ГЛАВА XX Панорама Москвы. - Разочарование при въезде в город.- Кремль.- Жилище призраков.- Город палачей и их жертв.- Кузнецкий мост.- Уличная толпа.- Цари не жалуют бывшую резиденцию.- О железных доро­гах.- Английский клуб.- Русский философ о религиоз­ной свободе.- Гулянье у Новодевичьего монастыря. - Казаки.

Случалось ли вам, приближаясь с суши к какому-либо порту Ламанша или Бискайского залива, увидеть мачты судов, стоящих за прибрежными дюнами? Песчаные валы скрывают город, при­стани, набережные, даже самое море, и перед вами - только лес мачт с ослепительно белыми парусами, реями, пестрыми флагами, развевающимися вымпелами и пышными яркими орифламмами всех цветов радуги. Чудодейственное появление эскадры среди твердой земли вас несказанно поражает. И вот точно такое же впечатле­ние произвела на меня Москва, когда я впервые ее завидел. Огром­ное множество церковных глав, острых, как иглы, шпилей и при­чудливых башенок горело на солнце над облаками дорожной пыли, в то время как самый город и линия горизонта скрывались в дрожа­щем тумане, всегда окутывающем дали в этих широтах. Чтобы ясно представить себе все своеобразие открывающейся передо мной кар­тины, надо напомнить, что православные церкви обязательно закан­чиваются несколькими главами. Их число различно, но никогда не бывает меньше пяти, что имеет символическое значение: они слу­жат наглядным выражением церковной иерархии. Прибавьте к это­му, что главы церквей отличаются поразительным разнообразием форм и отделки и напоминают то епископскую митру, то китай­скую пагоду, то минарет, то усыпанную каменьями тиару, то попрос­ту группу. Они то покрыты чешуей, то усеяны блестками, то позо­лочены, то раскрашены яркими полосами. Каждая глава увенчана крестом самой тонкой филигранной работы, а кресты, то позоло­ченные, то посеребренные, соединены такими же цепями друг с другом. Постарайтесь вообразить себе эту картину, которую даже нельзя передать красками, а не то, что нашим бедным языком! Игра света, отраженного этим воздушным городом,- настоящая фантасмагория среди бела дня, которая делает Москву единствен­ным городом, не имеющим себе подобного в Европе.

Но по мере приближения к городу впечатление от волшебно­го зрелища постепенно тускнеет, и, когда останавливаешься у чрезвычайно земного и реального Петровского дворца, выстроен­ного Екатериной II в псевдоготическом стиле, неуклюжего, квад­ратного в плане и перегруженного украшениями дурного вкуса здания, то совершенно забываешь фантастический город. Чем даль­ше, тем сильнее разочарование, так что, въезжая в ворота Москвы, вы начинаете уже сомневаться в том, что перед тем видели своими глазами. Вы спали, думается вам, и грезили. И вот, проснувшись, очутились в самой прозаической и тоскливой обстановке на свете, в огромном городе без памятников архитектуры, то есть без единого произведения искусства, действительно заслуживающего такого названия. При виде этой грузной и неудачной копии Европы вы с изумлением спрашиваете себя, куда девалась Азия, чье видение только что маячило перед вашими глазами. Издали Москва - создание фей, мир химер и призраков, но вблизи она - большой торговый город, хаотический, пыльный, плохо вымощен­ный, плохо застроенный, слабо населенный. Конечно, это произведе­ние рук сильных и энергичных, но вместе с тем плод разума, лишен­ного воображения и понятия о прекрасном.

Без архитектурного гения, без таланта, без вкуса к скуль­птуре можно громоздить камни, можно сооружать огромные по размерам здания, но нельзя создать ничего гармоничного, ничего великого по пропорциям. Искусство, достигая вершин совершенно, одушевляет камень - в этом его тайна, этому учит Греция. В архи­тектуре, как и в других видах искусства, впечатление прекрасного рождается из совершенства отдельных деталей и их тонкого и уме­лого соподчинения общему плану. Во всей России нет ничего, что производило бы такое впечатление.

И тем не менее в том хаосе штукатурки, кирпича и бревен, который носит название Москвы, две точки неизменно приковывают к себе взоры, это церковь Василия Блаженного (Церковь Василия Блаженного в Москве выстроена в 1555 г. Она претерпела много превратностей: трижды горела, в 1626, 1668 и 1738 гг., дважды была разграб­лена, в Смутное время - поляками и в 1812 г.- французами, наконец, неодно­кратно подвергалась коренным переделкам. В конце концов этот древний памят­ник зодчества вовсе утратил свой первоначальный вид и план. )и Кремль, тот Кремль, который не удалось взорвать самому Наполеону!

