14. Реформа братьев Гракхов

(Плутарх, Сравнительные жизнеописания, Тиберий Гракх, 8-21)

Земли, завоеванные у соседних народов, римляне частью распродавали, частью обращали в государственное имущество и раздавали в пользование малоимущим гражданам за небольшую плату. Когда богатые стали повышать арендную плату и вытеснять таким образом бедных с их участков, был издан закон, не дозволяющий никому иметь в своем пользовании более 500 югеров земли. Закон этот на некоторое время положил предел корыстолюбию богатых и помог бедным удержаться на арендуемых ими участках и сохранить те доли, которые достались им при первоначальной разверстке. Но вскоре богатые стали переводить на себя аренду с помощью подставных лиц, и, в конце концов, открыто закрепили за собой большую часть земель. Вытесненные с участков бедняки не хотели нести военную службу, не могли растить своих детей, так что вскоре в Италии стало заметно, как уменьшается число свободных граждан и напротив растет число рабов-варваров, которые обрабатывали для богатых отнятую у граждан землю. Гай Лелий, друг Сципиона, взялся было исправить положение, но богатые оказали такое сопротивление, что Лелий, испугавшись возмущения, отступился от своего намерения, прослыв человеком мудрым и разумным, ибо латинское слово sapiens означает, как мне кажется, и то и другое.

Тиберий же, став народным трибуном, тотчас со всем рвением взялся за это дело, подстрекаемый к тому, как говорят многие, ритором Диофаном и философом Блоссием. Первый из них - изгнанник с острова Митилены, а второй - уроженец италийских Кум; он познакомился в Риме с Антипатром Тарсийским, почтившим его посвящением некоторых из своих философских трактатов. Другие обвиняют в этом и мать Тиберия Корнелию, которая будто бы часто корила сыновей тем, что римляне все еще называют ее тещей Сципиона, а не матерью Гракхов. Наконец, третьи полагают, что виновником всего был некто Спурий Постумий, ровесник Тиберия и соперник его в ораторском искусстве. По их мнению, Тиберий, вернувшись из похода и убедившись, что Спурий пользуется гораздо большей славой и влиянием, чем он, и возбуждает всеобщее восхищение, захотел, видно, превзойти его и взялся за проведение смелой реформы, на которую возлагались большие надежды.

Брат же его Гай упоминает в своих записках, что Тиберий, отправляясь в Нумантию и проезжая через Этрурию, увидел пустынную страну, где пашут землю и пасут стада одни чужеземцы и варвары. Тогда-то и зародились у него те политические планы, осуществление которых причинило братьям столько бед. Но в действительности сильнее всего пробудил в нем честолюбивые стремления и решимость сам римский народ, призывавший Тиберия надписями на портиках, стенах и памятниках отнять у богатых государственные земли для раздачи их неимущим.

Однако Тиберий разрабатывал закон не единолично, но воспользовался советами самых знаменитых и доблестных людей в Риме, как то: Красса, бывшего тогда верховным жрецом, законоведа Муция Сцеволы, в то время консула, и Аппия Клавдия, своего тестя. Притом и самый закон, если сопоставить его с той великой несправедливостью и корыстолюбием, против которых он был направлен, отличался мягкостью и умеренностью: людям, которых следовало бы отдать под суд за неповиновение законам и лишить противозаконно захваченного имущества с наложением штрафа, - закон Тиберия повелевал лишь отказаться, притом за выкуп, от незаконного владения в пользу нуждающихся граждан. Как ни умеренна была эта реформа, народ готов был удовлетвориться ею и забыть прошлое, лишь бы оградить себя от несправедливостей в будущем. Но богачи и крупные собственники из корыстолюбивых побуждений ополчились против закона, из упорства же и озлобления - против самого законодателя. Они замыслили опорочить законопроект в глазах народа и с этой целью стали распространять слухи, будто Тиберий, предлагая передел земель, хочет внести смятение в государство и расстроить все государственные дела. Однако они ничего этим не достигли. Тиберий защищал благое и справедливое дело с таким красноречием, что мог бы и худшее представить в выгодном свете. Страшным для врагов и непобедимым казался он, когда, стоя перед народом, толпившимся вокруг его трибуны, говорил в защиту обездоленных. И дикие звери в Италии, говорил он, имеют логова и норы, куда они могут прятаться, а люди, которые сражаются и умирают за Италию, не имеют ничего, кроме воздуха и света, и, лишенные крова, как кочевники, бродят повсюду с женами и детьми. Полководцы обманывают солдат, когда на полях сражений призывают их защищать от врагов гробницы и храмы. Ведь у множества римлян нет ни отчего алтаря, ни гробниц предков, и они сражаются и умирают за чужую роскошь, чужое богатство. Их называют владыками мира, а у них нет и клочка земли.

На такие слова, произносимые с воодушевлением и истинной страстью и восторженно встречаемые народом, не мог возражать ни один из противников. Но, отказавшись от споров, богатые обратились к одному из трибунов, Марку Октавию, молодому человеку, известному своей скромной жизнью и строгими нравами. Октавий был товарищем и другом Тиберия и сначала уклонялся от борьбы из уважения к нему. Но затем под давлением настойчивых просьб со стороны многих влиятельных лиц, он, как бы уступая насилию, выступил против Тиберия и отклонил закон. В коллегии трибунов решающим является всегда мнение голосующего против, так как, если хоть один из них выскажется против, согласие всех остальных не имеет уже никакой силы. Тиберий, раздраженный неудачей, взял обратно свой умеренный проект и внес другой, более благоприятный для народа и более жесткий для обидчиков: новый закон повелевал им немедленно освободить земли, которыми они владели вопреки старым законам. Это повело к ежедневно возобновлявшейся борьбе на трибуне между Тиберием и Октавием, но и в самый разгар ожесточенной борьбы они не сказали друг о друге ни одной резкости, у них не вырвалось ни одного враждебного слова: врожденная порядочность и хорошее воспитание обуздывают ум, как видно, не только в вакхических оргиях, но и в порывах честолюбия и гнева. Так как Тиберий видел, что новый закон может затронуть собственные интересы Октавия, имевшего большие государственные земли, он обратился к своему противнику с просьбой отказаться от спора и выразил при этом готовность возместить ему стоимость его земель из собственных, хотя и не очень больших, средств. Октавий не пошел на это предложение. Тогда Тиберий издал декрет, прекращавший деятельность магистратов впредь до того дня, когда закон будет поставлен на голосование; затем он запечатал собственной печатью храм Сатурна с целью лишить квесторов возможности что-либо туда вносить или оттуда брать, а преторам объявил, что, если они не станут повиноваться его распоряжениям, они подвергнутся взысканию. И испугавшись этих распоряжений, все отказались от исполнения своих обязанностей. Богатые же поспешили облечься в траурные одежды и появлялись на площади народного собрания, выражая на своих лицах печаль и глубокое уныние. Вместе с тем они начали тайно злоумышлять против Тиберия и даже подсылать к нему убийц, а Тиберий стал носить под платьем, не скрывая этого, короткий разбойничий кинжал, известный у римлян под названием dolo.

