Тoм XI

Глава I. Царствование Бориса Годунова г. 1598—1604

Москва встречает царя. Присяга Борису. Соборная грамота. Деятельность Борисова. Торжественный вход в столицу. Знаменитое ополчение. Ханское посольство. Угощение войска. Речь патриарха. Прибавление к грамоте избирательной. Царское венчание. Милости. Новый царь касимовский. Происшествия в Сибири. Гибель Кучюма. Дела внешней политики. Судьба шведского принца Густава в России. Перемирие с Литвою. Сношения с Швециею. Тесная связь с Даниею. Герцог датский, жених Ксении. Переговоры с Австриею. Посольство персидское. Происшествия в Грузии. Бедствие россиян в Дагестане. Дружество с Англиею. Ганза. Посольство римское и флорентийское. Греки в Москве. Дела ногайские. Дела внутренние. Жалованная грамота патриарху. Закон о крестьянах. Питейные домы. Любовь Борисова к просвещению и к иноземцам. Похвальное слово Годунову. Горячность Борисова к сыну. Начало бедствий.

Духовенство, синклит и чины государственные, с хоругвями церкви и отечества, при звуке всех колоколов московских и восклицаниях народа, упоенного радостию, возвратились в Кремль, уже дав самодержца России, но еще оставив его в келий. 26 февраля, в Неделю Сыропустную Борис въехал в столицу: встреченный пред стенами деревянной крепости всеми гостями московскими с хлебом, с кубками серебряными, золотыми, соболями, жемчугом и многими иными дарами царскими, он ласково благодарил их, но не хотел взять ничего, кроме хлеба, сказал, что богатство в руках народа ему приятнее, нежели в казне. За гостями встретили царя Иов и все духовенство; за духовенством синклит и народ. В храме Успения отпев молебен, патриарх вторично благословил Бориса на государство, осенив крестом Животворящего Древа, и клиросы пели многолетие как царю, так и всему Дому Державному: царице Марии Григориевне, юному сыну их Феодору и дочери Ксении. Тогда здравствовали новому монарху все россияне; а патриарх, воздев руки на небо, сказал: «Славим тебя, Господи: ибо ты не презрел нашего моления, услышал вопль и рыдание христиан, преложил их скорбь на веселие и даровал нам царя, коего мы денно и нощно просили у тебя со слезами!» После литургии Борис изъявил благодарность к памяти двух главных виновников его величия: в храме Св. Михаила пал ниц пред гробами Иоанновым и Феодоровым; молился и над прахом древнейших знаменитых венценосцев России: Калиты, Донского, Иоанна III, да будут его небесными пособниками в земных делах царства; зашел во дворец; посетил Иова в обители Чудовской; долго беседовал с ним наедине; сказал ему и всем епископам, что не может до Светлого Христова Воскресения оставить Ирины в ее скорби, и возвратился в Новодевичий монастырь, предписав Думе боярской, с его ведома и разрешения, управлять делами государственными.

Между тем все люди служивые с усердием целовали крест в верности к Борису, одни пред славною владимирскою иконою девы Марии, другие у гроба святых митрополитов, Петра и Ионы: клялися не изменять царю ни делом, ни словом; не умышлять на жизнь или здравие державного, не вредить ему ни ядовитым зелием, ни чародейством; не думать о возведении на престол бывшего великого князя тверского, Симеона Бекбулатовича, или сына его; не иметь с ними тайных сношений, ни переписки; доносить о всяких скопах и заговорах, без жалости к друзьям и ближним в сем случае; не уходить в иные земли, в Литву, Германию, Испанию, Францию или Англию. Сверх того бояре, чиновники думные и посольские обязывались быть скромными в делах и тайнах государственных, судии не кривить душою в тяжбах, казначеи не корыстоваться царским достоянием, дьяки не лихоимствовать. Послали в области грамоты известительные о счастливом избрании государя, велели читать их всенародно, три дня звонить в колокола и молиться в храмах сперва о царице-инокине Александре, после о державном ее брате, семействе его, боярах и воинстве. Патриарх (9 марта) Собором уставил торжественно просить Бога, да сподобит царя благословенного возложить на себя венец и порфиру; уставил еще на веки веков праздновать в России 21 февраля, день Борисова воцарения; наконец предложил Думе земской утвердить данную монарху присягу Соборною грамотою с обязательством для всех чиновников не уклоняться ни от какой службы, не требовать ничего свыше достоинства родов или заслуги, всегда и во всем слушаться указа царского и приговора боярского, чтобы в делах разрядных и земских не доводить государя до кручины. Все члены Великой думы ответствовали единогласно: «даем обет положить свои души и головы за царя, царицу и детей их!» Велели писать хартию, в таком смысле, первым грамотеям России.

Сие дело чрезвычайное не мешало течению обыкновенных дел государственных, коими занимался Борис с отменною ревностию и в келиях монастыря и в Думе, часто приезжая в Москву. Не знали, когда он находил время для успокоения, для сна и трапезы: беспрестанно видели его в совете с боярами и с дьяками, или подле несчастной Ирины, утешающего и скорбящего, днем и ночью. Казалось, что Ирина действительно имела нужду в присутствии единственного человека, еще милого ее сердцу: сраженная кончиною супруга, искренно и нежно любимого ею, она тосковала и плакала неутешно до изнурения сил, очевидно угасая и нося уже смерть в груди, истерзанной рыданиями. Святители, вельможи тщетно убеждали царя оставить печальную для него обитель, переселиться с супругою и с детьми в Кремлевские палаты, явить себя народу в венце и на троне: Борис ответствовал: «не могу разлучиться с великою государынею, моею сестрою злосчастною» — и даже снова, неутомимый в лицемерии, уверял, что не желает быть царем. Но Ирина вторично велела ему исполнить волю народа и Божию, приять скипетр и царствовать не в келий, а на престоле Мономаховом Наконец, апреля 30, подвиглась столица во сретение государю!

Сей день принадлежит к торжественнейшим дням России в ее истории. В час утра духовенство с крестами и с иконами, синклит, двор, приказы, воинство, все граждане ждали царя у каменного моста, близ церкви Св. Николая Зарайского. Борис ехал из Новодевичьего монастыря с своим семейством в великолепной колеснице; увидев хоругви церковные и народ, вышел: поклонился святым иконам; милостиво приветствовал всех, и знатных и незнатных; представил им цapицy, давно известную благочестием и добродетелию искреннею, — девятилетнего сына и шестнадцатилетнюю дочь, ангелов красотою. Слыша восклицания народа: «Вы наши государи, мы ваши подданные», Феодор и Ксения вместе с отцом ласкали чиновников и граждан; так же, как и он, взяв у них хлеб-соль, отвергнули золото, серебро и жемчуг, поднесенные им в дар, и звали всех обедать к царю. Невозбранно теснимый бесчисленною толпою людей, Борис шел за духовенством с супругою и с детьми, как добрый отец семейства и народа, в храм Успения, где патриарх возложил ему на грудь Животворящий крест св. Петра митрополита (что было уже началом царского венчания) и в третий раз благословил его на великое государство Московское. Отслушав литургию, новый самодержец, провождаемый боярами, обходил все главные церкви Кремлевские, везде молился с теплыми слезами, везде слышал радостный клик граждан и, держа за руку своего юного наследника, а другою ведя прелестную Ксению, вступил с супругою в палаты царские. В сей день народ обедал у царя: не знали числа гостям, но все были званые, от патриарха до нищего. Москва не видала такой роскоши и в Иоанново время — Борис не хотел жить в комнатах, где скончался Феодор: занял ту часть кремлевских палат, где жила Ирина, и велел пристроить к ним для себя новый дворец деревянный.

Он уже царствовал, но еще без короны и скиптра; еще не мог назваться царем боговенчанным, помазанникам Господним. Надлежало думать, что Борис немедленно возложит на себя венец со всеми торжественными обрядами, которые в глазах народа освящают лицо властителя: сего требовали патриарх и синклит именем России; сего без сомнения хотел и Борис, чтобы важным церковным действием утвердить престол за собою и своим родом: но хитрым умом властвуя над движениями сердца, вымыслил новое очарование; вместо скиптра взял меч в десницу и спешил в поле, доказать, что безопасность отечества ему дороже и короны и жизни. Так царствование самое миролюбивое нэчалося ополчением, которое приводило на память восстание россиян для битвы с Мамаем!

Еще в марте месяце, из келий Новодевичьего монастыря, отправив гонца к хану с дружественным письмом, Борис 1 апреля сведал, по донесению воеводы Оскольского, что пленник, взятый козаками за Донцом в сшибке с толпою крымских разбойников, говорит о намерении Казы-Гирея вступить в пределы московские со всею Ордою и с семью тысячами султанских воинов. Борис не усомнился в истине столь малодостоверного известия и решился, не теряя времени, двинуть всю громаду наших сил к берегам Оки; писал о том к воеводам убедительно и ласково, требуя от них ревности в первой, важной опасности его царствования, в доказательство любви к нему и к России. Сей указ произвел удивительное действие: не было ни ослушных, ни ленивых; все дети боярские, юные и престарелые, охотно садились на коней; городские и сельские дружины без отдыха спешили к местам сборным. Главному стану назначили быть в Серпухове, правой руке в Алексине, левой в Кошире передовому полку в Калуге, сторожевому в Коломне. — 20 апреля пришли новые вести: писали из Белагорода, что татарин, схваченный донскими козаками на перевозе, сказывал им о сильном вооружении хана; что толпы крымские, хотя и малочисленные, показались в степях и гонят везде наших стражей. Тогда Борис велел все изготовить для похода царского и 2 мая выехал из Москвы в ратном доспехе, взяв с собою пять царевичей: киргизского, сибирского, шамахинского, хивинского и сына Кайбулина, бояр, князей Мстиславского, Шуйских, Годуновых, Романовых и других,— многих знатных сановников, и между ими Богдана Вельского,— печатника Василья Щелкалова, дворян и дьяков думных, 44 стольника, 20 стряпчих, 274 жильца — одним словом, всех людей нужных и для войны, и для совета, и для пышности дворской. В Москве остался при царицах инокине Александре и Марии юный Феодор с боярами Дмитрием Ивановичем Годуновым, князьями Трубецким, Глинским, Черкасским, Шестуновым и другими; а при Феодоре дядька Иван Чемоданов. Сделали распоряжение в столице и на случай осады ее: назначили воевод для защиты стен и башен, для объездов, вылазок и битв вне укреплений.— 10 мая в селе Кузминском представили царю двух пленников, литовского и цесарского, ушедших из Крыма: они уверяли, что хан уже в поле и действительно идет на Москву. Тогда Борис послал гонцов ко всем начальникам степных крепостей с милостивым словом: в Тулу, Оскол, Ливны, Елец, Курск, Воронеж; сим гонцам велено было спросить о здравии как воевод, так и дворян, сотников, детей боярских, стрельцов и Козаков; вручить грамоты царские первым и требовать, чтобы они читали их всенародно. «Я стою на берегу Оки (писал Борис) и смотрю на степи: где явятся неприятели, там и меня увидите». В Серпухове он распорядил воеводство, дав почетное царевичам, а действительное пяти князьям знатнейшим: в главной рати Мстиславскому, в правой руке Василию Шуйскому, в левой Ивану Голицыну, в передовом полку Дмитрию Шуйскому, в сторожевом Тимофею Трубецкому. Оградою древней России, в случае ханских впадений, служили, сверх крепостей, засеки в местах, трудных для обхода: близ Перемышля Лихвина, Белева, Тулы, Боровска, Рязани: государь рассмотрел чертежи их и послал туда особенных воевод с мордвою и стрельцами; устроил еще плавную, или судовую рать на Оке, чтобы тем более вредить неприятелю в битвах на берегах ее. Видели, чего не видали дотоле: полмиллиона войска, как уверяют, в движении стройном, быстром, с усердием несказанным, с доверенностию беспредельною. Все действовало сильно на воображение людей: и новость царствования, благоприятная для надежды, и высокое мнение о Борисовой, уже долговременными опытами изведанной мудрости. Исчезло самое местничество: воеводы спрашивали только, где им быть, и шли к своим знаменам, не справляясь с разрядными книгами о службе отцов и дедов: ибо царь объявил, что Великий Собор бил ему челом предписать боярам и дворянству службу без мест. Сия ревность, способствуя нужному повиновению, имела и другое важное следствие: умножила число воинов, и воинов исправных: дворяне, дети боярские выехали в поле на лучших конях, в лучших доспехах, со всеми слугами, годными для ратного дела, к живейшему удовольствию царя, который не знал меры в изъявлениях милости: ежедневно смотрел полки и дружины, приветствовал начальников и рядовых, угощал обедами, и всякий раз не менее десяти тысяч людей, на серебряных блюдах, под шатрами. Сии истинно царские угощения продолжались шесть недель: ибо слухи о неприятеле вдруг замолкли; разъезды наши уже не встречали его; тишина царствовала на берегах Донца, и стражи, нигде не видя пыли, нигде не слыша конского топота, дремали в безмолвии степей. Ложные ли слухи обманули Бориса или он притворным легковерием обманул Россию, чтобы явить себя царем не только Москвы, но и всего воинства, воспламенить любовь его к новому самодержцу, в годину опасности предпочитающему бранный шлем венцу Мономахову, и тем удвоить блеск своего торжественного воцарения? Хитрость, достойная Бориса, и едва ли сомнительная. — Вместо тучи врагов явились в южных пределах России мирные послы Казы-Гиреевы с нашим гонцом: елецкие воеводы 18 июня Донесли о том Борису, который наградил вестника деньгами и чином.

