Во Франции (Беглые впечатления)

В этих кратких заметках я хочу поделиться с читателем некоторыми своими впечатлениями от ученого Парижа, как я его застал после десятилетнего перерыва, когда снова начал (с 1924 г.) каждое лето ездить для архивных занятий во Францию. Всякая попытка строгой систематизации была бы совершенно неуместна в этом беглом очерке; буду припоминать свои впечатления так, как они откладывались в моей психике.

Когда в летнее утро 1924 г. я впервые после десяти лет вошел в зал Дворца Субизов, где помещается Национальный архив, и сел за "свой" стол, то мне показалось в первый момент, будто потрясения, связанные с мировой войной, не коснулись этой обители. В самом деле, в ящике я нашел свой карандаш, резинку и бумажку с номерками, сделанными в 1914 г. моей рукой; все это имело такой вид, будто только вчера я сидел за этим столом. Но стоило мне оглянуться, стоило поговорить с друзьями-архивистами - и это первое, поверхностное впечатление рассеялось без следа. В небольшом зале, где иногда не хватало места, где работали прежде одновременно 25-30-40 человек, сидело 4-5 ученых, подозрительно светловолосых и крупно сложенных, - явно не французы. Где Шарль Балло, молодой, ярко талантливый историк, готовивший диссертацию о промышленности в XVIII в.? Убит на войне. Где профессор Бордоского лицея, готовившийся к кафедре? Пал у Вердена. Где два студента Ecole des Chartes^*, работавшие вот тут, рядом со мною? Погибли при Марне. Дальше мне не хотелось спрашивать о молодых. Но где старые, так усердно работавшие? Один не может уже позволить себе приезжать ежегодно с Рейна, потому что из-за девалоризации франка его жалованье сократилось почти вдвое. Другой живет по-прежнему в Париже, но ему уже не хватает его пенсии, и он поступил на старости лет в счетную часть большой мануфактуры и проводит дни на службе.

^*(Школы хартии (франц.).)

В 1925 и 1926 гг. я видел уже больше работающих в Национальном архиве, чем в 1924 г., но все же с прежним залом нет никакого сравнения. Процент иностранцев явно увеличился. Появились американцы, которых прежде не было видно. Меньше перемен в администрации архива и среди обслуживающего его штата архивистов. Кто, подобно мне, провел полжизни в этом зале, тот невольно должен волноваться вопросом, как теперь отнесутся к нему хозяева и управители этого места. Как бури войны со всеми ее превратностями и революция со всеми ее последствиями отзовутся на этих скромных персональных "франко-русских отношениях"? Оказалось, что в этом смысле все обстоит вполне благополучно. Конечно, в 1925 и 1926 гг. и даже в конце моего пребывания в Париже в 1924 г., т. е. с момента официального признания Советского Союза со стороны французского правительства, лица, состоящие на французской государственной службе, могли уже совсем свободно и беспрепятственно водит], компанию с профессором, приехавшим по бумагам из Наркомпроса. Но и до официального признания было вполне ясно, что ни война, ни политика нашей старой дружбы не поколебали. Тут-то я впервые и узнал конкретным образом о трудном материальном положении французской интеллигенции после войны[...].

И, несмотря на трудные времена, ученая жизнь кипит в Париже. Конечно, сильно вредит делу отрезанность от Англии и Германии. При нынешних соотношениях государственных валют Франции, Германии, Англии и Соединенных Штатов ученым последних трех стран очень легко посещать Францию, но французский ученый лишь с величайшим трудом и значительными пожертвованиями может подготовить свое путешествие в эти страны. Мало того, нечего и думать о систематическом пополнении своей библиотеки немецкими, английскими и американскими трудами. Средняя цена за немецкую книгу научного содержания 10-12 марок, т. е. 60-75 франков; очень часто бывают и дороже. Человеку, получающему 2000-3000 франков в месяц, нельзя очень уж часто производить подобный расход. Английские книги еще дороже немецких, и их даже великое хранилище - Национальная библиотека покупает лишь в виде, так сказать, исключения. Ученая молодежь жалуется не только на невозможность продолжительных заграничных поездок, не только на трудности в доставании иллюстрированных книг, но и на очень большие затруднения по части печатания диссертаций. Истратить 10-15 тыс. франков (беру минимальные цифры) на напечатание ученого труда, который, конечно, как и все ученые труды, будет прочтен немногими и ни в коем случае не окупит расходов, слишком трудно для начинающего ученого, который обыкновенно пробивается жалованьем в 1000 франков в месяц, а иногда и меньше.

И все-таки чем чаще посещаешь и чем дольше живешь в послевоенной Франции, тем больше поражаешься, насколько - при всех выше отмеченных неблагоприятных условиях - энергично и уверенно продолжает работать французская научная мысль даже в области гуманитарных знаний, наиболее, конечно, заброшенных и преиебрегаемых в наше время безраздельпого торжества точной науки и техники. По-прежнему знаменитые филологи Силызэн Леви, Антуан Мелье, китаист Пельо и целый ряд менее пока прославившихся издают книгу за книгой, ведут семинарии, откуда выходят новые и новые работники; по-прежнему ведется громадная работа по устроению и классификации колоссального архивного материала в государственных актохранилищах; по-прежнему работают представители исторической науки - Олар, Сеньобос, Альбер Матьез, Луи Эзенман, Анри Озэ (Hauser), Шарль Диль, Жорж Ренар и другие. Особенно удивляешься старикам. Взять хотя бы двух однолеток, вместе служивших в полку еще при Второй империи, - Олара и Жоржа Ренара. Каждому около 80 лет, но они работают не покладая рук, а Олар, кроме исследовательской работы, ведет еще и свой журнал "La Revolution Frangaise", что при нынешних условиях сопряжено с очень большой затратой энергии и нервов. Жорж Ренар успел выпустить после войны несколько томов исследований по истории работников печати в XIX в. и работников других специальностей. Наблюдая его кипучую деятельность, трудно поверить, что проявляет ее старик, коммунар 1871 г., случайно спасшийся от расстрела или каторги, вернувшийся лишь спустя несколько лет после гибели Коммуны. Он всецело сохранил до сих пор все свои былые политические идеалы и симпатии.