Когда же наступил день народного собрания и Тиберий созвал народ на голосование, оказалось, что богачи похитили все избирательные урны, это событие вызвало большое смятение. А так как многочисленные приверженцы Тиберия могли добиться своего силою и толпами уже сходились для этого, то бывшие консулы Манлий и Фульвий, припав к коленям Тиберия и касаясь его рук, стали слезно умолять его отложить голосование. Тиберий, предвидя готовые вот-вот разразиться грозные события, а также испытывая уважение к Манлию и Фульвию, спросил их, как он должен, по их мнению, поступить. Те ответили, что они не властны давать советы в таком деле, и после настойчивых просьб убедили Тиберия обратиться в сенат. Но и сенат, в котором богатые имели преобладание, не сделал ничего, - и вот Тиберий, не имея возможности провести иным способом свой закон, обращается к средству предосудительному и незаконному, а именно - к отстранению Октавия от власти. Начал он, однако, с увещаний: дружески касаясь его рук, он просил Октавия уступить и удовлетворить справедливые требования народа, который довольствуется столь малой наградой за все свои великие труды и перенесенные опасности. Но Октавий ответил отказом, и тогда Тиберий заявил, что раз два трибуна, имеющие одинаковую власть, расходятся во взглядах на важные вопросы, то дело не может обойтись без вооруженной борьбы, и что он видит единственный выход из затруднения в том, чтобы один из них был отрешен от власти; пусть Октавий первый поставит на голосование вопрос о смещении его, Тиберия, - и он тотчас же вернется к жизни частного человека, если того пожелает народ. Октавий отклонил и это предложение, после чего Тиберий объявил ему, что в таком случае он предложит проголосовать вопрос о смещении его, Октавия, если последний, подумав, не изменит решения. Вслед за тем он распустил собрание.

На следующий день, как только собрался народ, Тиберий поднялся на трибуну и вновь попытался убедить Октавия, но тот оставался непреклонным. Тогда Тиберий предложил принять постановление об отстранении Октавия от трибуната и тут же поставил этот вопрос на голосование. Триб насчитывалось в Риме тридцать пять. Из них семнадцать проголосовали против Октавия, так что, если бы к ним присоединилась хоть одна триба, Октавию пришлось бы вернуться к частной жизни. Тут Тиберий приказал приостановить голосование и, обратясь к Октавию, поцеловал его перед всем народом и долго умолял не подвергать себя бесчестию, а его, Тиберия, не принуждать к столь суровым и крайним мерам. Октавий, говорят, выслушал эти просьбы, не выказывая непреклонности и упорства; глаза его наполнились слезами, и он долго молчал; но когда взор его упал на стоявших толпой богачей и собственников, он, по-видимому, устыдившись и боясь опозориться в их глазах, смело решился претерпеть все до конца и заявил, что Тиберий может поступить с ним, как захочет. Таким образом, постановление было принято, и Тиберий приказал одному из своих вольноотпущенников (он всегда пользовался этими людьми как ликторами) силой свести Октавия с трибуны. Жалок был вид насильно влекомого Октавия. Народ бросился на него, но богатые подоспели на помощь и разняли дерущихся. Октавий едва спасся: его выхватили из толпы, и он избежал таким образом опасности. Но у верного его раба, стоявшего перед ним и защищавшего его, вырвали глаз. Все это произошло против воли Тиберия, который, лишь только увидел, что происходит, поспешно сбежал с трибуны.

Вслед за тем закон о разделе земли был утвержден. Для обследования земель и раздела их были избраны трое: сам Тиберий, его тесть Аппий Клавдий и его брат Гай Гракх, который находился в это время в отсутствии, так как служил под начальством Сципиона в Нумантии. Спокойно, без помехи закончив это дело, Тиберий поставил на место Октавия не кого-либо из знатных людей, а некоего Муция, своего же собственного клиента. Знать, негодуя на это и страшась возвышения Тиберия, старалась в сенате всячески его унизить. Так, например, когда он попросил, согласно обычаю, дать ему за счет государства палатку, необходимую во время работ по разделу земли, ему отказали, между тем как другие и при меньшей необходимости часто получали такие палатки. Затем, на текущие расходы ему было назначено всего лишь по девяти оболов в день, согласно предложению Публия Назики, показавшего себя в этом деле явным врагом Тиберия. Назика захватил в свои руки большое количество государственных земель и не мог помириться с вынужденной потерей их. Народ же все более распалялся. Случилось так, что умер скоропостижно один из друзей Тиберия, причем на теле появились подозрительные пятна. Узнав об этом, народ сбежался к похоронному шествию с криками, что человек отравлен, понес ложе и затем окружил костер умершего. Подозрения в отравлении еще усилились, когда кожа на трупе лопнула и из него вытекло такое количество влаги, что погасло пламя костра; принесли огня, но костер не разгорался, пока его не сложили в другом месте, да и тут удалось разжечь его лишь с большим трудом. Надев траурную одежду и еще более возбуждая этим толпу, Тиберий вывел своих детей на площадь и обратился к народу с просьбой взять их вместе с матерью под свою защиту, так как сам он не надеется спастись.