Я никогда не забуду дрожи ужаса, охватившего меня при пер­вом взгляде на колыбель современной русской империи. Кремль стоит путешествия в Москву! Это не дворец, каких много, это целый город, имеющий, как говорят, милю в окружности. И город этот, корень, из которого выросла Москва, есть грань между Евро­пой и Азией. При преемниках Чингисхана Азия в последний раз ринулась на Европу; уходя, она ударила о землю пятой - и отсюда возник Кремль.

Знаете ли вы, что такое стены Кремля? Слово «стены» вызы­вает в уме представление о чем-то слишком обыкновенном, слиш­ком мизерном. Стены Кремля - это горный кряж. По сравнению с обычными крепостными оградами его валы то же, что Альпы рядом с нашими холмами. Кремль - это Монблан среди крепостей. Если б великан, именуемый Российской империей, имел сердце, я сказал бы, что Кремль сердце этого чудовища.

Его лабиринт дворцов, музеев, замков, церквей и тюрем на­водит ужас. Таинственные шумы исходят из его подземелий; та­кие жилища не под стать для нам подобных существ. Вам мерещатся страшные сцены, и вы содрогаетесь при мысли, что сцены эти не только плод вашего воображения. Раздающиеся там подземные звуки исходят, грезится вам, из могил. Бродя по Кремлю, вы начинаете верить в сверхъестественное.

Кремль - вовсе не то, чем его обыкновенно считают. Это вов­се не национальная святыня, где собраны исторические сокрови­ща империи. Это не твердыня, не благоговейно чтимый приют, где почиют святые, защитники родины. Кремль - меньше и больше этого. Он попросту - жилище призраков.

Башни, башни всех видов и форм: круглые, четырехуголь­ные, многогранные; приземистые и взлетающие ввысь островерхи­ми крышами; башни и башеньки, сторожевые, дозорные, карауль­ные; колокольни, самые разнообразные по величине, стилю и окраске; дворцы, соборы, зубчатые стены, амбразуры, бойницы, ва­лы, насыпи, укрепления всевозможного рода, причудливые ухищре­ния, непонятные выдумки, какие-то беседки бок о бок с кафедраль­ными соборами. Во всем виден беспорядок и произвол, все выдает ту постоянную тревогу за свою безопасность, которую испытыва­ли страшные люди, обрекшие себя на жизнь в этом фантастическом мире. Все эти бесчисленные памятники гордыни, сластолюбия, бла­гочестия и славы выражают, несмотря на их кажущееся много­образие, одну-единственную идею, господствующую здесь над всем: это война, питающаяся вечным страхом. Кремль, бесспорно, есть создание существа сверхчеловеческого, но в то же время и чело­веконенавистнического. Слава, возникшая из рабства,- такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества.

Хотя каждая башенка, каждая отдельная деталь имеют свою индивидуальность, все они говорят об одном и том же: о страхе, вооруженном до зубов. Жить в Кремле, это значит не жить, но обороняться. Гнет порождает возмущение, возмущение вызывает меры предосторожности, последние, в свою очередь, увеличива­ют опасность восстания. Из этой длинной цепи причин и следст­вий, действий и противодействий возникло чудовище - деспотизм, который построил для себя в центре Москвы логовище - Кремль!

В искусстве нет термина, которым можно было бы охаракте­ризовать архитектуру Кремля. Стиль его дворцов, тюрем и собо­ров - не мавританский, не готический, не римский и даже не чисто византийский. У Кремля нет прообраза, он не похож ни на что на свете. На нем лежит отпечаток, если можно так выразить­ся, архитектуры царского стиля.

Иван Грозный - идеал тирана, Кремль - идеал дворца для тирана. Царь - это тот, кто живет в Кремле. Кремль - это дом, где живет царь. Я не люблю новоизобретенных слов, в особенности тех, которыми пользуюсь я один, но «архитектура царского стиля» или «царская архитектура» - выражение необходимое, ибо ни одно другое не вызовет в уме человека, знающего, что такое «царь», соответствующих представлений. В Москве уживаются рядом два города: город палачей и город жертв последних. История России показывает нам, как эти два города возникли один из другого и как они могли существовать друг подле друга.