Следственно ополчение беспримерное, стоив великого иждивения и труда, оказалось напрасным? Уверяли что оно спасло государство, поразив хана ужасом; что крымцы шли действительно, но узнав о восстании России, бежали назад. По крайней мере царь хотел впечатлеть ужас в послов ханских, из коих главным был мурза Алей: они въехали в Россию как в стан воинский; видели на пути блеск мечей и копий, многолюдные дружины всадников, красиво одетых, исправно вооруженных; в лесах, в засеках слышали оклики и пальбу. Их остановили близ Серпухова, в семи верстах от царстких шатров, на лугах Оки, где уже несколько дней сходилась рать отовсюду. Там 29 июня еще до рассвета загремело сто пушек, и первые лучи солнца осветили войско несметное, готовое к битве. Велели крымцам, изумленным сею ужасною стрельбою и сим зрелищем грозным, идти к царю, сквозь тесные ряды пехоты, вдали окруженной густыми толпами конницы. Введенные в шатер царский, где все блистало оружием и великолепием — где Борис, вместо короны увенчанный златым шлемом, первенствовал в сонме царевичей и князей не столько богатством одежды, сколько видом повелительным — Алей-мурза и товарищи его долго безмолвствовали, не находя слов от удивления и замешательства; наконец сказали, что Казы-Гирей желает вечного союза с Россиею, возобновляя договор, заключенный в Феодорово царствование: будет в воле Борисовой и готов со всею Ордою идти на врагов Москвы. Послов угостили пышно и вместе с ними отправили наших к хану для утверждения новой союзной грамоты его присягою.

В сей же день Св. Петра и Павла царь простился с войском, дав ему роскошный обед в поле: 500 000 гостей пировало на лугах Оки; яства, мед и вино развозили обозами; чиновников дарили бархатами, парчами и камками. Последним словом царя было: «люблю воинство христианское и надеюсь на его верность». Громкие благословения прово-ждали Бориса далеко по Московской дороге. Воеводы, ратники были в восхищении от государя столь мудрого, ласкового и счастливого: ибо он без кровопролития, одною угрозою, дал отечеству вожделеннейший плод самой блестящей победы: тишину, безопасность и честь! Россияне надеялись, говорит летописец, что все царствование Борисово будет подобно его началу, и славили царя искренно. — Для наблюдения осталась часть войска на Оке; другая пошла к границе литовской и шведской; большую часть распустили: но все знатнейшие чиновники спешили вслед за государем в столицу.

Там новое торжество ожидало Бориса: вся Москва встретила его, как некогда Иоанна, завоевателя Казани, и патриарх в приветственной речи сказал ему: «Богом избранный, Богом возлюбленный, великий самодержец! мы видим славу твою: ты благодаришь Всевышнего! Благодарим его вместе с тобою; но радуйся же и веселися с нами, совершив подвиг бессмертный! Государство, жизнь и достояние людей целы; а лютый враг, преклонив колена, молит о мире! Ты не скрыл, но умножил талант свой в сем случае удивительном, ознаменованном более, нежели человеческою мудростию... Здравствуй о Господе, царь любезный Небу и народу! От радости плачем, и тебе кланяемся» Патриарх, духовенство и народ преклонились до земли. Изъявляя чувствительность и смирение, государь спешил в храм Успения, славословить Всевышнего, и в монастырь Новодевичий к печальной Ирине. Все домы были украшены зеленью и цветами.

Но Борис еще отложил свое царское венчание до 1 сентября, чтобы совершить сей важный обряд в новое лето, в день общего доброжелательства и надежд, лестных для сердца. Между тем грамота избирательная была написана от имени Земской думы с таким прибавлением: «Всем ослушникам царской воли неблагословение и клятва от церкви, месть и казнь от синклита и государства; клятва и казнь всякому мятежнику, раскольнику любопрительному, который дерзнет противоречить деянию соборному и колебать умы людей молвами злыми, кто бы он ни был, священного ли сана или боярского, думного или воинского, гражданин или вельможа: да погибнет и память его вовеки!» Сию грамоту утвердили 1 августа своими подписями и печатями Борис и юный Феодор, Иов, все святители, архимандриты, игумены, протопопы, келари, старцы чиновные, — бояре, окольничие, знатные сановники двора, печатник Василий Щелкалов, думные дворяне и дьяки, стольники, дьяки приказов, дворяне, стряпчие и выборные из городов, жильцы, дьяки нижней степени, гости, сотские числом около пятисот: один список ее был положен в сокровищницу царскую, где лежали государственные уставы прежних венценосцев, а другой — в патриаршую ризницу в храме Успения.— Казалось, что мудрость человеческая сделала все возможное для твердого союза между государем и государством!

Наконец Борис венчался на царство еще пышнее и торжественнее Феодора, ибо приял утварь Мономахову из рук вселенского патриарха. Народ благоговел в безмолвии; но когда царь, осененный десницею первосвятителя, в порыве живого чувства как бы забыв устав церковный, среди литургии воззвал громогласно: «Отче, великий патриарх Иов! Бог мне свидетель, что в моем царстве не будет ни сирого, ни бедного» — и, тряся верх своей рубашки, примолвил: «отдам и сию последнюю народу»: тогда единодушный восторг прервал священнодействие: слышны были только клики умиления и благодарности в храме; бояре славословили монарха, народ плакал. Уверяют, что новый венценосец, тронутый знаками общей к нему любви, тогда же произнес и другой важный обет: щадить жизнь и кровь самых преступников и единственно удалять их в пустыни сибирские. Одним словом, никакое царское венчание в России не действовало сильнее Борисова на воображение и чувство людей. Осыпанный в дверях церковных золотом из рук Мстиславского, Борис в короне, с державою и скиптром спешил в царскую палату занять место варяжских князей на троне России, чтобы милостями, щедротами и государственными благодеяниями праздновать сей день великий.

Началося с двора и синклита: Борис пожаловал царевича киргизского Ураз-Магмета в цари касимовские; Дмитрия Ивановича Годунова в конюшие, Степана Васильевича Годунова в дворецкие (на место доброго Григорья Васильевича, который один не радовался возвышению своего рода и в тайной горести умер); князей Катырева, Черкасского, Трубецкого, Ноготкова и Александра Романова-Юрьева в бояре; Михаила Романова, Вельского (любимца Иоаннова и своего бывшего друга), Кривого-Салтыкова (также любимца Иоаннова) и четырех Годуновых в окольничие; многих в стольники и в иные чины. Всем людям служивым, воинским и гражданским, он указал выдать двойное жалованье, гостям московским и другим торговать беспошлинно два года, а земледельцев казенных и самых диких жителей сибирских освободить от податей на год. К. сим милостям чрезвычайным прибавил еще новую для крестьян господских: уставил, сколько им работать и платить господам законно и безобидно. — Обнародовав с престола сии царские благодеяния, Борис двенадцать дней угощал народ пирами.

Казалось, что и судьба благоприятствовала новому монарху, ознаменовав начало его державства и вожделенным миром и счастливым успехом оружия, в битве маловажной числом воинов, но достопамятной своими обстоятельствами и следствиями, местом победы, на краю света, и лицом побежденного. Мы оставили царя — изгнанника сибирского Кучюма, в степи Барабинской, непреклонного к милостивым предложениям Феодоровым, неутомимого в набегах на отнятые у него земли и все еще для нас опасного. Воевода тарский, Андрей Воейков, выступил (4 августа 1598) с 397 козаками, литовцами и людьми ясашными к берегам Оби, где среди полей, засеянных хлебом и вдали окруженных болотами, гнездился Кучюм с бедными остатками своего царства, с женами, с детьми, с верными ему князьями и воинами, числом до пятисот. Он не ждал врага: бодрый Воейков шел день и ночь, кинув обоз; имел лазутчиков, хватал неприятельских, и 20 августа, пред восходом солнца, напал на укрепленный стан ханский. Целый день продолжалась битва, уже последняя для Кучюма: его брат и сын, Илитен и Кан, царевичи, 6 князей, 10 мурз, 150 лучших воинов пали от стрельбы наших, которые около вечера вытеснили татар из укрепления, прижали к реке, утопили их более ста и взяли 50 пленников; немногие спаслися на судах в темноте ночи. Так Воейков отмстил Кучюму за гибель Ермака неосторожного! Восемь жен, пять сыновей и восемь дочерей ханских, пять князей и немало богатства остались в руках победителя. Не зная о судьбе Кучюма и думая, что он, подобно Ермаку, утонул во глубине реки, Воейков не рассудил за благо идти далее: сжег, чего не мог взять с собою, и с знатными своими пленниками возвратился в Тару донести Борису, что в Сибири уже нет иного царя, кроме российского. Но Кучюм еще жил, двумя усердными слугами во время битвы увезенный на лодке вниз по Оби, в землю Чатскую. Еще воеводы наши снова предлагали ему ехать в Москву, соединиться с его семейством и мирно дожить век благодеяниями государя великодушного. Сеит, именем Тул-Мегмет, посланный Воейковым, нашел Кучюма в лесу, близ того места, где лежали тела убитых россиянами татар, на берегу Оби: слепой старец, неодолимый бедствиями, сидел под деревом, окруженный тремя сыновьями и тридцатью верными слугами; выслушал речь Сеитову о милости царя московского и спокойно ответствовал: «Я не поехал к нему и в лучшее время, доброю волею, целый и богатый: теперь поеду ли за смертию? Я слеп и глух, беден и сир. Жалею не о богатстве, но только о милом сыне Асманаке, взятом россиянами: с ним одним, без царства и богатства, без жен и других сыновей я мог бы еще жить на свете. Теперь посылаю остальных детей в Бухарию, а сам еду к ногаям». Он не имел ни теплой одежды, ни коней и просил их из милости у своих бывших подданных, жителей Чатской волости, которые уже обещались быть данниками России: они прислали ему одного коня и шубу. Кучюм возвратился на место битвы и там, в присутствии Сеита, занимался два дня погребением мертвых тел; в третий день сел на коня — и скрылся для истории. Остались только неверные слухи о бедственной его кончине: пишут, что он, скитаясь в степях верхнего Иртыша, в земле Калмыцкой, и близ озера Заисан-Нора похитив несколько лошадей, был гоним жителями из пустыни в пустыню, разбит на берегу озера Кургальчина и почти один явился в улусе ногаев, которые безжалостно умертвили слепого старца-изгнанника, сказав: «Отец твой нас грабил; а ты не лучше отца». Весть о сем происшествии обрадовала Москву и Россию: Борис с донесением Воейкова спешил ночью в монастырь к Ирине, любя делить с нею все чистые удовольствия державного сана. Истребление Кучюма, первого и последнего царя сибирского, если не могуществом, то непреклонною твердостию в злосчастии достопамятного, как бы запечатлело для нас господство над полунощного Азиею. В столице и во всех городах снова праздновали завоевание сего неизмеримого края, звоном колокольным и молебнами. Воейкова наградили золотою медалью, а его сподвижников деньгами; велели привезти знатных пленников в Москву и дали народу удовольствие видеть их торжественный въезд (в генваре 1599). Жены, дочери, невестки и сыновья Кучюмовы (юноши Асманак и Шаим, отрок Бабадша, младенцы Кумуш и Молда) ехали в богатых резных санчх: царицы и царевны в шубах бархатных, атласных и камчатных, украшенных золотом, серебром и кружевом; царевичи в ферезях багряных, на мехах драгоценных; впереди и за ними множество всадников, детей боярских, по два в ряд, все в шубах собольих, с пищалями. Улицы были наполнены зрителями, россиянами и чужеземцами. Цариц и царевичей разместили в особенных домах, купеческих и дворянских; давали им содержание пристойное, но весьма умеренное; наконец отпустили жен и дочерей ханских в Касимов и в Бежецкий Верх, к царю Ураз-Магмету и к царевичу сибирскому Маметкулу, согласно с желанием тех и других. Сын Кучюмов, Абдул-Хаир, взятый в плен еще в 1591 году, принял тогда христианскую веру и был назван Андреем.

