ГЛАВА XXI Сухарева башня.- Единообразие и педантичность.- Россия поражена скукой.- Загородная вилла.- Непос­тоянство русских.- «Первые актеры в мире».- Москов­ский «свет».- Политический протест выливается в куте­жи и дебоши.- «Шалости» москвичей.- Необычайное толкование монастырского устава.- Распущенность нравов.- Еще о крепостном праве.- Грядущая ре­волюция.

Я хотел отвлечься от страшного Кремля, притягивавшего меня, как магнит, и осмотрел Сухареву башню. Стоит она на возвышен­ности, у одних из московских ворот. Первый этаж представляет собой огромную цистерну, питающую водой почти всю Москву. Вид этого висящего на большой высоте озера, по которому можно кататься в лодочке - так оно велико, производит необычайное впечатление. Архитектура здания, довольно современного к тому же, тяжела и сумрачна. Но византийские своды, массивные лестницы и оригинальные детали создают величественное целое. (Сухарева башня в Москве выстроена Петром I в 1692 г. в честь Сухаревского стрелецкого полка, единственного сохранившего верность Петру во время стрелец­кого мятежа 1689 г. Она представляет собой трехъярусное здание в готическом стиле. Использовалась она для разных целей, имевшая в себе то морское училище, то московскую адмиралтейскую контору, то морские склады. В среднем (а не в ниж­нем, как у Кюстина) ярусе, незадолго перед приездом Кюстина, был устроен об­ширный водный резервуар, так наз. «мытищинский водопровод». )Византий­ский стиль вообще продолжает жить в Москве. Это собственно единственный стиль, из которого, при умелом применении, может вырасти национальная русская архитектура, ибо он одинаково подходит как к жаркому, так и к холодному климату.

Мне показали университет, кадетский корпус, Екатеринин­ский и Александровский институты, Вдовий дом и, наконец, Воспи­тательный дом для найденышей. Все эти учреждения огромны и помпезны. Русские страшно гордятся столь большим числом прек­расных общественных зданий, которые можно показывать иностранцам. Но я лично удовлетворился бы меньшим великоле­пием, потому что ничего не может быть скучнее прогулки по этим горделиво-монотонным палатам, где все поставлено на военную ногу и человеческая жизнь сведена к роли часового колеса. Спросите у других, что представляют собой эти высокополезные и пышные рассадники офицеров, матерей семейств и наставниц: не мне об этом распространяться. Знайте только, что эти наполовину по­литические, наполовину благотворительные учреждения показа­лись мне образцами порядка, заботливости и чистоты. Это делает честь их начальникам, равно как и высшему начальнику империи. У нас утомляют распущенность и разнообразие. Здесь подавляет совершенное единообразие во всем и замораживает педантич­ность, неотделимая от идеи порядка, вследствие чего вы начинаете ненавидеть то, что, в сущности, заслуживает симпатии. Россия, этот народ-дитя, есть не что иное, как огромная гимназия. Все идет в ней как в военном училище, с той разницей, что ученики не оканчи­вают его до самой смерти.

Вся Европа наших дней поражена скукой. Доказательство тому - образ жизни нашей молодежи. Но Россия страдает от этой болезни больше, чем другие страны. Трудно дать понятие о пресыщенности, царствующей в высших слоях московского об­щества. Нигде болезни духа, порожденные скукой, этой страстью людей, страстей не имеющих, не казались мне столь серьезными и столь распространенными, как в России, в ее высшем свете. Об­щество здесь, можно сказать, начало со злоупотреблений. Когда порок уже не помогает человеку избавиться от скуки, которая гложет его сердце, тогда человек идет на преступление. И это случается иногда в России.

Общество в Москве приятное. Смесь патриархальных традиций и современной европейской непринужденности, во всяком случае, своеобразна. Гостеприимные обычаи древней Азии и изящные манеры цивилизованной Европы назначили здесь друг другу свидание и сделали жизнь легкой и приятной. Москва, лежащая на границе двух континентов, является привалом между Лондоном и Пекином. Дух подражания еще не стер последних следов национальных особен­ностей. Когда образец далеко, то копия кажется оригиналом.