После смерти пергамского царя Аттала Филометора пергамец Евдем привез в Рим его завещание, в котором римский народ объявлялся наследником царя. Тиберий, стараясь угодить народу, тотчас внес закон о том, чтобы царские деньги были употреблены на оказание помощи тем, между которыми была разверстана земля, при первом обзаведении и налаживании хозяйства. Вместе с тем Тиберий заявил, что вопрос о том, как поступить относительно принадлежавших Атталу городов, совершенно не касается сената и что он сам предложит народу решить дело. Этим он вызвал чрезвычайное раздражение сената. Помпей, поднявшись с места, сообщил, что он живет по соседству с Тиберием и поэтому ему хорошо известно, что Евдем передал Тиберию диадему и порфиру пергамских царей как лицу, которому предстоит царствовать в Риме. А Квинт Метелл корил Тиберия примером его отца: всякий раз, говорил Метелл, когда Тиберий-отец, в бытность свою цензором, возвращался с ужина домой, все граждане тушили огни, боясь, как бы цензору не показалось, что они слишком долго засиделись в гостях или бражничали: а Тиберию-сыну самому освещают путь ночью, притом люди из черни, самые отчаянные и негодные. Тит Анний, человек, не отличавшийся порядочностью и скромностью, но умевший так ставить вопросы и давать ответы, что казался непобедимым в словесных состязаниях, вызвал Тиберия на спор о том, не подверг ли он бесчестию человека, равного себе по положению, пользовавшегося к тому же священным правом неприкосновенности. Поднялось смятение, и Тиберий, вскочив с места, стал сзывать народ и велел привести Анния, чтобы выступить против него с обвинением. Анний, который не мог равняться с Тиберием ни красноречием, ни славой, поспешил прибегнуть к своему излюбленному средству и попросил, чтобы до своей речи Тиберий ответил ему на один маленький вопрос. Тиберий согласился, и среди наступившей тишины Анний сказал: "Если бы ты захотел меня оскорбить и обесчестить, а я обратился бы за помощью к одному из твоих товарищей; если бы, затем он встал на мою защиту, а ты разгневался бы, - то отнял ли бы ты у него власть?" Вопрос, говорят, так затруднил Тиберия, этого искуснейшего оратора, отличавшегося смелостью речи, что на этот раз он промолчал.

Итак, он в тот раз распустил собрание; но, чувствуя, что в поступке его с Октавием не только знать, но и народ видит проявление чрезмерного усердия (им казалось, что достоинство римского трибуна, до того дня сохранявшееся во всем его величии и блеске, теперь попрано и погублено), он обратился к народу с речью, из которой будет уместно привести некоторые доводы, дающие представление об убедительности и содержательности его слов. "Народный трибун, - говорил Тиберий, - есть лицо священное и неприкосновенное, ибо деятельность его посвящена народу и защите его интересов. Но если трибун, отвратившись от народа, причиняет ему вред, умаляет его власть, препятствует ему голосовать, то он сам отрешает себя от должности, так как не исполняет своего долга. Пусть он разрушил бы Капитолий, поджег арсенал, - и такого трибуна можно было бы в крайности терпеть. Поступая так, он был бы дурным трибуном; но тот, кто ниспровергает власть народа, уже не трибун. Терпимо ли, что трибун может изгнать даже консула, а народ не имеет права лишить власти трибуна, которой он злоупотребляет народу же во вред. Ведь народ выбирает одинаково и консула и трибуна. Царская власть вмещает в себе все государственные должности и, сверх того, возводится священнодействиями и торжественными обрядами на степень божественной; и все-таки Рим изгнал Тарквиния, приносившего вред государству, и эта древняя власть, создавшая Рим, была упразднена из-за вины одного человека. Есть ли у нас святыня, более чтимая, чем девы-весталки, хранительницы неугасимого огня. Но, если одна из них впадает в грех, ее живой зарывают в землю, ибо, согрешая перед богами, они теряют неприкосновенность, через богов же им и дарованную. Итак, недопустимо и то, чтобы трибун, погрешивший против народа, сохранил неприкосновенность, полученную от того же народа, ибо он подрывает ту самую силу, которая его возвысила. Если за трибуна подали свои голоса большинство триб, то это значит, что он получит трибунат по всей справедливости; так не будет ли еще более справедливым отнять у него трибунат, если против него голосовали все трибы. Нет ничего столь священного и неприкосновенного, как приношения богам. Однако же никто не препятствует народу пользоваться этими предметами, трогать их и переносить с места на место. Так и власть трибуна народ имеет право перенести с одного человека на другого. Не может эта власть считаться неприкосновенной и несменяемой: ведь люди, облеченные ею, сами нередко от нее отказываются".

Таковы главные доводы, которые Тиберий приводил в свою защиту. Друзья Тиберия, видя, что враги объединяются против него и угрожают ему, считали необходимым, чтобы он вторично добился трибуната на следующий год: поэтому Тиберий вновь искал расположения народа, внося новые законы, которые сокращали срок военной службы, устанавливали право апелляции к народу на судебные решения и присоединяли к сенаторам, которые до тех пор одни исполняли обязанности судей, равное им число судей из всадников. Стремясь ослабить таким образом власть сената, Тиберий руководствовался скорее чувством гнева и раздражения, чем соображениями справедливости и пользы. При голосовании новых законов сторонники Тиберия заметили, что верх берет противная сторона (не весь народ оказался налицо); тогда они перешли к выступлениям, содержащим брань против других трибунов и благодаря этой уловке затянули время, а затем распустили собрание, перенеся его на следующий день. Словно убитый горем сошел Тиберий с трибуны, со слезами на глазах обратился к народу и сказал, что боится, как бы ночью враги не ворвались в его дом и не убили его самого. Слова эти так сильно подействовали на людей из народа, что они во множестве явились к его дому и провели там всю ночь, охраняя его.

С наступлением дня хранитель священных кур вынес их и насыпал им корму. Но они не вышли наружу, кроме одной, несмотря на то, что сторож старательно встряхивал клетку, - да и эта единственная курица не тронула корма, а лишь приподняла левое крыло, вытянула лапку и затем убежала обратно в клетку. Предзнаменование это напомнило Тиберию о другом, явленном ему раньше. Был у него замечательный, великолепно изукрашенный боевой шлем. В него проникли змеи, никем не замеченные, положили туда свои яйца и вывели детенышей. Воспоминание об этом усилило в Тиберий