С сего времени уже не имея войны, но единственно усмиряя, без важных усилий, строптивость наших данников в Сибири, и страхом или выгодами мирной, деятельной власти умножая число их, мы спокойно занимались там основанием новых городов: Верхотурья в 1598, Мангазеи и Туринска в 1600, Томска в 1604 годах; населяли их людьми воинскими, семейными, особенно козаками литовскими или малороссийскими, и самых коренных жителей сибирских употребляли на ратное дело, вселяя в них усердие к службе льготою и честию, так что они с величайшею ревностию содействовали нам в покорении своих единозем-цев. Одним словом, если случай дал Иоанну Сибирь, то государственный ум Борисов надежно и прочно вместил ее в состав России.

В делах внешней политики российской ничто не переменилось: ни дух ее, ни виды. Мы везде хотели мира или приобретений без войны, готовясь единственно к оборонительной; не верили доброжелательству тех, коих польза была несовместна с нашею, и не упускали случая вредить им без явного нарушения договоров. Хан, уверяя Россию в своей дружбе, откладывал торжественное заключение нового договора с новым царем: между тем донские козаки тревожили набегами Тавриду, а крымские разбойники Белогородскую область. Наконец, в июне 1602 года, Казы-Гирей, приняв дары, оцененные в 14000 рублей, вручил послу, князю Григорию Волконскому, шертную грамоту со всеми торжественными обрядами, но еще хотел тридцати тысяч рублей и жаловался, что россияне стесняют ханские улусы основанием крепостей в степях, которые были дотоле привольем татарским: «Не видим ли (говорил он) вашего умысла, столь недружелюбного? Вы хотите задушить нас в ограде. А я вам друг, каких мало. Султан живет мыслию идти войною на Россию, но слышит от меня всегда одно слово: далеко! там пустыни, леса, воды, болота, грязи непроходимые». Царь ответствовал, что казна его истощилась от милостей, оказанных войску и народу; что крепости основаны единственно для безопасности наших посольств к хану и для обуздания хищных донских Козаков; что мы, имея рать сильную, не боимся султановой. Любимец Казы-Гиреев, Ахмет-Челибей, присланный к царю с союзною грамотою, требовал от него клятвы в верном исполнении взаимных условий: Борис взял в руки книгу (без сомнения не Евангелие) и сказал: «Обещаю искреннее дружество Казы-Гирею: вот моя большая присяга»; не хотел ни целовать креста, ни показать сей книги Челибею, коего уверяли, что государь российский из особенной любви к хану изустно произнес священное обязательство союза и что договоры с иными венценосцами утверждаются только боярским словом. Так Борис, вопреки древнему обыкновению, уклонился от бесполезного унижения святыни в делах с варварами, уважающими одну корысть и силу; честил хана умеренными дарами, а всего более надеялся на войско, готовое для защиты юго-восточных пределов России, и сохранил их спокойствие. Были взаимные досады, однако ж без всяких неприятельских действий. В 1603 году Казы-Гирей с гневом выслал из Тавриды нового посла государева, князя Борятинского, за то, что он не хотел удержать донских Козаков от впадения в Карасанский улус, ответствуя грубо: «у вас есть сабля; а мое дело сноситься только с ханом, не с ворами-козаками». Но сей случай не произвел разрыва: хан жаловался без угроз и подтвердил обязательство умереть нашим другом, опасаясь тогда султана и думая найти защитника в Борисе.

В делах с Литвою и с Швециею Борис также старался возвысить достоинство России, пользуясь случаем и временем. Сигизмунд, именем еще король Швеции, уже воевал с ее правителем, дядею своим герцогом Карлом, и склонил вельможных панов к участию в сем междоусобии, уступив их отечеству Эстонию. В таких благоприятных для нас обстоятельствах Литва домогалась прочного мира, а Швеция союза с Россиею: Борис же, изъявляя готовность к тому и к другому, вымышлял легкий способ взять у них, что было нашим и что мы уступили им невольно: древние орденские владения, о коих столько жалел Иоанн, жалела и Россия, купив оные долговременными кровавыми трудами и за ничто отдав властолюбивым иноземцам.

Мы упоминали о сыне шведского короля Эрика, изгнаннике Густаве. Скитаясь из земли в землю, он жил несколько времени в Торне, скудным жалованьем брата своего Сигизмунда, и решился (в 1599 году) искать счастия в нашем отечестве, куда звали его и Феодор и Борис, предлагая ему не только временное убежище, но и знатное поместье или удел. На границе, в Новегороде, в Твери ждали Густава сановники царские с приветствиями и дарами; одели в золото и в бархат; ввезли в Москву на богатой колеснице; представили государю в самом пышном собрании двора. Поцеловав руку у Бориса и юного Феодора, Густав произнес речь (зная славянский язык); сел на золотом изголовье; обедал у царя за столом особенным, имея особенного крайнего и чашника. Ему дали огромный дом, чиновников и слуг, множество драгоценных сосудов и чаш из кладовых царских; наконец, удел калужский, три города с волостями, для дохода. Одним словом, после Борисова семейства Густав казался первым человеком в России, ежедневно ласкаемый и даримый. Он имел достоинства: душевное благородство, искренность, сведения редкие в науках, особенно в химии, так что заслужил имя второго Феофраста Парацельса; знал языки, кроме шведского и славянского, италиянский, немецкий, французский; много видел в свете, с умом любопытным, и говорил приятно. Но не сии достоинства и знания были виною царской к нему милости: Борис мыслил употребить его в орудие политики как второго Магнуса, желая иметь в нем страшилище для Сигизмунда и Карла; обольстил Густава надеждою быть властителем Ливонии с помощию России и хитро приступил к делу, чтобы обольстить и Ливонию. Еще многие сановники дерптские и нарвские жили в Москве с женами и детьми в неволе сносной, однако ж горестной для них, лишенных отечества и состояния: Борис дал им свободу с условием, чтобы они присягнули ему в верности неизменной; ездили, куда хотят: в Ригу, в Литву, в Германию для торговли, но везде были его усердными слугами, наблюдали, выведывали важное для России и тайно доносили о том печатнику Щелкалову. Сии люди, некогда купцы богатые, уже не имели денег: царь велел им раздать до двадцати пяти тысяч нынешних рублей серебряных, чтобы они тем ревностнее служили России и преклоняли к ней своих единоземцев. Зная неудовольствие жителей рижских и других ливонцев, утесняемых правительством и в гражданской жизни и в богослужении, царь велел тайно сказать им, что если хотят они спасти вольность свою и Веру отцов; если ужасаются мысли рабствовать всегда под тяжким игом Литвы и сделаться папистами или иезуитами: то щит России над ними, а меч ее над их утеснителями; что сильнейший из венценосцев, равно славный и мудростию и человеколюбием, желает быть отцом более, нежели государем Ливонии, и ждет депутатов из Риги, Дерпта и Нарвы для заключения условий, которые будут утверждены присягою бояр; что свобода, законы и Вера останутся там неприкосновенными под его верховною властию. В то же время воеводы псковские должны были искусно разгласить в Ливонии, что Густав, столь милостиво принятый царем, немедленно вступит в ее пределы с нашим войском, дабы изгнать поляков, шведов и господствовать в ней с правом наследственного державца, но с обязанностию российского присяжника. Сам Густав писал к герцогу Карлу: «Европе известна бедственная судьба моего родителя; а тебе известны ее виновники и мои гонители: оставляю месть Богу. Ныне я в тихом и безбоязненном пристанище, у великого монарха, милостивого к несчастным державного племени. Здесь могу быть полезен нашему любезному отечеству, если ты уступишь мне Эстонию, угрожаемую Сигизмундовым властолюбием: с помощию Божиею и царскою буду не только стоять за города ее, но возьму и всю Ливонию, мою законную отчину». Заметим, что о сем письме не упоминается в наших переговорах с Швециею; оно едва ли было доставлено герцогу: сочиненное, как вероятно, в приказе московском, ходило единственно в списках из рук в руки между ливонскими гражаданами, чтобы волновать их умы в пользу Борисова замысла. Так мы хитрили, будучи в перемирии с Литвою и в мире с Швециею!

Но сия хитрость, не чуждая коварства, осталась бесплодною — от трех причин: 1) Ливонцы издревле страшились и не любили России; помнили историю Магнуса и видели еще следы Иоаннова свирепства в их отечестве; слушали наши обещания и не верили. Только некоторые из нарвских жителей, тайно сносясь с Борисом, умышляли сдать ему сей город; но, обличенные в сей измене, были казнены всенародно. 2) Мы имели лазутчиков, а Сигизмунд и Карл войско в Ливонии: могла ли она, если бы и хотела, думать о посольстве в Москву? 3) Густав лишился милости Бориса, который думал женить его на царевне Ксении, с условием, чтобы он исповедывал одну Веру с нею; но Густав не согласился изменить своему закону, ни оставить любовницы, привезенной им с собою из Данцига; не хотел быть, как пишут, и слепым орудием нашей политики ко вреду Швеции; требовал отпуска и, разгоряченный вином, в присутствии Борисова медика Фидлера грозился зажечь Москву, если не дадут ему свободы выехать из России: Фидлер сказал о том боярину Семену Годунову, а боярин царю, который, в гневе отняв у неблагодарного и сокровища и города, велел держать его под стражею в доме; однако ж скоро умилостивился и дал ему, вместо Калуги, разоренный Углич. Густав (в 1601 году) снова был у царя, но уже не обедал с ним; удалился в свое поместье и там, среди печальных развалин, спокойно занимался химиею до конца Борисовой жизни. Неволею перевезенный тогда в Ярославль, а после в Кашин, сей несчастный принц умер в 1607 году, жалуясь на ветреность той женщины, которой он пожертвовал блестящею долею в России. Уединенную могилу его в прекрасной березовой роще на берегу Кашенки видели знаменитый шведский военачальник Иаков де-ла-Гарди и посланник Карла IX, Петрей, в царствование Шуйского.

Между тем мы имели случай гордостию отплатить Си-гизмунду за уничижение, претерпенное Иоанном от Бато-рия. Великий посол литовский, канцлер Лев Сапега, приехав в Москву, жил шесть недель в праздности, для того, как ему сказывали, что царь мучился подагрою. Представленный Борису (16 ноября 1600), Сапега явил у 'овия, начертанные Варшавским сеймом для заключения вечного мира с Россиею: их выслушали, отвергнули и еще несколько месяцев держали Сапегу в скучном уединении, так что он грозился сесть на коня и без дела уехать из Москвы. Наконец, будто бы из уважения к милостивому ходатайству юного Борисова сына, государь велел думным советникам заключить перемирие с Литвою на 20 лет. 11 марта (160J года) написали грамоту, но не хотели именовать в ней Сигизмунда королем Швеции под лукавым предлогом, что он не известил ни Феодора, ни Бориса о своем восшествии на трон отцовский: в самом же деле мы пользовались случаем мести за старое упрямство Литвы называть государей российских единственно ве\икими князьями и тем еще давали себе право на благодарность шведского властителя — право входить с ним в договоры, как с законным монархом. Тщетно Сапега возражал, требовал, молил, даже с слезами, чтобы внести в грамоту весь титул королевский: ее послали к Сигизмунду для утверждения с боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым и с думным дьяком Афанасием Власьевым, которые, невзирая иа худое гостеприимство в Литве, успели в главном деле, к чести двора московского.