В Москве достаточно небольшого числа рекомендательных писем, чтобы познакомить иностранца со множеством людей, выдающихся либо богатством, либо положением, либо умом. По­этому дебют путешественника здесь не труден. Я был пригла­шен отобедать на даче, расположенной в черте города. Но, чтобы добраться до нее, пришлось с милю ехать вдоль каких-то прудов и пересекать поля, похожие на степи. А приближаясь к самой вилле, я увидел за парком густой и темный еловый лес, начинающийся непосредственно за городом: лесное уединение в двух шагах от Москвы.

Я вошел в деревянный дом - новая странность! В Москве и богатый и бедный спят под деревянным кровом в бревенчатом обшитом досками срубе. Зато внутри дощатые «избы» богачей соперничают в роскоши с самыми пышными дворцами Европы. Та, в которой меня принимали, показалась мне удобной и прекрас­но обставленной, хотя владелец живет в ней только летом, зиму же проводит в центральной части Москвы. Обедали мы в саду и, в довер­шении оригинальности, под тентом. Разговоры, хотя и очень ожив­ленные и вольные (общество состояло из одних мужчин), были вполне приличны, что является большой редкостью даже у народов истинно цивилизованных. Среди присутствовавших были люди, мно­го повидавшие на своем веку и много читавшие. Их суждения показались мне верными и тонкими. Русские обезьянничают во всем, что касается светских обычаев, но те из них, которые мыслят (такие, правда, наперечет), превращаются в интимной беседе снова в своих предков-греков, наделенных наследственной тонкостью и остротою ума. Обед пролетел очень быстро, хотя на самом деле он был довольно длинен. Заметьте, что своих сотрапез­ников я видел впервые, а хозяина дома - во второй раз. Воспоми­нание об этом обеде относится к числу самых приятных впечатле­ний всего моего путешествия.

Перед тем, как описать Москву, мне кажется нелишним охарак­теризовать русских в общих чертах, поскольку я успел с ними познакомиться во время краткого пребывания у них на родине. Но хотя мое пребывание и было непродолжительно, зато я внима­тельно наблюдал и постоянно сравнивал виденные факты. Разно­образие объектов наблюдения может до известной степени компен­сировать недостаток времени для путешественника, поставленного, как я, в исключительно благоприятные условия. Вообще, я человек,склонный к восхищению. Тем большего доверия заслуживаю я, следовательно, в тех случаях, когда не восхищаюсь.

В целом русские, по моему мнению, не расположены к велико­душию. Они не верят в него и, имей они смелость, отрицали бы самое существование такого чувства. Во всяком случае, они его презирают, потому что лишены внутреннего мерила для него. У русских больше тонкости, чем деликатности, больше добродушия, чем доброты, больше снисходительности, чем нежности, больше про­зорливости, чем изобретательности, больше остроумия, чем вообра­жения, больше наблюдательности, чем ума, но больше всего в них расчетливости. Они работают не для того, чтобы добиться полез­ных для других результатов, но исключительно ради награды. Твор­ческий огонь им неведом, они не знают энтузиазма, создающего все великое. Лишите их таких стимулов, как личная заинтересован­ность, страх наказания и тщеславие,- и вы отнимете у них всякую способность действовать. В царстве искусств они рабы, несущие службу во дворце. Горные высоты гения им недоступны. Цело­мудренная любовь к прекрасному их не удовлетворяет.

Истинное величие духа черпает награду в самом себе. Но если оно ничего не просит, оно требует многого, ибо оно стремится сделать людей лучше. Здесь же оно сделало бы их худшими, потому что его сочли бы только маской. Милосердие называется слабостью у народа, ожесточенного террором. Беспощадная строгость заставляет его сгибать колени, крайность, наоборот, придает ему дерзость. Убедить его нельзя, его можно только поработить. Он восстает против доброты и подчиняется жестокости, принимаемой им за силу. Все это делает мне понятным принятый императором способ управления, но не вызывает моего одобрения, ибо истинная задача правительства - воспитывать народ и повышать его нрав­ственный уровень.

Когда русские хотят быть любезными, они становятся обая­тельными. И вы делаетесь жертвой их чар, вопреки своей воле, вопреки всем предубеждениям. Сначала вы не замечаете, как попадаете в их сети, а позже уже не можете и не хотите от них избавиться. Выразить словами, в чем именно заключается их обая­ние, невозможно. Могу только сказать, что это таинственное «неч­то» является врожденным у славян и что оно присуще в высокой степени манерам и беседе истинно культурных представителей русского народа.

