Глава IV. Состояние России в конце XVI века

Безопасность России в отношении к соседственным державам. Войско. Жалованье. Доходы. Богатство Строгановых. Суд и расправа. Пытки и казни. 7 орговля. Цена разных товаров. Корабли российские. Образование. Геометрия и арифметика. Тайное письмо или цифры. География. Словесность. Художества и ремесла. Москва. Обычаи. Примеры местничества. Двор. Вина иноземные, меды и яства русские. Хлебосольство. Долгая жизнь. Медики. Лекарства. Аптекари. Разные обыкновения. Убогий дом. Одежда женщин. Забавы. Бани. Пороки. Набожность. Смерть первого Борисова сына. Юродивые. Терпимость. Уния в Литве.

Описав судьбу нашего отечества под наследственным скиптром монархов варяжского племени, заключим историю семисот тридцати шести лет обозрением тогдашнего состояния России в государственном и гражданском смысле.

Никогда внешние обстоятельства Московской державы, основанной, изготовленной к величию Иоанном III, не казались столь благоприятными для ее целости и безопасности, как в сие время. В Литве преемник Баториев дремал на троне, окруженном строптивыми, легкомысленными и несогласными вельможами; Швеция колебалась в безначалии; хан умел только грабить оплошных; Магомет III в сильном борении с Австриею предвидел еще опаснейшую войну с шахом — а Россия, почти без кровопролития взяв неизмеримые земли на северо-востоке, заложив крепости под сению Кавказа, восстановив свои древние грани на скалах Корельских, ожидая случая возвратить и другие несчастные уступки Иоачнова малодушия, города в Ливонии и важную пристань Балтийскую, — Россия, спокойная извне, тихая внутри, имела войско многочисленнейшее в Европе и еще непрестанно умножала его. Так говорят иноземные современники о ратных силах Феодоровых:

«Пятнадцать тысяч дворян, разделенных на три степени; больших, средних и меньших, московских и так называемых выборных, (присылаемых в столицу из всех городов и чрез три года сменяемых иными), составляют конную дружину царскую. Шестьдесят пять тысяч всадников, из детей боярских, ежегодно собирается на берегах Оки, в угрозу хану. Лучшая пехота — стрельцы и козаки: первых 10000, кроме двух тысяч отборных, или стремянных; вторых около шести тысяч. Наряду с ними служат 4300 немцев и поляков, 4000 Козаков литовских, 150 шотландцев и нидерландцев, 100 датчан, шведов и греков. Для важного ратного предприятия выезжают на службу все поместные дети боярские с своими холопями и людьми даточными (из отчин боярских и церковных), более крестьянами, нежели воинами, хотя и красиво одетыми (в чистые, узкие кафтаны с длинным, отложным воротником): невозможно определить их числа, умножаемого в случае нужды людьми купецкими, также наемниками и слугами государя московского, ногаями, черкесами, древними подданными Казанского царства. Сборные областные дружины называются именами городов своих: Смоленскою, Новогородскою и проч.; в каждой бывает от 300 до 1200 ратников. Многие вооружены худо; только пехота имеет пищали: но огнестрельный снаряд не уступает лучшему в Европе. Доспехи и конские приборы воевод, чиновников, дворян, блистают светлостию булата и каменьями драгоценными; на знаменах, освящаемых патриархом, изображается Св. Георгий. В битвах удары конницы бывают всегда при звуке огромных набатов (или барабанов), сурн и бубнов: всадники пускают тучу стрел, извлекают мечи, машут ими вокруг головы и стремятся вперед густыми толпами. Пехота, действуя в степи против крымцев, обыкновенно защищает себя гуляем, или подвижным складным городком, возимым на телегах; то есть ставят два ряда досок на пространстве двух или трех верст в длину и стреляют из сего укрепления сквозь отверстия в обеих стенах. Ожидая хана, воеводы высылают Козаков в степи, где изредка растут высокие дубы: там, под каждым деревом, видите двух оседланных лошадей: один из всадников держит их под узду, а товарищ его сидит на вершине дуба и смотрит во все стороны; увидев пыль, слезает немедленно, садится на лошадь, скачет к другому дубу, кричит издали и показывает рукою, где видел пыль; страж сего Дерева велит своему товарищу также скакать к третьему Дереву с вестию, которая в несколько часов доходит до ближайшего города или до передового воеводы». — Далее сии иноземные наблюдатели, замечая (как и в Иоанново время), что россияне лучше бьются в крепостях, нежели в поле, спрашивают «чего со временем нельзя ожидать от войска бессметного, которое, не боясь ни холода, ни голода и ничего, кроме гнева царского, с толокном и сухарями, без обоза и крова, с неодолимым терпением скитается в пустынях Севера и в коем за славнейшее дело дается только маленькая золотая деньга (с изображением Св. Георгия), носимая счастливым витязем на рукаве или шапке?»

Но цари уже не скупились и не щадили казны для лучшего устройства ополчений. Уже Иоанн производил денежное жалованье воинам в походах: Феодор или Годунов давал, сверх поместных земель, каждому дворянину или сыну боярскому пятнадцатитысячной царской дружины от 12 до 100 рублей; каждому стрельцу и козаку 7 рублей, сверх хлебного запаса; конному войску на берегах Оки около 40 000 рублей ежегодно: что, вместе с платою иноземным воинам (также боярам, окольничим и другим знатнейшим сановникам, из коих первые имели 700, а вторые от 200 до 400 рублей жалованья), составляло несколько миллионов нынешнею монетою и свидетельствовало о возрастающем богатстве России, которое еще яснее увидим из следующих подробных известий о тогдашних доходах государственных.

1) Особенная царская отчина, 36 городов с селами и деревнями, доставляла казне Дворцового ведомства, сверх денежного оброка, хлеб, скот, птиц, рыбу, мед, дрова, сено: чего, за содержанием двора, в расточительное Иоанново время продавалось ежегодно на 60 000 рублей, а в Феодоро-во, от лучшего хозяйства, введенного дворецким, Григорьем Васильевичем Годуновым, на 230000 рублей (около 1 150000 нынешних серебряных).

2) Тягло и подать государственная, с вытей хлебом, а с сох деньгами, приносили казне Четвертного ведомства 400000 рублей: с области Псковской 18000, Новогородской 35 000, Тверской и Новоторжской 8000, Рязанской 30000, Муромской 12000, Колмогорской и Двинской 8000, Вологодской 12000, Казанской 18000, Устюжской 30000, Ростовской 50000, Московской 40000, Сибирской (мехами) 20000, Костромской 12000, и проч.

3) Разные городские пошлины: торговые, судные, питейные, банные, вносимые в казну Большого прихода (с Москвы 12000, Смоленска 8000, Пскова 12000, Новаго-рода 6000, Старой Русы, где варилась соль, 18 000, Торжка 800, Твери 700, Ярославля 1200, Костромы 1800, Нижнего 7000, Казани 11000, Вологды 2000, и проч.), составляли 800 000 рублей, вместе с экономией) приказов Разрядного, Стрелецкого, Иноземского, Пушкарского, которые, имея свои особенные доходы, отсылали сберегаемые ими суммы в сей же Большой приход — так, что в сокровищницу Кремлевскую, под Феодорову или Годунова печать, ежегодно вступало, сверх главных государственных издержек на войско и двор, не менее миллиона четырехсот тысяч рублей (от шести до семи миллионов нынешних серебряных). «Несмотря на сие богатство (пишет Флетчер в своей книге о России) Феодор, по совету Годунова, велел перелить в деньги множество золотых и серебряных сосудов, наследованных им после отца: ибо хотел сим мнимым знаком недостатка в монете оправдать тягость налогов».