Сигизмунд предводительствовал тогда войском в Ливонии и звал их к себе в Ригу: они сказали: «будем ждать короля в Вильне» — и поставили иа своем; в глубокую осень жили несколько времени на берегах Днепра, в шатрах; терпели холод и недостаток, но принудили короля ехать для них в Вильну, где начались жаркие прения. Литовские вельможи говорили Салтыкову и Власьеву: «если действительно хотите мира, то признайте нашего короля шведским, а Эстонию собственностию Польши». Салтыков отвечал: «Мир вам нужнее, нежели нам. Эстония и Ливония собственность России от времен Ярослава Великого; а шведским королевством владеет ныне герцог Карл: царь не дает никому пустых титулов»... «Карл есть изменник и хищник, — возражали паны: — Государь ваш перестанет ли называться в титуле астраханским пли сибирским, если какой-нибудь разбойник на время завладеет сими землями? Знатная часть Венгрии ныне в руках султана, но цесарь именуется венгерским, а король испанский иерусалимским». Убеждения остались без действия; но Сигизмунд, целуя крест пред нашими послами (7 генваря 1602) с обещанием свято хранить договор, примолвил: «клянуся именем Божиим умереть с моим наследственным титулом короля шведского, не уступать никому Эстонии и в течение сего двадцатилетнего перемирия добывать Нарвы, Ревеля и других городов ее, кем бы они ни были заняты». Тут Салтыков выступил и сказал громко: «Король Сигизмунд! целуй крест к великому государю, Борису Феодоровичу, по точным словам грамоты, без всякого прибавления — или клятва не в клятву!» Сигизмунд должен был переговорить свою речь, как требовал боярин и смысл грамоты. Следственно в Москве и в Вильне политика российская одержала верх над литовскою: король уступил, ибо не хотел воевать в одно время и с шведами и с нами; устоял только в отказе величать Бориса именем царя и самодержца: чего мы требовали и в Москве и в Вильне, но удовольствовались словом, что сей титул бесспорно будет дан королем Борису при заключении мира вечного. «Хорошо (говорили паны) и двадцать лет не лить христианской крови: еще лучше успокоить навсегда обе державы. Двадцать лет пройдут скоро; а кто будет тогда государем и в Литве и в России, неизвестно». Заметим еще обстоятельство достопамятное послы московские, в день своего отпуска пируя во дворце королевском, увидели юного Сигизмундова сына, Владислава, и как бы в предчувствии будущего вызвались целовать у него руку: сей отрок семилетний, коему надлежало в возрасте юноши явиться столь важным действующим лицом в нашей истории, приветствовал их умно и ласково; встав с места и сняв с себя шляпу, велел кланяться царевичу Феодору и сказать ему, что желает быть с ним в искренней дружбе. Знатный боярин Салтыков и думный дьяк Власьев, который заменил Щелкалова в делах государственных, могли, храня в душе приятное воспоминание о юном Владиславе, вселить во многих россиян добрые мысли о сем, действительно любезном королевиче.— Воз-вратясь, послы донесли Борису, что он может быть уверен в безопасности и тишине с литовской стороны на долгое время; что король и паны знают, видят силу России, управляемую столь мудрым государем, и конечно не помыслят нарушить договора ни в каком случае, внутренно славя миролюбие царя как особенную милость божию к их отечеству.

Мы сказали, что правитель Швеции искал союза России: Борис, убеждая герцога не мириться с Сигизмундом, дозволял шведам идти из Финляндии к Дерпту чрез новогородское владение и хотел действовать вместе с ними для изгнания поляков из Ливонии. Королевские чиновники ездили в Москву, наши в Стокгольм с изъявлениями взаимного дружества. В знак чрезвычайного уважения к Борису герцог тайно спрашивал у него, исполнить ли ему волю чинов государственных и назваться ли королем шведским? Царь советовал исполнить, и немедленно, для истинного блага Швеции, и тем заслужил живейшую признательность Карлову; советовал искренно, ибо безопасность России требовала, чтобы Литва и Швеция имели разных властителей. Но мы желали Нарвы, и для того хитрый царь (в феврале 1601) объявил шведским послам, Карлу Гендрихсону и Георгию Клаусону, бывшим у нас в одно время с литовским канцлером Сапегою, что должно еще снова рассмотреть и торжественно утвердить мирную грамоту 1597 года, писанную от имени Феодорова и Сигизмундова; что она недействительна, ибо Сигизмунд не утвердил ее; что обстоятельства переменились и что сей король готов уступить нам часть Ливонии, если будем помогать ему в войне с герцогом. Послы удивились. «Мы заключили мир (говорили они боярам) не между Феодором и Сигизмундом, а между Швециею и Россиею, до скончания веков, именем Божиим, и добросовестно исполнили условия: отдали Кексгольм вопреки Сигизмундову несогласию. Нет, герцог Карл не поверит, чтобы царь думал нарушить обет, запечатленный целованием креста на Святом Евангелии. Если Сигизмунд уступает вам города в Ливонии, то уступает не свое: половина ее завоевана герцогом. И союз с Литвою надежен ли для царя? Прекратились ли споры о Киеве и Смоленске? Гораздо скорее можно согласить выгоды Швеции и России: главная их выгода есть мирное, доброе соседство. Не сам ли царь убеждал Карла не мириться с Сигизмундом? Мы воюем и берем города: что мешает вам также ополчиться и разделить Ливонию с нами?» Но Борис, с удовольствием видя пламя войны между герцогом и королем, не мыслил в ней участвовать, по крайней мере до времени; заключив перемирие с Литвою, медлил утвердить бескорыстный мир с Карлом; отпустил его послов ни с чем и, тайно склоняя жителей Эстонии изменить шведам, чтобы присоединиться к России, досаждал ему сим непрямодушием — но в то же время искренно доброхотствовал в войне Ливонской: ибо торжество Сигизмундово угрожало нам соединением шведской короны с польскою, а торжество Карлово разделяло их навеки. Борис первый из государей европейских, и всех охотнее, признал герцога королем Швеции и в сношениях с ним уже давал ему сие имя, когда и сам герцог еще назывался только правителем.

Новая, важная связь Борисова с наследственным врагом Швеции могла также беспокоить Карла. Известив сосед-ственных и других венценосцев, императора, Елисавету о своем воцарении, Борис долго медлил оказать сию учтивость королю датскому, Христиану; но с 1601 года началися весьма дружелюбные сношения между ими. В одно время послы Христиановы, Эске-Брок и Карл Бриске, отправились в Москву, а наши, знатный дворянин Ржевский и дьяк Дмитриев, в Копенгаген для взаимного приветствия и для разрешения старых, бесконечных споров о Кольских и Варгавских пустынях. Доказывая, что вся Лапландия принадлежала Норвегии, Христиан ссылался на историю Саксона Грамматика и даже на Мюнстерову космографию; говорил еще, что сами россияне издревле называют Лапландию Мурманскою или норвежскою землею; а мы возражали, что она без сомнения наша, ибо в царствование Василия Иоанновича новогородский священник Илия крестил ее диких жителей, и еще утверждали сие право собственности следующею повестию, основанною на предании тамошних старцев: "Жил некогда в Кореле или Кексгольме знаменитый владетель именем Валит или Варент, данник Великого Новагорода, муж необычной храбрости и силы: воевал, побеждал и хотел господствовать над Лопью или Мурманскою землею. Лопари требовали защиты соседственных норвежских немцев; но Валит разбил и немцев там, где ныне летний погост Варенгский и где он, в память векам, положил своими руками огромный камень в вышину более сажени; сделал вокруг его твердую ограду в двенадцать стен и назвал ее Вавилоном: сей камень и теперь именуется Валитовым. Такая же ограда существовала на месте Кольского острога. Известны еще в земле Мурманской губа Валитова и городище Валитово среди острова или высокой скалы, где безопасно отдыхал витязь корельский. Наконец побежденные немцы заключили с ним мир, отдав ему всю Лопь до реки Ивгея. Долго славный и счастливый, Валит, именем христианским Василий, умер и схоронен в Кексгольме, в церкви Спаса; лопари же с того времени платили дань Новугороду и царям московским". Сии исторические доводы с обеих сторон были не весьма убедительны, и датчане в знак миролюбия желали разделить Лапландию с нами, вдоль или поперек, на две равные части; а Борис, из люСви к Христиану, уступал ему все земли за монастырем Печенским к северу, предоставляя датским и российским чиновникам на будущем съезде близ Колы означить границу обеих держав. Между тем возобновили договор о свободной торговле датских купцов в России; условились и в деле важнейшем.

Борис искал достойного жениха для прелестной царевны между европейскими принцами державного племени, чтобы таким союзом возвысить блеск своего Дома в глазах бояр и князей российских, которые еще недавно видели Годуновых ниже себя: не успев в намерении отдать руку дочери, вместе с Ливониею, Густаву, сей нежный родитель и хитрый политик надеялся доставить счастие Ксении и выгоды государству супружеством ее с герцогом Иоанном, братом Христиановым, юношею умным и приятным, который, подобно Густаву, мог служить орудием наших властолюбивых замыслов на Эстонию, бывшую собственность Дании. Царь предложил, и король, не устрашенный судьбою Магнуса, обрадовался чести быть сватом знаменитого самодержца московского, в надежде его усердным вспоможением осилить враждебную Швецию. К сожалению, любопытные бумаги о сем сватовстве утратились: не знаем условий о вере, о приданом, ни других взаимных обязательств; но знаем, что Иоанн согласился жертвовать Ксении отечеством и быть удельным князем в России: не для того ли, чтобы в случае возможного несчастия, преждевременной кончины юного царевича трон московский имел наследников в семействе Борисовом? о чем, вероятно, думал царь дальновидный, с горячностию любя сына, но любя и мысль о непрерывном наследстве короны, в течение веков, для своего рода. Жених воевал тогда в Нидерландах под знаменами Испании: спешил возвратиться, сел на адмиральский корабль и вместе с пятью другими приплыл (10 августа 1602) к устью Наровы. Там ожидала гостя ладия царская, устланная бархатом — и как скоро герцог ступил на землю Русскую, загремели пушки: боярин Михаиле Глебович Салтыков и думный дьяк Власьев приветствовали его, именем царя, — ввели в богатый шатер и поднесли ему 80 драгоценнейших соболей. В карете, блистающей золотом и серебром, Иоанн ехал в Иваньгород мимо Нарвы, где развевались знамена, на башнях и стенах, усеянных любопытными зрителями: так приветствовали его и шведы, внут-ренно опасаясь сего путешествия, коего цель они уже знали или угадывали.

Гораздо искреннее честили герцога в России. С ним были послы Христиановы, три сенатора (Гильденстерн, Браге и Гольк), восемь знатных сановников, несколько дворян, два медика, множество слуг: на каждом стане, в самых бедных деревнях, угощали их как бы во дворце московском; за обедом играла музыка. В городах стреляли из пушек; войско стояло в ружье и чиновники за чиновниками представлялись светлейшему королевичу. Ехали медленно, в день не более тридцати верст, чрез Новгород, Валдай, Торжок и Старицу. Путешественник не скучал; в часы роздыха гулял верхом или по рекам на лодках; забавлялся охотою, стрелял птиц; беседовал с боярином Салтыковым и дьяком Власьевым о России, желая знать ее государственные уставы и народные обыкновения. Послы Христиановы советовали ему не вдруг перенимать наши обычаи и держаться еще немецких: «еду к царю (говорил он) затем, чтобы навыкать всему русскому». Будучи 1 сентября в Бронницах, Иоанн сказал Салтыкову: «Я знаю, что в сей день вы празднуете новый год; что духовенство, синклит и двор ныне торжественно желают многолетия государю: еще не имею счастия видеть его лицо, но также усердно молюся, да здравствует» спросил вина и стоя пил царские чаши, вместе с московскими сановниками и датскими послами. Одним словом, Иоанн хотел любви Борисовой и любви россиян. Салтыков и Власьев писали к царю о здоровье и веселом нраве королевича; уведомляли обо всем, что он говорил и делал: даже о нарядах, о цвете его атласных кафтанов, украшенных золотыми или серебряными кружевами! Царь требовал сих подробностей — и высылал новые дары путешественнику: богатые ткани азиатские, шапки, низанные жемчугом, поясы и кушаки драгоценные, золотые цепи, сабли с бирюзою и с яхонтами. Наконей Иоанн изъявил нетерпение быть в Москве: ему ответствовали, что государь боялся спешною ездою утомить его — и поехали скорее. 18 сентября ночевали в Тушине, а 19 приближились к столице.

