18. Поражение римлян в Кавдинском ущелье (по традиции в 321 г. до н. э.)

(Тит Ливий, Римская история от основания города, IX, 1-6)

В следующем за тем году, в консульство Т. Ветурия Кальвина и Сп. Постумия, был заключен известный поражением римлян Кавдинский мир. В этом году вождем самнитян был Г. Понтий, сын Геренния; происходя от отца, обладавшего очень обширным умом, Понтий сам был первым воином и полководцем. Лишь только послы, отправленные в Рим,' чтобы дать удовлетворение римлянам, возвратились, не достигши заключения мира, Понтий сказал: "Не думайте, что посольство это не привело ни к какому результату: оно умиротворило весь гнев небесный, тяготевший над нами за нарушение союзного договора. Я убежден, что всем тем богам, которым благоугодно было довести нас до необходимости исполнить требования, предъявленные к нам на основании союзного договора, не по сердцу пришлось то, что римляне так горделиво отвергли попытку искупить нарушение договора. В самом деле, что еще можно было сделать для умилостивления богов и для умиротворения людей более того, что сделали мы? Взятое нами в добычу имущество врагов, которое по праву войны, казалось, должно было считаться нашею собственностью, мы отослали назад; зачинщиков войны мы выдали мертвыми, так как не могли выдать их живыми; имущество их мы отвезли в Рим, чтобы не оставалось на нас ни малейшей ответственности за преступление. Что же еще должен я тебе, римлянин, какая неисполненная обязанность лежит на мне по отношению к союзному договору и богам, свидетелям его? Кого избрать мне судьей твоего гнева" и моих страданий? Ни от кого не уклоняюсь я, ни от народа, ни от отдельного частного человека. Если же для слабого в его борьбе с более сильным не остается никакой правды на земле, я прибегну к богам, карателям несносной гордости, и буду молить их обратить свой гнев на тех, которые не удовлетворяются ни возвращением их собственности, ни прибавлением к ней чужого добра; на тех, гнев которых не в состоянии утолить ни смерть виновных, ни выдача их бездыханных трупов, ни имущество, отдаваемое вместе с его владельцем; на тех, которых нельзя умилостивить без того, чтобы не дать им испить нашей крови, растерзать наши внутренности. Справедлива, самнитяне, война тех, для кого она является неизбежной необходимостью, благочестиво оружие тех, вся надежда которых заключается лишь в оружии; поэтому, так как в человеческих делах больше всего значит то, совершают ли их люди при милостивом или при враждебном отношении к ним богов, будьте уверены, что прежние войны вы вели скорее против богов, чем против людей, а ту, которая предстоит, вы будете вести под предводительством самих богов!"