Живучесть французского ученого класса проявляется не только в том, что не покладая рук работают старики, но и в том, что по всем гуманитарным специальностям появляются на смену новые и новые люди. Они сознательно идут на очень трудную жизнь, ничуть себя не обманывая относительно условий, в которых им придется работать, в особенности в начале избранного поприща, не все выдерживают, конечно, но все-таки некоторая смена старикам готовится, и пустого места, перерыва в культивировании научных дисциплин, вероятно, не будет, хотя мне приходилось даже в печати встречать об этом довольно пессимистические замечания.

Мне очень хотелось уловить и определить, в чем именно заключается изменение в настроениях большинства ученых, с которыми мне приходилось сталкиваться, та перемена, которая явственно сказывается и в прессе, и даже в беллетристике, поскольку она касается ученого мира после войны. Если бы можно было с некоторой натяжкой и условностью употребить в данном случае чисто политический термин, то я бы сказал о "полевении" среднего ученого современной Франции. С неслыханной прежде резкостью критикуют консерватизм Академии моральных и политических наук, а также Французской Академии (отмечая в то же время с хвалой беспристрастие и научную нелицеприятность Академии надписей), требуют скорейшего "нравственного разоружения", т. е. ученого сближения с Германией, сочувствуют инициативе комитета франко-русского сближения, с небывалой прежде раздражительностью жалуются на тяжелые материальные условия. Не все проявляют подобные настроения, но очень многие. Смирный чиновник министерства народного просвещения, прочно сидевший в прежнем преподавателе лицея и даже в профессоре университета, становится типом прошлого.

О необычайно живом интересе высших слоев французской интеллигенции к русской литературе писали уже многие. Очень ярко проявляется этот интерес и среди ученых [...].. Никогда не было так сильно во Франции увлечение Достоевским, которого непрерывно переводят и комментируют на все лады. Каждая новая публикация нашего Центрархива, касающаяся жизни и деятельности Достоевского, вызывает целый ряд комментариев, иногда особые книжки (например, вышла недавно специальная книга о Достоевском как игроке - "Dostoevsky a la Roulette"). Его склонны признать окончательно величайшим гением психологического анализа во всемирной литературе. Не умирает интерес и к творчеству Толстого и Тургенева. Профессор College de France Андре Мазон, глубокий знаток русской литературы, очень много делает для постоянного поддержания чисто научного интереса к изучению русских классиков.

Интерес к достижениям русской науки распределяется, если можно так выразиться, неравномерно. Если говорить только о гуманитарных науках, то нужно признать, что филология, русская и славянская, не перестает привлекать к себе живое внимание, санскритология и индология также (достаточно вспомнить успех недавно появившейся на французском языке книги акад. Щербатского по индусской философии); что же касается истории, то здесь французов, как и прежде, интересуют русские исследования, касающиеся французской истории, и сравнительно меньше - русские работы, относящиеся к русской истории. Исключением в этом смысле являются общие курсы и обзоры (прежде всего Ключевского и Платонова); когда я уезжал из Парижа в ноябре 1926 г., там в ученых кругах шел разговор о необходимости вслед за немцами и американцами издать как Ключевского, так и Платонова на французском языке. Их очень интересует также русская продукция по части византийской истории, и известие о выходе II тома "Истории Византии" Ф. И. Успенского произвело сенсацию. К слову замечу, что, подобно Ф. И. Успенскому, и французский византинист Шлюмберже тоже не мог долгими годами выпустить очередной свой том, который был у него готов (для нового издания) еще до войны и больше 11 лет пролежал без движения из-за затруднений материального характера.

Стремление специалистов (славяноведов и занимающихся, в частности, русской литературой) в Россию, конечно, очень велико, и они уже начали ездить к нам. Но нужно признать, что препятствия (материального характера) представляются в данном случае часто неодолимыми. В 1924-1925 гг. французы с большим удовлетворением отмечали пребывание во Франции довольно большого числа русских ученых, командированных Нар-компросом. Но в 1926 г. положение круто изменилось к худшему: Францию посетило лишь несколько человек, и это явление повергло в большое уныние всех, стремящихся к установлению тесного ученого общения между СССР и Францией.

Характерно, что политические деятели Франции не чуждаются собраний, устраиваемых комитетом франко-русского научного сближения: например, на банкете в октябре 1926 г., устроенном по поводу пребывания в Париже некоторых русских ученых, мы видели военного министра Пенлеве, представителя министра народного просвещения Кавалье и других официальных лиц. Очень показательным было и то любезное отношение, которое я встретил при переговорах с администрацией Библиотеки войны (в Венсенском замке) касательно обмена дублетами с нашим Центрархивом. Директор этой библиотеки Камилл Блок уже успел прислать нам ряд ценных изданий, и есть надежда в будущем значительно развить эти полезнейшие для нас сношения.