Глава V. Продолжение царствования Иоанна Грозного. Г. 1577—1582

Переговоры с Австриею. Договор с Даниею. Дела крымские. Переговоры и война с Баторием. Чудесное дело московских пушкарей. Взятие Полоцка, Сокола. Письмо Курбского. Собор в Москве. Посольство к императору и к папе. Завоевание Великих Лук. Бедствия России. Седьмое супружество Иоанново. Неслыханное уничижение. Письмо к Баторию: ответ его. Посольство от папы. Славная осада Пскова. Шведы берут Нарву. Переговоры о мире. Заключение перемирия. Сыноубийство. Мысль Иоаннова оставить свет. Врач Строганов. Беседы Иоанновы с римским послом.

Торжествуя в Москве свои ливонские завоевания, презирая Батория и Швецию, Иоанн, кажется, не видал, не угадывал великих для себя опасностей; однако ж искал союзников: писал к новому императору, Рудольфу, в ответ на его уведомление о кончине Максимилиановой; изъявлял готовность заключить с ним договор о любви и братстве; посылал в Вену дворянина Ждана Квашнина в надежде склонить цесаря к войне с общим недругом, чтобы изгнать Стефана, разделить Польшу, Литву, — наконец ополчиться со всею Европою на султана: главная мысль сего времени, внушенная папами императорам! При дворе венском жил тогда знаменитый беглец, сирадский воевода Албрехт Ласко, враг Стефанов, который имел тайные сношения с Иоанном: государь убеждал его одушевить умом своим и ревностию медленную, слишком хладнокровную политику австрийскую. Заметим, что Квашнин должен был разведать в Германии, дружен ли папа с императором, с королями испанским, французским, шотландским, Елисаветою Английскою; усмирились ли внутренние мятежи во Франции; какие переговоры идут у цесаря с нею и с другими державами; сколько у него доходу и войска? Так со времен Иоанна III, первоначальника державы Российской и государственной ее системы, цари наши уже не чуждались Европы; уже всегда хотели знать взаимные отношения государств, отчасти из любопытства, свойственного разуму деятельному, отчасти и для того, чтобы в их союзах и неприязни искать непосредственной или хотя отдаленной выгоды для нашей собственной политики. Но Квашнин возвратился [18 июня 1578 г. ] только с обещанием, что император не замедлит прислать кого-нибудь из первых вельмож в Москву, желая утвердить дружбу с нами; и, к неудовольствию Иоанна, Рудольф жаловался ему на бедственное опустошение Ливонии, несогласное ни с их братством, ни с человеколюбием, ни с справедливостию. Квашнин привез также грамоту от венгерского воеводы Роберта, который, хваля ум сего царского посланника, молил Иоанна, как второго христианского венценосца, быть спасителем Европы, обещал ему знатное вспоможение золотом и людьми в войне с турками, убеждал его взять Молдавию, отказанную России умершим в Москве господарем Богданом. Сие письмо было тайное: ибо австрийский кабинет, издавна опасливый, без сомнения, не дозволил бы магнату венгерскому от имени своего народа сноситься с чужеземным государем о делах столь важных. Роберт уже знал императора, искусного химика, астронома и всадника, но весьма худого монарха; предвидел грозу для Венгрии от властолюбия султанов и желал противоборствовать оному новым властолюбием России, ославленной тогда могуществом: ибо Максимилиановы послы, бывшие у нас в 1576 году, распустили слух в Европе о несметности Иоаннова войска. Но слабодушный преемник Максимилианов хотя и ненавидел Батория, хотя и трепетал султана, но не думал воспользоваться союзом царя для того, чтобы взять Польшу и спасти Венгрию.

Другим естественным союзником нашим мог быть король датский, Фридерик: несмотря на мир с Швециею, он не верил ее дружбе, искал Иоанновой и (в 1578 году) прислал в Москву знатных чиновников, Якова Ульфельда и Григория Ульстанда, с жалобою, что россияне заняли в Ливонии некоторые датские владения: Габзаль, Леаль, Лоде, и с предложением вечного мира на условиях, выгодных для обеих держав. Фридерик желал иметь часть Эстонии и способствовать нам в изгнании шведов, хваляся тем, что он не принял никаких льстивых обещаний врага нашего, Стефана. Но гордые, непреклонные бояре московские, как пишет Ульфельд, думали только о выгодах собственного властолюбия; не оказали ни малейшего снисхождения; не хотели слушать ни требований, ни противоречий; отвергнули искренний союз Дании, вечный мир, и заключили единственно перемирие на 15 лет, коего условия были следующие: 1) король признает всю Ливонию и Курляндию собственностию царя, а царь утверждает за ним остров Эзель с его землями и городами; 2) первому не давать ни людей, ни денег Баторию, ни шведам в их войне с Россиею, которая также не будет помогать врагам Дании; 3) в Норвегии восстановятся древние границы между российскими и датскими владениями; 4) с обеих сторон объявляется полная свобода для купцов и безопасность для путешественников; 5) Фридерик не должен останавливать немецких художников на пути в Москву. За сей договор, явно выгодный для одного царя, Ульфельд лишился Фридериковой милости и, злобясь на россиян, в описании своего путешествия клянет их упрямство, лукавый ум, необузданность беспримерную.

Желая если не союза, то хотя мира с Девлет-Гиреем, уже слабым, издыхающим, Иоанн не преставал сноситься с ним чрез гонцов; если не уступал, то и не требовал ничего, кроме шертной грамоты и мирного бездействия от хана. Девлет-Гирей умер (29 июня 1577), и сын его, Магмет-Гирей, заступив место отца, весьма дружелюбно известил о том Иоанна; сделал еще более: напал на Литву, разорил и выжег немалую часть земли Волынской, исполняя совет вельмож, которые говорили, что новый хан должен ознаменовать свое воцарение пожарами и кровопролитием в землях соседственных! Иоанн спешил отправить к нему знатного сановника, князя Мосальского, с приветствием, с богатыми дарами, каких дотоле не видала Таврида, и с наказом весьма снисходительным, например «Бить челом хану; обещать дары ежегодные в случае союза, но не писать их в шертную грамоту; требовать, но без упорства, чтобы Магмет-Гирей называл великого князя царем; вообще вести себя смирно, убегать речей колких, и если хан или вельможи его вспомянут о временах Калиты и царя Узбека, то не оказывать гнева, но ответствовать тихо, не знаю старины, ведает ее бог и вы, государи!» Столь домогался Иоанн найти сподвижника в новом хане, чтобы обуздать Стефана ужасом крымских, гибельных для Литвы набегов! Но сия политика, счастливая только в государствование Иоанна III, ни для сына, ни для внука его не имела успеха. Магмет-Гирей за свою дружбу хотел Астрахани, обещая отдать нам Литву и Польшу! хотел также, чтобы царь свел Козаков с Днепра и с Дона. Сии требования были объявлены ханскими послами в Москве. Им сказали, что днепровские и донские козаки не зависят от нас; что первые служат Баторию, а вторые суть беглецы российские и литовские, коих велено казнить, где явятся в наших пределах; что оружие и вера навеки утвердили Астрахань за Россиею; что там уже воздвигнуты храмы бога христианского, основаны монастыри, живут коренные христиане. Магмет-Гирей твердил царю: «Ты уступал нам сей город: исполни же обещание! Тогда вдовы и сироты ваши могут спокойно ходить в серебре и золоте: никто из моих воинов не тронет их на самых пустынных дорогах». Между тем он просил четырех тысяч рублей: государь послал ему тысячу; не жалел даров ни для жен, ни для вельмож его, но не достиг цели: Стефан предупредил нас и, купив постыдное дружество сего атамана разбойников, мог действовать всеми силами против России.

