистительную жертву внутри лагеря, раздав при этом солдатам немного хлеба и по пяти драхм каждому на жертвоприношение, а Брут и Кассий, считая недостойной такую скудость и скаредность, прежде всего совершили в открытом поле, как того требует обычай, обряд очищения войска, а затем роздали по центуриям множество жертвенных животных и по пятидесяти драхм на человека, благодаря чему имели преимущество перед врагом в отношении преданности и усердия войск. Однако при обряде очищения было предзнаменование, показавшееся Кассию неблагоприятным: ликтор поднес ему венок не той стороной; а еще раньше того, говорят, его золотая Победа, несомая во время какой-то церемонии в процессии, упала наземь, вследствие того, что человек, ее несший, оступился. Затем над лагерем ежедневно появлялось множество хищных птиц, а в одном месте внутри ограды были замечены скучившиеся рои пчел; жрецы выделили это место, устраняя суеверный страх, который заставлял Кассия постепенно все более отходить от учения Эпикура: воинами же этот страх овладел совершенно.

Вот почему Кассий в то время был против решительного сражения и предпочитал затяжную войну, основываясь на том соображении, что деньгами они с Брутом были богаче врагов, а войска и оружия у них было меньше. Брут, напротив, давно стремился к тому, чтобы, решив спор возможно скорее, одним, хотя бы рискованным, ударом, - либо даровать отечеству свободу, либо избавить от бедствий народы, задавленные налогами, походами и всякими военными тяготами. Видя, что конница его действует успешно и одерживает верх во всех схватках и стычках, он еще более ободрился. К тому же произошло несколько случаев перебежки воинов к врагам, а затем и другие по доносам стали подвергаться подозрениям. Это обстоятельство побудило многих из друзей Кассия присоединиться в совете к мнению Брута, и только Ателлий, один из друзей последнего, высказался против, предлагая переждать хотя бы зиму. На вопрос Брута, чем же, по его мнению, он станет лучше через год, Ателлий ответил: "Если ничем другим, то, во всяком случае, тем, что я дольше проживу". Ответ этот разгневал Кассия и сильно раздражил остальных. Решительное сражение было назначено на следующий день.

Брут, исполненный лучших надежд, беседовал во время ужина на философские темы, а затем лег отдохнуть. Кассий же, как рассказывает Мессала, ужинал с немногими друзьями в своей палатке и был, против своего обыкновения, задумчив и молчалив. После ужина он крепко пожал руку Мессалы и сказал ему на греческом языке, которым обычно пользовался в дружеских беседах: "Беру тебя в свидетели, Мессала, я, подобно Помпею Великому, вынужден вверить судьбу отечества случайностям одного сражения. Но будем бодры духом, доверясь судьбе, не доверять которой нельзя, хотя бы принятое нами решение было ошибочным". С этими словами - последними, как говорит Мессала, которые ему пришлось от него слышать, - Кассий попрощался с ним, пригласив его на следующий день к ужину по случаю дня своего рождения.