Такая обаятельность одаряет русских могучей властью над сердцами людей. Пока вы находитесь в их обществе, вы порабощены всецело. И обаяние тем сильнее, что вы убеждены, будто вы для них - все то, чем они являются для вас. Вы забываете о времени, о свете, о делах, об обязанностях, об удовольствиях. Ничто не существует, кроме настоящего мгновения, никого, кроме того лица, с кем вы в данную минуту разговариваете и кого вы всем сердцем любите. Желание нравиться, доведенное до таких крайних преде­лов, неизменно одерживает победу. Но желание это совершенно естественно и отнюдь не может быть названо фальшью. Это при­родный талант, который инстинктивно стремится к проявлению. Чтобы продлить иллюзию, быть может, нужно сделать только од­но - остаться, не уходить. Но, с отъездом, исчезает все, кроме воспоминания, которое вы уносите с собою. Уезжайте, уезжайте скорее - это наилучший исход. Русские - первые актеры в мире. Их искусство тем выше, что они не нуждаются в сценических под­мостках. Все путешественники упрекали их в непостоянстве - и упрек этот вполне заслужен. Вас забывают, едва успев рас­прощаться. Этот недостаток я приписываю, помимо известной легкомысленности, отсутствию солидного образования. Они боятся, как бы более продолжительное знакомство не обнаружило их внут­ренней пустоты,- осторожность, очень распространенная по всему свету среди людей высшего круга. Ведь с наибольшими стараниями скрывают не порочность, а пустоту. Не страшно прослыть извращен­ным, но унизительно показаться ничтожным.

Все сказанное относится как к дружбе, так и любви, как к мужчинам, так и к женщинам. Портрет одного русского харак­теризует всю нацию, подобно тому, как один солдат дает пред­ставление о целом батальоне. Нигде влияние единства образа прав­ления и единства воспитания не сказывается с такой силой, как в России. Все души носят здесь мундир.

Ни в одном обществе, если не считать польского, я не встречал таких обаятельных людей. Новая черта сходства между братскими народами! Сколько бы их ни разделяли временные раздоры, при­рода сближает их помимо воли. Если бы политические соображе­ния не заставляли одного из них угнетать другого, они бы узнали и полюбили друг друга.

Но те же милые люди, такие одаренные, такие очарователь­ные, впадают иногда в пороки, от которых воздерживаются самые грубые характеры. Трудно себе представить, какую жизнь ве­дут молодые люди московского «света». Эти господа, носящие известные во всей Европе фамилии, предаются самым невероят­ным излишествам. Положительно непонятно, как можно вынести в течение шести месяцев образ жизни, который они ведут из года в год с постоянством, достойным лучшего применения. Такое постоянство в добродетели привело бы их, без сомнения, прямо в рай. В России климат уничтожает физически слабых, правительство - слабых морально. Выживают только звери по природе и натуры сильные как в добре, так и в зле. Россия - страна необузданных страстей и рабских характеров, бунтарей и автоматов, заговорщиков и бездушных механизмов. Здесь нет промежуточных степеней между тираном и рабом, между бе­зумцем и животным. Золотая середина здесь неизвестна, ее не признает природа: лютый мороз и палящий зной толкают людей на крайности.

Однако, несмотря на подчеркиваемые мною контрасты, все русские похожи друг на друга в одном отношении: все они лег­комысленны, живут только настоящим и забывают сегодня то, о чем думали вчера. С поразительной легкостью они все принимают и покидают с такой же непринужденностью. Они живут и умирают, не замечая серьезных сторон человеческого существования. Ни хорошее, ни дурное не имеет для них реальности. Они могут плакать, но не способны быть несчастными. За четверть часа беседы с ними перед вашим взором проходит вся вселенная: дворцы, пустыни, отшельники, блестящие толпы, величайшее счастье, безграничное страдание. Их быстрый и пренебрежительный взгляд равнодушно скользит по всему, что столетиями создавал человеческий гений. Они считают себя выше всего на свете, потому что все презирают. Их похвалы звучат, как оскорбление. Они хвалят с завистью, они падают ниц, но всегда с неохотой, перед тем, кто, по их мнению, является идолом моды. Но от первого дуновенья ветерка набегает облачко и заволакивает картину, облачко рас­сеивается - и картины уже нет. Прах, дым и хаос - ничего другого не могут дать эти непостоянные умы.