Любя великие дела и славу, но умея ждать времени и случая, Баторий, занятый осадою Данцига, как бы равнодушно видел успехи Иоанновы в Ливонии; без сомнения знал, что не переговорами, а мечом должно решить дело, однако ж писал к царю, что он удивляется его явному недружелюбию и предлагает не лить крови, буде еще можно согласить миром выгоды, честь, безопасность обеих держав, России и Польши. «Твоя досада неосновательна, — ответствовал ему Иоанн: — взяв города свои в Ливонии, я выслал оттуда людей ваших без всякого наказания. Ты король, но не ливонский». Послы Стефановы, воеводы Мазовецкий и Минский, прибыв в Москву (в генваре 1578), торжественно объявили боярам, что король мыслит единственно о спокойствии держав христианских, хочет жить в Дружбе со всеми и в особенности с Россиею; что перемирие нарушено неприятельскими действиями царя в Ливонии; что Стефан уполномочил их (послов) восстановить тишину навеки. Для сего бояре требовали, чтобы король, именуя Иоанна царем, великим князем смоленским и полоцким, не вступался ни в Ливонию, ни в Курляндию, нераздельную с нею, и еще отдал России Киев, Канев, Витебск с другими городами; а паны королевские требовали не только всей Ливонии, но и всех древних российских областей от Калуги до Чернигова и Двины. Видя невозможность мира, согласились единственно возобновить перемирие на три года, но в русскую грамоту включили слова: королю не вступаться в Ливонию (чего не было в польской грамоте), и государь, утверждая сей договор обыкновенною присягою, сказал: «целую крест соседу моему, Стефану королю, в том, что исполню условия; а Ливонской и Курляндской земли не отступаюсь». Сановники Карпов и Головин поехали к Стефану быть свидетелями его клятвы и разменяться записями. Но сей договор остался без действия и не унял кровопролития.

Уже обстоятельства начали изменяться, к досаде Иоанна и ко вреду России. Еще в 1577 году шведский адмирал Гилленанкер с вооруженными судами явился перед Нарвою, сжег там деревянные укрепления, умертвил и взял в плен несколько россиян; другая толпа шведов опустошила часть Кексгольмского уезда. Ревельцы и Шенкенберг-Аннибал также непрестанными впадениями тревожили Эстонию российскую; а воеводы Иоанновы спокойно отдыхали в городах, презирая слабых врагов и своим бездействием вселяя в них смелость. Пишут, что литовские сановники, желая отнять у нас Дюнебург, употребили хитрость: как бы в знак дружбы прислали тамошним московским воинам бочку вина, ночью ворвались в крепость и всех их умертвили пьяных. Немцы, служащие Баторию, столь же внезапно и легко взяли еще гораздо важнейшее место, Венден, прославленный великодушною гибелию Магнусовой дружины и жестокою местию царя. Оплошные воеводы не видали, не слыхали, как немцы, подделав ключи к воротам венденским, вступили в город, чтобы резать сонных россиян. В то же время сведал Иоанн, что тень мнимого королевства Ливонского, изобретение хитрой его политики, исчезла наконец бегством мнимого короля. Измена, уже давно замышляемая, совершилась: жертва честолюбия и страха, Магнус, снова присягнув в верности к Иоанну, снова обратился к Баторию, заключил с ним договор и тайно уехал из Оберпалена в Курляндию, в городок Пильтен, вместе с юною супругою, которая не без горести пожертвовала ему своим отечеством, хотя и не могла любить дяди, убийцы несчастных ее родителей.

Легковерие не было свойственно Иоанну: он, конечно, не удивился бегству Магнуса, желав только на время иметь в нем орудие для своей политики; но казался изумленным, винил себя в излишнем милосердии к вероломному и послал знатнейших воевод к Вендену, князя Ивана Федоровича Мстиславского с сыном, боярина Морозова и других, чтобы землю, омоченную там кровию россиян, омочить немецкою; но воеводы не умели взять крепости: стреляли из пушек и, сделав пролом в стене, удалились: ибо сведали, что на них идут воеводы Баториевы, Дембинский, Бюринг и Хоткевич. Сию неудачу загладили младшие сановники царские, князь Иван Михайлович Елецкий и дворянин Леонтий Григорьевич Волуев: с горстию людей осажденные в Ленвардене рижскими немцами и литовским воеводою, не имея хлеба, имея только железо и порох, они бились как герои в течение месяца: питались лошадиным мясом, кожами, и своим мужеством, своим терпением победили неприятеля: он ушел, оставив множество трупов под стенами. Между тем шведы и неутомимый Шенкенберг-Аннибал сожгли предместие Дерпта и всех захваченных ими россиян умертвили, жен и детей. Не было милосердия, ни человечества: обе стороны в ужасных своих лютостях оправдывались законом мести.

В конце лета [1578 г.] воеводы московские, князья Иван Юрьевич Голицын, Василий Агишевич Тюменский, Хворостинин, Тюфякин приступили к Оберпалену, занятому шведами после Магнусова бегства с согласия тамошних немцев. Взяв сию крепость и 200 пленников, воеводы отослали их в Москву на казнь и смерть; должны были идти немедленно к Вендену, но, споря между собою о начальстве, не исполняли царского указа: Иоанн с гневом прислал в Дерпт знаменитого дьяка, Андрея Щелкалова, и любимого дворянина своего, Данила Салтыкова, велев им сменить воевод в случае их дальнейшего ослушания. Наконец они выступили, дав время изготовиться неприятелю и литовцам соединиться с шведами; осадили Венден и чрез несколько дней (21 октября) увидели неприятеля за собою: Сапега с литвою и немцами, генерал Бое с шведами напали на 18 000 россиян, едва успевших построиться вне своих окопов. Долго бились мужественно; но худая конница татарская в решительный час выдала нашу пехоту и бежала. Россияне дрогнули, смешались, отступили к укреплениям, где сильною пальбою еще удерживали стремление неприятеля. Ночь прекратила битву: Сапега и Бое хотели возобновить ее, ждали утра; но первый вождь московский, Голицын, окольничий Федор Шереметев, князь Андрей Палицкий, вместе с дьяком Щелкаловым, равно умным и малодушным, в безумии страха уже скакали на борзых конях к Дерпту, оставив войско ночью в ужасе, коего следствием было общее бегство. Еще некоторые говорили о долге и чести; их не слушали — но они говорили, что думали, и явили пример, достойный лучших времен Рима: воеводы, боярин князь Василий Андреевич Сицкий, окольничий Василий Федорович Воронцов (начальник огнестрельного снаряда), Данило Борисович Салтыков, князь Михайло Васильевич Тюфякин не тронулись с места, хотели смерти и нашли ее, когда неприятель в следующее утро, видя единственно горсть великодушных в стане, всеми силами на них ударил; окольничего Татева, князей Хворостинина, Семена Тюфякина, дьяка Клобукова взял в плен; кинулся на снаряд огнестрельный и с изумлением увидел редкое действие воинской верности: московские пушкари, ужасаясь мысли отдаться неприятелю, повесились на своих орудиях... Сии люди не мечтали о славе; имена их остались неизвестными: самое дело не дошло бы до потомства, если бы умный секретарь королевский, Гейденштейн, не внес оного в свою историю, с удивлением Души благородной, чувствительной к великому и в самых неприятелях. Добычею победителей были 17 пушен, весь обоз и множество коней татарских. Число убитых россиян простиралось за 6000.— Так началися важные успехи Баториевы и несгоды Иоанновы в сей войне злосчастной, но не бесславной для России, которая все имела для победы: и силу и доблесть, но не имела великодушного отца-государя!