На утро, с рассветом в лагерях Брута и Кассия были водружены, в знак предстоящей битвы, пурпурные плащи, а сами они сошлись на полпути между лагерями. "Будем надеяться, Брут, - сказал Кассий, - что мы победим и счастливо проведем вместе всю жизнь. Но так как самое важное в делах людей труднее всего предусмотреть, в случае же печального для нас исхода битвы нам едва ли придется увидеться, то скажи мне теперь, как ты относишься к выбору между бегством и смертью". "Когда я был молод, Кассий, - отвечал Брут, - и не имел житейского опыта, мне случалось как-то в философской беседе сказать самонадеянное слово. Я осудил Катона, лишившего себя жизни, и доказывал, сколь нечестиво и недостойно мужа отступать перед несчастиями и вместо того, чтобы бесстрашно принимать на себя удары судьбы, малодушно от них убегать. Теперь, среди посланных нам испытаний, я стал другим, и, если в настоящем нам предопределено дурное, то я не буду после того предаваться новым надеждам и делать новые приготовления, но избавлю себя от забот, восхваляя судьбу за то, что мне, пожертвовавшему своею жизнью ради отечества в день мартовских ид, она позволила прожить другую жизнь, свободную и славную". Кассий улыбнулся на эти слова и, обняв Брута, сказал: "С такими мыслями нам и должно идти на врагов: либо мы победим, либо победители уже будут нам нестрашны". Потом они стали совещаться в присутствии друзей относительно боевого расположения войск. Брут просил Кассия предоставить ему командование правым крылом, принадлежащее, по общему мнению, скорее Кассию, как старшему и более опытному. Тем не менее Кассий и в этом уступил и отдал приказ, чтобы Мессала с отборным легионом стал на том же правом фланге. Брут тотчас же вывел из лагеря блиставшую вооружением конницу, а за ней, не отставая, выступила и пехота. Воины Антония проводили рвы от болот, около которых стояло его войско, по направлению к равнине, с целью отрезать Кассию пути выхода к морю. В лагере Цезаря все оставались на месте, а сам он отсутствовал по причине болезни. Войска его не ожидали в тот день сражения и, полагая, что враги ограничатся нападениями на возводимые сооружения, метанием легкого оружия и, вообще, причинением всякого беспокойства работающим, - не обращали никакого внимания на противника и только удивлялись слишком громким, но неясным для них крикам, раздававшимся у рвов. В это время военачальникам Брута вручались таблички с начертанным на них паролем, а сам он объезжал верхом войско и ободрял воинов. Отданный пароль успели получить, однако, лишь немногие, а большинство, не дождавшись его, ринулось одновременно с громкими криками на неприятеля. Среди наступившего беспорядка легионы утратили связь и оторвались один от другого. Легион Мессалы, а за ним и ближайшие части прошли мимо левого неприятельского крыла, едва задев его, и, сразив нескольких воинов, обогнули этот фланг и ворвались в лагерь. Сам Цезарь рассказывает в своих "Воспоминаниях", что один из его друзей, Марк Арторий, имел во сне видение: Цезарю давался совет удалиться, выйдя из лагеря, - и что его едва успели вынести оттуда. Думали, что он убит, так как его пустые носилки были пронзены дротиками и копьями. Встреченные в лагере отряды были уничтожены, в числе их две тысячи спартанцев, явившихся накануне на помощь Цезарю.

Те отряды Брута, которые не участвовали в обходном движении, но ударили на неприятелей с фронта, легко привели их в смятение, опрокинули и, изрубив три легиона, бросились в пылу победы на лагерь вслед за бегущими врагами. В этом участвовал и сам Брут. Но то, что упустили из виду победители, было замечено побежденными благодаря благоприятному для них стечению обстоятельств: они бросились на обнажившиеся и расстроенные части неприятельской фаланги, откуда оторвался увлекшийся преследованием правый фланг. Центр они прорвать не смогли, получив здесь энергичный отпор, но зато опрокинули левое крыло, пришедшее в замешательство и не знавшее о случившемся, преследовали его до палаток и стали громить лагерь. Ни того, ни другого из императоров с ними не было. Антоний, как говорят, уклонился от первой встречи с врагами и с самого начала битвы отошел в болота, а Цезарь был вынесен из лагеря, и его нигде не было видно. Некоторые из воинов, показывая Бруту свои окровавленные мечи и описывая лета и наружность Цезаря, уверяли даже, что он ими убит.

Тем временем центр Брута оттеснил противника, причинив ему жестокий урон; победа его казалась столь же решительной, сколь несомненным казалось поражение Кассия. Погубило же их дело единственно то обстоятельство, что Брут не оказал помощи Кассию, будучи уверен в его победе, а Кассий не подождал Брута, считая его побежденным. Мессала же принимает за доказательство их победы тот факт, что они взяли у врагов трех орлов и множество знамен, а те - ни одного. Возвращаясь после разрушения лагеря Цезаря, Брут был изумлен, не видя ни палатки Кассия, обычно возвышавшейся над другими и заметной издали, ни прочих палаток на их местах: большая часть из них была поломана и растащена врагами, как только они ворвались в лагерь. Те из друзей Брута, которые обладали более острым зрением, уверяли, однако, что видят в лагере Кассия множество блестящих шлемов и серебряных щитов, движущихся по разным направлениям; им казалось, впрочем, что видимые ими предметы не соответствуют ни числу, ни вооружению оставленных в лагере караульных; с другой стороны, отсутствовали те груды трупов, которые должны были бы остаться на поле битвы в случае поражения стольких легионов. Все это и подало Бруту первую мысль о том, что произошло несчастье. Оставив сторожевой отряд в лагере врагов, он отозвал занятые преследованием части и собрал их вместе с намерением идти на помощь Кассию.