тревогу, вызванную случаем с курами. Тем не менее он вышел из дому, чтобы подняться на Капитолий, узнав, что там собрался народ, но перед выходом так ударился ногою о порог, что сильно поранил ее: ноготь большого пальца оказался сломанным и сквозь обувь выступила кровь. Пройдя затем несколько шагов, он увидел с левой стороны дерущихся на крыше воронов. Здесь, конечно, проходило много народа, но камень, столкнутый одним из воронов, упал к ногам Тиберия. Этот случай озадачил самых смелых из его приверженцев, но проходивший тут же Блоссий, из Кум, сказал, что велик будет стыд и позор, если Тиберий, сын Гракха, внук Сципиона Африканского и вождь римского народа, испугавшись ворона, не отзовется на призыв сограждан; в стане врагов - этот позор Тиберия, конечно, не вызовет смеха, но они не замедлят прокричать в народе, что он своевольничает и ведет себя, как тиран. В это же время к Тиберию прибежали многочисленные посланцы от друзей, собравшихся у Капитолия, и убеждали его поскорее идти туда, уверяя, что все идет хорошо. И действительно, сначала все шло для Тиберия замечательно: лишь только он поднялся на Капитолий, друзья приняли его, выражая ему свою преданность, и сомкнулись вокруг него, чтобы никто из незнакомых людей не мог к нему приблизиться.

Затем Муций стал снова собирать голоса по трибам, но не мог ничего добиться, так как противники, проталкиваясь вперед, беспорядочно мешаясь, теснимые и тесня других, произвели невероятную суматоху. В это время сенатор Фульвий Флакк, не надеясь быть услышанным в суматохе, стал на видном месте и сделал знак рукою, показывая этим, что имеет нечто сообщить Тиберию наедине. Тиберий приказал толпе раздаться, и Флакк, с трудом поднявшись и подойдя к Тиберию, сообщил ему, что на заседании сената богатые, после безуспешных попыток привлечь на свою сторону консула, сговорились между собою убить его, Тиберия, и имеют для этого наготове большое число вооруженных рабов и друзей.

Как только Тиберий сообщил близстоящим об этом заговоре, те тотчас же опоясали свои тоги, разломали жерди, с помощью которых ликторы оттесняли толпу, и вооружились этими обломками, готовясь защищаться в случае нападения. В задних же рядах люди удивлялись происходившему и спрашивали, в чем дело. Тогда Тиберий, голос которого они не могли слышать, коснулся рукой головы, желая дать понять, что ему угрожает опасность. Но враги, увидев этот жест, тотчас побежали в сенат с вестью, будто Тиберий требует короны; прикосновение к голове, говорили они, служит верным тому знаком. Все пришли в смятение, и Назика стал требовать от консула, чтобы тот спас Рим и казнил тирана. Но консул мягко ответил, что он не положит начала насилию и никого из граждан не предаст смерти без суда, а если бы народ, уступив убеждениям Тиберия или насилию с его стороны, вынес какое-нибудь противозаконное постановление, то он, консул, такого постановления не утвердил бы. Тогда Назика, вскочив с места, сказал: "Так как высший представитель власти предает республику, то предлагаю всем, кто хочет помочь мне сохранить законность, следовать за мною". С этими словами Назика, подняв край одежды и прикрыв им голову, устремляется к Капитолию. За ним спешат другие, обернув руку тогою и расталкивая встречных; все уступают дорогу столь знатным людям и разбегаются, тесня друг друга.

Люди, окружавшие сенаторов, вооружились принесенными из дому дубинами и палками, а сами сенаторы - обломками и ножками разбитых толпою скамеек, и все они двинулись на Тиберия, нанося удары тем, кто защищал его; тут началось избиение и повальное бегство. Побежал и Тиберий, но кто-то схватил его за одежду; он же, сбросив тогу, бежал в одном хитоне, но споткнулся и упал на людей, упавших ранее, а когда он поднялся, то Публий Сатурей, один из трибунов, нанес ему по голове, на виду у всех, первый удар ножкою скамейки. Второй удар приписывал себе Люций Руф, хвастаясь этим, как каким-то прекрасным подвигом. Всего было убито более трехсот человек дубинами и камнями, железом же - ни один.

Историки говорят, что этот раздор, первый в Риме со времени низвержения царской власти, окончился кровопролитием и убийством граждан; другие не менее сильные и не попусту возникшие раздоры всякий раз утихали благодаря взаимным уступкам: люди сильные уступали из страха перед народом, а народ - из уважения к сенату. Надо полагать, что и в данном случае Тиберий охотно уступил бы увещаниям; еще легче уступил бы он, если бы обошлось без кровопролития и убийств, так как общее число его приверженцев не превышало трех тысяч.

По-видимому, заговор против Тиберия возник скорее из-за ненависти к нему богатых, чем из-за тех причин, на которые они ссылались. Явным доказательством тому служат жестокие и беззаконные надругательства их над трупом Тиберия; даже брату его было отказано в просьбе взять тело, чтобы похоронить его ночью, и оно было брошено, вместе с другими трупами, в реку.

Но и этим дело не кончилось: из друзей Тиберия одних подвергли без суда изгнанию, другие были схвачены и убиты. В числе убитых оказался ритор Диофан, а некий Гай Виллий погиб, посаженный в бочку со змеями. А Блоссий из Кум, будучи приведен к консулам для допроса о происшедшем, признался, что он во всем подчинялся приказаниям Тиберия. На вопрос Назики: "А если бы Тиберий приказал тебе поджечь Капитолий?" - Блоссий сначала возражал, что Тиберий не мог никогда такого приказать, но когда многие настаивали на том же вопросе, он ответил: "Я сделал бы это и поступил бы хорошо, так как Тиберий не отдал бы такого приказания, если бы оно не было полезно народу". Так вышел он из опасного положения, а позже ушел к Аристонику в Азию; а после его разгрома Блоссий лишил себя жизни.

Сенат, заискивая перед народом ввиду последних событий, уже не препятствовал разделу земель и предложил выбрать, вместо Тиберия, другого, кто займется определением границ участков. Приступив к голосованию, народ избрал Публия Краcса, находившегося в свойстве с Гракхами, так как дочь его Лициния была замужем за Гаем Гракхом. (Впрочем, по словам Корнелия Непота, Гай женился не на дочери Красса, а на дочери Брута - триумфатора, победившего лузитанцев, но большинство историков рассказывает об этом так же, как и мы.) Тем не менее народ все еще был удручен смертью Тиберия, и видно было, что он ждет лишь подходящего момента, чтобы отомстить. Уже угрожали судом Назике, и сенат отправил последнего без всякой надобности в Азию, опасаясь за его судьбу, так как люди не скрывали, встречаясь с ним, своей вражды, но ожесточились и при каждом удобном случае кричали ему, что он проклятый богами тиран и святотатец, осквернивший самую грозную в Риме святыню убийством человека, неприкосновенность которого освящена законом. Итак, Назика покинул Италию, несмотря на то, что он как верховный жрец был тесно связан с Римом обязанностями по совершению торжественных жертвоприношений. Скитаясь бесславно на чужбине, он вскоре умер близ Пергама.