Изложив эти столь же верные, сколь и радостные, предсказания, Понтий вывел войско и расположился лагерем в окрестностях Кавдия, соблюдая наивозможную тайну; отсюда он посылает десять переодетых пастухами воинов в Калатию, где, по слухам, находились уже римские консулы со своим лагерем, и приказывает им пасти свой скот на различных местах - одному здесь, другому там, неподалеку от римских постов; если же они натолкнутся на посланные для грабежа неприятельские отряды, то все должны говорить одно и то же: что легионы самнитян находятся в Апулии, всеми своими силами осаждают Луцерию и в скором времени возьмут ее штурмом. Этот же слух еще раньше нарочно был распущен, и он дошел до римлян, но достоверность его увеличили пленные особенно потому, что показания всех их согласовались между собою. Нельзя было сомневаться в том, что римляне подадут помощь жителям Луцерии, как хорошим и верным союзникам, а вместе с тем и с целью предварить при настоящем опасном положении отпадение всей Апулии. Вопрос заключается только в том, какою дорогою пойдут римляне; к Луцерии вели две дороги: одна из них - широкая и открытая - шла вдоль берега Верхнего моря^*, но, насколько она была безопаснее, настолько же почти была и длиннее; другая, более короткая, вела через Кавдинское ущелье, природа же местности здесь такова: два глубоких ущелья, узких и покрытых лесом, соединяются между собою непрерывными, окрест идущими горными хребтами; между ними лежит довольно обширная, богатая растительностью и водою равнина, посередине которой пролегает дорога. Но прежде чем дойти до этой поляны, нужно войти в первое ущелье и или возвратиться обратно по той же дороге, по которой пробрался туда, или, если продолжать идти далее, выйти через другое, еще более узкое и еще труднее проходимое ущелье. Римляне спустили свое войско в эту равнину по другой дороге, через скалистый проход, но когда они направились дальше к другому ущелью, то нашли его загражденным срубленными деревьями и множеством огромных, поваленных друг на друга камней. Когда, таким образом, открылось коварство врагов, римляне заметили и неприятельский отряд на вершине горного хребта. Поспешно стали они отступать по той дороге, по которой пришли, но и ее нашли также загороженною засекой и вооруженными людьми. Затем они без всякого приказания остановились; остолбенели все, и как будто какое-то необыкновенное оцепенение охватило их члены: посматривая друг на друга и каждый предполагая в другом более присутствия духа и благоразумия, они долго оставались неподвижными и молчали. Затем, увидев, что разбиваются палатки консулов и некоторые заготовляют материал, потребный для окопов, они хотя и понимали, что при их критическом и безнадежном положении укрепление послужит предметом насмешки, однако, чтобы не прибавить к беде еще собственную вину, обратились каждый сам по себе, без всякого побуждения или приказания с чьей-либо стороны, к работе по укреплению и, расположив лагерь около воды, окружили его валом; при этом они сами с плачевным самосознанием издевались над своей работой и напрасным трудом, а тут еще и враги заносчиво бранили их. Глубоко опечаленные консулы не созывали даже на военный совет, потому что не было места ни совету, ни помощи; но легаты и трибуны сами собрались к ним, а воины, обратившись к претории, требовали от вождей помощи, которую едва ли в состоянии были оказать даже бессмертные боги.

^* (Адриатическое море.)

Ночь застигла римлян в то время, как они более жаловались на свою судьбу, чем обдумывали свое положение, когда, каждый по-своему, они кричали - один: "Пойдем через загроможденные дороги, через противостоящие горы, через леса, где только можно протащить оружие, лишь бы можно было подойти к неприятелю, над которым мы почти уже тридцать лет одерживаем победы; все сделается гладким и ровным для римлянина, если он станет сражаться с вероломным самнитянином!" Другой спрашивал: "Куда или по какой дороге мы пойдем? Неужели мы хотим сдвинуть с места горы? Пока будут возвышаться эти горные вершины, по какой дороге пойдешь ты к неприятелю? Вооруженные и безоружные, храбрые и трусы - все мы одинаково пленены и побеждены; даже меча не противопоставит нам неприятель для того, чтобы умереть со славой; не сходя с места, он окончит войну". В таких-то разговорах, забыв о пище и сне, римляне провели ночь. Также и самнитяне не знали, как поступить им при столь счастливых обстоятельствах; поэтому они все решили обратиться письменно за советом к Гереннию Понтию, отцу их полководца. Обремененный годами, он отказался уже не только от военных, но и от гражданских должностей; однако в слабом теле еще крепок был мощный дух и ум. Узнав, что римские войска заперты в Кавдинском ущелье, между двумя горными оврагами, Геренний на вопрос гонца его сына сказал, что, по его мнению, следует как можно скорее выпустить оттуда невредимыми всех римлян. Когда это мнение было отвергнуто и тот же самый посол, возвратившись к нему, вторично просил у него совета, он объявил, что нужно перебить всех до одного. Оба поданные совета до такой степени противоречили один другому, как загадочные изречения оракула, и хотя прежде всего сам сын Геренния полагал, что в ослабевшем теле уже ослабел и рассудок отца, однако под влиянием общего мнения он пригласил на совет его самого. Как говорят, старик охотно согласился на это и приехал в повозке в лагерь; приглашенный на совет, он говорил так, что ни в чем не изменял своего мнения, и только разъяснял его основания: первым советом, который он считает самым лучшим, он хотел посредством величайшего благодеяния навеки вечные упрочить мир и дружбу с могущественнейшим народом; вторым - на много лет отсрочить войну, так как, потеряв два войска, римское государство нелегко снова соберется с силами. - Третьего совета, - говорил он, - никакого нет!" Так как сын и другие начальники продолжали спрашивать его, что он думает о том, если избрать среднее из этих мнений и отпустить римлян невредимыми, обязав их, как побежденных, условиями по праву, то Геренний сказал: "Этим ни друзей не приобретете, ни врагов не уничтожите; сохраните только тех, которых вы раздражили понесенным ими позором!.. Римский народ таков, что, будучи побежденным, не может быть спокойным: в его сердце всегда будет жить сознание того, к чему вынудит его минутная необходимость, и оно не позволит ему успокоиться прежде, чем он сторицею отомстит вам!"

