Свершилось непоправимое

...Родник бил прямо из-под огромного камня, возвышавше­гося почти в центре небольшой лужайки перед Дворцом перьев. Его теплая, словно специально подогретая вода, убегала по уз­кому ровному каналу, вырытому человеческой рукой. Канал-ручеек исчезал в кустарнике, чтобы появиться вновь уже по ту сторону густых зарослей, сразу за которыми находился бас­сейн. Он был выдолблен в скале; дно и края выровняли и отполировали до блеска.

Ровно в полночь сюда для омовения принесли больного правителя. Кетсалькоатль сидел на низкой каменной скамье. У его ног журчал ручеек, падавший в бассейн. Кетсалькоатль любил это тихое место и несмолкаемое журчание воды, напоминавшее о вечности мира. Только здесь отдыхал, предаваясь думам и размышлениям. Жрецы-прислужники опустили его в теплую воду и ушли. Боль в ногах стала утихать. Теперь можно было еще раз все спокойно обдумать и принять решения, до­стойные его, Кетсалькоатля, полубога и правителя Толлана.

Свершилось непоправимое

Год новых посевов наступил, но и он не предвещал ничего хорошего. Несмотря на ежедневные заклинания жрецов, долго­жданные дожди никак не приходили, и выжженная солнцем земля отказывалась принимать зерна маиса. Они отскакивали от нее, словно голыши от гранитной скалы. А ведь каких неве­роятных усилий стоило сохранить их для посевов! Люди пухли от голода. Воинам, вооруженным боевыми топорами, приходи­лось оборонять хранилища зерна от толп изголодавшихся жите­лей Города Солнца. Драки, переходившие в настоящие сражения, чуть ли не каждый день вспыхивали у хранилищ. И только с наступлением периода посева маиса люди стихли, немного успокоились. Но надолго ли?

Голод и смерть по-прежнему витали над владениями тольте-ков. Во время посевов кое-кому из землепашцев удалось тай­ком набить желудки твердыми сухими зернами маиса. Распла­та не заставила себя долго ждать - они умерли в страшных мучениях прямо на полях. В назидание жрецы и надсмотрщики насмерть забили палками тех, кто остался в живых...

А потом как-то ночью на поля пробрались рабы. Они на­столько обессилели от голода, что за ними уже давно не следили. Лишь немногим удалось доползти до посевов. Они хотели подкормиться семенами, с таким трудом посаженными в землю, но в ночной темноте было трудно отличить семена маиса от мел­ких камней и ссохшихся комочков земли. Поэтому утром, когда тольтеки вышли на свои поля в надежде увидеть зеленые по­беги молодых всходов, перед ними предстала усеянная трупами мертвая земля.

Озверевшие, они бросились в город к загонам, где находи­лись рабы, и, если бы не вмешательство самого правителя-по­лубога, неизвестно, чем бы закончилось это побоище.

Случилось и самое страшное, чего больше всего опасался Кетсалькоатль: началось людоедство. Правда, тайное, его совер­шали не так, как в далекие времена, когда, освящая пышными церемониалами торжественный обряд жертвоприношения, пра­витель и жрецы лакомились мясом принесенного в жертву человека. Впрочем, по особо торжественным дням человеческое мясо подавали к столу во всех знатных семьях Толлана. Дошло до того, что на городском рынке уже стали продавать рабов специально на убой, предварительно откармливая и отпаивая их.

Кетсалькоатлю стоило нечеловеческих усилий покончить с этим древним обычаем своих предков, освященным религией. Самых непокорных жрецов Храма Тескатлипока, требовавших насытить бездонное чрево и уто­лить неутолимую жажду богов че­ловеческой плотью и кровью, он жестоко покарал; других посула­ми переманил на сторону своей новой религии. Рабов перестали убивать. Их заставляли трудиться на полях, на строительстве новых храмов и дворцов. Толлан богател. Бурно развивались науки и ремесла. Все новые и новые царства и земли покорялись его блистательному могуществу... пока не пришли эти три года тя­желых испытаний...