К умножению государственного достояния, Феодор на Соборе духовенства и бояр (в июле 1584) подтвердил Устав Иоаннов 1582 года, чтобы святители, церкви и монастыри безденежно отдали в казну все древние княжеские отчины, вместе с землями, им заложенными, и впредь до нового указа отменил тарханные или льготные, грамоты, которые знатную часть церковных, боярских и княжеских имений освобождали от государственных податей к ущербу казны и ко вреду всех иных владельцев: ибо крестьяне уходили от них в льготные жительства, чтобы не платить никаких налогов. В сей же соборной грамоте сказано: «Земли и села, отказанные монастырям за упокой души, выкупаются наследниками или, буде их нет, государем, для раздачи воинским людям», коим уже не доставало земель поместных.

Но обогащение казны, по известию чужестранцев, в некотором смысле вредило народному благосостоянию:

1) налоги, облегченные Феодором, были все еще тягостны; 2) заведение питейных домов в городах, умножая пьянство, разоряло мещан, ремесленников, самых земледельцев; губило достояние их и нравственность, 3) от монополий казны терпело купечество, лишаемое свободы продавать свои товары, если царские еще лежали в лавках. Флетчер пишет, что между купцами славились богатством одни братья Строгановы, имея до трехсот тысяч (около полутора миллиона нынешних серебряных) рублей наличными деньгами, кроме недвижимого достояния; что у них было множество иноземных, нидерландских и других мастеров на заводах, несколько аптекарей и медиков, 10000 людей вольных и 5000 собственных крепостных, употребляемых для варения и развоза соли, рубки лесов и возделания земли от Вычегды до пределов Сибири; что они ежегодно платили царю 23000 рублей пошлины, но что правительство, требуя более и более, то под видом налога, то под видом займа, разоряет их без жалости; что в России вообще мало богатых людей, ибо казна все поглощает; что самые древние удельные князья и бояре живут умеренным жалованьем и поместным доходом (около тысячи рублей на каждого), совершенно завися от милости царской». Однако ж бояре и многие сановники имели знатные отчины, как родовые, так и жалованные; а потомки древних князей и в Иоанново время еще владели частию их бывших уделов: например, славный князь Михайло Воротынский в 1572 году ведал треть Воротынска как свою наследственную собственность.

Умножая войско и доходы, правительство занималось, как мы видели, и лучшим внутренним устройством государства: радело о безопасности лиц и достояния. Вопреки сказанию иноземцев, что в России не было тогда никаких гражданских законов, кроме слепого произвола царей, сии законы, изданные первым самодержцем московским (что достойно примечания), дополненные его сыном, исправленные, усовершенствованные внуком, служили неизменным правилом во всех тяжбах — и Грозный, попирая святые уставы человечества, оставлял гражданские ненарушимыми в России: не отнимал даже истинной царской собственности у тех, которые могли доказать, что владеют ею долее шести лет. Именем Феодоровым издав важный политический закон об укреплении земледельцев, Годунов не прибавил ничего более к Судебнику, но пекся о точном исполнении оного: желая славиться неумытным правосудием, оказывал его в делах гласных: о чем свидетельствуют и летописцы, славя счастливый век Феодоров. Как в Иоанново, так и в сие время суд с расправою земскою зависели в областях, под главным ведомством Думы, от наместников, избираемых из бояр, окольничих и других знатных сановников. Все члены Феодоровой Думы были наместниками и редко выезжали из Москвы; но они имели товарищей, тиунов, дьяков, которые с их ведома решили дела. Пишут, что народ вообще ненавидел дьяков корыстолюбивых: определяемые всегда на малое время, сии грамотеи приказные тем более спешили наживаться всякими средствами; жалобы имели действие, но обыкновенно уже после смены грабителей: тогда судили их строго, лишали всей беззаконной добычи, выставляли на позор и секли, привязывая лихоимцу к шее взятую им вещь, кошелек с деньгами, соболя или что другое. Закон не терпел никаких взяток; но хитрецы изобрели способ обманывать его: челобитчик, входя к судье, клал деньги пред образами, будто бы на свечи: сию выдумку скоро запретили указом. Только в день Светлого Воскресения дозволялось судьям и чиновникам вместе с красным яйцом принимать в дар и несколько червонцев (коих цена обыкновенно возвышалась в сие время от 16 до 24 алтын и более). По крайней мере видим достохвальное усилие правительства искоренять зло, известное и в веки лучшего гражданского образования. — Та же ревность к уменьшению преступлений ввела или сохраняла у нас отвратительную для сердца жестокость в законных пытках: чтобы выведать истину от уличаемого преступника, жгли его несколько раз огнем, ломали ему ребра, вбивали гвозди в тело. Убийц и других злодеев вешали, казнили на плахе, или топили, или сажали на кол. Осужденный, идучи к лобному месту, держал в связанных руках горящую восковую свечу. Для благородных людей воинских облегчали казнь: за что крестьянина или мещанина вешали, за то сына боярского сажали в темницу или секли батогами. Убийца собственного холопа наказывался денежною пенею. — Благородные люди воинские имели еще, как пишут, странную выгоду в гражданских тяжбах: могли, вместо себя, представлять слуг своих для присяги и для телесного наказания в случае неплатежа долгов.

Торговля, хотя отчасти и стесняемая казенными монополиями, распространилась в Феодорово время ог успехов внутренней промышленности: любопытству и наблюдательному духу англичан, которые всех более умели ею пользоваться, обязаны мы весьма обстоятельными об ней сведениями. «Мало земель в свете (пишут они), где природа столь милостива к людям, как в России, изобильной ее дарами. В садах и в огородах множество вкусных плодов и ягод: груш, яблок, слив, дынь, арбузов, огурцов, вишни, малины, клубники, смородины; самые леса и луга служат вместо огородов. Неизмеримые равнины покрыты хлебом: пшеницею, рожью, ячменем, овсом, горохом, гречею, просом. Изобилие рождает дешевизну: четверть пшеницы стоит обыкновенно не более двух алтын (нынешних тридцати копеек серебром). Одна беспечность жителей и корыстолюбие богатых производят иногда дороговизну: так, в 1588 году за четверть пшеницы и ржи платили в Москве 13 алтын. Хлеб и плоды составляют важный предмет торговли внутренней; а для богатства внешней россияне имеют:

1) Меха, собольи, лисьи, куньи, бобровые, рысьи, волчьи, медвежьи, горностаевые, беличьи, коих продается в Европу и в Азию (купцам персидским, турецким, бухарским, иверским, арменским) на 500 тысяч рублей». (Ермаковы и новейшие завоевания в северной Азии обогатили нас мягкою рухлядью: Феодор строго предписал сибирским воеводам, чтобы они никак не выпускали оттуда в Бухарию ни дорогих соболей, ни лисиц черных, ни кречетов, нужных для охоты царской и для даров европейским венценосцам.) «Лучшие соболи идут из земли Обдорской, белые медведи из Печерской, бобры из Колы; куницы из Сибири, Кадома, Мурома, Перми и Казани; белки, горностаи из Галича, Углича, Новагорода и Перми.

2) Воск: его продается ежегодно от десяти до пятидесяти тысяч пуд.

3) Мед: употребляется на любимое питье россиян, но идет и в чужие земли, более из областей Мордовской и Черемисской, Северской, Рязанской, Муромской, Казанской, Дорогобужской и Вяземской.