С Кассием же случилось вот что. Недовольный, наблюдал он за первыми действиями отрядов Брута, которые напали, не дождавшись ни пароля, ни приказаний; не нравилось ему и то, что победители тотчас же принялись грабить и набросились на добычу вместо того, чтобы обойти и окружить врагов. Сам же он, проявляя в командовании больше медлительности, чем энергии и благоразумия, дал окружить себя правому крылу неприятельского войска. Конница его тотчас же отделилась и, обратившись в бегство, бросилась к морю. Видя, что пехота начинает слабеть, Кассий всячески старался удержать и ободрить воинов; он выхватил из рук бежавшего знаменосца знамя и воткнул его в землю у своих ног, но даже отряд его телохранителей не стоял твердо. Вынужденный, таким образом, отступить, он взошел, сопутствуемый лишь немногими, на холм, откуда открывался вид на равнину. Впрочем, сам он, по слабости зрения, почти ничего не видел и с трудом лишь различал, как опустошали его лагерь; друзья же его заметили приближавшийся конный отряд. Этих всадников послал к нему Брут, но Кассий принял их за врагов, готовящихся к нападению, и послал на разведку находившегося около него Титинния. Этот последний направился в сторону всадников и был ими замечен. Распознав друга и Верного соратника Кассия, все они закричали от радости-друзья Титинния, соскочив с коней, подходили к нему, приветствовали и обнимали его, а прочие разъезжали вокруг, выражая свой восторг песнями и шумным ликованием. Но эта неумеренная радость послужила причиной величайшего несчастья. Кассию показалось несомненным, что Титинний схвачен неприятелем. "Друг наш - воскликнул, он, - попадает, на наших глазах, в руки врагов, а мы, оберегая свою собственную жизнь, терпим это". С этими словами он удалился в чью-то палатку, увлекая за собою вольноотпущенника Пиндара. После поражения Красса Кассий держал при себе этого человека на случай роковой необходимости. В тот раз он спасся от парфян, теперь же, натянув одежду на голову и обнажив шею, он подставил ее под удар Пиндара: голова Кассия была найдена отдельно от туловища. После этого убийства никто Пиндара уже больше не видел, вследствие чего возникли подозрения, что он убил Кассия без всякого на то приказания.

Вскоре всадники настолько приблизились, что их можно было ясно различить. С ними ехал к Кассию увенчанный Титинний. Но когда плач, вопли и рыдания друзей известили его о несчастной судьбе полководца и о его ошибке, Титинний вынул меч и, горько кляня свою медлительность, заколол себя.

Брут, уведомленный о поражении Кассия, поспешил ему на выручку, о смерти же его услышал, когда находился уже близ лагеря. Он оплакал покойника и назвал его "последним римлянином", разумея под этими словами, что в Риме уже не будет другого человека, столь же сильного духом. Обрядив тело для похорон, Брут отправил его на остров Фасос из опасения, как бы погребение на месте не вызвало беспорядка в войсках. Собрав затем воинов Кассия, он постарался их утешить и, видя, что они лишены всего необходимого, обещал им выдать по две тысячи драхм каждому, в возмещение их потерь. Ободренные словами Брута и восхищенные такою щедростью, воины проводили его восторженными криками и прославляли его как единственного из четырех участвовавших в битве полководцев, который не потерпел поражения. Само дело показало, что Брут имел основание верить в победу. Став во главе немногих легионов, он разбил всех встретившихся ему противников, а если бы он ввел в бой все свои силы и большинство его воинов не бросилось грабить вражеский лагерь, оставив в стороне самих врагов, то, надо думать, ни одна из частей неприятельского войска не избежала бы поражения...

