Французы

В середине первого тысячелетия до новой эры галлы, часть той мощной волны кельтских племен, о которой в этой книге уже говорилось, только что стали хозяевами большей части территории современной Франции. Они смешались здесь с иберами - родственниками сегодняшних басков и древних испанских иберов, по которым до сих пор Пиренейский полуостров называют иногда Иберийским. Смешались и с другими обитавшими в этих местах племенами.

Но прошли века - и почти на рубеже новой эры галлы, передавшие свой язык большей части покоренных иберов, сами были покoрeны римлянами и приняли их язык.

Французы

Еще три-четыре века - и великое переселение народов бросило на территорию Франции бесчисленные германские племена. Одно за другим, одно за другим они врывались в страну, захватывали какую-то ее область, потом следовала новая волна германцев, изгонявшая предыдущую или подчинявшая ее себе. Вестготы, аллеманы, бургунды - каких только названий не поминают историки в перечне этих племен. Сильнейшим из них - а потому и последним - оказались франки. От них пошло новое название страны. Впрочем, возникло оно в пору, когда франки были хозяевами огромной империи Карла Великого, и относилось сначала ко всей этой империи, занимавшей и многие германские и славянские земли. Но франки и другие германцы на западе державы приняли тогдашний язык Галлии, унаследованный ею от римлян, а на востоке германцы сохранили свой язык. (В составе Германии есть древняя область Франкония, обязанная тем же франкам своим именем. )

Достаточно посмотреть на карту, чтобы увидеть, что почти вся территория Франции очень четко отделена от соседних стран географическими границами. На юге Пиренеи, на юго-востоке Альпы, на севере Арденны, на западе океан и Ла-Манш... На этом неправильном четырехугольнике разыгралась тысячелетняя история французского народа. Есть самые разные точки зрения на вопрос о том, когда он сложился и даже... успел ли он сложиться как единое целое вообще.

Есть ученые, которые полагают, что это один этнос, говорящий (или говоривший до недавнего времени) на нескольких языках, не только французском, но еще и провансальском - на юге, баскском - на юго-западе, бретонском - на западе. Другие считают, что бретонцы, скажем, до сих пор представляют особый этнос. За это говорят многие особенности их народной культуры.

Но - и это самое важное - сам-то французский народ давно считает, что он сложился. В числе лучших тому подтверждений - движение за освобождение Франции от англичан, возглавленное Жанной д'Арк в XV веке. Девятнадцатилетняя девушка, наделенная не только патриотическим пылом, но и гениальными полководческими способностями, родилась в Лотарингии, области на востоке Франции. Но она ощущала себя не лотарингийкой, а француженкой, и вставшие под ее знамя простолюдины и дворяне засвидетельствовали тем самым, что считают себя прежде всего французами, а не провансальцами, гасконцами или пикардийцами.

Между тем если мы сейчас снова вспомним научный термин этнос, то не подлежит сомнению, что в это время на территории Франции существовали по крайней мере два больших этноса (не говоря об относительно меньших): южно- и северофранцузский.

Мало того. Есть ученые, которые полагают, что в раздробленной на феодальные владения Франции сложилось в средние века до двух десятков отдельных этносов, или народностей. И все-таки люди всех этих народностей ощущали себя одновременно и французами.

Надо сказать, что у вас уже почти наверняка есть какое-то представление хотя бы о некоторых из этих областных этнических групп. Не могли же вы не читать "Трех мушкетеров" Александра Дюма! А там все время подчеркивается, что д'Артаньян - настоящий гасконец, пылкий, отважный и вместе с тем достаточно расчетливый.

Д'Артаньян говорит себе: "Ах! Чертов я гасконец - буду острить даже в аду на сковороде".

Покровитель д'Артаньяна капитан королевских мушкетеров де Тревиль "путь свой... начал так же, как д'Артаньян, то есть без единого су в кармане, но с тем запасом дерзости, остроумия и находчивости, благодаря которому даже самый бедный гасконский дворянчик часто осуществлял самые смелые отцовские мечты...".

Не забывает Дюма сообщить, что "достойнейший Планше", слуга д'Артаньяна, - пикардиец, и подчеркивает далее его рассудительность и надежность именно как черты пикардийца. Слуга Портоса, нормандец Мушкетон, - любитель хорошо поесть и роскошно одеться. Слуга Арамиса - берриец, и так далее.

Все эти указания на происхождение мушкетеров и их слуг Дюма делает не для того, чтобы затем показать их возвращение в родные места или заставить своих героев вспоминать любимые пейзажи, нет, с его точки зрения, само происхождение француза из определенной местности уже должно кое-что сказать читателю и о его внешности (вот первое описание д'Артаньяна: "Продолговатое смуглое лицо; выдающиеся скулы - признак хитрости, челюстные мышцы чрезмерно развиты - неотъемлемый признак, по которому сразу можно определить гасконца..."), и о некоторых чертах характера.

А типы провансальцев, например, во множестве набросал в своих произведениях другой французский писатель - Альфонс Додэ. Вспомните хотя бы добродушного фантазера Тартарена из Тараскона, его друзей и соседей. Наконец, один из героев Виктора Гюго, правда, герой отрицательный, жестокий вождь монархических мятежников, произносит такую речь:

"Гений Франции соединяет в себе гениальные черты всего Европейского континента, и каждая французская провинция представляла собою одну из этих европейских добродетелей. Немецкая прямота процветала в Пикардии, широкая натура шведов проявляла себя в Шампани, голландскую трудоспособность можно было встретить в Бургундии, деятельную энергию Польши - в Лангедоке, испанскую гордость - в Гаскони, острый итальянский ум - в Провансе, греческую изворотливость - в Нормандии, швейцарскую честность - в Дофинэ".

