САДЫ АКАДЕМИИ

Некто Академ купил эту местность, чтобы основать парк, устроить гимнасии, палестры. Кое-что уже делалось — стояли штабеля кирпичей, кучи извести и песка. Война все прервала: лес, безлюдье, царство птиц — вот что называлось Академией в те времена.

Долго я из зарослей терновника следил за дверью дома Ксантиппа. Никто не показывался. Глаза мои слипались, наплывали видения: долговязый Лисия играет с воинами на пороге храма.

— Стой! Ни с места! — позади раздался звонкий голос.

Я вскочил. Это Мика прицеливалась в меня из игрушечного лука и смеялась. Она переоделась: рубашка, завязанная лишь на одном плече, голубая лента, обхватившая волосы.

— Пойдем, тут есть маленькая палестра. Я сказала маме, что иду пострелять из лука, и мама сделала глазами вот так — значит, разрешила.

Палестра — расчищенная площадка в прохладном лесу. Там лежат каменные ядра для толкания, разбитые бронзовые диски.

— А ну-ка, попробуй подними ядро! — скомандовала Мика.

Я не смог поднять.

— Теперь брось этот диск.

Диск вырвался из моей руки и больно ударил меня по колену.

— Э, да ты ничего не умеешь!

Как ей объяснить, что я всю жизнь в храме да в театре, что афиняне не любят, когда их рабы физически развиваются, и даже, говорят, некоторых опасных силачей из числа рабов казнили.

— Вот пойдем на берег моря, — оправдывался я, — там увидишь зато, как я плаваю!

— Ну, здесь до моря далеко, лучше посмотри, как я стреляю из лука.

Мика стреляла и сама бегала за стрелами, вертелась, как козленок; коротенькая рубашка раздувалась, лес оглашался счастливым смехом.

— Духота какая! — заметила она, вытирая лоб. — Смотри, между деревьями марь, как туман. Наверное, гроза будет.

Мне было все равно — гроза, не гроза!

— Давай побежим наперегонки. Если уж ты меня не Догонишь, ты, Алкамен, просто девчонка.

И мы пустились! Ноги у меня длинные. Я несся, продираясь сквозь кусты, перескакивая через корневища, а Мика мелькала впереди, лавируя между стволов. И я ее Догнал — коснулся плеча рукой.

— Ну, погоди, — взмолилась Мика. — Ну, это случайно, давай еще раз.

И вновь я ее догнал. И опять бежали в сырые ложбины, в глухие чащобы, туда, где, наверное, гнездится сам Пан — владыка леса. И опять я настиг ее и схватил за плечи и чувствовал, как в нас бьются сразу два сердца: мое — рывками, а ее часто-часто.

Мы неслись, продираясь сквозь кусты

— Ты прямо Аполлон, а я Дафна, — переводя дыхание, прошептала она. — Знаешь миф? Хочешь, я в твоих руках превращусь в дерево? Покроюсь корой, обрасту листьями...

Сели на траву отдохнуть; папоротники склонили над нами пышные опахала.

— Что же птиц не слыхать? — заметила Мика. — Я бы тебе указала по голосам суетливую сойку, важную кукушку, крикливого дрозда, глупого удода. Вот прислушайся: почему это все птицы замолкли?

И правда, птичий хор молчал, только низко над лесом проносились со свистом стрижи.

— К непогоде, — сказала Мика и вздрогнула: заворчал далекий гром.

— Бежим! — вскричала она. — Здесь должен быть у ручья путевой столб. Оттуда уж я дорогу найду!

Мы побежали, взявшись за руки, огибая заросли, карабкаясь на огромные корневища. В лесу темнело с необыкновенной быстротой, тишина и духота угнетали. Сквозь листву видно было, как по небу стремительно летят могучие тучи.

Гром разодрал небо, и тут же тишина сменилась вихрем: листва, ветки, клочья мха мчались в круговороте; целые кустики, выдранные с корнем, неслись сквозь чащу.

— Ой, ой, ой! — закричала Мика, придерживая подол рубашки. — Я улетаю!

Я схватил ее за пояс, и мы спрятались под древним буком, на котором ветер рвал бороду мха. Ураган нарастал. Сделалось совсем темно, как ночью. Толстенные стволы раскачивались, будто камыш.

— Сколько крыш снесет сегодня! — вырвалось у меня.

И я пожалел, что сказал. Мика стала кричать, что она не может оставаться, что ей надо домой, потому что она — единственная взрослая в доме.

А ветер давил со страшной силой. Мы еле удерживались, обхватив корявый ствол дерева. Вдруг мы почувствовали, что и эта опора слабеет, что дерево начинает клониться. Едва успели мы отскочить, как старый бук рухнул, из-под земли поднялось корневище, простирая к небу узловатые корни. От падения старых деревьев почва гудела — настоящее землетрясение.

Но ветер стих. В настороженной тишине послышался нараставший шум, словно по лесу катилось что-то громадное, шурша и шарахаясь в уцелевшей листве. Ливень!

Мы сели на корточки, прижавшись друг к другу. Непрестанно гремел гром, и вспышки молний открывали нам внутренность леса, подернутую пеленой ливня.

— Ой! — закричала Мика. — Смотри, кентавры!

— Где, где?

— Вот они несутся сквозь дождь, нагнув шеи. Копыта их стучат по поверженным стволам, а руками они отгибают встречные ветви. Ой, как их много! Как развеваются у них длинные гривы! И женщины скачут, и жеребята!..

Но я как ни всматривался во мрак, не видел никаких лесных чудищ. Меня мучили ледяные потоки, затекающие за шиворот. Я своим телом стремился защитить Мику от ливня, но вскоре и она стала ежиться от холод. ных струй воды.