[1579 г.] Доселе Иоанн не мыслил искренно о мире: без сомнения думал, что и перемирие не будет утверждено королем с обязательством не вступаться в Ливонию; ждал вестей, с одной стороны от послов московских из Кракова, с другой от воевод о чаемом, легком взятии Вендена и не хотел видеть Стефанова гонца, присланного к нему с убеждением заключить особенный договор о городах ливонских. Встревоженный судьбою нашего войска под Венденом, Иоанн немедленно ответствовал на письмо Баториево, что он согласен дружелюбно решить судьбу Ливонии, будет ждать для того новых послов королевских в Москву, удивляется невозвращению наших из Кракова и ревностно желает честного мира. Но Баторий уже изготовился к войне, смирив Данциг.

Сей опасный враг, изъявляя нам миролюбие, в то же время предлагал варшавскому сейму необходимость утвердить оружием безопасность государства. «Имеем двух злых неприятелей, — сказал он: — крымцы жгут, россияне берут наши владения. Идти ли на обоих вместе? или с кого начать?» Уже присутствие великого мужа одушевляло вельмож и дворянство ревностию ко благу отечества: Баторий знал худо язык, но твердо историю Литвы и Польши; исчислил земли, отнятые у них Россиею; винил слабость королей, льстил народному самолюбию, указывал на меч свой и слушал рассуждения сейма. «Таврида, — говорили паны, — зависит от султана: наступательная война с нею может раздражить его; когда мы будем в Тавриде, оттоманы будут в Польше. И что корысти? Сей дикий неприятель всегда грабит и всегда беден. Лучше до времени искать мира с ханом. — Государство Московское велико и сильно: тем славнее победа! Оно цветет изобилием природы и торговлею: тем более добычи!» Решили единогласно воевать Россию; велели собирать многочисленное войско; обременили неслыханными дотоле налогами владельцев и граждан: никто не противился; вооружались и платили с чувством или с видом усердия. — Не обольщая себя излишнею надеждою на собственный силы, Баторий требовал вспоможения от других держав, от султана и папы! Желая снискать особенное благоволение первого, он не усомнился нарушить святую обязанность чести: ибо думал, что совесть должна молчать в политике и что государственная выгода есть главный закон для государя. В самое то время, когда Стефан везде искал мира и союза, чтобы усильно действовать против нас, бедный козак днепровский, родом волох, славный наездник и силач (одною рукою ломавший надвое подкову и для сего прозванный Подковою), умел с толпою бродяг нечаянно завоевать Валахию, где властвовал присяжник султанский, друг Баториев, господарь Петр. Оскорбленный таким успехом дерзости, Стефан послал войско изгнать хищника. Но мужественный козак, воеводами и словом Батория удостоверенный в личной безопасности, сдался им добровольно. Что ж сделал король? Велел отсечь ему голову в угоду султану и в присутствии его посла, сказав вельможам: «для народного права не раздражу сильного, ко вреду государства!» Сие вероломство доставило Баторию одну ласку Амуратову: умный визирь Махмет сказал послам Стефановым в Цареграде: «Желаем королю славы и победы; возможно, хотя и нелегко одолеть царя московского, коего один султан превосходит грозою». Папа обещал Баторию ходатайствовать за него во всех кабинетах Европы и прислал меч с благословением, а курфирст бранденбургский несколько пушек. Король датский, тайно доброхотствуя врагу нашему, колебался, ждал следствий; но шведский немедленно заключил с ним оборонительный и наступательный союз. Хан требовал даров от Литвы и получил их с условием содействовать ей в войне Российской. Из Трансильвании шла к Стефану его старая, опытная дружина, из земли Немецкой рать наемная. Еще недоставало доходов государственных для всех воинских издержек: он умерил расходы двора; сыпал в казну собственное золото и серебро; занимал, где мог; осматривал, учил войско; готовил съестные припасы — и как бы еще имея много свободного времени, учреждал новые судилища, давал новые уставы государственные, льстил дворянству, утверждал власть королевскую.

В сих обстоятельствах прибыли к нему послы Иоанновы, Карпов и Головин, с мирною грамотою. Чиновники королевские долго задерживали их в пути; спорили с ними о титуле обоих государей; отвергали пустое имя соседа, кое царь давал Баторию; хотели равенства; не таили, что Договор, написанный в Москве, останется без исполнения. Встретили послов с честию; но Баторий, сидя на троне величаво, не хотел для них встать, ни спросить о здравии Царя, и, равнодушный к их неудовольствию, велел сказать им, что они могут идти вон из дворца и ехать назад; что литовский гонец доставит Иоанну ответ королевский. Послы уехали, и вслед за ними король выступил с войском, отправив чиновника Лопатинского с письмом в Москву.