Только крайностями деспотизма можно объяснить царствую­щую здесь нравственную анархию. Там, где нет законной свободы, всегда есть свобода беззакония. Отвергая право, вы вызываете правонарушение, а отказывая в справедливости, вы открываете двери преступлению. Происходит то же, что с пограничной цензу­рой, которая только способствует ввозу разрушительной литературы, потому что никому нет охоты рисковать из-за безобидных книг. Отсюда следует, что изо всех европейских городов Москва - самое широкое поле деятельности для великосветского развратника. Рус­ское правительство прекрасно понимает, что при самодержавной власти необходима отдушина для бунта в какой-либо области, и, разумеется, предпочитает бунт в моральной сфере, нежели полити­ческие беспорядки. Вот в чем секрет распущенности одних и попустительства других. Понятно, порча нравов в Москве имеет и другие источники и причины, говорить о которых сейчас не время и не место. Самые смелые картины наших бытописателей кажутся бледными копиями тех оригиналов, которые ежедневно проходят у меня перед глазами с тех пор, как я живу в России.

Недобросовестность печально отражается на всем и в особенности на коммерческих делах. Здесь же от нее страдают даже развратники, которые часто становятся жертвами своеобразного мошенничества. Постоянные колебания ценности денег благоприят­ствуют всевозможным проделкам. Столь же зыбки и обещания в устах у русского. Его кошелек всегда что-нибудь да выигрывает на неверно понятых словах или на неустойчивой цене денег. Эта всеобщая смута распространяется и на любовные сделки, так как каждая из сторон, зная двуличность другой, желает получить плату вперед. Из-за такого взаимного недоверия часто проистекает невозможность заключения сделки, несмотря на то, что обе догова­ривающиеся стороны ничего против таковой не имеют. В других странах даже бандиты держат слово и у них имеется свой кодекс чести. Русские же куртизанки и их клиенты уступают в этом отноше­нии разбойникам.

Невоздержанность (я говорю не только о пьянстве среди простонародья) достигает здесь таких пределов, что, например, один из самых популярных людей в Москве, любимец общества, ежегодно недель на шесть исчезает неизвестно куда. На расспросы о его местопребывании отвечают: «Он уехал покутить и попьян­ствовать» - и такой неожиданный ответ никому не кажется стран­ным.

Меня познакомили с любопытным типом, достойным, как мне сказали, внимательного изучения. Это молодой человек весьма знат­ного рода, князь N, единственный сын чрезвычайно богатых родите­лей. Но он проживает вдвое больше того, что имеет, и столь же нерасчетливо обращается со своим умом и здоровьем. По восем­надцати часов в сутки проводит он в кабаках. Кабак - его стихия, там он царит, там он расточает свои недюжинные духовные силы. Гувернером у него очень почтенный старый аббат, француз-эмигрант; поэтому он отлично образован. У него живой и не­обычайно проницательный ум, острый и оригинальный язык, но и слова его и действия отличаются циничностью, которая везде, кро­ме Москвы, была бы совершенно нестерпима. На его красивом и приятном, но всегда неспокойном лице отражается противоречие между жизнью, которую он ведет, и теми задатками, которые в него вложила природа. Распутные привычки оставили на нем следы преж­девременного увядания.

Его всегда окружает толпа молодых людей, учеников и подра­жателей, старающихся превзойти друг друга в излишествах. Хотя они и уступают своему лидеру в уме, однако у всех есть черты семейного сходства. Вы с первого взгляда узнаете в них русских. Я хотел бы дать вам несколько деталей их образа жизни, но перо выпадает у меня из рук, ибо пришлось бы рассказать о связях этих развратников не только с погибшими женщинами, но и с молодыми монахинями, весьма своеобразно понимающими монастыр­ский устав. К чему, скажете вы, приподнимать завесу над такими печальными фактами? Может быть, меня ослепляет мое стремление к истине, но, по-моему, зло торжествует именно тогда, когда оно остается скрытым, в то время как зло разоблаченное уже наполови­ну уничтожено. Наконец, разве я не задался целью нарисовать как можно более верную картину нравов этой страны? Только одно поставил я себе за правило: не упоминать имени лиц, желающих остаться неизвестными. Что же касается князя N, то он до того презирает общественное мнение, что даже хочет, как он мне сам признался, чтобы я изобразил его во всей красе. Когда же я ответил, что ничего не пишу о России, он был заметно разочарован.