Не только воины и люди сановитые, от членов синклита до приказных дьяков, но и граждане встретили герцога в поле. Выслушав ласковую речь бояр, он сел на коня и ехал Москвою при звуке огромного Кремлевского колокола с датскими и российскими чиновниками. Ему отвели в Китае-городе лучший дом — и на другой день прислали обед царский: сто тяжелых золотых блюд с яствами, множество кубков и чаш с винами и медами. 28 сентября было торжественное представление. От дому Иоаннова до Красного крыльца стояли богато одетые воины; на площади Кремлевской граждане, немцы, литва, также в лучшем наряде. У крыльца встретили Иоанна князья Трубецкий и Черкасский, на лестнице Василий Шуйский и Голицын, в сенях первый вельможа Мстиславский с окольничими и дьяками. Царь и царевич были в Золотой палате, в бархатных порфирах, унизанных крупным жемчугом; в их коронах и на груди сияли алмазы и яхонты величины необыкновенной. Увидев герцога, Борис и Феодор встали, обняли его с нежно-стию, сели с ним рядом и долго беседовали в присутствии вельмож и царедворцев. Все смотрели на юного Иоанна с любовию, пленяясь его красотою: Борис уже видел в нем будущего сына. Обедали в Грановитой палате: царь сидел на золотом троне, за серебряным столом, под висящею над ним короною с боевыми часами, между Феодором и герцогом, уже причисленным к их семейству. Угощение заключилось дарами: Борис и Феодор сняли с себя алмазные цепи и надели на шею Иоанну; а царедворцы поднесли ему два ковша золотые, украшенные яхонтами, несколько серебряных сосудов, драгоценных тканей, английских сукон, сибирских мехов и три одежды русские. Но жених не видал Ксении, веря только слуху о прелестях ее, любезных свойствах, достоинствах, и не обманываясь. Современники пишут, что она была среднего роста, полна телом и стройна; имела белизну млечную, волосы черные, густые и длинные, трубами лежащие на плечах, — лицо свежее, румяное, брови союзные, глаза большие, черные, светлые, красоты несказанной, особенно когда блистали в них слезы умиления и жалости; не менее пленяла и душою, кротостию, благоречием, умом и вкусом образованным, любя книги и сладкие песни духовные. Строгий обычай не дозволял показывать и такой невесты прежде времени; сама же Ксения и царица могли видеть Иоанна скрытно, издали, как думали его спутники. Обручение и свадьбу отложили до зимы, готовясь к тому, вместо пиров, молитвою: родители, невеста и брат ее поехали в лавру Троицкую... О сем пышном выезде царского семейства очевидцы говорят так:

«Впереди 600 всадников и 25 заводных коней, блистающих убранством, серебром и золотом; за ними две кареты: пустая царевичева, обитая алым сукном, и другая, обитая бархатом, где сидел государь: обе в 6 лошадей; первую окружали всадники, вторую пешие царедворцы. Далее ехал верхом юный Феодор; коня его вели знатные чиновники. Позади бояре и придворные. Многие люди бежали за царем, держа на голове бумагу: у них взяли сии челобитные и вложили в красный ящик, чтобы представить государю. Чрез полчаса выехала царица в великолепной карете; в другой, со всех сторон закрытой, сидела царевна: первую везли десять белых коней, вторую восемь. Впереди 40 заводных лошадей и дружина всадников, мужей престарелых, с длинными седыми бородами; сзади 24 боярыни на белых конях. Вокруг шли 300 приставов с жезлами».— Там, в обители тишины и святости, Борис с супругою и с детьми девять дней молился над гробом Св. Сергия, да благословит Небо союз Ксении с Иоанном.

Между тем жениха ежедневно честили царскими обедами в его доме; присылали ему бархаты, объяри, кружева для русской одежды; прислали и богатую постелю, белье, шитое серебром и золотом. Он с ревностию хотел учиться нашему языку и даже переменить веру, как пишут, чтобы исповедывать одну с будущею супругою; вообще вел себя благоразумно и всем нравился любезностию в обхождении. Но чего искренно желали и россияне и датчане — о чем молились родители и невеста — то не было угодно Провидению... На возвратном пути из лавры, 16 октября, в селе Братовщине государь узнал о незапной болезни жениха. Иоанн еще мог писать к нему и прислал своего чиновника, чтобы его успокоить. Недуг усиливался беспрестанно: открылась жестокая горячка; но медики, датские и Борисовы, не теряли надежды: царь заклинал их употребить все искусство, обещая им неслыханные милости и награды. 19 октября посетил Иоанна юный Феодор, 27 сам государь, вместе с патриархом и боярами; увидел его слабого, безгласного; ужаснулся и с гневом винил тех, которые таили от него опасность. На другой день, ввечеру, он нашел герцога уже при смерти; плакал, крушился; говорил: «Юноша несчастный! ты оставил мать, родных, отечество и приехал ко мне, чтобы умереть безвременно!» Еще желая надеяться, государь дал клятву освободить 4000 узников в случае Иоаннова выздоровления и просил датчан молиться Богу с усердием. Но в 6 часов сего же вечера, 28 октября, пресеклись цветущие дни Иоанновы, на двадцатом году жизни... Не только семейство царское, датчане, немцы, но и весь двор, все жители столицы были в горести. Сам Борис пришел к Ксении и сказал ей: «любезная дочь! твое счастие и мое утешение погибло!» Она упала без чувств к ногам его... Велели оказать всю должную честь умершему. Отворили казну царскую для бедных, вдов и сирот; питали нищих в доме, где скончался Иоанн; к телу приставили знатных чиновников; запретили его анато-мить и вложили в деревянную гробницу, наполненную ароматами, а после в медную и еще в дубовую, обитую черным бархатом и серебром, с изображением креста в средине и с латинскою надписью о достоинствах умершего, о благоволении к нему царя и народа российского, об их печали неутешной. В день погребения, 25 ноября, Борис простился с телом, обливаясь слезами, и ехал за ним в санях Китаем-городом до Белого. Гроб везли на колеснице, под тремя черными знаменами, с гербом Дании, мекленбург-ским и голштейнским; на обеих сторонах шли воины царской дружины, опустив вниз острие своих копий; за колесницею бояре, сановники и граждане — до слободы Немецкой, где в новой церкви Аугсбурского Исповедания схоронили тело Иоанново в присутствии московских вельмож, которые плакали вместе с датчанами, хотя и не разумели умилительной надгробной речи, в коей герцогов пастор благодарил их за сию чувствительность...

Вероятно ли сказание нашего летописца, что Борис внутренно не жалел о смерти Иоанна, будто бы завидуя общей к нему любви россиян и страшася оставить в нем совместника для юного Феодора; что медики, узнав тайную мысль царя, не смели излечить больного? Но царь хотел, чтобы россияне любили его нареченного зятя: для того советовал ему быть приветливым и следовать нашим обычаям; хотел без сомнения и счастия Ксении; давал сим браком новый блеск, новую твердость своему Дому и не мог переменить мыслей в три недели: устрашиться, чего желал; видеть, чего не предвидел, и вверить столь гнусную тайну зла придворным врачам-иноземцам, коих он, по смерти Иоанновой, долго не пускал к себе на глаза и которые лечили герцога вместе с его собственными, датскими врачами. Свидетели сей болезни, чиновники Христианова двора, издали в свет ее верное описание, доказывая, что все способы искусства, хотя и без успеха, были употреблены для спасения Иоаннова. Нет, Борис крушился тогда без лицемерия и чувствовал, может быть, казнь Небесную в совести, готовив счастие для милой дочери и видя ее вдовою в невестах; отвергнул украшения царские, надел ризу печали и долго изъявлял глубокое уныние... Все, чем дарили герцога, было послано в Копенгаген; всех Иоанновых спутников отпустили туда с новыми щедрыми дарами; не забыли и последнего из служителей. Борис писал к Христиану, что Россия остается в неразрывном дружестве с Даниею: оно действительно не разорвалося, как бы утверждаемое для обоих государств печальным воспоминанием о судьбе юного герцога, коего тело было перевезено в Рошильд, долго лежав под сводом москоской Лютеранской церкви. В честь Иоанновой памяти Борис дал колокола сей церкви и дозволил звонить в них по дням воскресным.

Но печаль не мешала Борису ни заниматься делами государственными с обыкновенною ревностию, ни думать о другом женихе для Ксении: около 1604 года послы наши снова были в Дании и содействием Христиановым условились с герцогом шлезвигским, Иоанном, чтобы один из его сыновей, Филипп, ехал в Москву жениться на царевне и быть там удельным князем. Сие условие не исполнилось единственно от тогдашних бедственных обстоятельств нашего отечества.

Сношения России с Австриею были, как и в Феодорово время, весьма дружелюбны и не бесплодны. Думный дьяк Власьев (в июне 1599 года), посланный к императору с известием о Борисовом воцарении, сел на лондонский корабль в устье Двины и вышел на берег в Германии: там, в Любеке и в Гамбурге, знатнейшие граждане встретили его с великою ласкою, с пушечною стрельбою и музыкою, славя уже известную милость Борисову к немцам и надеясь пользоваться новыми выгодами торговли в России. Рудольф, изгнанный моровым поветрием из Праги, жил тогда в Пильзене, где Власьев имел переговоры с австрийскими министрами, уверяя их, что наше войско уже шло на турков, но что Сигизмунд заградил оному в литовских владениях путь к Дунаю; что царь, как истинный брат христианских монархов и вечный недруг оттоманов, убеждает шаха и многих иных князей азийских действовать усильно против султана и готов самолично идти на крымцев, если они будут помогать туркам; что мы непрестанно внушаем литовским панам утвердить союз с императором и с нами возведением Максимилиана на трон Ягеллонов; что миролюбивый Борис не усомнится даже и воевать для достижения сей цели, если император когда-нибудь решится отмстить Сигизмунду за бесчестие своего брата. Рудольф изъявил благодарность, но требовал от нас не людей, а золота для войны с Магометом III, желая только, чтобы мы смирили хана. «Император, — говорили его министры, — любя царя, не хочет, чтобы он подвергал себя опасности личной в битвах с варварами: у вас много воевод мужественных, которые легко могут и без царя унять крымцев: вот главное дело! Если угодно Небу, то корона польская, при добром содействии великодушного царя, не уйдет от Максимилиана, но теперь не время умножать число врагов». И мы конечно не думали действовать мечом для возведения Максимилиана на трон польский: ибо Сигизмунд, уже враг Швеции, был для нас не опаснее австрийского князя в венце Ягеллонов; не думали, вопреки уверениям Власьева, ратоборствовать и с султаном без необходимости: но предвидя оную — зная, что Магомет злобится на Россию и действительно велит хану опустошать ее владения,— Борис усердно доброхотствовал Австрии в войне с сим недругом христианства. От 1598 до 1604 года были у нас разные австрийские чиновники и знатный посол барон Логау; а думный дьяк Власьев вторично ездил к императору в 1603 году. Не имеем сведения об их переговорах; известно только, что царь вспо-могал казною Рудольфу, удерживал Казы-Гирея от новых впадений в Венгрию и старался утвердить дружество между императором и шахом персидским, к коему ездили австрийские посланники чрез Москву и который славно мужествовал тогда против оттоманов. Но знаменитый Аббас, ласково поздравив Бориса царем, изъявляя готовность заключить с ним тесный союз, а для него и с императором — отправив (в 1600 году) посланника Исеналея чрез Колмогоры в Австрию, в Рим, к королю испанскому — и в знак особенной любви прислав к своему брату московскому с вельможею Лачин-Беком (в августе 1603 года) златый трон древних государей персидских, вдруг оказался нашим недругом за бедную Грузию: не спорив с Феодором, не споря и с Борисом о праве именоваться ее верховным государем, хотел также бесспорно властвовать над нею и стиснул ее, как слабую жертву, в своих руках кровавых.