4) Сало: его вывозится от тридцати до ста тысяч пуд, более из Смоленска, Ярославля, Углича, Новагорода, Вологды, Твери, Городца; но и вся Россия, богатая лугами для скотоводства, изобилует салом, коего мало расходится внутри государства на свечи: ибо люди зажиточные употребляют восковые, а народ лучину.

5) Кожи лосьи, оленьи и другие: их отпускают за границу до десяти тысяч. Самые большие лоси живут в лесах близ Ростова, Вычегды, Новагорода, Мурома и Перми; казанские не так велики.

6) Тюлений жир: сих морских животных ловят близ Архангельска, в заливе Св. Николая.

7) Рыбу: лучшею считается так называемая белая. Города, славнейшие рыбною ловлею, суть Ярослав, Белоозе-ро, Новгород Нижний, Астрахань, Казань: чем они приносят царю знатный доход.

8) Икру, белужью, осетровую, севрюжью и стерляжью: продается купцам нидерландским, французским, отчасти и английским; идет в Италию и в Испанию.

9) Множество птиц: кречеты продаются весьма дорогою ценою.

10) Лен и пеньку: их менее отпускается в Европу с того времени, как Россия лишилась Нарвы. Льном изобилует Псков, пенькою Смоленск, Дорогобуж и Вязьма.

11) Соль: лучшие варницы в Старой Русе; есть и в Перми, Вычегде, Тотьме, Кинешме, Соловках. Астраханские озера производят самосадку: купцы платят за нее в казну по три деньги с пуда.

12) Деготь: его вывозят в большом количестве из Смоленской и Двинской области.

13) Так называемые рыбьи зубы или клыки моржовые: из них делают четки, рукоятки и проч.; составляют также лекарственный порошок будто бы уничтожающий действие яда. Идут в Азию, Персию, Бухарию.

14) Слюду, употребляемую вместо стекла: ее много в земле Корельской и на Двине.

15) Селитру и серу: первую варят в Угличе, Ярославле, Устюге; вторую находят близ Волги (в озерах Самарских), но не умеют очищать ее.

16) Железо, весьма ломкое: его добывают в земле Корельской, Каргополе и в Устюге Железном (Устюжне).

17) Так называемый новогородский жемчуг, который ведется в реках блих Новагорода и в Двинской земле».

За сии-то многие естественные богатства России Европа и Азия платили ей отчасти своими изделиями, отчасти и свойственными их климатам дарами природы. — Означим здесь цену некоторых вещей, привозимых тогда в Архангельск на кораблях лондонских, голландских и французских: лучший изумруд или яхонть стоил 60 рублей (нынешних серебряных 300); золотник жемчугу, не самого мелкого, 2 р. и более; золота и серебра пряденого 5 рублей литра; аршин бархату, камки, атласу около рубля; английского тонкого сукна постав 30 рублей, среднего 12 р., аршин 20 алтын; кусок миткалю 2 р.; бочка вина французского 4 р., лимонов 3 р., сельдей 2 р.; пуд сахару от 4 до 6 р., леденцу 10 р., гвоздики и корицы 20 р., пшена срацинского 4 гривны, масла деревянного 1 /2 р., пороху 3 р., ладану 3 р., ртути 7 р., свинцу 2 р., меди в деле 2 /2 р., железа прутового 4 гривны, бумаги хлопчатой 2 р., сандалу берковец 8 р., стопа писчей бумаги 4 гривны. Сверх того иноземцы доставляли нам множество своей серебряной монеты, ценя ефимок в 12 алтын; на одном корабле привозилось иногда до 80 000 ефимков, с коих платили пошлину как с товаров. Сия пошлина была весьма значительна: например, ногаи, торгуя лошадьми, из выручаемых ими денег платили в казну пять со ста и еще отдавали царю на выбор десятую долю табунов своих; лучший конь ногайский стоил не менее двадцати рублей.

Довольные выгодною меною с европейскими народами в своих северных пристанях, купцы наши не мыслили ездить морем в иные земли; но любопытно знать, что мы в сие время уже имели корабли собственные: Борисов посланник в 1599 год возвратился из Германии на двух больших морских судах, купленных и снаряженных им в Любеке, с кормщиком и матросами немецкими, там нанятыми.

Некогда столь знаменитая, столь полезная для России торговля ганзейская, уже бессильная в совместничестве с английскою и голландскою, еще искала древних следов своих между развалинами Новагорода: царь в 1596 году дозволил Любеку снова завести там гостиный двор с лавками; но шведы мешали ее важному успеху, имея Нарву, о коей не преставали жалеть Новгород, Псков и вся Россия.

«Видя в торговле средство обогащения для казны (говорит Флетчер) и мало заботясь о благосостоянии своего купечества, цари вообще не доброхотствуют и народному образованию; не любят новостей, не пускают к себе иноземцев, кроме людей, нужных для их службы, и не дозволяют подданным выезжать из отечества, боясь просвещения, к коему россияне весьма способны, имея много ума природного, заметного и в самых детях: одни послы или беглецы российские являются изредка в Европе». Сказание отчасти ложное: мы не странствовали, ибо не имели обычая странствовать, еще не имея любопытства, свойственного уму образованному; купцам не запрещалось торговать вне отечества, и самовластный Иоанн посылал молодых людей учиться в Европе. Иноземцев же действительно пускали к нам с разбором и благоразумно. В 1591 году посол Рудольфов, Николай Варкоч, писал к Борису, что какой-то италиянский граф Шкот, призыванный в Москву Иоанном, желает служить Феодору; что сей граф, достойно уважаемый императором и многими венценосцами, знает все языки под солнцем и все науки так, что ни в Италии ни в Германии нельзя найти ему подобного. Борис ответствовал: «Хвалю намерение графа, мужа столь благородного и столь ученого. Великий государь наш, жалуя всех иноземцев, которые к нам приезжают, без сомнения отличит его; но я еще не успел доложить о том государю». Нет сомнения, что в России знали и не хотели Шкота как лазутчика опасного или ненадежного человека: ибо людей ученых мы не отвергали, но звали к себе: например, славного математика, астролога, алхимика Джона Ди, коего Елисавета Английская называла своим, философом и который находился тогда в Богемии: Феодор, чрез лондонских купцов, предлагал ему 2000 фунтов стерлингов ежегодно, а Борис особенно тысячу рублей, стол царский и всю услугу, для того, как думали, чтобы пользоваться его советами для открытия новых земель на северо-востоке, за Сибирию; но вероятнее не для того ли, чтобы поручить ему воспитание юного Борисова сына, отцовскою тайною мыслию уже готовимого к державству? Слава алхимика и звездочета в глазах невежества еще возвышала знаменитость математика. Но Ди, страстный в воображении только к искусственному золоту философского камня, в гордой бедности отвергнул предложение царя, изъявив благодарность и как бы угадав, по вычетам своей любимой астрологии, грядущую судьбу России и Дома Борисова! — Всего ревностнее мы искали тогда в Европе металлургистов, для наших печерских рудников, открытых еще в 1491 году, но едва ли уже не бесполезных, за неимением людей искусных в горном деле: посылая к императору (в 1597 году) дворянина Вельяминова, царь приказывал ему вызвать к нам из Италии, чего бы то ни стоило, мастеров, умеющих находить и плавить руду золотую и серебряную. — Кроме четырех или пяти тысяч иностранцев-воинов, нанимаемых Феодором, московская Яузская Слобода населялась более и более немцами, которые в Иоанново время обогащались продажею водки и меда, спесивились и роскошествовали до соблазна: жены их стыдились носить не бархатное или не атласное платье. Они в Борисово царствование снова имели церковь, и, хотя жили особенно, но свободно и дружелюбно сносились с россиянами. — Постепенно следуя правилам Иоанна III; золотом и честию маня к себе художества, искусства, науки европейские; размножая церковные училища и число людей грамотных, приказных, коим самое дворянство завидовало в их важности государственной, цари без сомнения не боялись просвещения, но желали, как могли или умели, ему способствовать; и если не знаем их мысли, то видим дела их, благоприятные для гражданского образования России: означим некоторые новые плоды оного.