Покинутая царями и большинством родовитых бояр, превратив­шихся в угодливых царедворцев, Москва за неимением лучшего превратилась в город торговый и промышленный. Она гордится ростом своих фабрик. Ее шелка с честью соперничают на русском рынке с тканями Востока и Запада. (Москва и Московская губерния были издавна промышленным центром России. Наибольшее число фабрик и самые крупные из них были сосредоточены здесь. Особенную славу и известность приобрели московские фабрики хлопчато­бумажных изделий и шелковые мануфактуры, поставлявшие свои товары по всей России. Позднее, с развитием тяжелой индустрии, промышленное значение Моск­вы упало, но как центр обработки волокнистых веществ она долго еще занимала первое место. )Средоточие ее торговли - Китай-город и улица, носящая название Кузнецкого моста, где расположены самые богатые лавки,- относится к числу досто­примечательностей развенчанной столицы. Я упоминаю об этом потому, что усилия русского народа освободиться от дани, упла­чиваемой им чужеземной промышленности, могут иметь важные политические последствия для Европы.

Первое, что меня поразило в Москве, это настроение уличной толпы. Она показалась мне более веселой, более свободной в своих движениях, более жизнерадостной, чем население Петербур­га. Люди, чувствуется, действуют и думают здесь более само­произвольно, меньше повинуются посторонней указке. В Москве дышится вольнее, чем в остальной империи. Этим она сильно отличается от Петербурга, чем, по-моему, и объясняется тайная неприязнь монархов к древнему городу, которому они льстят и которого они боятся и избегают, как ни призрачна, в сущности говоря, московская «свобода». Из причин этой странной особен­ности Москвы я выдвигаю на первый план обширность и характер­ные черты территории.

Москва как бы погребена в беспредельных равнинах страны, столицей которой она являлась. Отсюда печать оригинальности на ее зданиях, отсюда независимость и свободный вид ее жителей, отсюда, наконец, забвение царями бывшей резиденции. Цари, ее деспоты и тираны в прошлом, смягченные модой, которая превратила их в императоров и, больше того, в благовоспитанных джент­льменов,- цари, как я уже говорил, избегают Москвы. Они пред­почитают Петербург, несмотря на все его неудобства, потому что им необходимо поддерживать постоянные сношения с Западной Европой. Россия, какой ее сделал Петр Великий, не доверяет своим собственным силам, чтобы жить и просвещаться. В Москве ведь нельзя в семь дней получать импортированные из Парижа анектоды и быть в курсе всех сплетен большого света и эфемерной литерату­ры Европы. Как ни ничтожны на ваш взгляд эти мелочи, они тем не менее необычайно интересуют русский двор и, следовательно, Россию.

Если бы снежный покров, то мерзлый, то талый, не выводил железные дороги из строя на шесть или восемь месяцев в году, русское правительство, безусловно, превзошло бы все прочие в лихорадочной постройке этих путей сообщения, уменьшающих раз­меры земного шара. Но сколько бы ни умножали линии рельсов, как бы ни увеличивали быстроту передвижения, обширность тер­ритории всегда была, есть и останется величайшим препятствием для обмена идей, ибо сушу нельзя избороздить по всем направ­лениям. (Ко времени приезда Кюстина в России существовала лишь одна железная дорога между Петербургом и Царским Селом (третья в Европе). Николаевская дорога строилась в 1840-х гг. Этим и ограничилось железнодорожное строительство дореформенной России. Причины этого нужно искать, конечно, не в «снежном покрове», а в слабых оборотах внутренней торговли при крепостном праве, не требо­вавших железнодорожных сообщений. Следует отметить, что вокруг этого вопроса шла жестокая борьба, в которой ярыми противниками новых путей сообщения вы­ступали содержатели дилижансов. )Море - другое дело: оно только на первый взгляд разделяет людей, но, в сущности, их сближает.