Но Иоанна уже не было в столице. Зная, что происходило на сейме варшавском — долго не имея вести от Карпова и Головина, — слыша о сильном, беспримерном вооружении Литвы и Польши, он сам не терял времени: в общем совете бояр и духовенства объявил, что настала година великого кровопролития; что он, прося милости божией, едет на дело отечественное и свое, на землю Немецкую и Литовскую; двинул все полки к западу; расписал им пути и места; оставляя войско в осъмидесяти городах для их обороны, на берегах Волги, Дона, Оки, Днепра, Двины, указал соединиться главным силам в Новегороде и Пскове, европейским и азиатским: кроме россиян, князья черкесские, шевкалские, мордовские, ногайские, царевичи и мурзы древней Золотой Орды, Казанской, Астраханской день и ночь шли к Ильменю и Пейпусу. Дороги заперлися пехотою и конницею. Зима, весна, часть лета миновали в сих движениях. Наконец, поручив Москву князю Андрею Петровичу Куракину, взяв с собою всех бояр, думных дворян, множество дьяков для воинских и государственных дел, царь в июле выехал из столицы в Новгород, где все воеводы ждали его дальшейших повелений. Туда прибыли к Иоанну и наши послы из Литвы с донесением, что Баторий, отвергнув перемирную грамоту, идет на Россию; что у него сорок тысяч воинов, но что сие число умножается подходящими дружинами из Трансильвании, из Немецкой земли, и литовскою вольницею. Вот сила неприятеля, замышлявшего потоптать Россию! А царь в одном своем особенном полку имел сорок тысяч: дворян, детей боярских, стрельцов, Козаков, сверх главной новогородской, сверх псковской рати, под начальством великого князя тверского, Симеона Бекбулатовича, князей Ивана Мстиславского, Шуйских, Ногтева, Трубецкого и многих иных воевод. Одно слово Иоанново могло бы устремить сию громаду на Литву, где народ и дворянство не весьма благоприятствовали воинственным замыслам Стефановым, внутренне желая мира с Россиею, и где вопль ужаса раздался бы от Двины до Буга. Но тени Шуйского, Серебряного, Воротынского мечтались воображению Иоаннову, среди могил новогородских, исполненных жертвами его гнева: он не верил усердию воевод своих, ни самого народа; доверенность свойственна только совести чистой. Изгубив героев, царь в сие время щадил воевод недостойных: князья Иван Голицын, Палицкий, Федор Шереметев, запечатленные стыдом венденского бегства, снова начальствовали в рати! Видя опасную войну пред собою, он не смел казнить их, чтобы другие, им подобные, не изменили ему и не ушли к Баторию! Думая так о своих полководцах, Иоанн считал медленность, нерешительность благоразумием; хотел угрожать неприятелю только числом собранного войска; еще надеялся на мир или ждал крайней необходимости действовать мечом — и дождался! Узнав, что Баториев чиновник Лопатинский едет в Москву, царь велел остановить его в Дорогобуже. Сей гонец прислал к нему письмо Стефаново, весьма плодовитое, не красноречивое, сухое, но умное. Стефан писал (из Вильны, от 26 июня), что наша перемирная грамота есть подложная; что бояре московские обманом включили в нее статью о Ливонии; что Иоанн, говоря о мире, воюет сию землю королевскую и выдумал басню о своем происхождении от кесарей римских; что Россия беззаконно отняла у Литвы и Новгород и Северские области, и Смоленск и Полоцк; что Карпов и Головин, ничего не сделав, ничего не сказав, уехали из Кракова; что да\ьнейшие посольства будут бесполезны; что он (Стефан) с божиею помощью решился искать управы оружием. В то же время известили царя, что Баторий уже в пределах России.

Честно объявив нам войну, король советовался в Свире с вельможами своими и полководцами, где и как начать оную? Многие их них предлагали вступить в Ливонию, изгнать россиян, осадить Псков, город важный, богатый, но — как они думали — худо укрепленный. Король был иного мнения, доказывая, что трудно вести войну в Ливонии опустошенной, неблагоразумно оставить ее за собою, опасно удалиться от границ; что лучше взять Полоцк, ключ Ливонии и самой Литвы; что сие завоевание, надежный щит для их тыла, откроет им Россию, утвердит безопасное сообщение с Ригою посредством Двины, доставит выгоды и для ратных действий и для торговли; что Должно завоевать Ливонию вне Ливонии; что Полоцк Крепок, но тем славнее, тем желательнее взять его для ободрения своих, для устрашения неприятеля. Говорил муж великий: его слушались. Войско Стефаново, подобно Аннибалову, было составлено из людей, чуждых друг другу языком, обычаями, верою: из немцев, венгров, ляхов, древних славян галицких, волынских, днепровских, кривских и коренных литовцев: Баторий умел дать ему единодушие и соревнование. Выступив из Свира, он издал манифест к народу российскому; объявил, что извлекает меч на царя московского, а не на мирных жителей, коих будет щадить, миловать во всяком случае; что, любя доблесть, гнушается варварством, желает победы, а не разрушения, не кровопролития бесполезного. Сказал и сделал: никогда война не бывала для земледельцев и граждан тише, человеколюбивее сей Баториевой; говоря как христианин, он действовал как политик: хотел преклонить к себе жителей, ибо хотел завоеваний прочных. — В начале августа Баторий осадил Полоцк.

Там было мало войска, ибо царь не ожидал сильного нападения на литовской границе, думая, что феатром важных неприятельских действий будет Ливония; но Полоцк издревле славился своими укреплениями, исправленными, распространенными с 1561 года. Две крепости, Стрелецкая и так называемый Острог, обтекаемые Двиною и Полотою, соединяемые мостом, воздвигнутые на крутых высотах, служили защитою большому городу, сверх его глубоких рвов, деревянных стен и башен. Князь Василий Иванович Телятевский начальствовал в городе, Петр Волынский в Остроге, князь Дмитрий Щербатый и дьяк Ржевский в крепости, имея довольно запасов и снарядов, много усердия и мужества, гораздо менее искусства, как сказано в наших разрядных книгах. Чтобы устрашить неприятеля и не оставить себе на выбор ничего, кроме победы или смерти, они, захватив несколько литовских пленников, велели их умертвить, привязать к бревнам и кинуть в Двину, на позорище войску королевскому... Приступ начался с города: россияне малочисленные сами зажгли его, оставили, ушли в крепость, где более трех недель оборонялись мужественно. Время им благоприятствовало: лили дожди; бойницы осаждающих действовали худо; обозы их с хлебом тонули в грязи; лошади падали; войско терпело голод: приступало к крепости, но без успеха. Воспользовался ли царь сими обстоятельствами?

1 августа Иоанн, будучи во Пскове, отрядил воевод, князя Хилкова и Безнина, с двадцатью тысячами азиатских всадников за реку Двину, в Курляндскую землю, где дело их состояло в одном безопасном губительстве; тогда же послал другое войско защитить Корелию и землю Ижерскую, опустошаемую шведами; усилил засады, или гарнизоны в Ливонии — но еще имел столько войска, что мог бы смело идти на Вильну и Варшаву. Встревоженный известием о нечаянной осаде полоцкой, он велел Шеину, князьям Лыкову, Палицкому, Кривоборскому с дружинами детей боярских и донских Козаков спешить к сему городу, вступить в него хитростию или силою, а в случае невозможности занять крепость Сокол, тревожить неприятеля, мешать его сообщению с Литвою, в ожидании нашей главной рати. Шеин приближился к Баториеву стану: не дерзнул на битву и занял Сокол, распустив слух, что сам Иоанн немедленно будет там с войском сильным. Но король не устрашился: чувствовал единственно необходимость скорее решить судьбу осады. Видя слабое действие бойниц, он предложил венгерским удальцам взойти на высоту крепости и зажечь ее стену, обещая им славу и золото. Для успеха их смелости, как бы нарочно, сделалось ясное, сухое время: с пылающими факелами они устремились к стенам... многие пали мертвые; некоторые достигли цели, и чрез пять минут вспыхнула крепость. Тут, воскликнув победу, вся дружина венгерская кинулась на приступ, не слушая ни своих вождей, ни короля. Осыпаемые ядрами, пулями, головнями, венгры сквозь огонь падающих стен вломились в крепость; но россияне отчаянно стали грудью, резались, вытеснили неприятеля: он возвратился, усиленный толпами немцев, поляков, и снова уступил остервенению наших. Сам король, забыв личную опасность, находился в сей кровопролитной битве, чтобы восстановить порядок, удержать, соединить бегущих. Час был решительный. Если бы Шеин, князья Лыков, Палицкий ударили на Литву, то могли бы спасти и крепость и честь России. Они видели пожар, могли издали видеть самую битву и слышать громкий клик осажденных, победителей в сию минуту, призывный клич к своим братьям сокольским... Но прозорливый Баторий занял дорогу: выслал свежее войско к Дриссе, чтобы остановить россиян в случае их движения к Полоцку. В то же время донские козаки изменили нашим воеводам в Соколе: самовольно ушли восвояси, к извинению Шеина и его товарищей. Стефан ждал весь день, всю ночь опасного их нападения; успокоился и спешил загладить неудачу.