Измерение и перепись земель, от 1587 до 1594 года, в Двинской области, на обеих сторонах Волги — вероятно, и в других местах — служили, может быть, поводом к сочинению первой Российской геометрии, коей списки, нам известные, не древнее XVII века: "книги глубокомудрой, по выражению автора, дающей легкий способ измерять места самые недоступные, плоскости, высоты и дебри, радиксом и циркулем». В ней изъясняется сошное и вытное письмо: то есть разделение всех населенных земель в России, для платежа государственных податей, на сохи и выти (в сохе считалось 800 четвертей доброй земли, а в выти 12; в четверти 1200 квадратных сажен, а в десятине 2400). — К сему времени относим и первую российскую арифметику, писанную не весьма ясно. В предисловии сказано, что без сей численной философии, изобретения финикийского, единой из семи свободных мудростей, нельзя быть ни философом, ни доктором, ни гостем искусным в делах торговых и что ее знанием можно снискать великую милость государеву. В конце сообщаются некоторые сведения о Церковном Круге, о составе человеческом, о физиогномике. В обеих книгах, в геометрии и в арифметике, употребляются в счислении славянские буквы и цифры. Тогда же в посольских бумагах начали мы употреблять тайные цифры: гонец Андрей Иванов в 1590 году писал из Литвы к царю вязью, литореею и новою азбукою, взятою у посла астрийского, Николая Варкоча — Так называемая Книга Большого Чертежа, или древнейшая география государства Российского, составлена, как вероятно, в царствование Феодора: ибо в ней находим имена Курска, Воронежа, Оскола, построенных в его время, не находя новейших, основанных Годуновым: Борисова на Донце Северском и Царево-Борисова на устье Протвы. Сия книга была переписана в Разряде около 1627 года и решит для нас многие важные географические вопросы, указывая, например, где была земля Югорская, Обдория, Батыева столица, улусы ногайские.

Поле словесности не предствляет нам богатой жатвы от времен Иоанна до Годунова; но язык украсился какою-то новою плавностию. Истинное, чувством одушевленное красноречие видно только в письмах Курбского к Иоанну. Причислим ли к писателям и самого Иоанна как творца плодовитых, велеречивых посланий, богословских, укорительных и насмешливых? В слоге его есть живость, в диалектике сила. Лучшими творениями сего века в смысле правильности и ясности должно назвать Степенную книгу, минею Макариеву и Стоглав. Вероятно, что митрополит Дионисий заслужил имя Грамматика какими-нибудь уважаемыми сочинениями; но их не знаем Патриарх Иов описал житие, добродетели и кончину Феодора слогом цветистым и не без жара; например, так говорит о своем Герое. «Он древним царям благочестивым равнославен, нынешним красота и светлость, будущим сладчайшая повесть; не пригвождаясь к суетному велелепию мира, умащал свою царскую душу глаголами Божественными и рекою нескудною изливал милости на вселенную, с нежною супру-год преспевал в добродетели и в Вере к Богу . имел единое земное сокровище, единую блаженную леторасль корени державного и лишился возлюбленной дщери, чтобы в сердце, хотя и сокрушенном, но с умилением христианским предаться в волю Отца небесного, когда синклит и весь народ предавались отчаянию .. О весть страшная, весть ужасная: любимый царь земли Русская отходит к Богу!., но не смертию, а сладким успением, душа излетает, а тело спокойно и недвижно: не видим ни трепета, ни содрогания.. Се время рыдания, не глаголов, время молитвы, не беседы... На нас исполнилося вещание пророка: кто даст источник слез очам моим, да плачу довольно?.. Скорби пучина, сетования бездна!.. Отселе красный, многолетний престол великия России начинает вдовствовать и великий многолюдный град Москва приемлет сиротство жалостное». Обязанный Борису своим первосвятительством и чистосердечно ему преданный, он говорит об нем в сем творении: «В счастливые дни Феодора Иоанновича строил под ним державу великий шурин и слуга его, муж верховный, единственный в России не только саном, но и разумом высоким, храбростию, верою к Богу. Его промыслом цвела сия держава в тишине велелепной, к изумлению людей и самого царя, ко славе правителя не только в нашем отечестве, но и в дальних пределах вселенныя, откуда знаменитые послы являлись здесь с дарами многоценными, рабски благоговеть пред царем и дивиться светлой красоте лица, мудрости, добродетели правителя, среди народа, им счастливого,— среди столицы, им украшенной».— Иов писал еще утешительное послание к Феодоровой супруге, когда она тосковала о милой усопшей дочери; заклинал Ирину быть не только материю, но и царицею, и христианкою; осуждал ее слабость с ревностию пастыря, но и жалел о горестной с чувстви-тельностию друга, оживляя в ней надежду дать наследника престолу: сочинение достопамятное более своим трогательным предметом, нежели мыслями и красноречием. Патриарх, напоминая Ирине учение Евангельское и доверенности к Вышней Благости, прибавляет: «Кто лучше тебя знает Божественное Писание? Ты можешь наставлять иных, храня всю мудрость оного в сердце и в памяти». Воспитанная при дворе Иоанновом, Ирина имела просвещение своего времени: читала Св. Писание и знаменитейших Отцов нашей церкви. Россияне уже пользовались печатною Библиею Острожского издания, но Святых Отцов читали только в рукописи. Между славянскими или русскими переводами древних авторов, тогда известными и сохраненными в наших библиотеках, наименуем Галеново рассуждение о стихиях большого и малого мира, о теле и душе, переведенное с языка латинского, коим, вопреки сказанию одного иноземца-современника, не гнушались россияне: еще скудные средствами науки, они пользовались всяким случаем удовлетворять своему любопытству; часто искали смысла, где его не было от неразумия писцов или толковников, и с удивительным терпением списывали книги, исполненные ошибок. Сей темный перевод Галена находился в числе рукописей Св. Кирилла Белоезерского: следственно, уже существовал в XV веке.— Упомянем здесь также о рукописном лечебнике, в 1588 году преложенном с языка польского для серпуховского воеводы Фомы Афанасьевича Бутурлина. Сей памятник тогдашней науки и тогдашнего невежества любопытен в отношении к языку смелым переводом многих имен и слов ученых.