Так возвеличивает Гюго провинции родной страны; не будем сейчас ни спорить с ним, ни соглашаться, важно другое: различия между жителями отдельных областей Франции для романиста очевидны.

Это ясно показывает, что восемнадцать или двадцать областных "преднародностей" Франции успели до своего слияния пройти достаточный путь развития - если не для того, чтобы действительно до такой степени отличаться друг от друга, то хотя бы для того, чтобы о них сложилось такое ходячее мнение.

Писателям можно бы и не поверить, они ведь имеют признанное право на домыслы, но вот что пишет известный географ и историк

Э. Реклю: "В общей для всех столице встречаются и взаимно влияют друг на друга представители всей Франции: обитатели Прованса или Гаскони, проворные, болтливые, вечно в движении; люди с возвышенных плоскогорий, упорные в труде и мало общительные; жители берегов Луары, со смелым взглядом, проницательным умом и уравновешенным характером; меланхолические бретонцы, мечтательные, но с сильной волей; нормандцы, с медлительной речью, испытующим взглядом, благоразумные и осторожные; обитатели Лотарингии, Вогезов, Франшконтэ, горячие в гневе, предприимчивые".

Не случайно Реклю говорит здесь о Париже. Роль Парижа в образовании французского народа больше, чем обычно бывает в таких случаях роль столицы. Парижский выговор брало за образец население всей страны при выработке единого языка, а между тем берлинский диалект не стал примером для Германии, римский - для Италии.

И не случайно в эпоху Великой французской революции решениям, принятым Парижем, без колебаний подчинялась большая часть страны.

Франция стала классическим примером страны, собираемой центральным правительством из феодального развала и разброда. Спокойно, медленно, уверенно делали это короли XII, XIII и начала XIV веков. Затем наступил хаос, новое, казалось, еще большее раздробление страны в пору Столетней войны с Англией. Но в стране, вопреки всему кровавому феодальному безобразию, складывался единый рынок. Крепли связи между ее отдельными частями. Властно влек к себе дворян, купцов и мещан Париж.

В относительно небольшой и разбитой на гораздо меньшее число этнических областей Англии шла борьба между французским и английским языком, занявшая 300 лет и кончившаяся победой языка английского к концу XIV века. Поразительно, но во Франции в XIII, скажем, веке французский язык пользовался гораздо меньшим успехом, чем в Англии. На чужой земле за него стояла знать - потомки офранцуженных норманнов, завоевавших Англию. Во Франции же языку Парижской области противостояла в суде латынь, и всюду - провинциальные диалекты. Провансальский язык был в ту пору не более далек от испанского, чем от французского.

Так продолжалось, пока в 1539 году очередной король специальным указом не объявил французский единственным языком, употребляемым в судопроизводстве и административной деятельности. Это случилось через целых полтораста лет после официального признания английским королем победы в его стране английского языка. А ведь французский-то указ был лишь звеном в борьбе главного языка страны за победу в ней. Но теперь на стороне этого языка решительно стояло правительство. И в границах, где оно распоряжалось, язык побеждал век за веком и год за годом.

Сейчас во Франции говорит на немецком языке большинство эльзасцев, жителей ее восточных областей, на провансальском - очень небольшая доля южан, на бретонском - часть населения полуострова Бретань на западе. Кстати, не случайно его название вызывает в памяти слово "Британия".

Давным-давно, когда германские племена англов и саксов овладели большей частью Англии, некоторые племена древних бриттов, видя, что не в силах устоять против завоевателей, сами переправились через море и завоевали полуостров, которому передали свое имя. Ах, какой это частый случай в истории: побежденные убегают, чтобы победить еще кого-нибудь, обиженные обижают других, завоеванные становятся завоевателями.

Бретань сохраняла свой язык до XX века. Сейчас, с одной стороны, большинство ее жителей знает только французский язык, а все остальные - и французский и бретонский. Но, с другой стороны, время от времени газеты сообщают о демонстрациях бретонских националистов, которые выступают с лозунгами автономии Бретани или даже ее отделения от Франции.

Сто восемьдесят лет назад, когда большинство бретонцев знало язык своих предков, причем для многих он был единственным, Бретань восстала против французского правительства. Люди, сражавшиеся тогда против правительственной армии, носили особую бретонскую одежду, говорили между собой на бретонском языке. Сражались они против Французской республики, но за французского же короля. По-видимому, никому из повстанцев в голову не приходила мысль об образовании сколько-нибудь самостоятельного государства.

А теперь одетые по последней парижской моде молодые люди, с университетским произношением говорящие по-французски, требуют отделения Бретани, самый язык которой служит для них обычно только предметом любования, но не способом общения между собой.

Парадокс! Но этот парадокс слишком часто встречается в современной жизни западных стран.

Ряд ученых видят и в восстании Бретани против республики сто восемьдесят лет назад тоже проявление национальной обособленности этой части Франции.

Виктор Гюго писал в романе "Девяносто третий год", значительная часть событий которого происходит в Бретани:

"Бретань - старая мятежница. Всякий раз, когда она восставала в течение двух тысячелетий, она была права. Но в последний раз она оказалась неправой. А между тем, боролась ли она с революцией или с монархией, с уполномоченными делегатами или с герцогами и пэрами... - это была все та же бретонская война - война местного духа с центральным".

К этому можно, пожалуй, добавить, что "старой мятежницей" Бретань делало в какой-то степени и национальное угнетение. Но сейчас бретонцы становятся, как считают многие этнографы, из особого народа этнической группой внутри французского народа.