Отбив приступ, россияне угасили огонь в крепости: неприятель сделал новые бойницы, новые окопы, приближился к стенам, отчасти разрушенным, и калеными ядрами опять зажег башни. Еще несколько дней упорствовали осажденные; едва могли дышать от дыма и жара; падали от литовских ядер, от усталости, непрестанно гася огонь; ждали помощи, освобождения; наконец, утратив всю бодрость, требовали переговоров. Сперва воеводы и достойный архиепископ Киприан не хотели о том слышать, говоря: «страшимся не злобы Стефановой, а гнева царского!» В отчаянии великодушном они думали взорвать крепость, чтобы погребсти себя в ее развалинах. Но слабый духом Петр Волынский и стрельцы не дали им исполнить сего намерения и предложили условия Стефану, который, из уважения ли к оказанной ими храбрости или боясь длить время, согласился отпустить и сановников и рядовых (из острога и крепости) в Россию с семействами, с имением, а желающим вступить к нему в службу обещал великие милости. Воеводы, не хотев участвовать в сем договоре, заперлись вместе с архиепископом в древней церкви Софийской, откуда силою извлекли и представили их Баторию, смиренных без уничижения. Историк-очевидец пишет, что россияне, живо чувствуя великодушие и человеколюбие короля, никак однако же не захотели служить ему; что почти все, ожидая неминуемой казни от гневного царя, с твердостию шли на оную и не внимали льстивым обещаниям Стефановым: «доказательство удивительной любви к отечеству!» — прибавляет сей историк. Но Стефан, вопреки условию, не скоро отпустил сих пленников, как бы опасаясь возвратить неприятелю таких верных, доблих воинов — Велев очистить крепость, наполненную трупами, король въехал в нее торжественно; объявил Полоцк литовским воеводством; указав строить там великолепную церковь римского исповедания, оставил Софийскую христианам греческим; дал им в епископы бывшего святителя витебского и грамотою утвердил свободу нашей веры, имея в виду дальнейшие завоевания в России и желая угодить ее народу сею благоразумною терпимостию, вопреки своим любимцам, иезуитам, коим он дал тогда богатые местности и земли в Белоруссии с обязательством исправлять нравы жителей учением и примером. — С сего времени древний наш Полоцк, удел племени Владимирова и Рогнедина, Легко взятый, бесславно утраченный Иоанном, быв 18 лет областию государства Московского, сделался вновь собственностию Литвы, до царствования Екатерины бессмертной.

Стефан послал войско к Соколу, а легкую конницу к самому Пскову, чтобы наблюдать движения Иоанновой рати. 19 сентября литовцы осадили Сокол; 25 зажгли башни и с трубным звуком устремились к стенам. Россияне тушили огонь; но вдруг запылали многие бренные здания, так что не оставалось в городе места безопасного для пяти или шести тысяч бывших там воинов. Они сделали вылазку; бились долго; уступив наконец превосходной силе, обратились назад, а немцы вместе с ними втеснились в кре-дость. Тут началася ужасная сеча, отчаянная для тех и других: ибо россияне захлопнули ворота, опустили железную решетку и не оставили возможности спасения ни себе, ни врагам; резались в пламени, задыхались и горели, до той минуты, как литовцы и поляки вломились в город для совершенного истребления наших, коих пало 4000; пленили только Шереметева с малым числом детей боярских. В остервенении злобы немцы, терзая мертвых, исказили трупы Шеина и многих иных россиян. — Литовцы взяли Красный, Козьян, Ситну, Туровль, Нещерду; опустошили землю Северскую до Стародуба; выжгли 2000 селений в Смоленской области... а царь стоял неподвижно во Пскове!

В то время, когда гибли добрые россияне, предаваемые в жертву врагам Иоанновою боязливостию; когда отечество сетовало в незаслуженном уничижении, торжествовал, к вечному стыду своему, один россиянин, некогда любезный отечеству: князь Андрей Курбский. Преступлением лишенный имени русского, он в злобе своей искал нового утешения мести и находился под знаменами Баториевыми, вместе с другим беглецом московским, Владимиром Заболоцким; деятельно способствовал успехам королевского оружия и с свежего пепла завоеванной крепости Полоцкой, где дымилась кровь россиян, написал ответ на вольмарское к нему письмо Иоанново, «Где твои победы? — говорил он: — в могиле Героев, истинных воевод Святой Руси, истребленных тобою. Король с малыми тысячами, единственно мужеством его сильными, в твоем государстве берет области и твердыни, некогда нами взятые, нами укрепленные; а ты с войском многочисленным сидишь, укрываешься за лесами или бежишь, никем не гонимый, кроме совести, обличающей тебя в беззакониях. Вот плоды наставления, данного тебе лжесвятителем Вассианом! Един царствуешь без мудрых советников; един воюешь без гордых воевод — и что же? вместо любви и благословений народных, некогда сладостных твоему сердцу, стяжал ненависть и проклятия всемирные; вместо славы ратной стыдом упиваешься: ибо нет доброго царствования без добрых вельмож, и несметное войско без искусного полководца есть стадо овец, разгоняемое шумом ветра и падением древесных листьев. Ласкатели не синклиты, и карлы, увечные духом, не суть воеводы. Не явно ли совершился суд Божий над тираном? Се глады и язва, меч варваров, пепел столицы и — что всего ужаснее — позор, позор для венценосца, некогда столь знаменитого! Того ли мы хотели, то ли готовили ревностною, кровавою службою нашему древнему отечеству?»... Письмо заключалось хвалою доблести Стефановой, предсказанием близкой гибели всего царского дому и словами: «кладу перст на уста, изумляюся и плачу!»... Движимый ненавистию к Иоанну, Курбский мог оправдывать себя умом, но не в совести, которая тревожила его до конца жизни; владея городами и селами в Больший, ни в богатстве, ни в знатности не находил успокоения; женился там на княгине Дубровицкой, но не любил ее; искал утешения в дружестве и в учении; зная язык латинский, переводил Цицерона; описал славное взятие Казани, войну Ливонскую, мучительства Иоанна; пережил его и в старости еще тосковал о России, с чувством называя оную своим любимым отечеством. Мрак неизвестности сокрыл последние дни и могилу мужа, ознаменованного славою ратных дел, ума, красноречия — и бесславием преступления!