Нет ничего удивительного в том, что народ до такой степени возненавидел Назику, если даже и Сципион Африканский, человек, который пользовался - и вполне заслуженно - такой любовью римлян, как никто другой, чуть было совсем не лишился благоволения народа за то, что сначала в Нумантии, узнав о смерти Тиберия, воскликнул, цитируя Гомера: "Так да погибнет каждый, свершающий дело такое!", а затем, когда Гай Гракх и Фульвий спросили его в народном собрании, что он думает о кончине Тиберия, Сципион нелестно отозвался о его политической деятельности. С тех пор народ не стеснялся перебивать его в речах, чего раньше никогда не случалось, а сам Сципион дошел до того, что оскорблял народ бранными словами. Но об этом подробно сказано в биографии Сципиона.

(Плутарх, Сравнительные жизнеописания, Гай Гракх, 4-18)

...Гай внес в народное собрание два закона, из которых один лишал всякого гражданина права вторично занимать должность, с которой он был смещен по воле народа, а другой предавал народному суду должностных лиц, виновных в изгнании граждан без суда. Первый из них явно лишал власти Марка Октавия, смещенного с должности по настоянию Тиберия, а второй был направлен прямо против Попилия, который в бытность свою претором изгнал друзей Тиберия. Но Попилий, не дожидаясь суда, бежал из Италии, а первый закон был взят обратно самим Гаем: он объявил, что прощает Октавия по просьбе матери своей Корнелии. Народ приветствовал эту милость из уважения к Корнелии, которую он чтил не менее ради сыновей, чем ради отца ее Сципиона, и которой впоследствии была поставлена медная статуя с надписью: Корнелия, мать Гракхов.

Упоминают еще многое, что говорил о ней Гай, выступая с присущим ему красноречием против одного из врагов. "Тебе ли, - сказал он, - порочить Корнелию - ее, родившую Тиберия!" И, так как сплетник слыл за развратника: "На каком основании, - продолжал Гай, - сравниваешь ты Корнелию с собою? Родил ты детей, как она? А ведь все римляне знают, что она дольше прожила без мужа, чем ты, мужчина!" Так колки были его слова, и многое в этом роде можно было выбрать из обвинительных его речей.

Из законов, внесенных Гаем на пользу народа и для ослабления власти сената, один закон, земельный, предусматривал наделение беднейших граждан землею, другой, военный, повелевал, во-первых, снабжать солдат одеждою за счет государства без уменьшения их жалованья и, во-вторых, не зачислять в солдаты граждан, не достигших семнадцати лет, третий закон касался союзников и предоставлял всем италикам право голоса наравне с римскими гражданами, четвертый, хлебный, снижал для бедных граждан цены на хлеб и, наконец, пятый закон, касавшийся судопроизводства, лишал сенаторов большей части их силы. Ведая всеми судебными делами, сенаторы держали в страхе народ и всадников. Гай же присоединил к сенаторам-судьям, которых было триста, столько же всадников и таким образом учредил общий суд из шестисот судей. Проведению этого закона Гай, говорят, придавал особое значение: до него все ораторы говорили, становясь лицом к сенату и так называемому комицию, а Гай впервые тогда стал говорить, обернувшись к сенату спиной, а лицом к площади, и с тех пор так всегда и поступал. Так Гай одним лишь простым поворотом сделал важное дело: он этим как бы придал аристократическому строю демократический характер, заставив ораторов обращаться в речах к народу, а не к сенату.

Народ не только принял судебный закон, но предоставил Гаю право выбирать по личному усмотрению судей из всадников. Это право облекало его как бы властью монарха, так что сенату приходилось теперь при решении дел руководствоваться его мнением. Но он подавал всегда лишь такие советы, которые отвечали достоинству сената. Примером тому может служить справедливейшее, действительно превосходное решение по делу о хлебе, присланном пропретором Фабием из Испании. Гай убедил сенат распродать хлеб, стоимость его возместить испанским городам, а Фабию выразить порицание за то, что он своими поборами делает римскую власть невыносимо тягостной для местного населения. Этим Гай приобрел в провинциях великую силу и любовь. В дальнейшем им были выработаны постановления о выводе колоний, о постройке дорог и устройстве общественных амбаров для хлеба. Руководить и распоряжаться всеми этими работами взялся он сам, причем не только не терял бодрости посреди стольких важных забот, но все удивлялись, с какой быстротою и трудоспособностью он справлялся со всяким делом, как будто это было его единственной заботой. Люди, относившиеся к нему с ненавистью или со страхом, - и те изумлялись его распорядительности и уменью, Народ же восхищался, видя его, окруженного толпой подрядчиков, ремесленников, послов, магистратов, солдат и ученых, когда он приветливо разговаривал с каждым, при всей своей обходительности никогда не теряя собственного достоинства; с каждым умел он обойтись и этим показал, как клеветали на него те, кто отзывался о нем как об опасном, всегда грубом, способном к насилию человеке. Так в сношениях с людьми и практических делах он был еще более сильным народным вождем, чем в речах, произносимых с трибуны.

Больше всего труда положил он на проведение дорог, стараясь совместить в них пользу с красотой. Дороги прокладывал он прямые, как стрела, и замащивал их отесанным камнем, местами же укреплял плотно убитым песком; встречавшиеся ущелья, овраги и промоины от весеннего половодья засыпались или перекрывались мостами, так что дороги повсюду получались красивые, совершенно ровные и одинаковой ширины. Все дороги, притом, были размерены на мили (в миле около 8 стадий), причем каждая из них отмечалась каменным столбом, а через меньшие промежутки клались по обеим сторонам дороги еще другие камни, с которых легко было садиться на лошадей без помощи конюхов.