Конечно, будь Москва морским портом или, по крайней ме­ре, крупным центром тех металлических путей, что подобно элект­ричеству служат проводниками человеческих мыслей в наш нетер­пеливый век, я не был бы вчера в английском клубе (Английский клуб являлся наиболее уважаемым местом, где собиралась московская знать и интеллигенция. Доступ в члены клуба был весьма затруднен, вследствие чего состав его был крайне рафинированным. Самое название его дало повод в следующей злой шутке Пушкина: как-то И. И. Дмитриев отметил курьез­ность сочетания слов: «Московский английский клуб». Пушкин возразил, что, мол, у нас встречаются сочетания названий еще более неподходящие, напр, «Импера­торское человеколюбивое общество» («Ист. Вест.». 1883. № 12. С. 536). Такой же клуб был в Петербурге.) свидетелем любопытного обычая. Военные, всякого возраста, светские люди, пожилые господа и безусые франты, истово крестились и молчали несколько минут, перед тем как сесть за стол. И делалось это не в семейном кругу, а за табльд'отом, в чисто мужском обществе. Те, кто воздерживался от этого религиозного обряда (таких тоже было немало), смотрели на первых без малейшего удивления. Как видите, от Москвы до Парижа действительно добрых восемьсот лье!

Клуб помещается в большом и красивом дворце. Все устрое­но очень хорошо, на широкую ногу. Но меня поразило не это - в любом нашем клубе вы увидите то же самое,- а набожность мос­ковского общества. Сидя в саду клуба, я беседовал с москвичом, введшим меня в клуб, человеком широко образованным и независи­мым в своих суждениях. Беседа велась свободно и вскоре приняла очень поучительное и интересное направление. От общих соображе­ний мы перешли к положению религии в России, и я попросил моего просвещенного собеседника познакомить меня с культурным уровнем тех, кто учит в России слову божьему.

Такая просьба показалась бы в Петербурге чрезвычайно не­скромной. Но в Москве, я чувствовал, можно было рискнуть на

это из-за той таинственной свободы, которая там царствует, хо­тя трудно было определить, в чем именно она заключается. Нуж­но прибавить, что иногда эта вера в московскую свободу оплачи­вается довольно дорогой ценой... Ответ русского философа, про­ведшего несколько лет на Западе и вернувшегося оттуда с весьма либеральными взглядами, можно резюмировать в следующих выра­жениях:

В православных церквах проповеди всегда занимали очень скромное место. А в России и духовная, и светская власти энер­гично противились богословским спорам. Как только появлялось желание обсуждать спорные вопросы, разделявшие Рим и Византию, обеим сторонам предписывали замолчать. В сущности, предметы спора столь незначительны, что раскол продолжает существовать только благодаря невежеству в религиозных вопросах. В некото­рых мужских и женских учебных заведениях преподаются кое-какие богословские предметы, но их только терпят и время от времени запрещают. Факт покажется вам совершенно непонятным и необъяснимым, но тем не менее это так: русский народ религии не учат. Следствием этого является множество сект, о существовании которых правительство знать не разрешает. Одна из них допускает многоженство. Другая идет дальше - и на словах и на деле прово­дит общность жен и мужей.

Нашим священникам запрещено писать даже исторические хроники. Наши крестьяне поэтому толкуют библию вкривь и вкось, выхватывая отдельные тексты, и новые секты, весьма разнообраз­ные по своему содержанию, возникают беспрестанно. Когда поп спохватывается, ересь обычно оказывается уже глубоко вкоренив­шейся. Если теперь поп поднимает шум, сектантов ссылают в Сибирь целыми деревнями. Это, понятно, разоряет помещика, у которого есть достаточно средств заставить священника молчать. В тех случаях, когда, несмотря на все старания, правительство узнает о ереси, количество ее приверженцев уже столь много­численно, что бороться с нею поздно. Насильственные меры приведут к огласке, но не уничтожат зла, а действовать убежде­нием - значит открыть дорогу спорам - наихудшему злу в глазах самодержавного правительства. Поэтому прибегают к замалчива­нию, то есть не лечат болезнь, но, наоборот, способствуют ее рас­пространению.

Русская империя погибнет от религиозных разногласий,- заключил мой собеседник.- Поэтому завидовать нашей религи­озности может только тот, кто, как вы, судит по поверхности, не зная нас на самом деле.

Таково мнение одного из самых проницательных и искренних русских.

Иностранец, давно живущий в Москве и вполне достойный доверия, рассказывал мне, что несколько лет тому назад он обедал у одного петербургского купца, который представил ему трех своих жен, не наложниц, но законных жен. Купец оказался тайным адеп­том одной из вновь возникших сект. Думаю, что государство вряд ли признает законными его детей от этих жен, но его христианская совесть была спокойна. Если бы я услышал подобную историю из уст русского, я поостерегся бы ее повторить, так как русские любят рассказывать небылицы доверчивым иностранцам.