Рассказывают, что в эту ночь призрак снова явился Бруту и в том же виде, но исчез, ничего не сказав. Публий же Волумний, муж, причастный философии и давний соратник Брута, говорит, что не таково было тогда знамение, а орел первого легиона вдруг оказался сплошь покрытым пчелами. Затем, у одного из центурионов выступило само собою из руки розовое масло и, как ни старались стереть и смыть его, ничего не могли с этим поделать. А перед самым сражением, в промежутке между обоими станами, вступили в бой два налетевших друг на друга орла и, в то время как все за ними наблюдали, при наступившей на поле необычайной тишине, орел, бывший ближе к Бруту, отступил и улетел. Приобрел общую известность рассказ об эфиопе, который, при открытии ворот лагеря, первым попался навстречу знаменосцу и тут же был изрублен мечами воинов, принявших эту встречу за дурное предзнаменование.

Выведя из лагеря пехоту и выстроив ее против неприятеля, Брут долго не решался начинать сражение, так как во время произведенного им смотра некоторые из воинов показались ему подозрительными, а на иных поступали даже доносы. Он видел также, что конница не расположена начинать бой и все время выжидает действий пехоты. Наконец, один из лучших его воинов, которого Брут особенно ценил за храбрость, неожиданно отделился от своего отряда и, проехав мимо самого Брута, перешел на сторону неприятеля. Звали его Камулатом. Глубоко огорченный этим предательством, Брут, отчасти под влиянием гнева, отчасти опасаясь дальнейших случаев перебежек и измен, немедленно двинулся против врагов; в это время солнце склонилось уже к девятому часу. Отряды, во главе которых стал он сам, смяли противника и продвинулись вперед, тесня его левое крыло. Поддержали и всадники, тогда же напавшие на расстроенную неприятельскую пехоту. Но другое крыло Брута численностью своею значительно уступало неприятелю, и военачальникам пришлось растянуть его вдоль фронта, в предупреждение обхода, вследствие чего оно оказалось разорванным посередине; ослабленное этим, оно не могло сдержать натиска противника и первое обратилось в бегство. Прорвавшиеся в этом месте враги тотчас же окружили Брута, который выказывал среди угрожавших ему опасностей редкую доблесть и как полководец и как воин, напрягая все свои умственные и физические силы в борьбе за победу. Но то, что дало ему перевес в предыдущей битве, теперь послужило ему во вред, ибо в тот раз побежденные неприятельские части все полегли на месте; теперь же из числа бежавших воинов Кассия убиты были лишь немногие, но зато уцелевшие из них, ранее испытав поражение, утратили мужество и заразили своим малодушием и страхом большую часть войска. Здесь сражался и сын Катона Марк в рядах храброй и знатной молодежи. Изнуренный боем, он не думал ни о бегстве, ни об отступлении, но продолжал наносить удары, называя свое имя и имя отца, и, наконец, пал мертвый на груду вражеских трупов.

Пали и многие другие из лучших соратников Брута, не щадившие ради него своей жизни.

В числе друзей его был некий Луцилий, доблестный муж. Заметив среди врагов, занятых преследованием, нескольких всадников-варваров, мчавшихся во весь опор прямо на Брута, не обращая на других никакого внимания, Луцилий решил, не взирая на опасность, помешать им. Отстав немного от своих, он выдал себя за Брута и настоятельно просил отвести его к Антонию, объяснив при этом, что Цезаря он опасается, а Антонию готов довериться. Всадники, радуясь такой находке и думая, что на их долю выпала удивительная удача, повели Луцилия при наступившей уже темноте, несколько человек они отправили вперед к Антонию, чтобы предуведомить его о случившемся. Чрезвычайно обрадованный известием, Антоний вышел навстречу. Туда же побежали люди со всего лагеря, лишь только услышали, что Брута ведут живым; одни из них сожалели о постигшем его несчастии, другие же считали, что он показал себя недостойным своей славы, согласившись, из чувства самосохранения, стать добычей варваров.