Может быть, относятся ко временам Феодоровым или Годунова и старые песнч русские, в коих упоминается о завоевании Казани и Сибири, о грозах Иоанновых, о добродетельном Никите Романовиче (брате царицы Анастасии), о злодее Малюте Скуратове, о впадениях ханских в Россию. Очевидцы рассказывают, дети и внуки их воспевают происшествия. Память обманывает, воображение плодит, новый вкус исправляет: но дух остается, с некоторыми сильными чертами века — и не только в наших исторических, богатырских, охотничьих, но и во многих нежных песнях заметна первобытная печать старины: видим в них как бы снимок подлинника уже неизвестного; слышим как бы отзыв голоса, давно умолкшего; находим свежесть чувства, теряемую человеком с летами, а народом с веками. Всем известна песня о царе Иоанне:

 Зачиналась каменна Москва, 
 Зачинался в ней и Грозный царь: 
 Он Казань город на славу взял. 
 Мимоходом город Астрахань — 

о сыне Иоанновом, осужденном на казнь:

 Упадает звезда поднебесная, 
 Угасает свеча воску ярого: 
 Не становится у нас царевича — 

другая о витязе, который умирает в дикой степи, на ковре, подле огня угасающего:

 Припекает свои раны кровавые 
 В головах стоит животворящий крест, 
 По праву руку лежит сабля острая, 
 По леву руку его крепкий лук, 
 А в ногах стоит его добрый конь, 
 Он, кончался, голопят коню 
 Как умру я, мои добрый конь, 
 Ты зарой мое тело белое 
 Среди поля, среди чистого; 
 Побеги потом во святую Русь: 
 Поклонись моим отцу и матери, 
 Благословенье свези малым детушкам; 
 Да скажи моей молодой вдове, 
 Что женился я на другой жене 
 Я в приданое взял поле чистое; 
 Была свахою калена стрела, 
 Положила спать сабля острая. 
 Все друзья-братья меня оставили, 
 Все товарищи разъехались 
 Лишь один ты, мой доброй конь, 
 Ты служил мне верно до смерти — 

о воине убитом, коему постелию служит камыш, изголовьем куст ракитовый, одеялом темная ночь осенняя, и коего тело орошается слезами матери, сестры и молодой жены:

 Ах! мать плачет, что река льется; 
 Сестра плачет, как ручьи текут, 
 Жена плачет, как роса падет: 
 Взойдет солнце, росу высушит. 

Сии и многие иные стихотворения народные, ознаменованные истиною чувства и смелостию языка, если отчасти не слогом, то духом своим ближе к XVI, нежели к XVIII веку. Сколько песен, уже забытых в столице, более или менее древних, еще слышим в селах и в городах, где народ памятливее для любезных преданий старины! Мы знаем, что в Иоанново время толпы скоморохов (русских трубадуров) ходили из села в село, веселя жителей своим искусством: следственно тогдашний вкус народа благоприятствовал дарованию песенников, коих любил даже постник Феодор.

Сей царь любил и художества: в его время были у нас искусные ювелиры (из коих знаем одного венециянского, именем Франциска Асцентини), золотари, швеи, живописцы. Шапка, данная Феодором патриарху Иеремии, украшенная каменьями драгоценными и ликами святых, в описании Арсениева путешествия названа превосходным делом московских художников. Сей греческий епископ видел на стенах Ирининой палаты изящную мусию в изображениях Спасителя, Богоматери, ангелов, иерархов, мучеников, а на своде прекрасно сделанного льва, который держал в зубах змею с висящими на ней богатыми подсвечниками. Арсений с изумлением видел также множество огромных серебряных и золотых сосудов во дворце; одни имели образ зверей: единорога, львов, медведей, оленей; другие образ птиц: пеликанов, лебедей, фазанов, павлинов, и были столь необыкновенной тяжести, что 12 человек едва могли переносить их с места на место. Сии чудные сосуды делались, вероятно, в Москве, по крайней мере некоторые, и самые тяжелые, вылитые из серебра ливонского, добычи Иоаннова оружия Искусство золотошвеев, заимствованное нами от греков, издревле цвело в России, где знатные и богатые люди носили всегда шитую одежду. Феодор желал завести и шелковую фабрику в Москве: Марко Чинопи, вызванный им из Италии, ткал бархаты и парчи в доме, отведенном ему близ Успенского собора. — Размножение церквей умножило число иконописцев: долго писав только образа, мы начали писать и картины, именно в Феодорово царствование, когда две палаты, Большая Грановитая (памятник Иоанна III) и Золотая Грановитая (сооруженная внуком его) украсились живописью. В первой изображались Господь Саваоф, творение ангелов и человека, вся история Ветхого и Нового Завета, мнимое разделение вселенной между тремя мнимыми братьями Августа Кесаря и действительное разделение нашего древнего отечества между сыновьями Св. Владимира (представленными в митрах, в одеждах камчатных, с оплечьями и с поясами златыми) — Ярослав Великий, Всеволод I, Мономах в царской утвари, Георгий Догорукий, Александр Невский, Даниил Московский, Калита, Донской и преемники его до самого Феодора (который, сидя на троне в венце, в порфире с нараменником, в жемчужном ожерелье, с златою цепию на груди, держал в руках скипетр и яблоко царское; у трона стоял правитель, Борис Годунов, в шапке мурманке, в верхней златой одежде на опашку). В палате Золотой, на своде и стенах, также представлялись Священная и Российская история, вместе с некоторыми аллегорическими лицами добродетелей и пороков, времен года и феноменов природы (весна изображалась отроковицею, лето юношею, осень мужем с сосудом в руке, зима старцем с обнаженными локтями; четыре ангела с трубами знаменовали четыре ветра). В некоторых картинах, на свитках, слова были написаны связью, или невразумительными чертами, вместо обыкновенных букв. — Золотая палата уже не существует (на ее месте дворец Елисаветин); а на стенах Грановитой давно изглажены все картины, известные нам единственно по описанию очевидцев. — Упомянем также об искусстве литейном: в Феодорово время имели мы славного мастера, Андрея Чехова, коего имя видим на древнейших пушках кремлевских: на Дробовике (весом в 2400 пуд), Т роиле и Аспиде; первая вылита в 1586, а вторая и третья, называемые пищалями, в 1590 году.

Успехи гражданского образования были заметны и в наружном виде столицы. Москва сделалась приятнее для глаз не только новыми каменными зданиями, но и расширением улиц, вымощенных деревом и менее прежнего грязных. Число красивых домов умножилось: их строили обыкновенно из соснового леса, в два или в три жилья, с большими крыльцами, с дощатыми свислыми кровлями, а на дворах летние спальни и каменные кладовые. Высота дома и пространство двора означали знатность хозяина. Бедные мещане жили еще в черных избах; у людей избыточных в лучших комнатах были изразчатые печи. Для предупреждения гибельных пожаров чиновники воинские летом ежедневно объезжали город, чтобы везде, по изготовлении кушанья, гасить огонь. Москва — то есть Кремль, Китай, Царев, или Белый город, новый деревянный, Замоскворечье и Дворцовые слободы за Яузою — имели тогда в окружности более двадцати верст. В Кремле считалось 35 каменных церквей, а всех в столице более четырехсот, кроме приделов: колоколов же не менее пяти тысяч — «в часы праздничного звона (пишут иноземцы) люди не могли в разговоре слышать друг друга». Главный колокол, весом в 1000 пуд, висел на деревянной колокольне среди Кремлевской площади: в него звонили, когда царь ехал в дальний путь, или возвращался в столицу, или принимал знаменитых иноземцев. Китай-город, обведенный кирпичною, небеленою стеною и соединяемый с Замоскворечьем мостами, деревянным, или живым, и каменным, всего более украшался великолепною готическою церковию Василия Блаженного и Гостиным двором, разделенным на 20 особенных рядов: в одном продавались шелковые ткани, в другом сукна, в третьем серебро, и проч. На Красной площади лежали две огромные пушки. В сей части города находились домы многих бояр, знатных сановников, дворян, именитых купцов и богатый арсенал, или Пушечный двор; в Белом городе (названном так от выбеленных стен) Литейный двор (на берегу Неглинной), Посольский, Литовский, Армейский, площади Конская и Сенная, мясной ряд, домы детей боярских, людей приказных и купцов; а в деревянном городе, или Скородоме (то есть наскоро выстроенном в 1591 году) жили мещане и ремесленники. Вокруг зданий зеленелись рощи, сады, огороды, луга; у самого дворца косили сено, и три сада государевы занимали немалое пространство в Кремле. Мельницы — одна на устье Неглинной, другие на Яузе — представляли картину сельскую. Немецкая Слобода не принадлежала к городу, ни Красное Село, где обитали семьсот ремесленников и торгашей, для коих готовила судьба, к несчастию Борисова семейства, столь важное действие в нашей истории!