Итак, я чувствую себя обязанным рассказать вам об ужас­ном преступлении, о котором я случайно узнал. Дело идет не больше не меньше, как об убийстве одного молодого человека монахинями Н-ского монастыря. Рассказ об этом чудовищном случае я услышал из уст князя N на большом обеде в присутствии целого ряда пожилых и почтенных чиновников, людей с весом и положением, которые с необычайной снисходительностью отнес­лись не только к этой истории, но и к немалому числу других, столь же безнравственных и скабрезных. Поэтому я вполне уверен в ее правдивости, подтвержденной к тому же многими сподвижниками молодого князя.

Вот в общих чертах то, что я услышал. Некий молодой человек прожил (разумеется, тайно) целый месяц в Н-ском женском монас­тыре и, в конце концов, начал тяготиться избытком своего счастья, наскучив, в свою очередь, и монахиням, коим он был обязан и всеми радостями, и последовавшей за ними пресыщенностью. Ка­залось, он умирал. Тогда монахини, желая от него отделаться, но боясь в то же время скандала, который, несомненно, вызвала бы его смерть после пребывания в монастыре, решили покончить с ним своими силами, благо он все равно должен был отправиться на тот свет. Сказано - сделано... Через несколько дней разрезанный на куски труп несчастного нашли в колодце. Дело не получило никакой огласки.

Если поверить тем же, по-видимому, хорошо осведомленным, лицам, правило затворничества совсем не соблюдается во многих монастырях Москвы. Один из друзей князя демонстрировал вчера мне и целой компании распутников четки послушницы, забытые будто бы ею утром в его комнате. Другой хвастался своим тро­феем - молитвенником, принадлежавшим, как он уверял, сестре М-ской общины, славящейся своей богобоязненностью. И вся ауди­тория была в восторге!

Я бы никогда не кончил, если бы вздумал пересказать все выслушанные мною за этим обедом истории подобного же рода. У каждого был свой скандальный анекдот, и все эти рассказы вызыва­ли только взрывы смеха. Веселье, возбуждаемое льющимся рекой шампанским, становилось все шумнее и вскоре перешло в пьяную суматоху, среди которой только князь N и я сохраняли нормаль­ный вид: он потому, что может пить сколько угодно, я же потому, что совсем не могут пить...

Вдруг московский ловелас поднялся со своего места и с повели­тельным видом торжественно потребовал молчания. К величайшему моему удивлению, его требование было немедленно исполнено, и воцарилась тишина. Мне вспомнились поэтические описания бурь, усмиряемых звуком голоса древних богов! И вот юный бог наших дней вносит предложение подать от имени всех куртизанок Москвы петицию соответствующим властям такого содержания: в виду того, что женские монастыри выступают опасными конкурен­тами «светских общин» и подрывают доходы последних до такой степени, что дело становится убыточным, бедные жрицы любви позволяют себе почтительнейше просить тех, кому этим ведать надлежит, о взыскании с названных монастырей известного налога, дабы «светские отшельницы» не были вынуждены покинуть свою профессию и всецело предоставить таковую святым инокиням. Это предложение ставится на голосование и принимается единогласно при громких приветственных кликах. Потребовав бумаги и чернил, юный сумасброд тут же с невозмутимым видом пишет на отличном французском языке прошение - документ, настолько неприличный, что я не могу его здесь цитировать. Но копия его у меня имеется.