Народ прославлял Гая за эти труды и выражал готовность, исполнить все, что он пожелает, лишь бы угодить ему. И вот однажды он обратился к народу с просьбой оказать ему милость, добавив при этом, что исполнение просьбы было бы ему дороже всего, отказ же не вызовет с его стороны ни малейшего неудовольствия. Эти слова были истолкованы, как просьба о консулате, причем все ожидали, что он будет вместе с тем домогаться и должности трибуна. Однако в день консульских выборов, среди всеобщего напряженного ожидания, он появился на Марсовом поле, ведя с собой Гая Фанния, и затем, при поддержке друзей, выдвинул его кандидатуру. Это дало Фаннию перевес, и он прошел в консулы, а Гай без каких-либо хлопот и домогательств, а только из-за любви к нему народа, был вторично выбран народным трибуном. Но, убедившись вскоре, что сенат ему явно враждебен и что сам Фанний не проявляет ему горячего сочувствия, Гай стал опять искать опоры в народе, внеся новые законы: о выводе колоний в Тарент и Капую и о даровании гражданских прав всем латинянам. Тогда сенат, опасаясь, что скоро всякая борьба с Гаем окажется невозможной, попытался отвлечь от него народ новым, неслыханным до того приемом, угождая и потворствуя народу в противовес Гаю и не считаясь при этом с общим благом. В числе товарищей Гая по трибунату находился некий Ливий Друз, человек, не уступавший никому из римлян ни в знатности происхождения, ни в воспитании: по внутренним же дарованиям, красноречию и богатству он мог спорить с людьми самыми уважаемыми и влиятельными. К этому-то Друзу и обратилась знать, стараясь уговорить его выступить против Гая и перейти на ее сторону для совместных действий, не противоборствуя и не противясь воле народа, а угождая народу в таких вещах, неосуществление которых, если бы и навлекло на него неудовольствие народа, принесло бы ему зато больше чести.

И Друз отдал свою трибунскую власть в распоряжение сената. Он стал проводить законы, в которых не было ничего хорошего и полезного, стремясь лишь к тому, чтобы превзойти Гая лестью и угодливостью перед народом, словно в комедийном состязании.

Такая политика ясно показывает, что враждебность сената была направлена не против законодательства Гая, а против него самого и что сенат искал лишь способа погубить или, по крайней мере, ослабить его. Так, например, когда Гай внес предложение об отправке двух колоний в составе наиболее зажиточных граждан, знать обвинила его в заискивании перед народом, а когда Ливий отправил целых двенадцать колоний, по три тысячи человек в каждой, набрав для них беднейших граждан, то мера эта была одобрена. Затем Гаю было выражено порицание от сената как развратителю народа за то, что он наделил бедняков землею, обусловив пользование ею платежами в государственную казну; Ливий освободил земли от этой повинности, и сенат остался доволен. Гай даровал право гражданства всем латинянам, и сенат встревожился; Ливий внес закон, запрещавший наказывать палочными ударами латинян даже во время прохождения ими военной службы, и сенат поддержал это предложение. Вместе с тем Ливий, выступая перед народом, каждый раз уверял, что такой-то закон вносится им по указанию сената, заботящегося о благе народа, и только эта сторона его политической деятельности была полезной, ибо под влиянием таких речей народ стал мягче относиться к сенату и знати, которую он до этого времени ненавидел и презирал. Ливий смягчил в народе эти чувства злопамятства и вражды, убедив его, что все законы проводились по указанию сенаторов с целью удовлетворить народ и сделать ему угодное.

Глубокая вера в Друза как народолюбца и справедливого человека поддерживалась в массах тем фактом, что ни в одном из проведенных им законов он не думал о себе и своей личной выгоде. Так, при отправке колоний он никогда не назначался руководителем, никогда не принимал на себя и заведывания денежными суммами, тогда как Гай в большинстве случаев брал в свои руки заведывание подобными делами, притом наиболее важными.

Одним из трибунов, Рубрием, был проведен закон о выводе колоний в разрушенный Сципионом Карфаген; руководителем по жребию был назначен Гай, который и отплыл в Ливию. Тогда Друз, воспользовавшись отсутствием Гая, начал действовать более усиленно, стараясь привлечь народ на свою сторону и направляя свои выпады, главным образом, против друга Гая, Фульвия, одного из трибунов, избранных одновременно с Гаем для разверстки земель. Это был человек беспокойный, сенату явно ненавистный и неблагонадежный даже в глазах других граждан, так как подозревался в возбуждении союзников против Рима и тайном подстрекательстве италиков к восстанию. Подозрения эти высказывались без каких-либо доказательств и улик, но Фульвий сам поддерживал веру в их справедливость своим поведением как человек взбалмошный и далеко не миролюбивый. Это главным образом и погубило Гая, навлекши на него ненависть. Когда неожиданно и без каких бы то видимых причин умер Сципион Африканский и показалось, что на его теле есть знаки ударов и насильственной смерти, как об этом сказано в жизнеописании Сципиона, то обвинение пало, главным образом, на Фульвия, так как он выказал себя врагом Сципиона, а в самый день смерти последнего оскорбил его с трибуны, однако подозрения коснулись и Гая. И это ужасное преступление, жертвой которого пал знаменитейший и величайший в Риме человек, не получило возмездия и даже не было расследовано, так как народ воспротивился этому и прекратил судебное следствие из опасения, как бы при розыске Гай не оказался замешанным в деле. Вот что произошло вначале.

Устройство же в Африке, на месте Карфагена, колонии, которую Гай назвал Юнонией, по-гречески Гереей, сопровождалось, как говорят, неблагоприятными предзнаменованиями. Первое знамя порывом ветра, несмотря на усилия знаменосца удержать его в руках, было разнесено на части. Тот же порыв ветра раскидал лежавшие на алтарях внутренности жертвенных животных и унес их за намеченную черту города, а самые пограничные столбы были вырыты набежавшими волками и далеко ими унесены.

И тем не менее, в течение всего лишь семидесяти дней Гай успел все устроить и наладить: вслед за тем он отплыл в Рим, так как узнал о преследованиях, которым подвергается Фульвий со стороны Друза, и видел, что дела требуют его присутствия в Риме. Луций Опимий, человек, близко стоявший к олигархической группе и пользовавшийся большим влиянием в сенате, на выборах в консулы в предшествующем году потерпел неудачу, потому что Гай, устранив его, выдвинул Фанния. Но в этом году Опимий, поддержанный многочисленной партией, твердо рассчитывал добиться консульства, а став консулом, низвергнуть Гая, тем более, что влияние последнего до известной степени уже ослабело, так как народ, привыкший к политике поблажек, поддерживаемой уступчивостью сената, был избалован этим способом управления.