В Иоанново и Феодорово царствование древние обычаи народчые, вероятно, мало изменились; но в современных известиях находим некоторые новые подробности относительно к сему любопытному для нас предмету.

Годунов, столь хитрый, столь властолюбивый, не мог или не хотел искоренить местничества бояр и сановников, которое доходило до крайности непонятной, так что ни одно назначение воевод, ни одно распределение чиновников для придворной службы в дни торжественные не обходилось без распри и судэ. Скажем пример: Москва (в 1591 году), уже слышала топот ханских коней, а воеводы еще спорили о старейшинстве и не шли к местам своим. Из любви к мнимой чести не боялись бесчестия истинного: ибо жалобщиков неправых наказывали даже телесно, иногда и без суда: князя Гвоздева (в 1589 году) за местничество с князьями Одоевскими высекли батогами и выдали им головою; то есть велели ему уничиженно молить их о прощении. Князя Борятикского за спор с Шереметевым посадили на три дня в темницу: он не смирился; вышел из темницы и не поехал на службу. Чем изъясняется сия странность? Отчасти гордостию, которая естественна человеку и во всяких гражданских обстоятельствах ищет себе предмета; отчасти самою политикою царей; ибо местничеством жило честолюбие, нужное и в монархии неограниченной для ревностной службы отечеству. Нет обыкновения, нет предрассудка совершенно бессмысленного в своем начале, хотя вред и превосходит иногда пользу в действии сих вековых обычаев. Годунов же мог иметь и цель особенную, следуя известному злому правилу: раздором властвуй! Сии всегдашние местничества питали взаимную ненависть между знатнейшими родами, Мстиславскими и Шуйскими, Глинскими и Трубецкими, Шереметевыми и Сабуровыми, Куракиными и Шестуновыми Они враждовали: Борис господствовал!

Но споры о местах не нарушали благочиния в собраниях двора все утихало, когда царь являлся в величии разительном для послов иноземных. «Закрыв глаза, — пишут очевидцы, — всякий сказал бы что дворец пуст. Сии многочисленные, золотом облитые сановники и безмолвны и недвижимы, сидя на лавках в несколько рядов, от дверей до трона, где стоят рынды в одежде белой, бархатной или атласной, опушенной горностаем, в высоких белых шапках, с двумя золотыми цепями (крестообразно висящими на груди), с драгоценными секирами, подъятыми на плечо, как бы для удара... Во время торжественных царских обедов служат 200 или 300 жильцов, в парчовой одежде, с золотыми цепями на груди, в черных лисьих шапках. Когда государь сядет» (на возвышенном месте, с тремя ступенями, один за трапезою золотою), «чиновники-служители низко кланяются ему и по два в ряд идут за кушаньем. Между тем подают водку: на столах нет ничего, кроме хлеба, соли, уксусу, перцу, ножей и ложек; нет ни тарелок, ни салфеток. Приносят вдруг блюд сто и более: каждое, отведанное поваром при стольнике, вторично отведывается крайчим в глазах царя, который сам посылает гостям ломти хлеба, яства, вина, мед и собственною рукою в конце обеда раздает им сушеные венгерские сливы; всякого гостя отпускают домой еще с целым блюдом мяса или пирогов. Иногда послы чужеземные обедают и дома с роскошного стола царского: знатный чиновник едет известить их о сей чести и с ними обедать; 15 или 20 слуг идут вокруг его лошади; стрельцы, богато одетые, несут скатерть, солонки и проч.; другие (человек 200) хлеб, мед и множество блюд, серебряных или золотых, с разными яствами». Чтобы дать понятие о роскоши и лакомстве сего времени, выписываем следующее известие из бумаг Феодорова царствования: в 1597 году отпускали к столу австрийского посла из Дворца сытного семь кубков романеи, столько же рейнского, мушкателя, французского белого, бастру (или канар-ского вина), аликанту и мальвазии; 12 ковшей меду вишневого и других лучших; 5 ведер смородинного, можжевелового, черемухового и проч ; 65 ведер малинового, боярского, княжьего — из кормового дворца 8 блюд лебедей, о блюд журавлей с пряным зельем, несколько петухов рассольных с инбирем, куриц бескостных, тетеревей с шафраном, рябчиков с сливами, уток с огурцами, гусей с пшеном срацинским, зайцев в лапше и в репе, мозги лосьи (и проч.), ухи шафранные (белые и черные), кальи лимонные и с огурцами — из дворца хлебного калачи, пироги с мясом, с сыром и сахаром, блины, оладьи, кисель, сливки, орехи и проч. Цари хотели удивить чужеземцев изобилием и действительно удивляли.

Древняя славянская роскошь гостеприимства, известная у нас под коренным русским именем хлебосольства, оказывалась и в домах частных: для гостей не было скупых хозяев. Зато самый обидный упрек в неблагодарности выражался словами: «ты забыл мою хлеб-соль».— Сие изобилие трапез, долгий сон полдневный и малое движение знатных или богатых людей производили их обыкновенную тучность, вменяемую в достоинство: быть дородным человеком значило иметь право на уважение. Но тучность не мешала им жить лет до осьмидесяти, ста и ста двадцати. Только двор и вельможи советовались с иноземными врачами. Феодор имел двух: Марка Ридлея, в 1594 году присланного английскою королевою, и Павла, миланского гражданина: первый жил в Москве пять лет и возвратился в Лондон; о втором в 1595 году писал Генрих IV к Феодору, ласково прося, чтобы царь отпустил его на старости в Париж к родственникам и друзьям. Сие дружелюбное письмо знаменитейшего из монархов Франции осталось для нас единственным памятником ее сношений с Россиею в конце XVI века.— На место Ридлея Елисавета прислала к Борису доктора Виллиса, коего испытывал в знаниях государственный дьяк Василий Щелкалов, спрашивая, есть ли у него книги и лекарства? каким правилам следует, и на пульсе ли основывает свои суждения о болезнях или на состоянии жидкостей в теле? Виллис сказал, что он бросил все книги в Любеке и ехал к нам под именем купца, зная, как в Германии и в других землях не благоприятствуют медикам, едущим в Россию; что лучшая книга у него в голове, а лекарства изготовляются аптекарями, не докторами; что и пульс и состояние жидкостей в болезни равно важны для наблюдателя искуссного. Сии ответы казались не весьма удовлетворительными Щелкалову, и Виллиса не старались удержать в Москве. Борис в 1600 году вызвал шесть лекарей из Германии: каждому из них он давал 200 рублей жалованья, сверх поместья, услуги, стола и лошадей; давал им и патенты на сан докторов: сию странную мысль внушил ему Елисаветин посланник Ли, убедив его назвать доктором лекаря Рейтлингера, который с ним приехал служить царю.