Иоанн уже не отвечал Курбскому: ибо не мог ничем хвалиться, ни грозить в тогдашних обстоятельствах и в расположении своего духа. Он написал в Москву к государственному дьяку, Андрею Щелкалову, что должно объявить успехи неприятеля жителям ее хладнокровно и спокойно. Созвав граждан, умный дьяк сказал им: «Добрые люди! знайте, что король взял Полоцк и сжег Сокол: весть печальная; но благоразумие требует от нас твердости. Нет постоянства в свете; счастие изменяет и великим государям. Полоцк в руках у Стефана: вся Ливония в наших. Пали некоторые россияне: пало гораздо более литовцев. Утешимся в малой несгоде воспоминанием столь многих побед и завоеваний царя православного!» Удостоверенный в тишине, в спокойствии Москвы, Иоанн велел боярам написать к литовской Думе, что он мыслил немедленно идти на короля, но что советники государственные, жалея слез христианских, умолили его, хотя и не без великого труда, остановить все неприятельские действия; что Стефан докажет свою истинную любовь к человечеству и справедливости, если, уняв кровопролитие, вступит с царем в переговоры о вечном мире, о родстве и дружбе искренней. С такой миролюбивою грамотою послали гонца в Вильну. Сам Баторий прислал чиновника к Иоанну, но с письмом весьма грубым, объявляя, что воюет за Ливонию, для обуздания его безрассудного властолюбия, и требуя, чтобы Лопатинский, не выпускаемый из Дорогобужа, был освобожден согласно с народным правом. Сей гонец неприятельский обедал у царя в Новегороде, угощаемый как бы вельможа дружественной державы: чего дотоле не бывало. «Не хочу (ответствовал Иоанн королю) возражать на упреки: ибо хочу быть в братстве с тобою. Даю опасную грамоту для твоих послов, коих ожидаю с доброжелательством. Между тем да будет тишина в Ливонии и на всех границах! А в залог мира отпусти пленников российских, на обмен или выкуп». То же писал Иоанн и с Лопатин-ским, немедленно освобожденным, и с новым гонцом, посланным к королю; несколько месяцев занимался спорами воевод своих о первенстве и не думал идти на Стефана, будучи доволен некоторыми успехами нашей оборонительной системы в Ливонии, где россияне, в жаркой схватке, пленили наконец славного разбойника Аннибала (после казненного во Пскове), мужественно отразили шведов от Нарвы и гнали их до Ревеля. Сим заключился 1579 год. Царь уже был в Москве, и не праздно.

[1580 г.] В генваре 1580 года он созвал знаменитейшее духовенство в столицу: архиепископа Александра Новогородского, Иеремию Казанского, Давида Ростовского, всех епископов, архимандритов, игуменов, славнейших умом или благочестием иноков; торжественно объявил им, что церковь и православие в опасности; что бесчисленные враги восстали на Россию; что с одной стороны неверные турки, хан, ногаи, — с другой литва, Польша, венгры, немцы, шведы как дикие звери разинули челюсти, дабы поглотить нас; что он с сыном своим, с вельможами и воеводами бодрствует день и ночь для спасения державы, но что духовенство обязано содействовать им в сем великом подвиге; что мы, имея людей, не имеем казны достаточной; что войско скудеет и нуждается, а монастыри богатеют; что государь требует жертвы от духовенства и что всевышний благословит его усердие к отечеству. Предложение было важно и затруднительно. Великий дед Иоаннов хотел коснуться церковного достояния, но оставил сию мысль, встреченный сильным прекословием святителей: внук умерил требования, и Собор приговорил грамотою, что земли и села княжеские, когда-либо отказанные митрополитам, епископам, монастырям и церквам или купленные ими, оттоле будут государевыми, а все другие остаются навеки их неотъемлемым достоянием; что впредь они уже не должны присвоивать себе имений недвижимых, ни добровольною уступкою, ни куплею, и что заложенные им земли также отдаются в казну. — Сим легким способом умножив владения и доходы государственные, Иоанн непрестанно умножал и войско: чиновники ездили из области в область с списками детей боярских; отыскивали всех, кто укрывался или бегал от службы; наказывали их телесно и за порукою отсылали во Псков или Новгород, где стояла главная рать, упуская благоприятное время действовать наступательно: ибо россияне любили всегда выходить в поле, когда другие уходили в домы от ненастья и морозов.

Хотя Баторий не мыслил дать нам перемирия, но осень и зима остановили его блестящие успехи. Наемники требовали денег, свои отдохновения. Расположив войско в привольных местах близ границы, он спешил в Вильну и на сейм в Варшаву готовить новые средства победы, наслаждаться славою, испытать, устыдить неблагодарность и все одолеть, чтобы достигнуть цели. В Вильне граждане и дворянство встретили его с громогласными благословениями, а в Варшаве многие паны с мрачными лицами и с ропотом неудовольствия — те, которые любили законную и беззаконную власть свою более отечества, расслабленного их своевольством, негою, корыстолюбием. Великих мужей славят и злословят: устрашенные сильною волею, сильными мерами короля, паны жаловались на его самовластие и доверенность к чужеземцам; распускали слух, что он воюет только для вида, налогами тяготит землю и мыслит тайно уехать в Трансильванию с богатою казною королевскою. Действием сей клеветы мог быть отказ в государственных пособиях, необходимых для войны. Баторий предстал сейму: клевета умолкла. Сказал, что сделал и сделает: единодушно, единогласно одобрили все его предложения; уставили новые налоги, велели собирать новое войско ..

А царь домогался мира. Когда гонцы наши возвратились с ответом, что король не хочет и слышать о посольстве в Москву, готовый единственно из снисхождения принять Иоанново в своей столице, если мы действительно расположены к умеренности и договорам честным; что пленников не отпускают во время кровопролития; что они в земле христианской, следственно в безопасности и не в утеснении: тогда Иоанн вторично написал к Стефану письмо дружелюбное. «В Московских перемирных грамотах (говорил он) были слова разные, внесенные в них с ведома и согласия твоих послов. Ты мог отвергнуть сей договор; но для чего же укоряешь нас обманом? Для чего без дела выслал наших послов из Кракова, и столь грубо, и писал к нам в выражениях столь язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу. Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между сими державами и Россиею. Не требуй же нового! Здесь мои бояре с твоими уполномоченными решат все затруднения к обоюдному удовольствию государств наших». Но гонец московский, в случае упрямства и явной готовности Баториевой к возобновлению неприятельских действий, должен был тайно сказать ему, что царь согласен прислать бояр своих в Вильну или в Варшаву. — Уничижение бесполезное: король ответствовал, что дает Иоанну пять недель сроку и будет ждать послов наших в мирном бездействии, хотя войско его готово вступить в Россию, пылая нетерпением мужества. Уже знатные сановники царские, стольник князь Иван Сицкий, думный дворянин Пивов и дьяк Петелин ехали в Вильну, когда узнали в Москве, что Баторий с войском в пределах России. «Назначенный срок минул, — писал он к царю: — ты должен отдать Литве Новгород, Псков, Луки со всеми областями витебскими и полоцкими, также всю Ливонию, если желаешь мира».