Прибыв в Рим, Гай начал с того, что переселился с Палатинского холма поближе к простому народу, в часть города, расположенную ниже форума и заселенную самым бедным и темным людом. Вскоре затем он выступил с последними своими законами, намереваясь провести их в народном собрании. Видя, какое множество народа стекается к Гаю со всех сторон, сенат уговорил Фанния выслать из города всех неримлян. Но лишь только глашатай оповестил об этом странном и необычном постановлении, воспрещавшем союзникам и друзьям римского народа появляться в городе в эти дни, Гай вывесил объявление с протестом против действий консула и обещанием оказать помощь союзникам, если они пожелают остаться. Однако он этого не сделал. Увидев одного из своих хороших, знакомых, своего гостеприимца, который был схвачен ликторами Фанния, он прошел мимо, не защитив его. Поступил он так, быть может, из опасения, как бы не обнаружилось, что сила его уже не та, а, быть может, не желая, как он сам объяснял, дать повод к драке и беспорядкам, чего именно и желали враги. Пришлось ему поссориться и со своими товарищами, трибунами, по следующему поводу. Для народа устраивался на площади бой гладиаторов; вокруг площади сделаны были помосты, места на которых должны были быть платными. Гай приказал убрать эти помосты, чтобы люди победнее могли смотреть на зрелище бесплатно. Приказания его, однако, никто не послушался. Тогда Гай, дождавшись ночи, предшествовавшей зрелищу, и взяв с собой оказавшихся под рукою рабочих, велел разрушить помосты, а освободившееся место предоставил на следующий день народу. Этот поступок заслужил ему в народе славу смельчака, но трибуны оскорбились и сочли Гая наглецом и насильником.

Этот случай, по-видимому, и послужил главной причиной, почему Гай не попал в третий раз в трибуны. Большая часть голосов, говорят, была подана за него, но трибуны решились на обман и объявили неверный результат подсчета. Это оспаривается, но как бы то ни было, Гай оказался не в силах перенести неудачу спокойно. Говорят, что врагам своим, насмехавшимся над ним, он ответил высокомернее, чем следовало бы, - что смеются они смехом сардоническим, не сознавая, в какую тьму погружает их его политическая деятельность.

Враждебная партия, проводя в консулы Опимия, отменила многие из проведенных Гаем законов и изменила уклад Карфагенской колонии, рассчитывая раздражить Гая и довести его до поступков, которые могли бы стать поводом к его (убийству. Первое время Гай был терпелив, но вскоре подстрекательства друзей, особенно же Фульвия, так повлияли на него, что он вновь начал собирать силы для борьбы с консулом. Говорят, что мать Гая также участвовала в этом, наняв отряд чужеземцев и отправив их в Рим под видом жнецов. Об этом будто бы говорится в скрытой форме в письмах ее к сыну. Другие, напротив, утверждают, что это делалось к крайнему неудовольствию Корнелии. В тот день, когда сторонники Опимия собирались упразднить законы Гая, обе стороны заняли на рассвете Капитолий. Когда консул совершал жертвоприношение, один из его ликторов, по имени Квинт Антулий, убиравший с алтаря внутренности животных, сказал Фульвию и окружавшим его лицам: "Дайте дорогу порядочным людям, вы, негодные граждане". Слова эти, как передают некоторые, сопровождались оскорбительным жестом обнаженной руки. Антулий был убит на месте, пронзенный длинными грифелями, как говорят, нарочно для этого изготовленными. В народе убийство Антулия произвело большое смятение, а вожди обеих сторон отнеслись к этому событию совершенно различно. Гай искренне опечалился и укорял окружавших его людей в том, что они сами подают противникам повод, которого те давно ищут, Опимий же, воспользовавшись случаем, почувствовал в себе больше уверенности и стал подстрекать народ к мщению.

Тут хлынул ливень, и обе стороны разошлись. На следующий же день, рано утром, сенат, по приглашению консула, собрался на заседание в курии и занялся очередными делами. В это время появились люди, несшие на носилках через площадь обнаженное тело убитого Антулия. Эти люди нарочно направились к самой курии, оглашая площадь притворными воплями и рыданиями; Опимию все было заранее известно, но он притворился непонимающим и выражал удивление. Сенаторы, вышли на площадь, чтобы узнать в чем дело, и, видя поставленные посреди площади носилки, стали ужасаться, как будто случилось великое и страшное несчастие. Но народ был охвачен ненавистью и отвращением к знатным, которые Тиберия Гракха, народного трибуна, сами убили на Капитолии и тело его выбросили в реку, тогда как Антулий, простой ликтор, который, быть может, и не заслуживал смерти, но, во всяком случае, сам подал достаточный повод к расправе, торжественно выставлен на площади, и римский сенат оплакивает и хоронит наемника, собираясь вместе с тем погубить последнего уцелевшего защитника народа. Тогда сенаторы вернулись в курию и постановили поручить консулу спасти город: любыми мерами и истребить тиранов. Приняв поручение, Опимий приказал сенаторам вооружиться и оповестил всадников, чтобы на следующий день с рассветом каждый из них привел с собою двух вооруженных рабов. Фульвий, в свою очередь, приготовился к защите и собрал вокруг себя многочисленную толпу, а Гай, уходя с площади, остановился перед статуей своего отца, долго молча смотрел на нее и удалился, горько плача и вздыхая. Многие, кто это видел, были глубоко тронуты его горем, они стали корить себя за то, что покинули и предали такого человека, затем последовали за Гаем до его дома и провели ночь на страже у его дверей. Совсем иначе охраняли Фульвия: в доме последнего всю ночь раздавались крики и ругательства толпы, шумно коротавшей время в пьяном разгуле по примеру самого Фульвия, который первый напился допьяна, шумел и творил всякие безобразия, неприличные его возрасту. В противоположность им люди, охранявшие Гая, соблюдали тишину, как подобает в общем несчастии родины, размышляя о том, что будет дальше, и поочередно сменяя друг друга.

На рассвете следующего дня, с трудом разбудив спавшего после попойки Фульвия, люди его вооружились доспехами, которые захватил Фульвий в год своего консульства, одержав победу над галлами, и с угрозами и криками направились занимать Авентинский холм.