Вот чему я был свидетелем вчера в одном из самых популярных ресторанов Москвы, причем, конечно, я еще избавил вас от многих деталей, не поддающихся в наше время передаче на бумаге. Вслед за тем я получил от вождя компании гуляк, избравших этот трактир своей главной квартирой, приглашение принять участие в их увеселительной прогулке за город, которая должна была про­длиться два дня. Под предлогом поездки в Нижний я отказался от этой чести и, лично прибыв в штаб князя N, чтобы принести ему мои извинения, сделался свидетелем следующей сцены: человек двенадцать полупьяных молодых людей шумно рассаживались в три коляски, запряженные каждая четверкой лошадей. Их предводитель, стоя во весь рост в экипаже, распоряжался с очень серьезным и важ­ным видом, и приказания его выполнялись беспрекословно. У него в ногах стояло ведро или, вернее, лохань со льдом, наполненная бутылками шампанского. Этот передвижной погреб представлял собой провизию, необходимую, как мне объяснил уважаемый шеф, для освежения горла, иссушаемого дорожной пылью. Бутылки две-три были уже откупорены его адъютантом, и молодой повеса щедрой рукой предлагал всем провожающим отведать драгоцен­ного напитка, ибо это было лучшее шампанское, какое только можно было достать в Москве. В обеих руках князь держал по бокалу, ко­торые исправно наполнялись его прилежным помощником. Из одно­го он пил сам, протягивая другой каждому желающему. Слуги его были в раззолоченных ливреях, а кучер, молодой, недавно вывезенный из деревни парень, одет совсем замечательно. Поверх рубахи дорогого персидского шелка на нем был кафтан тончайшего кашемира, обшитый великолепным бархатом, а на ногах сафьяновые сапожки торжокской выделки, шитые серебром и золотом и ослепи­тельно сверкавшие на солнце. При этом он был так напомажен и надушен, что даже на открытом воздухе на расстоянии нескольких шагов от коляски можно было задохнуться от ароматов, испускае­мых его волосами, бородой и одеждой. Угостивши всю ресторан­ную челядь, князь протянул бокал пенистой влаги своему разоде­тому кучеру. Несчастный растерялся и не знал, что ему делать. «Пей!- сказал ему тогда его господин (мне перевели его слова).- Пей, мошенник! Не тебе, дурак, даю я шампанское, а лошадям. По­тому что у лошадей нет резвости, когда кучер трезв!» - и вся ком­пания приветствовала эту выходку хохотом, аплодисментами и криками «ура». Кучер не заставил себя просить, и когда князь дал сигнал к отъезду, он успел уже осушить третий бокал. Перед тем как уехать, князь обратился ко мне и снова самым изыскан­ным образом выразил свое сожаление по поводу моего отказа принять участие в их прогулке. При этом он показался мне столь distinque, что я забыл, где я, и вообразил себя в Версале времен Людовика XIV. Наконец, кортеж тронулся и вскоре исчез в облаке пыли. Можете себе представить, как эти господа развлекаются в своих поместьях!

Так как я поставил себе задачу дать полную картину нравов этой страны, то я должен прибавить еще несколько штрихов, характеризующих золотую молодежь Москвы. Один из ее предста­вителей заявил в моем присутствии, что он и его братья - сыновья гайдуков и кучеров его отца, и заставил своих собутыльников выпить за здоровье этих неведомых родителей. Другой претендует на честь быть братом (по отцовской линии) всех горничных своей матери. Конечно, в этих утверждениях много вранья и бахвальства, но самое фанфаронство подобного сорта в достаточной степени по­казательно.

Если верить этим господам, женщины буржуазных слоев населе­ния Москвы ведут себя не лучше дам большого света. Во время городской ярмарки, куда уезжают их мужья, офицеры местного гарнизона всячески стараются не покидать города: это - период легких свиданий. Дамы посещают любовников обыкновенно сопровождении почтенных родственниц, охране которых мужья вверяют своих жен. Дело даже доходит до того, что молчание этих дуэний оплачивается. Подобные похождения, конечно, нельзя назвать любовью.

В противоположность свободным народам, нравы которых по мере развития демократии становятся все более пуритан­скими, если не более чистыми, в России испорченность смеши­вают с либерализмом. Выдающиеся распутники пользуются здесь такой же популярностью, какой у нас представители оппозицион­ного меньшинства. Князь N начал повесничать лишь после ссылки на Кавказ, где он провел три года и расстроил свое здоровье. Такой каре он подвергся по выходе из корпуса за то только, что разбил несколько стекол в петербургских магазинах. Правительство усмот­рело в этой шалости политический проступок и своей чрезмерной строгостью сделало из молодого шалопая испорченного человека, погибшего для страны и для семейной жизни.