Когда всадники с пленным приблизились, Антоний остановился, обдумывая, какой прием должен он оказать Бруту. К нему подвели Луцилия, и тот, сохраняя полное спокойствие, сказал: "Антоний, никто из врагов еще не взял в плен Марка Брута - и не возьмет его. Да не будет дано судьбе такой власти над добродетелью. Живой или мертвый, он во всяком случае, окажется достойным себя. А я обманул твоих воинов и готов за это претерпеть, что угодно". Все были поражены речью Луцилия, а Антоний обратился к его провожатым: "Соратники мои, - сказал он, - вам, быть может, обман этот кажется невыносимым оскорблением, но знайте, что вы овладели добычей, лучше той, которую искали. Искали вы врага, а привели нам друга. Клянусь богом, Я не знаю, что я сделал бы с Брутом, если бы мне привели его живым. А такие мужи, как этот, лучше пусть будут мне друзьями, чем врагами". С этими словами он обнял Луцилия и передал его на попечение одного из своих друзей. Впоследствии Антоний имел в нем неизменно преданного и верного друга.

Брут в сопровождении немногих оставшихся при нем военачальников и друзей, перебравшись через поток с крутыми, поросшими лесом берегами, прошел лишь недалеко, так как уже наступил мрак, и сел в углублении под высокой скалой. Он взглянул на усеянное звездами небо и громко прочел два стиха, из которых один записан Волумнием:

Пусть Зевс накажет этих бед виновника...

Другого стиха он не запомнил. Немного погодя Брут стал называть по имени каждого из павших на его глазах товарищей и особенно тяжело вздохнул, вспоминая Флавия и Лабиена, Лабиен был его легатом, а Флавий - начальником лагерных рабочих. Между тем один из спутников Брута, почувствовав жажду и заметив, что Брут тоже хочет пить, взял в руки шлем и побежал к реке. В это время на другом ее берегу послышался шум, и Волумний, а за ним Дардан, оруженосец Брута, пошли посмотреть, что там происходит. Вскоре они вернулись и также попросили пить. Брут, ласково улыбнувшись, сказал Волумнию: "Все выпито, но вам принесут еще". За водой был послан опять тот же человек, но он чуть было не попал на этот раз в руки врагов и, получив рану, с трудом спасся от них.

Брут выразил надежду, что в битве у него погибло не очень много людей, Статилий же вызвался пробраться через неприятельское расположение (иного способа не было) к лагерю и осмотреть его, а если бы оказалось, что все там обстоит благополучно, поднять факел и тотчас же прийти назад. До лагеря он дошел и факел поднял, но после этого долго не возвращался. "Если бы Статилий был жив, - сказал Брут, - он был бы уже здесь". Случилось же так, что на возвратном пути он наткнулся на врагов и был ими убит.

Поздно ночью Брут, не поднимаясь с места, на котором он сидел, наклонился к своему рабу Клиту и что-то сказал ему. Клит же молчал и плакал. Тогда Брут привлек к себе своего оруженосца Дардана и сказал ему на ухо несколько слов. Обратясь, наконец, к самому Волумнию и говоря с ним по-гречески, он напомнил ему о том, как они вместе проводили время за книгами и упражнялись в науках, и стал уговаривать его, чтобы он помог держать меч и направить удар. Волумний наотрез отказался; отказались также и все прочие друзья, причем некоторые из них стали говорить, что оставаться здесь дольше нельзя, а нужно всем подняться и бежать. "Да, - сказал Брут, - бежать, конечно, следует, но при посредстве не ног, а рук". Затем Брут с просветлевшим лицом пожал каждому из них руку и сказал, что он радуется великою радостью, убедившись, что никто из друзей не обманул его ожиданий; если он и винит судьбу, то только за отечество, а себя лично и считал и считает счастливее победителей, ибо оставляет по себе славу добродетели, а такой посмертной славы им не добыть ни оружием ни деньгами, как не могут они заставить кого-либо отказаться от мысли, что несправедливые люди, погубив справедливых, дурные - хороших, стали у власти безо всякого на то права. Обратившись к друзьям с просьбой и увещанием подумать о собственном спасении, Брут отошел в сторону с двумя или тремя, среди которых находился Стратон, сблизившийся с ним за время совместных занятий риторикой. Брут поставил его ближе всех к себе и, воткнув обеими руками обнаженный меч рукояткою в землю, пал на него и скончался. Другие же рассказывают, что меч направлял не сам Брут, но что Стратон, уступив настоятельным его просьбам и отвернув лицо, подставил ему острие, а Брут с размаху бросился на меч грудью и, пронзенный им, тотчас же умер.