Гай не захотел вооружаться и вышел из дому, надев тогу, как он обычно делал, идя на форум, и с маленьким кинжалом на поясе.

Когда он выходил, жена упала в дверях перед ним на колени, обняв одной рукой его, а другой маленького сына: "Не на трибуну, как прежде, провожаю я тебя, Гай, народного вождя и законодателя, - говорила она, - и не в славный поход, где ты, быть может, и пал бы наряду с другими, но оставил бы мне в утешение почетный траур: в руки убийц Тиберия отдаешь ты себя и идешь безоружный, с сознанием своей правоты и готовый скорее все претерпеть, чем поднять на кого-нибудь руку. Но твоя смерть не принесет никакой пользы твоей родине. Зло взяло верх и творит суд железом и насилием. Если бы брат твой пал на полях Нумантии, то враги, заключив мир, отдали бы нам его тело. А мне, должно быть, суждено молить какую-нибудь реку или море отдать твой труп, ими сокрытый. Разве после смерти Тиберия можно полагаться на законы и на самих богов?" Так говорила Лициния со слезами, но Гай отвел ее руку и молча вышел в сопровождении друзей. Пытаясь удержать его за край одежды, Лициния упала на пол и долгое время молчала, заглушая в себе рыдания, пока ее, лежавшую без чувств, рабы не подняли и не отнесли к ее брату Крассу.

Когда все собрались, Фульвий, по совету Гая, послал на площадь для переговоров своего младшего сына, вручив ему жезл глашатая. Юноша этот был очень красив. Остановившись в скромной и почтительной позе перед консулом и сенаторами, он со слезами на глазах рассказал им об условиях, на которых возможно было бы примирение. Большинство сенаторов уже готово было идти на соглашение, но Опимий заявил, что виновные граждане не через глашатаев должны сноситься с сенатом, а с покорностью явиться на суд и просить его сменить гнев на милость. Обратившись затем к юноше, Опимий велел ему прийти и принести согласие на это условие или не приходить вовсе. Говорят, что Гай сам собрался идти, надеясь убедить сенат в своей правоте, но, так как никто ему этого не позволил, Фульвий вторично послал сына с теми же предложениями. На этот раз Опимий, желавший как можно скорее пустить в ход оружие, тотчас же велел схватить мальчика и отдать его под стражу, а сам двинулся на Фульвия во главе множества тяжеловооруженных и критских стрелков, которые внесли больше всего смятения, убивая и раня противников; началось бегство, и Фульвий, спасаясь от врагов, скрылся в заброшенные бани, но его вскоре нашли там и убили вместе со старшим сыном. Никто не видел, чтобы Гай сражался. Глубоко потрясенный, он удалился в храм Дианы. Он решил покончить с собой, но ему помешали в этом верные его друзья Помпоний и Лициний, которые вырвали у него из рук меч и уговорили бежать. Тогда, говорят, Гай, опустившись на колени, простер руки к богине и молил ее о том, чтобы римский народ был наказан за неблагодарность и предательство вечным рабством, ибо народ явно изменил ему, как только было возвещено освобождение от наказания.

Враги преследовали бежавшего Гая и настигли его у деревянного моста, но те же двое друзей заставили его бежать дальше, а сами, повернувшись лицом к врагам, вступили с ними в бой и задерживали их перед мостом до тех пор, пока оба не пали мертвыми. Раб Гая, по имени Филократ, бежал вместе с ним. Встречавшиеся им по дороге люди только подбодряли беглецов, словно на каком-то состязании, но ничем не пытались ему помочь, и даже никто из них не дал Гаю коня, о чем он очень просил, видя, что враги его догоняют. Наконец, Гай забежал в небольшую рощу, посвященную Фуриям, и тут добровольно принял смерть от руки своего верного раба Филократа, который, убив господина, сам лишил себя жизни. Но другие рассказывают, будто они оба попали в руки врагов еще живыми, причем Филократ так крепко обнял своего господина, что никто из напавших не мог убить Гая, пока не убили его раба. Рассказывают также, что какой-то человек нес голову Гая, подняв ее на копье, но приятель Опимия, некий Септимулей, отнял ее, помня обещание консула, оглашенное еще до начала битвы, выдать тем, кто принесет головы Гая и Фульвия, равное им по весу количество золота. Голова Гая была принесена на острие копья к Опимию. Положенная на весы, она вытянула 17 1/2 фунта, так как Септимулей и тут сплутовал, вынув из головы мозг и положив в нее свинец. Но люди, принесшие голову Фульвия (они были из простонародья), не получили ничего.

Тела Гая и Фульвия вместе с другими трупами - а убитых оказалось до трех тысяч - были брошены в реку; имущество их было конфисковано в пользу государственной казны, женам их было запрещено совершать траурный обряд, а у Лицинии, сверх того, отняли и приданое. Крайне жестоко поступили враги Гая и с младшим сыном Фульвия. Юноша не поднимал против них оружия и не был в числе сражавшихся; явившись к консулу с предложением о перемирии, он был схвачен врагами до битвы, а после битвы был ими убит. Но как ни возмущался народ этим поступком Опимия и другими его злодеяниями, он еще больше был оскорблен тем, что консул построил храм, посвященный Согласию. Это значило в глазах народа, что консул гордится своими действиями и как бы празднует убийство стольких граждан. Негодование народа выразилось в следующем стихе, начертанном кем-то ночью под надписью на фронтоне храма:

Нечестие воздвигло храм Согласию.

Опимий, который был первым из всех римских консулов, получившим диктаторские полномочия, убив без суда три тысячи граждан, в том числе Фульвия. Флакка, бывшего консула и триумфатора, и Гая Гракха, человека, превосходившего всех своих современников доблестью и славой, впоследствии не устоял перед денежным соблазном: будучи отправлен с посольством к Югурте в Нумидию, он был подкуплен этим царем, его с великим позором судили за взяточничество и он бесславно состарился в бесчестии и презрении. А народ, который во время самих событий был принижен и подавлен, в скором времени показал, как глубоко скорбил он о смерти Гракхов и как дорога ему память о них. В одной из лучших частей города братьям были поставлены статуи, а места их гибели обратились в святилища, где народ чтил их память приношением первых по временам года плодов, а многие совершали им жертвоприношения и падали ниц, как бы приходя в храм богов.

действующие промокоды 1xbet