К таким последствиям приводит деспотизм, самый амораль­ный из всех существующих образов правления. Здесь всякий бунт кажется законным, даже бунт против разума. Там, где общест­венный порядок основан на гнете, каждый беспорядок имеет своих мучеников и героев. Каждый ловелас, каждый донжуан превращает­ся в борца за свободу только потому, что он подвергается прави­тельственным гонениям и всеобщее негодование обращено не про­тив наказываемых, но против судей.

В Россию я привез предрассудок, который теперь не разделяю: вместе со многими умными людьми я думал, что самодержавие черпает свою силу в господствующем вокруг него равенстве. Но это равенство - только иллюзия. Я говорил себе: когда один человек всемогущ, все остальные равны, то есть одинаково ничтож­ны. В этом, конечно, мало радости, но есть и некоторое утешение. Такое рассуждение слишком логично и потому опровергается фак­тически. На земле нет абсолютной власти, но есть власти тирани­ческие и полные произвола. Как они ни сильны, им не водворить абсолютного равенства между подданными. И, сколь ни всесилен русский царь, в России больше неравенства, чем в любом другом европейском государстве. Подъяремное равенство здесь правило, неравенство - исключение, но при режиме полнейшего произвола исключение становится правилом. Между кастами, на которые разделяется население империи, царит ненависть, и я напрасно ищу хваленое равенство, о котором мне столько наговорили.

Не верьте медоточивым господам, уверяющим вас, что русские крепостные - счастливейшие крестьяне на свете, не верьте им, они вас обманывают. Много крестьянских семейств в отдаленных губер­ниях голодает, многие погибают от нищеты и жестокого обращения. Все страдают в России, но люди, которыми торгуют, как веща­ми, страдают больше всех. Помещики, утверждают далее апологеты рабства, должны в своих интересах заботиться о принадлежащих им крестьянах. Но разве все люди правильно понимают свои интересы? У нас человек, плохо ведущий свои дела, теряет состоя­ние, вот и все. Но если имущество состоит из многого множества человеческих жизней, то от неумелого или расточительного обращения с ним целые деревни мрут с голода. Правда, когда дело становится слишком вопиющим, правительство назначает опеку над дурным помещиком. Но эта всегда запоздалая мера не воскрешает мертвых. Трудно представить себе бездну страданий, скрывающихся в глубине России под покровом тиранического гнета!

Военная дисциплина, примененная ко всем областям правитель­ственной деятельности, является могучим орудием, поддерживаю­щим произвольную власть монарха гораздо действительнее, нежели фикция равенства. Но разве это страшное орудие не обращается часто против тех, кто им пользуется? Вот бедствие, постоянно угрожающее России: народная анархия, доведенная до крайнос­тей - в том случае, если народ восстанет. Если же он не восста­нет - продолжение тирании, более или менее жестокой, смотря по времени и обстоятельствам.

Дабы правильно оценить трудности политического положения России, должно помнить, что месть народа будет тем более ужасна, что он невежествен и исключительно долготерпелив. Правительство, ни перед чем не останавливающееся и не знающее стыда, скорее страшно на вид, чем прочно на самом деле. В народе - гнетущее чувство беспокойства, в армии - невероятное зверство, в админи­страции - террор, распространяющийся даже на тех, кто террори­зирует других, в церкви - низкопоклонство и шовинизм, среди зна­ти - лицемерие и ханжество, среди низших классов - невежество и крайняя нужда. И для всех и каждого - Сибирь. Такова эта страна, какою ее сделала история, природа или провидение.

И с таким немощным телом этот великан, едва вышедший из глубин Азии, силится ныне навалиться всей своей тяжестью на равновесие европейской политики и господствовать на конгрессах западных стран, игнорируя все успехи европейской дипломатии за последние тридцать лет. Наша дипломатия сделалась искренней, но здесь искренность ценят только в других.

Ужасные последствия политического тщеславия! Эта страна - несчастная жертва честолюбия, вряд ли ей понятного, кипящая, как в котле, истекающая кровью и слезами,- хочет казаться спо­койной другим, чтобы быть сильной. Вся израненная, она скры­вает свои язвы...