Ни тот, ни другой совет его не был принят, и Геренний уехал из лагеря домой. После того как в римском лагере было сделано много тщетных попыток пробиться вперед и начал уже ощущаться недостаток во всем, римляне, побежденные необходимостью, отправляют послов с тем, чтобы те сначала попросили мира на умеренных условиях, а затем, если не достигнут заключения мира, то вызвали бы самнитян на бой. На это Понтий ответил, что война уже окончена и что он заставит римлян без оружия и в одних рубашках пройти под ярмом, так как они, даже будучи побеждены и находясь в плену, не умеют сознавать своего положения. "Прочие же условия мира, - говорил Понтий, - будут равно безобидны и для побежденных и для победителей, а именно: если римляне уйдут из области самнитян и уведут колонии, то римляне и самнитяне будут отныне жить по своим собственным законам, в дружественном союзе. На таких условиях я готов заключить с консулами мирный договор". Сказав это, он запретил послам возвращаться к нему в том случае, если бы какое-нибудь из этих условий не понравилось консулам. Когда в римском лагере было объявлено донесение послов, внезапно поднялся такой всеобщий плач и всеми овладела такая печаль, что, казалось, они не с большим бы огорчением приняли известие о том, что все должны умереть на этом месте. После долгого молчания, в то время как консулы не смели открыть рта ни за столь постыдный, ни против столь необходимого договора, Лентул, бывший в то время первым из легатов как по личной храбрости, так и по занимаемому им почетному месту, сказал следующее: "Часто слыхал я, консулы, как отец мой говорил, что он один во время осады Капитолия не советовал сенату выкупать у галлов государство золотом, так как ни вал, ни ров не загораживали их от неприятеля, совершенно неспособного к работам по укреплению, и они могли пробиться хотя и с большой опасностью, однако не рискуя погибнуть наверняка; если бы только нам было возможно, будь то на удобном или неудобном месте, сразиться с неприятелем, подобно тому как тем можно было сбежать с Капитолия с оружием в руках на врагов (ведь часто осажденные бросались на осаждающих), то я, подавая совет, остался бы верен образу мыслей моего отца. Сознаюсь, славна смерть за отечество, и я готов даже обречь себя на смерть за римский народ и легионы, бросившись в середину врагов; но здесь ведь я вижу все отечество, все наличные римские легионы; если они хотят броситься на смерть не за себя самих, то что спасут они своею смертью? Дома в городе, скажет кто-нибудь, стены и население города? Напротив, все это, клянусь Геркулесом, с уничтожением этого войска будет предано в руки врагов, а не спасено! В самом деле, кто будет защищать их? Разумеется, не способная к войне и безоружная толпа граждан; да она будет, клянусь Геркулесом, защищать так, как защитила их от нападения галлов. Или призовут они из Вей войско и Камилла в качестве вождя?^* Все надежды и силы наши здесь! Сохраняя их, мы спасаем отечество, а отдавая их на убийство, покидаем и отдаем на смерть отечество! Но сдача постыдна и бесчестна! Но это-то и есть любовь к отечеству, чтобы мы спасли его собственным позором, как спасли бы, если бы было нужно, своею смертью. Итак, перенесем бесчестие, сколь бы велико оно ни было, и покоримся необходимости, которую не могут победить даже боги! Идите, консулы, выкупите выдачей оружия то государство, которое предки ваши выкупили золотом".

^* (В то время как Рим был занят галлами, римский сенат обратился к Камиллу, жившему в изгнании в городе Ардее, и назначил его диктатором. Тогда Камилл, собрав в Веях часть воинов, бежавших сюда после битвы при Алии, двинулся на Рим и прогнал галлов.)