Правитель Толлана понимал, что страшный голод толкал тольтеков на людоедство. Но те, кто сейчас почти открыто про­поведовал возврат к древним обрядам, взваливая всю вину за обрушившиеся на Толлан несчастья на отступников, непременно воспользуются этим. Голод стал их верным и могучим союзни­ком, он придавал силу их словам, он указывал путь спасения, а правитель-полубог и его религия ничего не предлагали тольте-кам, кроме безропотного, покорного послушания и невыноси­мых страданий.

Наконец, были еще и рабы. Кетсалькоатль не знал, что с ни­ми делать. Чтобы заставить рабов трудиться, их нужно кормить. А древний обряд жертвоприношений не только освобождал го­род от этой непосильной обязанности, но и...

Кетсалькоатль отогнал страшную мысль, боясь, что она мо­жет и ему показаться спасительной. Боль в ногах, утихшая было от теплой водь! бассейна, стала настойчиво напоминать о себе. Он подал знак, и прислужники, неусыпно следившие за каждым движением своего правителя-полубога, бросились вынимать его из воды. Кетсалькоатль попытался встать сам, но ноги не слу­шались. Его усадили в носилки и осторожно, как наполненный до краев сосуд с драгоценной влагой, понесли в желтую комнату Дворца перьев. Потом больного переложили на широкое низкое ложе, и тело Кетсалькоатля утонуло в мяг­ких черных перьях, отливавших при тусклом свете ночного све­тильника, наполненного пахучими смолами, не золотом, а крова­во-красным пурпуром.

Неподвижная мертвая тишина парализовала жизнь дворца.

Внезапно тяжелый занавес из перьев колыхнулся от прикос­новения чьей-то руки, и Кетсалькоатль услышал вкрадчивый го­лос:

- О человечнейший и милостивейший господин наш, лю­бимейший и достойный большего поклонения, чем все драго­ценные камни, чем все богатые перья! - так обращались к правителю только высокопоставленные царедворцы.

Кетсалькоатль узнал голос знатнейшего вельможи Толлана, пользовавшегося его особым доверием. Он ждал его прихода и тихо прошептал:

- Входи! Чем огорчишь или порадуешь нас? - спро­сил он без обычного раздражения, не покидавшего его в дни болезни.

Папанцин был опытным придворным. Он умел не только льстить своему владыке, в чем никому не уступал пальму первенства, но и безошибочно уловить мгновение, когда следовало сказать правду, даже если она была очень горькой. За это и любил его Кетсалькоатль, удостаивая самых высоких почестей и дорогих подношений.

- Я слушаю тебя, - почти прошептал Кетсалькоатль: боль усиливалась, и ему становилось все хуже и хуже.

Папанцин неторопливо начал свой рассказ. Он гозорил о го­лоде, об опустошенных хранилищах продовольствия, о слоняю­щихся в поисках еды толпах людей, забросивших свою работу, непослушных и непокорных. Они с жадностью ловили каждое слово тех, кто продолжал сеять смуту, а жрецы Храма Тескат­липока наглели, призывая тольтеков молиться их «жестоким, но справедливым богам». Между тем храм-обитель Кетсалькоатля пустел; число же поклонявшихся Храму Тескатлипока с каждым часом росло. Голод правил всеми хижинами и дворцами Тол­лана, устанавливая свои порядки. Даже служители храмов те­перь больше помышляли о еде, чем о священных обязанностях. Сегодня, например, чуть было не погас вечный огонь в одном из тлекуилей...

Кетсалькоатль вздрогнул. Папанцин понял, как сильно взвол­новали правителя последние слова. Напрягая зрение, он старал­ся уловить на лице больного ответ на терзавший его вопрос: следует ли ему именно сейчас рассказать о самом важном и самом страшном событии дня? Как воспримет его правитель-полубог и как вообще рассказать об этом?