Сие нападение казалось Иоанну вероломством: по крайней мере он не чаял его в конце лета; советовался с боярами и спешил отправить гонца (Шевригина) к императору, даже к папе, с убеждением, чтобы они вступились за нас; в грамоте к первому доказывал, что Стефан воюет Россию за ее тесную дружбу с Максимилианом; требовал, чтобы Рудольф исполнил свое обещание и прислал уполномоченных в Москву для возобновления союза против общих врагов; жаловался папе на злобу и вероломство Баториево; предлагал ему усовестить, отвести его от ненавистной связи с турками; уверял, что ревностно желает вместе со всеми европейскими государями ополчиться на султана и быть для того в непристанных, дружественных сношениях с Римом. Имея силу в руках, но робость в душе, Иоанн унижался исканием чуждого, отдаленного вспоможения, ненужного и невероятного. Он не думал сам выступить в поле; расположил войско единственно для обороны и, не зная, куда устремится Баторий, направлял полки к Новугороду и Пскову, Кокенгузену и Смоленску; занял и берега Оки близ Серпухова, опасаясь хана. Сия неизвестность продолжалась около двух или трех недель, и Баторий опять явился там, где его не ожидали.

Историк Стефанов с пышным красноречием описывает устройство, ревность войска, одушевленного гением начальника. Конницею предводительствовали сенаторы и лучшие воеводы; многие из знатных чиновников гражданских и придворных, служили в ней наряду с простыми всадниками. Большая часть пехоты нового набора еще не видала огня: немецкие и седмиградские опытные воины составляли ее твердую основу, и между ими отличался бодростию изменник наш, датский полковник, Георгий Фаренсбах, который знал силу и слабость россиян, быв предводителем Иоанновой ливонской дружины. Неприятель шел болотами и лесами дикими, где 150 лет не ходило войско; где только Витовт в 1428 году умел открыть себе путь к областям новогородским и где некоторые места еще назывались его именем. Баторий, подобно Витовту, просекал леса, делал гати, мосты, плоты; сражался с трудностями, терпел недостаток; вышел к Велижу, к Усвяту; взял ту и другую крепость, наполненные запасами, и, разбив легкий отряд нашей конницы, приступил в исходе августа к Великим Лукам. Сей город, красивый местоположением, богатый и торговый, ключ древних южных владений Новогородской державы, обещал знатную добычу корыстолюбивому войску, близостию своею к Витебску и другим литовским крепостям представляя удобность для осады. Там находилось тысяч шесть или семь россиян; но в Торопце стоял воевода князь Хилков с полками, довольно многочисленными. Были вылазки смелые, иногда и счастливые; в одной из них осажденные взяли знамя королевское. Хилков, избегая общего сражения, везде стерег литовцев, хватал их в разъездах, истреблял целыми толпами и ждал других воевод из Смоленска, Пскова, Новагорода.

В сие время, когда надлежало восстать России и подавить дерзкого Батория, спешили к нему в стан уполномоченные Иоанновы, князь Сицкий и Пивов, для унизительных договоров. Стефан принял их в шатре, величаво, надменно; сидел в шапке, когда они ему кланялись от царя; не хотел сказать им учтивого слова. Послы требовали, чтобы король немедленно снял осаду: вместо ответа загремели пушки литовские. Тут послы изъявили снисхождение: сказали, что еще в первый раз московский государь начинает переговоры с Литвою вне Москвы; что он будет именовать Стефана братом, если король возвратит нам Полоцк; соглашались не требовать и Полоцка; уступали Курляндию и двадцать четыре города в самой Ливонии. Но Стефан хотел всех областей ливонских, даже Великих Лук, Смоленска, Пскова, Новагорода. Тут Сицкий и Пивов, объявив, что уже не могут уступить ничего более, потребовали отпуска или дозволения писать к Иоанну. Отправили гонца в Москву — и в тот же день, сентября 5, от взрыва башни, наполненной порохом, взлетела на воздух часть крепости; огонь довершил разрушение стен, а меч неприятельский гибель россиян: король взял пепелище, омоченное их кровию, покрытое истерзанными телами и членами. Велев немедленно восстановить укрепления сего важного места, он напал на Хилкова близ Торопца и разбил его. В сем жарком деле пленили сановника царского, Григория Нащокина, употребляемого в посольствах, думного дворянина Черемисинова, любимца Иоаннова, и 200 детей боярских. В то же время литовский вельможа Филон Кмита с девятью тысячами всадников приближился к Смоленску в надежде сжечь его предместия; но, встреченный в поле тамошними храбрыми начальниками, Данилом Ногтевым и князем Федором Мосальским, бежал, кинув знамена, обоз и 60 легких пушек. Сии единственные наши трофеи, вместе с тремястами осьмидесятью взятыми пленниками, были посланы в Москву: за что Иоанн наградил воевод золотыми медалями. Еще Баторий, несмотря на глубокую осень, усильно продолжал войну. Невель, Озерище ему сдалися. Заволочье, крепостию места и мужеством воеводы Сабурова, держалось и стоило неприятелю дорого; наконец также сдалося, и Баторий выпустил оттуда россиян с честию. Сим заключился его поход. Войско изнемогало от трудов и недугов; сам король лежал больной в Полоцке — и еще с бледным лицом явился на сейме варшавском дать отчет в делах своих. «Радуйтесь победе, — говорил он панам: — но сего не довольно: умейте пользоваться ею. Судьба предает вам, кажется, все государство Московское: смелость и надежда руководствуют к великому. Хотите ли быть умеренными? возьмите по крайней мере Ливонию, которая есть главная цель войны и, присоединенная навеки к Империи ляхов, останется для потомства знаменитым памятником вашего мужества. Дотоле нет для нас мира!» Требуя нового вспоможения людьми и деньгами, король жаловался панам, что они не дают ему способов вести войну непрерывно; что время теряется для него в переездах и шумных прениях сейма, а войско слабеет духом в праздности и Россия отдыхает. Баторий действительно тратил время; но литовские воеводы и зимою еще тревожили Россию: внезапным набегом взяли Холм, выжгли Старую Русу, обогатились в ней добычею; в Ливонии взяли Шмильтен; опустошили вместе с изменником Магнусом часть дерптских и самых псковских владений. С другой стороны показались и шведы: завоевали Кексгольм, осадили Падис, где малочисленные россияне, томимые голодом, ели собак, кошек, даже мертвые тела младенцев, но застрелили шведского чиновника, предлагавшего им сдать крепость. Там с горстию отчаянных сидел воевода-старец, Данило Чихачев. Шведы, овладев замком, нашли в нем не людей, а тени: умертвили всех, кроме одного молодого сановника, князя Михаила Сицкого. В течение зимы они взяли на договор и Везенберг, где находилось около тысячи стрельцов московских, которые вышли оттуда с одними деревянными иконами.