Царь Александр не преставал жаловаться в Москве на бедственную долю Иверии. Послы его так говорили боярам. «Мы плакали от неверных и для того отдалися головами царю православному, да защитит нас; но плачем и ныне. Наши домы, церкви и монастыри в развалинах, семейства в плену, рамена под игом. То ли вы нам обещали? И неверные смеются над христианами, спрашивая: где же щит царя белого? где ваш заступник?» Борис велел напомнить им о походе князя Хворостинина, с коим должно было соединиться их войско и не соединилось; однако ж послал в Иверию двух сановников, Нащокина и Леонтьева, узнать все обстоятельства на месте и с терскими воеводами условиться в мерах для ее защиты. Там сделалась перемена. Во время тяжкой болезни Александровой сын его, Давид, объявил себя властителем: отец выздоровел, но сын уже не хотел возвратить ему знаков державства: царской хоругви, шапки и сабли с поясом. Сего мало: он злодейски умертвил всех ближних людей Александровых. Тогда несчастный отец, прибежав раздетый и босой в церковь, рыдая, захлипаясь от слез, всенародно предал сына анафеме и гневу Божию, который действительно постиг изверга: Давид в незапной, мучительной болезни испустил дух, и посланники наши возвратились с известием, что Александр снова царствует в Иверии, но не достоин милости государевой, будучи усердным рабом султана и дерзая укорять Бориса алчностию к дарам. «Мне ли, — сказал царь с негодованием, — мне ли прельщаться дарами нищих, когда могу всю Иверию наполнить серебром и засыпать золотом?» Он не хотел было видеть нового посла иверского, архимандрита Кирилла; но сей умный старец ясно доказал, что Нащокин и Леонтьев оклеветали Александра; сделал еще более: умолил государя не казнить их и дал ему мысль, для будущего верного соединения Грузии с Россиею, построить каменную крепость в Тарках, месте неприступном, изобильном и красивом, — другую на Тузлуке, где большое озеро соляное, много серы и селитры,— а третью на реке Буйнаке, где некогда существовал город, будто бы Александром Македонским основанный, и где еще стояли древние башни среди садов виноградных.

Для сего предприятия немаловажного государь избрал двух знатных воевод, окольничих Бутурлина и Плещеева, которые должны были, взяв полки в Казани и в Астрахани, действовать вместе с терскими воеводами и ждать к себе вспомогательной рати иверской, клятвенно обещанной послом от имени Александра. Не теряли времени и не жалели денег, выдав из казны не менее трехсот тысяч рублей на издержки похода столь отдаленного и трудного. Войско, довольно многочисленное, выступило с берегов Терека (в 1604 году) к Каспийскому морю и видело единственно тыл неприятеля. Шавкал, уже старец ветхий, лишенный зрения, бежал в ущелья Кавказа, и россияне заняли Тарки. Нельзя было найти лучшего места для строения крепости: с трех сторон высокие скалы могли служить ей вместо твердых стен; надлежало укрепить только отлогий скат к морю, покрытый лесом, садами и нивами; в горах били ключи и наделяли жителей, посредством многих труб, свежею водою. Там, на высоте, где стоял дворец Шавкалов с двумя башнями, россияне немедленно начали строить стену, имея все для того нужное: лес, камень, известь; назвали Тарки Новым городом; заложили крепость и на Тузлуке. Одни работали, другие воевали, до Андрии или Эндрена и Теплых Вод, не встречая важного сопротивления; пленили людей в селениях, брали хлеб, отгоняли табуны и стада, но боялись недостатка в съестных припасах: для того в глубокую осень Бутурлин послал тысяч пять воинов зимовать в Астрахань; к счастию, они шли бережно: ибо сыновья Шавкаловы и кумыки ждали их в пустынях, напали смело, сражались мужественно, целый день, а ночью бежали, оставив на месте 3000 убитых. О сем кровопролитном деле писали воеводы в Москву и к царю иверскому, ожидая его войска по крайней мере к весне, чтобы очистить все горы от неприятеля, совершенно овладеть Дагестаном и беспрепятственно строить в нем новые крепости. Но не было слуха о вспомогательной рати, ни вестей из несчастной Грузии. Александр уже не обманывал России: он погиб, и за нас!

Государь, отпустив Кирилла (в мае 1604) из Москвы, вместе с ним послал дворянина Ближней думы, Михаила Татищева, во-первых, для утверждения Грузии в нашем подданстве, во-вторых, и для семейственного дела, еще тайного. Сей сановник (в августе 1604) не нашел царя в Загеме: Александр был у шаха, который строго велел ему явиться с войском в стан персидский, невзирая на имя российского данника и не страшася оскорбить тем друга своего, Бориса. Сын Александров, Юрий, принял Татищева не только ласково, но и раболепно; славил величие московского царя и плакал о бедном отечестве. «Никогда (говорил он) Иверия не бедствовала ужаснее нынешнего: стоим под ножами султана и шаха; оба хотят нашей крови и всего, что имеем. Мы отдали себя России: пусть же Россия возьмет нас не словом, а делом! Нет времени медлить: скоро некому будет здесь целовать креста в бесполезной верности к ее самодержцу. Он мог бы спасти нас. Турки, персияне, кумыки силою к нам врываются; а вас зовем добровольно: придите и спасите! Ты видишь Иверию, ее скалы, ущелья, дебри: если поставите здесь твердыни и введете в них войско русское, то будем истинно ваши, и целы, и не убоимся ни шаха, ни султана». Сведав, что турки идут к Загему, Юрий убеждал Татищева дать ему своих стрельцов для битвы с ними: умный посол долго колебался, опасаясь без указа царского как бы объявить войну султану; наконец решился удостоверить тем Иверию в действительном праве Борисовом именоваться ее верховным государем и дал Юрию сорок московских воинов, которые присоединились к пяти или шести тысячам грузинских, с доблим сотником Михаилом Семовским; пошли впереди (7 октября) и встретили турков сильным залпом. Сей первый звук нашего оружия в пустынях иверских изумил неприятеля: густая передовая толпа его вдруг стала реже; он увидел новый строй, новых воинов; узнал россиян и дрогнул, не зная их малого числа. Юрий с своими ударил мужественно и более гнал, нежели сражался: ибо турки бежали не оглядываясь. Казалось, что в сей день воскресла древняя слава Иверии: ее воины взяли четыре хоругви султанские и множество пленников. В следующий день Юрий одержал победу над хищными кумыками, явил народу трофеи, уже давно ему неизвестные, и всю честь приписал сподвижникам, горсти россиян, славя их как героев.

Наконец Александр возвратился из Персии с сыном Константином, принявшим там магометанскую веру, как мы сказали. Аббас, самовластно располагая Ивериею, велел Константину собрать ее людей воинских, всех без остатка, и немедленно идти к Шамахе; дал ему 2000 своих лучших ратников, несколько ханов и князей; дал и тайное повеление, отгаданное умным Татищевым, который бесполезно остерегал Александра и Юрия, говоря, что дружина персидская для них еще опаснее, нежели для турков; что Константин, измени богу христианскому, может изменить и святым узам родства. Они не смели изъявить подозрения, чтобы не разгневать могущественного шаха; исполняли его указ, собирали войско и предали себя убийцам. Готовясь ехать на обед к Александру (12 марта), Татищев вдруг слышит стрельбу во дворце, крик, шум битвы; посылает своего толмача узнать, что делается — и толмач, входя во дворец, видит персидских воинов с обнаженными саблями, на земле кровь, трупы и две отсеченные головы, лежащие пред Константином: головы отца его и брата! Константин-мусульманин, уже объявленный царем Иверии христианской, приказал к Татищеву, что Александр убит нечаянно, а Юрий достойно, как изменник шахов и государя московского, друг и слуга ненавистных турков; что сия казнь не переменяет отношений Иверии к России; что он, исполняя волю великого Аббаса, брата и союзника Борисова, готов во всем усердствовать царю христианскому. Но Татищев уже сведал истину от вельмож грузинских. Долго терпев связь Александрову с Россиею, в надежде на содействие царя в войне с оттоманами, Аббас, уже победитель, не захотел более терпеть нашего, хотя и мнимого господства в земле, которая считалась достоянием его предков. Он вразумился в систему политики Борисовой; увидел, что мы, радуясь кровопролитию между им и султаном, для себя избегаем оного; велел сыну убить отца, будто бы за приверженность к туркам, но в самом деле за подданство России, дерзкое и безрассудное для несчастного Александра, который исканием дальнего, неверного заступника раздражал двух ближних утеснителен. Будучи только орудием Аббасовой мести и плакав всю ночь перед совершением гнусного отцеубийства, Константин уверял Борисова посла, что шах не имел в том участия. «Родитель мой (говорил он) сделался жертвою междоусобия сыновей: несчастие весьма обыкновенное в нашей земле! Сам Александр извел отца своего, убил и брата: я то же сделал, не зная, к добру ли, к худу ли для света. По крайней мере буду верным моему слову и заслужу милость государя российского лучше Александра и Юрия; благодарен ему за крепости, основанные им в земле Шавкаловой, и скоро пришлю в Москву богатые дары». Татищев хотел не ковров и не тканей, а подданства; требовал от него клятвы в верности к России, и доказывал, что царем Иверии может быть единственно христианин. Константин отвечал, что до времени останется мусульманином и подданным шаховым, но будет защитником христианства и другом России — прибавив: «где твердый ваш хребет, на который мы в случае нужды могли бы опереться?» С сим Татищев должен был выехать из Загема, торжественно объявив, что Борис не уступает Иверии шаху и что Аббас, самовластно казнив Александра рукою Константина, нарушил счастливое дружество, которое дотоле существовало между Персиею и Россиею. — Одним словом, мы лишились царства: то есть права называть его своим; но Татищев, не выезжая из Грузии, нашел другое царство для титула Борисова!

Видя юного Феодора уже близкого к совершенному возрасту и снова предложив руку дочери датскому принцу, но желая на всякий случай иметь для нее и другого мужа в готовности, Борис искал вдруг и невесты и жениха в отечестве славной Тамари, знаменитой супруги Георгия Андреевича Боголюбского. Посол Александров, Кирилл, хвалил нашим боярам красоту иверского царевича, Давидова сына, Теймураса, и княжны или царевны карталин-ской, Елены, внуки Симеоновой: Татищеву велено было видеть их; он не нашел Теймураса, отданного шаху в аманаты, и поехал в Карталинию видеть семейство ее владетеля. Сия область древней Иверии, менее подверженная набегам дагестанских кумыков, представляла и менее развалин, нежели Восточная Грузия или Кахетия. Там господствовал отец Еленин, князь Юрий, после Симеона, взятого в плен турками: он имел своих князей присяжников (сонского и других), многочисленных царедворцев, бояр и святителей; угостил Татищева в шатрах и с изъявлением благодарности выслушал его предложения: первое, чтобы Юрий поддался России; второе, чтобы отпустил с ним в Москву Елену и ближнего родственника своего, юного князя Хоздроя, если они имеют все достоинства, нужные для чести вступить в семейство Борисово. «Сия честь велика, — сказал усердный посол: — император и короли шведский, датский, французский искали ее ревностно». Судьба Александрова ужасала Юрия; но Татищев возражал, что сей несчастный погубил себя криводушием, хотев служить вместе царям верному и неверному, к досаде обоих. «Желая угодить Аббасу (говорил он), Александр не дал нам войска, чтобы истребить Шавкала; оставил сына в Персии и дозволил ему быть магометанином, то есть острить нож на отца и христианство; сослал туда и внука, узнав о намерении государя выдать за него царевну Ксению: ибо страшился, чтобы Теймурас не взял Грузии в приданое за царевною; но мог ли великий царь наш разлучиться с нею для бедного престола загемского, имея у себя многие знаменитейшие княжества в удел милому зятю? Александр пал, ибо не прямил России и не стоил ее сильного вспоможения». Сорок московских стрельцов спасли Загем: Татищев обязался немедленно прислать в Карталинию из Терской крепости 150 храбрейших воинов, как передовую дружину, для безопасности будущего свата Борисова — и Юрий с обрядами священными назвал себя российским данником. Тем более желая родственного союза с царем, он представил на суд Татищеву жениха и невесту, сказал: «Отдаюсь России и с царством и с душою. Князь Хоздрой воспитан моею матерью вместе со мною и служит мне правою рукою в делах ратных; когда он в поле, тогда могу быть спокоен дома. Детей у меня двое: сын мое око, а дочь сердце: веселюсь ими и в бедствиях нашего отечества; но не стою за Елену, когда так угодно Богу и государю российскому». В донесении царю о женихе и невесте Татищев пишет: «Хоздрою 23 года от рождения; он высок и строен; лицо у него красиво и чисто, но смугло; глаза светлые карие, нос с горбиною, волосы темно-русые, ус тонкий; бороду уже бреет; в разговорах умен и речист; знает язык турецкий и грамоту иверскую; одним словом, хорош, но не отличен; вероятно, что полюбится, но не верно... Елену видел я в шатре у царицы: она сидела между матерью и бабкою на золотом ковре и жемчужном изголовье, в бархатной одежде с кружевами, в шапке, украшенной каменьями драгоценными. Отец велел ей встать, снять с себя верхнюю одежду и шапку: вымерил ее рост деревцом и подал мне сию мерку, чтобы сличить с данною от государя. Елена прелестна, но не чрезвычайно: бела и еще несколько белится; глаза у нее черные, нос небольшой, волосы крашеные; станом пряма, но слишком тонка от молодости: ибо ей только 10 лет; и в лице не довольно полна. Старший брат Еленин гораздо благовиднее». Татищев хотел везти в Москву невесту и жениха, говоря, что первая будет жить до совершенных лет у царицы Марии, учиться языку и навыкать обычаям руским. Отпустив с ним Хоздроя, Юрий удержал Елену до нового посольства царского и тем избавил себя от слез разлуки бесполезной: ибо Елена уже не нашла бы в Москве своего жениха злосчастного! Татищев должен был оставить и Хоздроя для его безопасности в земле Сонской, узнав, что случилось в Дагестане, где турки отмстили нам с лихвою за геройство московских стрельцов в Иверии и где в несколько дней мы лишились всего, кроме доброго имени воинского!