Он немного помолчал, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, и, наконец, заговорил своим мягким, убаюкивающим голосом:

- О человечнейший и всемилостивейший господин наш... Люди Толлана преподнесли сегодня Храму Тескатлипока древнее подношение, и жрецы приняли его с великой радостью и лико­ванием... Достойно ли это всемогущих богов? - спросил Папан­цин в надежде услышать ответ Кетсалькоатля и узнать, понял ли тот значение сказанного.

Но Кетсалькоатль ничего на ответил придворному осведо­мителю. Последние дни он со страхом ждал этих слов и вот сейчас, услышав, воспринял случившееся с удивительным спо­койствием и безразличием. «Может быть, лихорадка мешает его разуму понять мои слова?» - подумал Папанцин, не рассчи­тывавший, что его-сообщение будет так спокойно воспринято. Он просто боялся рассказать Кетсалькоатлю, как жрецы распя­ли на жертвенном камне у подножья пирамиды Храма Тескат-липока кем-то приведенного туда раба, как они вырвали из его рассеченной жертвенным ножом груди трепещущее сердце и, обливаясь кровью жертвы, обмазывали ею свои волосы и страш­ные лица под дикий, восторженный вой толпы. Кетсалькоатль не мог не услышать его в своем дворце! Правда, Папанцин решил умолчать о том, как толпа вместе с жрецами бросилась разрывать жертву на куски и с жадностью койотов пожирала тело принесенного в жертву человека...

- Боги молчат, - чуть слышно прошептал Кетсалькоатль, прервав размышления Папанцина. - Я не услышал голоса их гнева; я слышал лишь вой койотов... О великие и справедли­вые боги!..

Он лежал неподвижно в огромной черной постели. Его длин­ное некрасивое бледное лицо с густой бородой, благодаря ей внешность Кетсалькоатля казалась столь необычной среди безбородых тольтеков и других народов, с которыми им дово­дилось сталкиваться, четко выделялось белым пятном на тем­ном покрывале. Лицо было мертвенно-бледным, и только глаза, такие же смолянисто-черные и продолговатые, как и у людей его народа, горели то ли яростным, то ли безумным блеском.

- О человечнейший и милостивейший господин наш! - Па­панцин заговорил громче и чуть-чуть торжественнее. - Позволь недостойному рабу вернуть тебе силу и здоровье. Голод сводит людей с ума, они стали подобны диким зверям. Только ты, наш великий бог и покровитель Толлана, вернешь им правду, ска­жешь, куда идти, чем насытить опустошенную плоть, как усми­рить взбесившийся разум. Прикажи, и я позову мою младшую дочь, мою Шочитль. Она изготовила для тебя спасительное снадобье. Боги обучили ее искусству варить эту целительную влагу, дарующую жизнь. Она здесь, за твоим порогом и молит твоего позволения, вернуть силы и здоровье великому Кетсаль­коатлю. Прикажи, о великий, и она войдет...

- Шочитль... - пробормотал Кетсалькоатль, - Цветок... Он похож на бабочку, красавицу бабочку... Она порхает среди цветов и пьет их нектар... Среди цветущих полей... О жестокое Солнце!.. Цветок не должен увянуть, он не смеет умереть...

Кетсалькоатль бредил; безумные от лихорадки глаза непод­вижно глядели вверх. Папанцин нерешительно взглянул туда же, на потолок, словно надеясь увидеть там ответ на свои слова, потом тихо встал и скрылся за занавесью. Через мгновение он вернулся в опочивальню, ведя за руку высокую стройную де­вушку. Движением головы он показал ей на белое пятно, го­лову больного Кетсалькоатля, и удалился. Бесшумно ступая босыми ногами по мягкому ковру, девушка нерешительно подошла к ложу. Затем она опустилась на ковер, осторожно приподняла пылающую голову и поднесла к пересохшим губам узкое горлышко изящного кувшина.

- Пей, о Великий! - тихо пропел ее мелодичный голос. - Пей...

Кетсалькоатль судорожно глотнул ароматную жидкость, по­том еще и еще. Он пил жадно, не отрываясь от сосуда; нежная, заботливая рука поддерживала его голову...