Тогда она выбежала из нашего укрытия и принялась скакать под дождем, кружиться, подставляя ладони небесной воде.

— А я ливня не боюсь, не боюсь, не боюсь! — весело кричала Мика. — Побегу сейчас за кентаврами, буду с ними жить в лесу, только к маме стану забегать! А тебя мы затащим в лес и забрыкаем, потому что нет в тебе ни чуточки воображения, хоть ты и театральный мальчик!

Впрочем, она быстро продрогла и кинулась ко мне, стараясь сжаться в комочек. Оловянный амулет, оставленный мамой, коснулся ее щеки.

— Что это? — Она потянула за шнурочек.

— Это материнское благословение...

— Вот как? — засмеялась она. — Разве у раба может быть материнское благословение?

Мне показалось, что ледяные струи теперь затекли мне прямо в душу. А она старалась согреться и возбужденно щебетала:

— Тебе не странно, что я скачу как маленькая? Недолго осталось скакать, скоро я выйду замуж, стану важной хозяйкой, буду сидеть на женской половине...

— Ты выйдешь замуж?

— Да. А что же тут плохого?

— Но ведь тебе...

— Тринадцать лет, ты хочешь сказать? У знатных все дочери выходят в таком возрасте. Моя мама была на год старше, чем я теперь, когда у нее родился первый ребенок... Правда, ребенок вскоре умер.

Я не выдержал и стал делиться с ней своей мечтою — получить свободу, заслужить венок почета.

— Тогда я женюсь на тебе.

Мика помотала головой, задумчиво грызя травинку.

— Почему же нет?

— У меня уже есть жених.

— Кто?

Снова Мика смутилась, снова бросила на меня искоса лукавый взгляд.

— Кимон, сын Мильтиада. Он бы давно женился на мне, но он очень беден и рассчитывал на мое приданое, а мое приданое тю-тю!

Мне показалось, что ледяные струи затекли мне прямо в душу

Кимон, брат златокудрой Эльпиники! Этот любимец эвпатридов, с волосами, рассыпанными по плечам! Из тех франтов, которые завиваются и ходят с перстеньками на пальцах, которые руки чистят пшеничным хлебом, а нос сморкают в заячьи хвосты!

— А я?

Ну зачем я сказал: «А я?»

— Ты? Ты — товарищ... Нет, товарищем ты не можешь быть, ты несвободный... Ну, значит, друг. Обязательно нужно назвать каким-то словом, да? Пойдем-ка лучше: в лесу посветлело и Дождь кончается.

Мы выбрались на тропинку, где стоял столб с головой Гермеса — покровителя дорог.

— Войди в кусты и отвернись, — приказала Мика. — Я выжму рубашку. Холодно, зубы стучат.

По небу все еще неслись грозные тучи, громыхали далекие громы, где-то продолжал буйствовать ураган.

Каково теперь там, в проливе, кораблям Фемистокла? Ветер их швыряет друг об друга, как скорлупки орехов. Сколько проклятий слышит небо, сколько молитв, сколько жизней поглощает ненасытное море!

Я и Мика не могли тогда знать, что именно в этот час далеко за горами, за равнинами, в узком ущелье гибнут последние герои Леонида, а у мыса Артемисий та же самая буря топит и рассеивает персидские корабли.

Мы бежали, шлепая по лужам. Мика несла сандалии, а я никогда обуви не имел, всегда обходился природными подошвами. Мика напевала, а мне было не до пения. Счастье — что оно? Может быть, оно вроде обуви: у кого ее нет — обходись собственными пятками и не зарься на чужие сандалии!

— Лук, лук! — спохватилась Мика. — Мы потеряли лук! Перикл будет плакать: ведь у него игрушек почти нет.

Я достал ножик, срезал две дудочки в тростнике, поваленном бурей. Прорезал отверстия. Если свистеть в обе дудочки сразу, получается грустная и нежная мелодия, от которой сердце плачет, а душа рвется из клетки печали.

— Как хорошо! — изумилась Мика. — Это мне? Дайка я поиграю.

Когда мы расставались, я спросил, набравшись храбрости:

— Скажи, Мика... А он тебя любит?

— Да я его почти и не видела. Как я родилась, меня сразу нарекли его невестой — таков обычай.

И, понимая, что я огорчен, сказала, засматривая мне в глаза:

— Приходи сюда еще... Ведь правда придешь? Мне будет очень скучно без тебя.

Все равно, Мика, ты раскрыла какую-то дверцу у меня в груди и поселила там змею, которая копошится, и гложет, и гложет.

Я возвращался поздно, даже не скрываясь от Килика: пусть бьет, пусть мучит — не все ли мне равно? Дайка подойду к храму, посмотрю, на местах ли стража, спит ли осажденный Лисия, завернувшись в храмовое покрывало?

Что такое? Пельтастов нет, храм заперт на висячий замок! Все как вымерло, и не у кого спросить.

Слава олимпийцам! Вот садовник Псой ковыряется впотьмах, поправляет разрушенные бурей клумбы, разглаживает нежные лепестки цветов.

— Псой, что случилось, где перекупщик зерна?

— Старому рабу какое дело до перекупщика зерна?

— Нет, ты скажи, милый Псой, это очень важно!

— Была буря, стража спряталась, а перекупщик зерна выскочил — и был таков. Пельтасты побежали было за ним в горы, да ночь помешала.

— Как же так сторожили? Сыны страха, лентяи!

— Бедному рабу какое дело? Старый Псой ничего не знает. Вот цветочки гибнут, что делать?

«Цветочки»! Эх, Алкамен, и здесь ты прозевал!