Отношения России к Константинополю были странны: турки в Иоанново время без объявления войны приступали к Астрахани, а в Феодорово и к самой Москве под знаменами Крыма; а цари еще уверяли султанов в дружелюбии, удивляясь сим неприятельским действиям как ошибке или недоразумению. Утесненный нами Шавкал, тщетно ожидав вспоможения от Аббаса, искал защиты Магомета III, который велел дербентскому и другим пашам своим в областях Каспийских изгнать россиян из Дагестана. Турки соединились с кумыками, лезгинцами, аварами и весною в 1605 году подступили к Койсе, где начальствовал князь Владимир Долгорукий, имея мало воинов: ибо полки, ушедшие зимовать в Астрахань, еще не возвратились. Долгорукий зажег крепость, сел на суда и морем приплыл в городок Терский; а паши осадили Бутурлина в Тарках. Сей воевода, уже старец летами, славился доблестию: худо ограждаемый стеною, еще недостроенною, он отразил несколько приступов. Часть стены разрушилась, и каменная башня, подорванная осаждающими, взлетела на воздух с лучшею дружиною московских стрельцов. Бутурлин еще мужествовал, однако ж видел невозможность спасти город, слушал предложения султанских чиновников, колебался и наконец, вопреки мнению своих товарищей, решился спасти хотя одно войско. Главный паша сам был у него в ставке, пировал и клялся ему выпустить россиян с честию, с доспехами, и наделить всеми нужными запасами. Но вероломные кумыки, дав нашим свободный путь из крепости до степи, вдруг окружили их и начали страшное кровопролитие. Пишут, что добрые россияне единодушно обрекли себя на славную гибель; бились с неприятелем злым и многочисленным врукопашь, человек с человеком, один с тремя, боясь не смерти, а плена. Из первых, в глазах отца, пал сын главного начальника, Бутурлина, прекрасный юноша; за ним его старец, родитель; также и воевода Плещеев с двумя сыновьями, воевода Полев и все, кроме тяжело уязвленного князя Владимира Бахтеярова и других немногих, взятых замертво неприятелем, но после освобожденных султаном. — Сия битва несчастная, хотя и славная для побежденных, стоила нам от шести до семи тысяч воинов и на 118 лет изгладила следы российского владения в Дагестане.

Татищев возвратился уже в новое царствование, и Борис, не имев времени узнать о возведении отцеубийцы-мусульманина на престол Иверии, до конца дней своих был другом Аббасу, как врагу явного, опасного врага нашего, султана, против коего мы ревностно возбуждали тогда и Азию и Европу.

В самых переговорах с Англиею Борис изъявлял желание, чтобы все христианские державы единодушно восстали на Оттоманскую. «Не только послы императора и римские, — писал он к Елисавете, — но и другие иноземные путешественники уверяли нас, что ты будто бы в тесной связи с султаном: мы дивились и не верили. Нет, ты не будешь никогда дружить злодеям христианства и конечно пристанешь к общему союзу государей европейских, чтобы унизить высокую руку неверных: цель достойная тебя и всех нас!» Но Елисавета имела в виду только выгоды своего купечества и для того ласкала самолюбию царя знаками чрезвычайного к нему уважения. Посланника нашего, дворянина Микулина, встретили в Лондоне с необыкновеннею честию: в гавани и в крепости стреляли из пушек, когда он (18 сентября 1600) плыл Темзою и ехал городом в Елисаветиной карете, провождаемой тремястами чиновных всадников, алдерманами, купцами в богатом наряде, в золотых цепях. Улицы были тесны для множества зрителей. Знаменитому гостю, в одном из лучших домов Лондона, служили королевины люди: Елисавета прислала ему из своей казны блюда, чаши и кубки серебряные. Угадывали и спешили исполнять его желания: но он вел себя умно и скромно: за все благодарил и ничего не требовал. Представление было в Ричмонде (14 октября): Елисавета встала с места и несколько шагов ступила навстречу посланнику; славила воцарение Бориса, своего брата сердечного, издавна милостивого к англичанам; говорила, что ежедневно молится о нем Богу; что имеет друзей между государями европейскими, но никого из них не любит столь вседушно, как самодержца российского; что одно из ее главных удовольствий есть исполнять его волю. Микулин обедал у королевы, и только один сидел с нею: лорды и знатные чиновники не садились; она стоя пила чашу Борисову. Приглашаемый быть зрителем всего любопытного, посланник наш видел рыцарские игры в день восшествия на престол Елисаветы, праздник орденский св. Георгия, богослужение в церкви Св. Павла и торжественный въезд королевы в Лондон ночью, при свете факелов и звуке труб, со всеми перами и царедворцами, среди бесчисленного множества граждан, исполненных усердия и любви к своей монархине. Елисавета везде благодарила Микулина за его присутствие и в ласковых с ним беседах никогда не забывала хвалить Бориса и россиян. Плененный ее милостями, сей посланник имел случай оказать ей свое усердие. В день ужасный для Лондона (18 февраля 1601), когда несчастный Эссекс, дерзнув объявить себя мятежником, с пятьюстами преданных ему людей шел овладеть крепостию — когда все улицы, замкнутые цепями, наполнились воинами и гражданами в доспехах — Микулин вместе с верными англичанами вооружился для спасения Елисаветы, как сама она, утишив бунт, писала к царю, славя доблесть его сановника. — Одним словом, сие посольство утвердило личное дружество между Борисом и королевою. Хотя Елисавета, будучи врагом Испании и Австрии, не могла принять мысли Борисовой о новом крестовом походе или союзе всех держав христианских для изгнания турков из Европы, но удостоверила его в том, что никогда не мыслила о вспоможении султану и что ревностно желает успеха христианскому оружию. Царь имел и другое сомнение: он слышал, что Англия благоприятствует Сигизмунду в войне с шведским правителем; но Елисавета старалась доказать ему, что и Вера и политика предписывают ей усердстовать Карлу. Довольный сими объяснениями, Борис дал новую жалованную грамоту англичанам для свободной, беспошлинной торговли в России, с особенным благоволением приняв посланника Елисаветина, Ричарда Ли, коего главным делом было уверить царя в ее дружбе и величать его добродетели. «Вселенная полна славы твоей, — писал к нему Ли, выезжая из России: — ибо ты, сильнейший из монархов, доволен своим, не желая чужого. Враги хотят быть с тобою в мире от страха, а друзья в союзе от любви и доверенности. Когда бы все христианские венценосцы мыслили подобно тебе, тогда бы царствовала тишина в Европе, и ни султан, ни папа не могли бы возмутить ее спокойствия». Узнав, что Борис имеет намерение женить сына, королева (в 1603 году) предлагала ему руку знатной одиннадцатилетней англичанки, украшенной редкими прелестями и достоинствами; вызывалась немедленно прислать живописное изображение сей и других красавиц лондонских и желала, чтобы царь до того времени не искал другой супруги для юного Феодора. Но Борис хотел прежде знать, кто невеста и родня ли королеве, уверяя, что многие великие государи требуют чести соединить браком детей своих с его семейством. Кончина Елисаветы, столь знаменитой в летописях британских, достопамятной и в нашей истории долговременною приязнию к России, устранила дело о сватовстве, не прервав дружественной связи между Англиею и царем. Новый король, Иаков I, не замедлил известить Бориса о соединении Шотландии с Англиею и писал: «наследовав престол моей тетки, желаю наследовать и твою к ней любовь». Посол Иакова, Фома Смит, ( в октябре 1604) представив Борису в дар великолепную карету и несколько сосудов серебряных, сказал ему, что «король английский и шотландский, сильный воинством, морским и сухопутным, еще сильнейший любовию народною, только одного московского венценосца просит о дружбе: ибо все иные государи европейские сами ищут в Иакове; что он имеет двоякое право на сию дружбу, требуя оной в память великой Елисаветы и своего незабвенного шурина, датского герцога Иоанна, коего царь любил столь нежно и столь горестно оплакал».

Борис сказал, что ни с одним из монархов не был он в такой сердечной любви, как с Елисаветою, и что желает навсегда остаться другом Англии. Сверх права торговать беспошлинно во всех наших городах, Иаков требовал свободного пропуска англичан чрез Россию в Персию, в Индию и в другие восточные земли для отыскания пути в Китай, ближайшего и вернейшего, нежели морем, около мыса Доброй Надежды, к обоюдной пользе Англии и России, изъясняя, что драгоценности, перевозимые купцами из земли в землю, оставляют на пути следы золотые. Бояре удостоверили посла в неизменной силе милостивых грамот, данных царем гостям лондонским, но объявили, что жестокая война пылает на берегах Каспийского моря, что Аббас приступает к Дербенту, Баке и Шамахе; что царь до времени не может пустить туда англичан, для их безопасности. С таким ответом Смит выехал из Москвы (20 марта 1605). Уже не было речи о государственном союзе Англии с Россиею; одна торговля служила твердою связию между ими, будучи равно выгодною для обеих.

Предпочтительно благоприятствуя сей торговле, как важнейшей для России, Борис не усомнился однако ж дать и немецким гостям права новые. Еще не довольная Феодоровою жалованною грамотою, Ганза прислала в Москву любского бургомистра Гермеса, трех ратсгеров и секретаря своего, которые (3 апреля 1603) поднесли в дар государю и сыну его литые серебряные, вызолоченные изображения Фортуны, Венеры, двух больших орлов, двух коней, льва, единорога, носорога, оленя, струса, пеликана, грифа и павлина. Купцов приняли как знатнейших вельмож; угостили обедом на золоте. От имени пятидесяти девяти немецких союзных городов они вручили боярам челобитную, писанную убедительно и смиренно. В ней было сказано, что Древность их торговли в нашем отечестве исчисляется не годами, а столетиями; что в самые отдаленные времена, когда англичане, голландцы, французы едва знали имя России, Ганза доставляла ей все нужное и приятное для жизни гражданской и за то искони пользовалась благоволением державных предков царя, правами и выгодами исключительными: о возвращении сих прав молила Ганза, славя Бориса; желала торговли беспошлинной; хотела, чтобы он дозволил ей свободно купечествовать и в пристанях Северного моря, в Колмогорах, в Архангельске и дал гостиные дворы в Новегороде, Пскове, Москве, с правом иметь там церкви, как в старину бывало; требовала ямских лошадей для перевоза своих товаров из места в место, и проч. Царь сказал, что в России берут таможенную пошлину с купцов императора, королей испанского, французского, литовского, датского; что жители вольных немецких городов должны платить ее, как и все, но что половина ее, в знак милости, уступается любчанам: ибо другие немцы суть подданные разных властителей, для коих ничто не обязывает нас быть столь бескорыстными; что одни же любчане избавляются от всякого таможенного осмотра, сами заявляя и ценя свои товары по совести; что Ганзе дозволяется торговать в Архангельске, также купить или завести гостиные дворы в Новегороде, Пскове и Москве своим иждивением, а не государевым; что всякая вера терпима в России, но строить церквей не дозволяется ни католикам, ни лютеранам, и что в сем отказано знатнейшим венценосцам Европы, императору, королеве Елисавете и проч.; что ямы учреждены в России не для купечества, а единственно для гонцов правительства и для послов чужеземных. В таком смысле написали жалованную грамоту (5 июня) с прибавлением, что имение гостей, умирающих в России, неприкосновенно для казны и в целости отдается их наследникам; что немцы в домах своих могут держать вино русское, пиво и мед для своего употребления, а продавать единственно чужеземные вина, в куфах или в бочках, но не ведрами и не в стопы. — С сею жалованною грамотою послы выехали в Новгород, представили ее там воеводе, князю Буйносову-Ростовскому, и требовали места для строения домов и лавок; но воевода ждал еще особенного указа, и долго, так что они, лишась терпения, уехали во Псков, где были счастливее: градоначальник немедленно отвел им, на берегу реки Великой, вне города, место старого гостиного двора немецкого, то есть его развалины, памятник древней цветущей торговли в знаменитой Ольгиной родине. Жители радовались не менее любчан, воспоминая предания о счастливом союзе их города с Ганзою; но минувшее уже не могло возвратиться, от перемены в отношениях Ганзы к Европе и Пскова к России. Оставив поверенных, чтобы изготовить все нужное для заведения конторы в Новегороде и Пскове, Гермерс и товарищи его спешили обрадовать Любек успехом своего дела — и в 1604 году корабли гамбургские уже начали приходить в Архангельск.