Мы имели тогда и разных аптекарей: один из них, англичанин Френчгам, быв у нас еще в Иоанново время, при Годунове возвратился из Лондона с богатым запасом целебных растений и минералов. Другой, Аренд Клаузенд, голландец, 40 лет жил в Москве. Но россияне, кроме знатных, не верили аптекам: простые люди обыкновенно лечились вином с истертым в нем порохом, луком или чесноком, а после банею. Они не любили выхухоли в лекарствах и никаких пилюль; особенно не терпели промывательного, так что самая крайность не могла победить их упрямства. — Кто, быв отчаянно болен и соборован маслом, выздоравливал, тот носил уже до смерти черную рясу, подобную монашеской. Жене его, как пишут, дозволялось будто бы выйти за другого мужа. Мертвых предавали земле до суток; богатых оплакивало, и в доме и на могиле, множество нанимаемых для того женщин, которые вопили нараспев: «тебе ли было оставлять белый свет? не жаловал ли тебя царь государь? не имел ли ты богатства и чести, супруги милой и детей любезных?» и проч. Сорочины заключались пиром в доме покойника, и вдова могла, без нарушения пристойности, чрез шесть недель избрать себе нового супруга. — Флетчер уверяет, что в Москве зимою не хоронили мертвых, а вывозили отпетые тела за город в Божий (убогий) дом и там оставляли до весны, когда земля расступалась и можно было без труда копать могилу.

«Россияне (пишет Маржерет), сохраняя еще многие старые обычаи, уже начинают изменяться в некоторых с того времени, как видят у себя иноземцев. Лет за 20 или за 30 пред сим, в случае какого-нибудь несогласия, они говорили друг другу без всяких обиняков, слуга боярину, боярин царю, даже Иоанну Грозному: ты думаешь ложно, говоришь неправду. Ныне менее грубы и знакомятся с учтивостию; однако ж мыслят о чести не так, как мы: например, не терпят поединков и ходят всегда безоружные, в мирное время вооружаясь единственно для дальнейших путешествий; а в обидах ведаются судом. Тогда наказывают виновного батожьем, в присутствии обиженного и судьи, или денежною пенею, именуемою бесчестьем, соразмерно жалованью истца: кому дают из царской казны ежегодно 15 рублей, тому и бесчестья 15 рублей, а жене его вдвое: ибо она считается оскорбленною вместе с мужем. За обиду важную секут кнутом на площадях, сажают в темницу, ссылают. Правосудие ни в чем не бывает так строго как в личных оскорблениях и в доказанной клевете. Для самых иноземцев поединок есть в России уголовное преступление».

Женщины, как у древних греков или у восточных народов, имели особенные комнаты и не скрывались только от ближних родственников или друзей. Знатные ездили зимою в санях, летом в колымагах, а за царицею (когда она выезжала на богомолье или гулять) верхом, в белых поярковых шляпах, обшитых тафтою телесного цвета, с лентами, золотыми пуговицами и длинными, до плеч висящими кистями. Дома они носили на голове шапочку тафтяную, обыкновенно красную, с шелковым белым повойником или шлыком; сверху для наряда большую парчовую шапку, унизанную жемчугом (а незамужняя или еще бездетная — черную лисью); золотые серьги с изумрудами и яхонтами, ожерелье жемчужное, длинную и широкую одежду из тонкого красного сукна с висящими рукавами, застегнутыми дюжиною золотых пуговиц, и с отложным до половины спины воротником собольим; под сею верхнею одеждою другую, шелковую называемую летником, с рукавами, надетыми и до локтя обшитыми парчою; под летником ферезь, застегнутую до земли; на руках запястье, пальца в два шириною, из каменьев драгоценных; сапожки сафьянные, желтые, голубые вышитые жемчугом, на высоких каблуках: все, молодые и старые, белились, румянились и считали за стыд не расписывать лиц своих.

Между забавами сего времени так описывают любимую Феодорову — медвежий бой: «Охотники царские, подобно римским гладиаторам, не боятся смерти, увеселяя государя своим дерзким искусством. Диких медведей, ловимых обыкновенно в ямы или тенетами, держат в клетках. В назначенный день и час собирается двор и несметное число людей пред феатром, где должно быть поединку: сие место обведено глубоким рвом для безопасности зрителей и для того, чтобы ни зверь, ни охотник не могли уйти друг от друга. Там является смелый боец с рогатиною, и выпускают медведя, который, видя его, становится на дыбы, ревет и стремится к нему с отверстым зевом. Охотник недвижим: смотрит, метит — и сильным махом всаживает рогатину в зверя, а другой конец ее пригнетает к земле ногою. Уязвленный, яростный медведь лезет грудью на железо, орошает его своею кровию и пеною, ломит, грызет древко — и если одолеть не иожет, то, падая на бок, с последним глухим ревом издыхает. Народ, доселе безмолвный, оглашает площадь громкими восклицаниями живейшего удовольствия, и Героя ведут к погребам царским пить за государево здравие: он счастлив сею единственною наградою или тем, что уцелел от ярости медведя, который в случае неискусства или малых сил бойца, ломая в куски рогатину, зубами и когтями растерзывает его иногда в минуту».

Говоря о страсти московских жителей к баням, Флет-чер всего более удивлялся нечувствительности их к жару и холоду, видя, как они в жестокие морозы выбегали из бань нагие, раскаленные, и кидались в проруби.

Известие сего наблюдателя о тогдашней нравственности россиян не благоприятствовало их самолюбию: как писатель учтивый, предполагая исключения, он укорял москвитян лживостию и следствием е«, недоверчивостию беспредельною, изъясняясь так: «Москвитяне никогда не верят словам, ибо никто не верит их слову». Воровство и грабеж, по его сказанию, были часты от множества бродяг и нищих, которые, неотступно требуя милостыни, говорили всякому встречному: «дай мне или убей меня!» Днем они просили, ночью крали или отнимали, так что в темный вечер люди осторожные не выходили из дому. — Флетчер, ревностный слуга Елисаветин, враг западной церкви, несправедливо осуждая и в нашей все то, что сходствовало с уставами римской, излишно чернит нравы монастырские, но признается, что искренняя набожность господствовала в России. Угождая ли общему расположению умов или в терзаниях совести надеясь успокоить ее действиями внешнего благочестия, сам Годунов казался весьма набожным: в 1588 году, имея только одного сына — младенца, зимою носил его больного, без всякой предосторожности, в церковь Василия Блаженного и не слушал врачей: младенец умер. Тогда же был в Москве юродивый, уважаемый за действительную или мнимую святость: с распущенными волосами ходя по улицам нагой в жестокие морозы, он предсказывал бедствия и торжественно злословил Бориса; а Борис молчал и не смел сделать ему ни малейшего зла, опасаясь ли народа или веря святости сего человека. Такие юродивые, или блаженные, нередко являлись в столице, носили на себе ц-епи или вериги, могли всякого, даже знатного человека укорять в глаза беззаконною жизнию и брать все, им угодное, в лавках без платы: купцы благодарили их за то, как за великую милость. Уверяют, что современник Иоаннов, Василий Блаженный, подобно Николе Псковскому, не щадил Грозного и с удивительною смелостию вопил на стогнах о жестоких делах его.

Упрекая россиян суеверием, иноземцы хвалили однако ж их терпимость, которой мы не изменяли со времен Олеговых до Феодоровых и которая в наших летописях остается явлением достопамятным, даже удивительным: ибо чем изъяснить ее? Просвещением ли, которого мы не имели? Истинным ли понятием о существе Веры, о коем спорили и философы и богословы? Равнодушием ли к ее догматам в государстве искони набожном? Или естественным умом наших древних князей воинственных, которые хотели тем облегчить для себя завоевания, не тревожа совести побеждаемых, и служили образцом для своих преемников, оставив им в наследие и земли разноверные и мир в землях? То есть назовем ли сию терпимость единственно политическою добродетелию? Во всяком случае она была выгодою для России, облегчив для нас и завоевания и самые успехи в гражданском образовании, для коих мы долженствовали заманивать к себе иноверцев, пособников сего великого дела.