Консулы отправились к Понтию для переговоров; когда победитель повел речь о заключении торжественного и от имени государства союзного договора, они сказали, что без согласия народа не может быть заключен договор, так же как без фециалов и других обычных священных обрядов. Поэтому Кавдинский мир был заключен не на основании союзного от имени государства договора, как обыкновенно думают и как пишет Клавдий, а на основании частного поручительства. В самом деле, к чему поручители и заложники при заключении государственного договора, где дело кончается молитвой о том, чтобы, как фециалы поражают жертвенную свинью, так Юпитер поразил тот народ, по вине которого произойдет нарушение постановленных условий. Поручителями были консулы, легаты, квесторы, военные трибуны, и имена всех их налицо; в том же случае, если бы дело было совершено на основании союзного от имени государства договора, то этих имен не было бы налицо, были бы только имена двух фециалов; вследствие необходимости отсрочить заключение союзного договора было приказано представить в качестве заложников шестьсот всадников, которые должны были поплатиться головою в случае, если бы договор не был принят; затем был назначен срок, в течение которого должна была произойти передача заложников и пропуск обезоруженного римского войска. Прибытие консулов возобновило в лагере римском глубокую горесть, так что воины едва удерживались от оскорбления действием тех, по неосмотрительности которых они попали в это место и по малодушию которых должны были удалиться оттуда еще с большим позором, чем пришли. "Не было у нас, - говорили они, - ни проводника, ни разведчика, но, как звери бессмысленные, попали" мы в волчью яму!" Воины смотрели друг на друга, смотрели на оружие, которое скоро должны были выдать, на свои правые руки, которые будут обезоружены, на тела, которые скоро будут во власти неприятеля. Воочию представляли они сами себе неприятельское ярмо, насмешки победителя, надменные взгляды, шествие безоружных сквозь ряды вооруженных, потом печальный путь опозоренного войска через города союзников и возвращение в отечество к родителям, куда сами они и их предки часто являлись с триумфом. "Одни мы, - говорили воины римские, - побеждены, не получив ран, без помощи меча и не побывав в сражении; нам не позволили обнажить мечей, не позволили схватиться с неприятелем, напрасно было внушено нам мужество!" Пока они так роптали, наступил роковой час позора, который в действительности должен был сделать все более печальным, чём они предполагали: сначала им было приказано в одних рубашках, без оружия выйти за вал, и первыми были выданы заложники и уведены под стражу; затем ликторы получили приказание оставить консулов, а с этих последних были совлечены плащи. Среди тех самых воинов, которые немного раньше проклинали консулов и готовы были предать и растерзать их, это возбудило такое сострадание, что каждый, забыв о своем собственном положении, отвращал глаза от такого поругания величия консулов, как от гнусного зрелища.

Почти полуобнаженные консулы первые прошли под ярмом; затем подверглись позору остальные в том порядке, как они следовали друг за другом по чину, и, наконец, один за другим легионы каждый отдельно. Кругом, издеваясь и насмехаясь над ними, стояли вооруженные неприятели; многим они грозили мечами, а некоторых ранили и убивали, если выражение лица их, слишком свирепое вследствие недостойного обращения, оскорбляло победителей. Таким образом римляне были проведены под ярмом; когда же они, что было почти еще тяжелее, на глазах врагов вышли из ущелья, то, хотя и казалось, что они, как бы вырвавшись из преисподней, впервые увидали дневной свет, однако самый свет этот при взгляде на войско, так опозоренное, был ужаснее всякой смерти; поэтому они хотя и могли до ночи прийти в Капую, но, сомневаясь в верности союзников и из чувства стыда, лишенные всего, расположились на голой земле, возле дороги неподалеку от Капуи. Когда весть об этом дошла в Капую, то чувство справедливого сострадания к союзникам победило врожденную жителям Кампании гордость. Немедленно, со всею готовностью посылают они консулам знаки их достоинства, пучки прутьев (fasces) и ликторов, а воинам - оружие, лошадей, одежду и провиант. Когда же римляне входили в Капую, то навстречу им вышел весь сенат и народ и оказали им самое радушное гостеприимство как частным образом, так и от имени государства; но ни предупредительность союзников, ни их ласковые взоры, ни расспросы не только не могли выманить у них ни одного слова, но даже не могли заставить их поднять глаза или взглянуть в лицо утешающим их друзьям. До такой степени, кроме печали, еще и известного рода стыд заставлял их избегать разговоров и общества людей...