Между европейскими посольствами заметим еще римские и флорентийское. В 1601 году были в Москве нунции Климента VIII, Франциск Коста и Дидак Миранда, а другие в 1603 году, требуя дозволения ехать в Персию: царь велел им дать суда, чтобы плыть Волгою в Астрахань. — Фердинанд, великий герцог тосканский и флорентийский, один из знаменитых властителей славного рода Медицисов, великодушный друг Генрика IV присылал к Борису (в марте 1602) чиновника Авраама Люса с предложением своих услуг для вызова в Россию людей ученых, художников, ремесленников, и для доставления ей богатых естественных произведений Италии, особенно мрамора и дерева драгоценного, морем чрез наши двинские гавани.

Не имея никакого сношения с Магометом III, ни с его наследником, Ахметом I, мы узнавали все происшествия константинопольские от греческих святителей, которые непрестанно являлись в Москве за милостынею, с иконами и с благословением патриархов. Еще Иоанн дал афонской Введенской обители двор в Китае-городе у монастыря Богоявленского, где приставали ее странники-иноки и другие греки, искавшие службы в России. Известия сих наших ревностных единоверцев о затруднениях и худом внутреннем состоянии Оттоманской империи удостоверяли Бориса в безопасности с ее стороны, по крайней мере на несколько времени.

Государственная хитрость Борисова, по словам летописца, всего успешнее действовала в ногайских улусах, ослабленных и разоренных междоусобием их властителей, коих будто бы ссорили наместники астраханские. Вопреки летописцу, бумаги государственные представляют Бориса миротворцем ногаев, по крайней мере главного их улуса, Волжского или Уральского, который со времен знаменитого отца Сююнбеки, Юсуфа, имел всегда одного князя и трех чиновников-властителей: Нурадына, Тайбугу и Кокувата, но тогда повиновался двум князьям, Иштереку, сыну Тин-Ахматову, и Янараслану, Урусову, сыну, исполненным ненависти друг ко другу. На приказ Борисов, чтобы они жили в любви и в братстве, Янараслан отвечал: «Царь московский желает чуда: велит овцам дружиться с волками и пить воду из одной проруби!» Боярин Семен Годунов, уполномоченный царем, приехал в Астрахань, собрал там (в ноябре 1604) ногайских вельмож, объявил грамоту в том, чтобы ему и всему Исмаилову племени служить России и биться с ее врагами до последнего издыхания, не давать никому княжеского и нурадынского достоинства без утверждения государева, не иметь войны междоусобной, не сноситься с шахом, султаном, ханом крымским, царями бухарским и хивинским, ташкенцами, Ордою киргизскою, Шавкалом и черкесами — кочевать в степях астраханских у моря, по Тереку, Куме и Волге около Царицына — перезвать к себе улус Казыев или овладеть им, чтобы от моря Черного до Каспийского и далее, на восток и север, не было в степях иной Орды ногайской, кроме Иштерековой, верной царю московскому. Улус Казыев, отделясь от Волжского и кочуя близ Азова с своим князем Барангазыем, зависел от турков и крымцев, часто искал милости в царе, обещал служить России, вероломствовал и грабил в ее владениях: чтобы унять или совершенно истребить его, Борис велел донским козакам помогать Иштереку и, прислав ему в дар богатую саблю, писал: «она будет или на шее злодеев России или на твоей собственной». Сей князь исполнил условие и непрестанно теснил ногаев азовских, так что многие из них сделались нищими и продавали детей своих в Астрахани. — Третий ногайский улус, именуясь Альтаулъским, занимал степи в окрестностях Синего моря, или Арала, и находился в тесной связи с Бухариею и с Хивою: Иштерек должен был также склонять его мурз к подданству российскому, соединенному с важною выгодою в торговле: Борис, дозволяя верным ногаям мирно купечествовать в Астрахани, освобождал их от всякой пошлины.

Представив в сем обозрении важнейшие действия Борисовой политики, европейской и азиатской — политики вообще благоразумной, не чуждой властолюбия, но умеренного: более охранительной, нежели стяжательной — представим действия Борисовы внутри государства, в законодательстве и в гражданском образовании России.

В 1599 году Борис, в знак любви к патриарху Иову, возобновил жалованную грамоту, данную Иоанном митрополиту Афанасию, такого содержания, что все люди перво-святителя, его монастыри, чиновники, слуги и крестьяне их освобождаются от ведомства царских бояр, наместников, волостелей, тиунов и не судятся ими ни в каких преступлениях, кроме душегубства, завися единственно от суда патриаршего; увольняются также от всяких податей казенных. Сие древнее государственное право нашего духовенства оставалось неизменным и в царствование Василия Шуйского, Михаила и сына его.

Закон об укреплении сельских работников, целию своею благоприятный для владельцев средних или неизбыточных, как мы сказали, имел однако ж и для них вредное следствие, частыми побегами крестьян, особенно из селений мелкого дворянства: владельцы искали беглецов, жаловались друг на друга в их укрывательстве, судились, разорялись. Зло было столь велико, что Борис, не желая совершенно отменить закона благонамеренного, решился объявить его только временным и в 1601 году снова дозволил земледельцам господ малочиновных, детей боярских и других, везде, кроме одного Московского уезда, переходить в известный срок от владельца к владельцу того же состояния, но не всем вдруг и не более, как по два вместе; а крестьянам бояр, дворян, знатных дьяков и казенным, святительским, монастырским велел остаться без перехода на означенный 1601 год. Уверяют, что изменение устава древнего и нетвердость нового, возбудив негодование многих людей, имели влияние и на бедственную судьбу Годунова; но ске любопытное сказание историков XVIII века не основано на известиях современников, которые единогласно хвалят мудрость Бориса в делах государственных.

Хвалили его также за ревность искоренять грубые пороки народа. Несчастная страсть к крепким напиткам, более или менее свойственная всем народам северным, долгое время была осуждаема в России единственно учителями христианства и мнением людей нравственных. Иоанн III и внук его хотели ограничить ее неумеренность законом и наказывали оную как гражданское преступление. Может быть, не столько для умножения царских доходов, сколько для обуздания невоздержных, Иоанн IV налагал пошлину на варение пива и меда. В Феодорово время существовали в больших городах казенные питейные дома, где продавалось и вино хлебное, неизвестное в Европе до XIV века; но и многие частные люди торговали крепкими напитками, к распространению пьянства: Борис строго запретил сию вольную продажу, объявив, что скорее помилует вора и разбойника, нежели корчемников; убеждал их жить иным способом и честными трудами; обещал дать им земли, если они желают заняться хлебопашеством: но хотев тем, как пишут, воздержать народ от страсти равно вредной и гнусной, царь не мог истребить корчемства, и самые казенные питейные дома, наперерыв откупаемые за высокую цену, служили местом разврата для людей слабых.

В усердной любви к гражданскому образованию Борис превзошел всех древнейших венценосцев России, имев намерение завести школы и даже университеты, чтобы учить молодых россиян языкам европейским и наукам: в 1600 году он посылал в Германию немца, Иоанна Крамера, уполномочив его искать там и привезти в Москву профессоров и докторов. Сия мысль обрадовала в Европе многих ревностных друзей просвещения: один из них, учитель прав, именем Товиа Лонциус, писал к Борису (в генваре 1601): «Ваше царское величество хотите быть истинным отцом отечества и заслужить всемирную, бесмертную славу. Вы избраны Небом совершить дело великое, новое для России: просветить ум вашего народа несметного и тем возвысить его душу вместе с государственным могуществом, следуя примеру Египта, Греции, Рима и знаменитых держав европейских, цветущих искусствами и науками благородными». Сие важное намерение не исполнилось, как пишут, от сильных возражений духовенства, которое представило царю, что Россия благоденствует в мире единством Закона и языка; что разность языков может произвести и разность в мыслях, опасную для церкви; что во всяком случае неблагоразумно вверить учение юношества католикам и лютеранам. Но оставив мысль заводить университеты в России, царь послал 18 молодых боярских людей в Лондон, в Любек и во Францию, учиться языкам иноземным, так же, как молодые англичане и французы ездили тогда в Москву учиться русскому. Умом естественным поняв великую истину, что народное образование есть сила государственная, и видя несомнительное в оном превосходство других европейцев, он звал к себе из Англии, Голландии, Германии не только лекарей, художников, ремесленников, но и людей чиновных в службу. Так посланник наш, Микулин, сказал в Лондоне трем путешествующим баронам немецким, что если они желают из любопытства видеть Россию, то царь с удовольствием примет их и с честию отпустит; но если, любя славу, хотят служить ему умом и мечом в деле воинском, наравне с князьями владетельными, то удивятся его ласке и милости. В 1601 году Борис с отменным благоволением принял в Москве 35 ливонских дворян и граждан, изгнанных из отечества поляками. Они не смели идти во дворец, будучи худо одеты: царь велел сказать им: «хочу видеть людей, а не платье»; обедал с ними; утешал их и тронул до слез уверением, что будет им вместо отца: дворян сделает князьями, мещан дворянами; дал каждому, сверх богатых тканей и соболей, пристойное жалованье и поместье, не требуя в возмездие ничего, кроме любви, верности и молитвы о благоденствии его Дома. Знатнейший из них, Тизенгаузен, клялся именем всех умереть за Бориса, и сии добрые ливонцы, как увидим, не обманули царя, с ревностию вступив в его немецкую дружину. Вообще благосклонный к людям ума образованного, он чрезвычайно любил своих иноземных медиков, ежедневно виделся с ними, разговаривал о делах государственных, о Вере; часто просил их за него молиться и только в удовольствие им согласился на возобновление лютеранской церкви в слободе Яузской. Пастор сей церкви, Мартин Бер, коему мы обязаны любопытною историею времен Годунова и следующих, пишет: «мирно слушая учение христианское и торжественно славословя Всевышнего по обрядам Веры своей, немцы московские плакали от радости, что дожили до такого счастия!»

Признательность иноземцев к милостям царя не осталась бесплодною для его славы: муж ученый, Фидлер, житель кенигсбергский (брат одного из Борисовых медиков), сочинил ему в 1602 году на латинском языке похвальное слово, которое читала Европа и в коем оратор уподобляет своего героя Нуме, превознося в нем законодательную мудрость, миролюбие и чистоту нравов. Сию последнюю хвалу действительно заслуживал Борис, ревностный наблюдатель всех уставов церковных и правил благочиния, трезвый, воздержный, трудолюбивый, враг забав суетных и пример в жизни семейственной, супруг, родитель нежный, особенно к милому, ненаглядному сыну, которого он любил до слабости, ласкал непрестанно, называл своим велителем, не пускал никуда от себя, воспитывал с отменным старанием, даже учил наукам: любопытным памятником географических сведений сего царевича осталась ландкарта России, изданная под его именем в 1614 году немцем Герардом. Готовя в сыне достойного монарха для великой державы и заблаговременно приучая всех любить Феодора, Борис в делах внешних и внутренних давал ему право ходатая, заступника, умирителя; ждал его слова, чтобы оказать милость и снисхождение, действуя и в сем случае без сомнения как искусный политик, но еще более как страстный отец и своим семейственным счастием доказывая, сколь неизъяснимо слияние добра и зла в сердце человеческом!

Но время приближалось, когда сей мудрый властитель, достойно славимый тогда в Европе за свою разумную политику, любовь к просвещению, ревность быть истинным отцом отечества, — наконец за благонравие в жизни общественной и семейственной, должен был вкусить горький плод беззакония и сделаться одною из удивительных жертв суда Небесного. Предтечами были внутреннее беспокойство Борисова сердца и разные бедственные случаи, коим он еще усильно противоборствовал твердостию духа, чтобы вдруг оказать себя слабым и как бы беспомощным в последнем явлении своей судьбы чудесной.