Я присутствовал на народном гуляньи около Новодевичьего монастыря. Действующими лицами были солдаты и мужики, зри­телями - люди из общества, весьма приверженные к подобного рода развлечениям. Палатки и балаганы с напитками были раз­биты вокруг кладбища: культ мертвых служит предлогом для народ­ной забавы. Гулянье происходило в день какого-то святого, которого мощам и иконам исправно поклонялись в промежутках между воз­лияниями кваса. (Новодевичий женский монастырь в Москве, на Девичьем поле, в Хамов­никах, основан в 1525 г. В XVII и XVIII вв. м-рь стяжал мрачную славу, служа обыч­ным местом дознаний и пыток. В XIX в. на Девичьем поле стали устраиваться на­родные гулянья. Если народ вел себя на этих гуляньях сдержанно, то потому, конеч­но, что чрезмерное веселье пресекалось побоями и другими мерами воздействия. Такой случай был в 1826 г. М. П. Погодин вспоминал: «Завтрак народу нагайками». )В тот вечер было выпито совершенно невероят­ное количество этого национального напитка.

Восемь церквей заключает ограда монастыря. Под вечер я зашел и главный храм. Он показался мне внушительным, чему сильно содействовал царивший в нем полумрак. Монахини с большим старанием украшают алтари своих часовен и очень удачно справляются с этой задачей, наиболее легкой, без сомнения, из их обетов. Что же касается других, более трудных, то они, как меня уверяют, соблюдаются довольно плохо, ибо, если верить лицам хорошо осведомленным, поведение московских инокинь оставляет желать много лучшего.

Палатки, битком набитые гуляющими, были отравлены обыч­ным букетом ароматов. Запахи кожи, спиртных напитков, кислой капусты, пива, сала от солдатских сапог, мускуса и амбры от господ - смешивались самым невыносимым образом и не давали возможности дышать. Величайшее удовольствие русских - пьянст­во, другими словами - забвение. Несчастные люди! Им нужно бре­дить, чтобы быть счастливыми. Но вот что характеризует доб­родушие русского народа: напившись, мужики становятся чув­ствительными, и вместо того, чтобы угощать друг друга тумаками, по обычаю наших пьяниц, они плачут и целуются. Любопытная и странная нация! Она заслуживает лучшей участи.

На гуляньи присутствовало множество казаков. Молчаливой стеной окружали они певцов, исполнявших заунывные песни дон­ских казаков, и лишь изредка подхватывали припев. Казаки, говорят, отличаются кротким нравом, но на войне одно их имя наводит ужас. Происходит это от того, что они невероятно не­вежественны, и их начальники умеют искусно пользоваться их темнотой. Когда я вспоминаю, какими баснями позволяли себе офицеры обманывать своих подчиненных, все во мне возмущает­ся и я негодую на правительство, унижающееся до подобных уловок или, во всяком случае, оставляющее их безнаказанными. Дело в том, что, как я слышал из надежного источника, многие казацкие генералы обращались в кампании 1814 и 1815 гг. к своим войскам с такими речами: «Бейте врагов без страха, режьте их как можно больше! Убьют вас в бою - не бойтесь: через три дня будете дома у жен и детей. Бог воскресит вас, воскресит с плотью и кровью. Чего ж вам бояться?» И казаки, привыкшие верить своим офице­рам, как богу, понимали эти обещания буквально и бились с хорошо знакомой нам храбростью; то есть, при малейшей возмож­ности избежать опасности, улепетывали, как мародеры, но умели встретить смерть, как солдаты, если она была неминуема. (Рассказ Кюстина, конечно, является анекдотом, но весьма характерным для взаимоотношений солдат и командного состава. )Обязан­ность начальника - заставить свои войска презирать смерть. Но добиться такого результата гнусным обманом - значит лишить их героизм всякого значения. Если война оправдывает все, как ут­верждают некоторые, то что оправдывает войну? Можно ли без ужа­са и отвращения представить себе, каково нравственное состояние народа, которого войска направлялись такими средствами в бой каких-нибудь двадцать пять лет тому назад? Рассказанный факт случайно дошел до моего сведения, но сколько таких же или еще худших «военных хитростей» остались мне неизвестны? Однажды прибегнув к обману для того, чтобы управлять людьми, трудно остановиться на скользком пути. Новая кампания - новая ложь. И государственная машина продолжает работать.