К счастию же нашему, естественные враги России не следовали ее благоразумной системе: магометане, язычники поклонялись у нас Богу, как хотели; а в Литве неволили христиан восточной церкви быть папистами: говорим о зачале так называемой унии в Сигизмундово время, происшествии, важном своими политическими следствиями, коих не могли ни желать, ни предвидеть ее виновники.

Духовенство литовское, отвергнув Устав Флорентийский, снова чтило в константинопольском первосвятителе главу своей церкви: патриарх Иеремия на возвратном пути из Москвы заехал в Киев, отрешил тамошнего митрополита Онисифора как двоеженца и на его место посвятил Михаила Рагозу; судил епископов, наказывал архимандритов недостойных. Сия строгость произвела неудовольствие; действовали и другие причины: домогательство папы и воля королевская, обольщения, угрозы. Еще в 1581 году хитрый иезуит Антоний Поссевин, обманутый не менее хитрым Иоанном, с берегов Шелоны писал к Григорию XIII, что для удобнейшего обращения московских еретиков должно прежде озарить светом истины Киев, колыбель их Веры: советовал ему войти в сношение с митрополитом и с епископами литовскими, послать к ним мужа ученого, благоразумного, который мог бы убеждениями и ласками изготовить торжество римской церкви в земле раскола. Антоний писал и действовал: внушил Баторию мысль завести иезуитское училище в Вильне, чтобы воспитывать там бедных отроков греческого исповедания в правилах римского; старался о переводе славнейших книг латинской богословии на язык российский; сам ревностно проповедывал, и не без успеха, так что многие литовские дворяне начали говорить о соединении церквей и благоприятствовать западной, угождая более миру, нежели совести: ибо, невзирая на свои права и вольности, утверждаемые королями и сеймами, единоверцы наши в Литве долженствовали везде и всегда уступать первенство католикам; бывали даже теснимы, — жаловались и не находили управы. Колебались умы и самых духовных сановников: ибо папа и Сигизмунд III, исполняя совет иезуита Антония, с одной стороны предлагали им выгоды, честь и доходы новые, а с другой представляли унижение византийской церкви под игом оттоманов. Не грозили насилием и гонением; однако ж, славя счастие единоверия в государстве, напоминали о неприятностях, которые испытало духовенство в Литве, отвергнув Устав Флорентийский. Еще митрополит Рагоза таил свою измену, хвалился усердием к православию и велел сказать московским послам, ехавшим в Австрию чрез владения Сигизмундовы, что не смеет видеться с ними, будучи в опале, в гонении за твердость в догматах восточной церкви, всеми оставляемой, совершенно беззащитной; что за него стоял один воевода новогородский, Федор Ску-мин, но и тот уже безмолствует в страхе; что папа неотменно требует от короля и вельмож присоединения литовских епархий к церкви римской и хочет отдать киевскую митрополию своему епископу; что он (митрополит) должен неминуемо сложить с себя первосвятительство и заключиться в монастыре. Послы советовали ему быть непреклонным в буре и лучше умереть, нежели предать святую паству на расхищение волкам латинства. Михаил, лукавый и корыстолюбивый, хотел еще в последний раз нашего золота и взял в задаток несколько червонцев: ибо цари не без хитрости давали милостыню духовенству литовскому, чтобы оно питало в народе любовь к своим единоверным братьям. В том же (1595) году сей лицемер, призвав в Киев всех епископов, усоветовал с ними искать мира и безопасности в недрах западной церкви. Только два святителя, львовский Гедеон Балабан и Михаил Премышльский, изъявили сопротивление; но их не слушали и к живейшему удовольствию короля послали епископов Ипатия Владимирского и Кирилла Луцкого в Рим, где в храмине Ватиканской они торжественно лобызали ногу Климента VIII и предали ему свою церковь.

Сие происшествие исполнило радости папу и кардиналов: славили Бога; честили послов духовенства российского (так назвали епископов владимирского и луцкого, чтобы возвысить торжество Рима); отвели им великолепный дом — и когда, после многих совещаний, все затруднения исчезли; когда послы обязались клятвою в верном наблюдении Устава Флорентийского приняв за истину исхождение Св. Духа от Отца и Сына, бытие Чистилища, первенство епископа римского, но удерживая древний чин богослужения и язык славянский — тогда папа обнял, благословил их с любовию, и правитель его Думы, Сильвий Антонин, сказал громогласно: «Наконец, чрез 150 лет (после Флорентийского Собора) возвращаетесь вы, о епископы российские! к каменю Веры, на коем Христос утвердил церковь; к горе святой, где сам Всевышний обитать благо-изволил; к матери и наставнице всех церквей, к единой истинной — римской!» Пели молебны, на память векам внесли в летописи церковные повесть о воссиянии нового света в странах полунощных; вырезали на меди образ Климента VIII, россиянина, падающего ниц пред его троном, и надпись латинскую: Ruthenis receptis... Однако же радость была не долговременна.

Во-первых, святители литовские, изменяя православию, надеялись, по обещанию Климентову, заседать в сенате наравне с латинским духовенством, но обманулись: папа не сдержал слова, от сильного противоречия епископов польских, которые не хотели равняться с униатами. Во-вторых, не только святитель львовский, Гедеон, со многими другими духовными сановниками, но и некоторые знатнейшие вельможи, наши единоверцы, воспротивились унии: особенно воевода киевский, славный богатством и душевными благородными свойствами, князь Константин острожский. Говорили и писали, что сие мнимое соединение двух Вер есть обман; что митрополит и клевреты его приняли латинскую, единственно для вида удержав обряды греческой. Народ волновался; храмы пустели. Чтобы важным, священным действием церковного Собора утишить раздор, все епископы съехались в Бресте, где присутствовали и вельможи королевские, послы Климента VIII и патриарха византийского; но вместо мира усилилась вражда. Собор разделился на две стороны; одна предала анафеме другую — и с сего времени существовали две церкви в Литве: униатская или соединенная, и благочестивая, или несоединенная. Первая зависела от Рима, вторая от Константинополя. Униатская, под особою защитою королей и сеймов, усиливалась, гнала благочестивую в ее сиротстве жалостном — и долго стон наших единоверных братьев исчезал в воздухе, не находя ни милосердия, ни справедливости в верховной власти. Так один из сих ревностных христиан греческого исповедания торжественно, на сейме, говорил королю Сигизмунду; «Мы, усердные сыны республики, готовы стоять за ее целость; но можем ли идти на врагов внешних, терзаемые внутренними: злобною униею, которая лишает нас и безопасности гражданской и мира душевного? Можем ли своею кровию гасить пылающие стены отечества, видя дома пламень, никем не гасимый? Везде храмы наши затворены, священники изгнаны, достояние церковное расхищено; не крестят младенцев, не исповедуют умирающих, не отпевают мертвых и тела их вывозят как стерво в поле. Всех, кто не изменил Вере отцов, удаляют от чинов гражданских; благочестие есть опала; закон не блюдет нас... вопием: не слушают!.. Да прекратится же тиранство! или (о чем не без ужаса помышляем) можем воскликнуть с пророком: суди мя, Боже, и рассуди прю мою!» Сия угроза исполнилась позднее, и мы, в счастливое царствование Алексия, столь легко приобрели Киев с Малороссиею от нашествия униатов.

Таким образом иезуит Антоний, король Сигизмунд и папа Климент VIII, ревностно действуя в пользу западной церкви, невольно содействовали величию России!

Конец X тома.