Россия казалась слабою, почти безоружною, имея до осьмидесяти станов воинских или крепостей, наполненных снарядами и людьми ратными, — имея сверх того многочисленные воинства полевые, готовые устремиться на битву! Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдаленнейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в государе и в государстве! Не изменились россияне, но царь изменил им! Укрываясь в Слободе Александровской, он написал к главным воеводам во Ржев или в Вязьму, к великому князю тверскому Симеону Бекбулатовичу и князю Ивану Мстиславскому: «Промышляйте делом государевым и земским, как всевышний вразумит вас и как лучше для безопасности России. Все упование мое возлагаю на бога и на ваше усердие». Воеводы, смятенные нерешительностию царя, сами опасались действовать решительно; посылали отряды для наблюдения, для защиты границ и только однажды дерзнули вступить в неприятельскую землю: князь Михайло Катырев-Ростовский, Дмитрий Хворостинин, Щербатый Туренин, Бутурлин, соединясь в Можайске, ходили к Дубровне, Орше, Шклову, Могилеву, Радомлю; выжгли уезды и посады сих городов; разбили литовцев под стенами Шклова (где в самых воротах пал мужественный Бутурлин) и привели в Смоленск множество пленников. Иоанн дал им золотые медали, но не ободрился в духе, как увидим.

В то же время, когда герой Баторий в излишней надменности обещал вельможным панам всю Россию, царь ее праздновал свадьбы: женил второго сына своего, Феодора, на сестре знаменитого Бориса Годунова, Ирине, и сам женился в шестой или в седьмой раз, без всякого церковного разрешения, на девице Марии, дочери сановника Федора Федоровича Нагого: два брака, ужасные своими неожиданными следствиями для России, вина и начало злу долговременному! Уже Годунов, возведенный тогда на степень боярства, усматривал, может быть, вдали, неясно, смелую цель его властолюбия, дотоле беспримерного в нашей истории! Как любимец государев он мог завидовать только Богдану Яковлевичу Вельскому, оружничему, ближнему слуге, днем и ночью неотходному хранителю особы Иоанновой; как шурин царевича делился уважением и честию с царскими свойственниками, с князем Иваном Михайловичем Глинским и с Нагими, коими вдруг наполнился дворец Иоаннов; как думный советник видел еще многих старейших бояр, Мстиславских, Шуйских, Трубецких, Голицыных, Юрьевых, Сабуровых, но ни единого равного ему в уме государственном. На сих двух роковых свадьбах, празднуемых Иоанном только с людьми ближними в Слободе Александровской, во дни горестные для отечества, под личиною усердных слуг и льстецов скрывались два будущие царя и третий гнусный предатель России: Годунов был дружкою Марии, князь Василий Иванович Шуйский — Иоанновым, Михаиле Михайлович Кривой-Салтыков чиновником поезда! С ними же пировал и другой, менее важный, хотя и равно презрительный изменник, свойственник Малюты Скуратова, Давид Вельский, который чрез несколько месяцев бежал к Стефану. Не знаем ни опал, ни казней сего времени, кроме одной, весьма достопамятной и всеми одобренной. Мы упоминали о медике Бомелии, ненавистном советнике убийств: незадолго до бракосочетания Иоаннова с Нагою он был всенародно сожжен в Москве, уличенный в тайной связи с Баторием. Другие пишут, что россияне, выведенные из терпения злобою сего наушника царского, искали и нашли способ погубить его: что он, клеветою губив невинных, сделался жертвою навета, ко славе небесного правосудия. Может быть, доносы, ложные или справедливые, коснулись тогда и Вельского; может быть, подобно Курбскому, он ушел невинным, но оказался преступником, ибо начал давать советы Баторию ко вреду России.

[1581 г.] Из сей несчастной Александровской Слободы (где тиран обыкновенно свирепствовал или пировал, ужасал верных подданных или трепетал врагов отечества) царь, сведав о падении Великих Лук, дал новый наказ Сицкому и Пивову, которые вслед за Баторием ездили из места в место, будучи смиренными, жалкими свидетелями торжества его. В Варшаве они уступали ему еще несколько областей ливонских за взятые им города российские, убеждая Стефана отправить послов в Москву для мирных условий и прекратить войну; но им велено было ехать к царю с ответом: «не будет ни посольства, ни мира, ни перемирия, доколе войско российское не очистит Ливонии!» Более и более снисходительный, Иоанн в ласковом письме именовал Стефана братом; жаловался, что литовцы не престают тревожить России нападениями; молил его не собирать войска к лету, не истощать тем казны государственной — и немедленно послал к нему думных дворян, Пушкина и Писемского, велев им не только быть смиренными, кроткими в переговорах, но даже (неслыханное уничижение!) терпеть и побои! Так Иоанн пил чашу стыда, им, не Россиею заслуженного! Новая уступчивость производила новые требования: Баторий, кроме всей Ливонии, хотел городов северских, Смоленска, Пскова, Новагорода, — по крайней мере Себежа; хотел еще взять с России 400 тысяч золотых венгерских и прислал гонца в Москву за решительным ответом! Наконец Иоанн изъявил досаду: принимая гонца литовского, не встал с места, не спросил о здоровье короля и написал к Стефану: «Мы, смиренный государь всея России, Божиею, а не человеческою многомятежною волею... Когда Польша и Литва имели также венценосцев наследственных, законных, они ужасались кровопролития: ныне нет у вас христианства! Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия; а ты, заключив его в Москве, кинулся на Россию с нашими злодеями, Курбским и другими; взял Полоцк изменою и торжественным манифестом обольщаешь народ мой, да изменит царю, совести и Богу! Воюешь не мечом, а предательством — и с каким лютым зверством! Воины твои режут мертвых... Наши послы едут к тебе с мирным словом, а ты жжешь Луки калеными ядрами (изобретением новым, бесчеловечным); они говорят с тобою о дружбе и любви, а ты губишь, истребляешь! Как христианин я мог бы отдать тебе Ливонию; но будешь ли доволен ею? Слышу, что ты клялся вельможам присоединить к Литве все завоевания моего отца и деда. Как нам согласиться? Хочу мира, хочешь убийства; уступаю, требуешь более, и неслыханного: требуешь от меня золота за то, что ты без законно, бессовестно разоряешь мою землю!.. Муж кровей, вспомни Бога!» Но Иоанн, несмотря на досаду свою, еще уступал Литве все завоеванные Баторием крепости российские, желая единственно удержать восточную Эстонию и Ливонию, Нарву, Вейсенштейн, Дерпт и на таком условии заключить семилетнее перемирие. Ответом на сию грамоту было третие выступление Баториево в поле и письмо, исполненное язвительных укоризн, равно плодовитое и непристойное для венценосца. «Хвалишься своим наследственным государством, — писал Стефан: — не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родиться на троне от Глинской, дочери Сигизмундова предателя. Упрекаешь меня терзанием мертвых: я не терзал их; а ты мучишь живых: что хуже? Осуждаешь мое вероломство мнимое, ты, сочинитель подложных договоров, изменяемых в смысле обманом и тайным прибавлением слов, угодных единственно твоему безумному властолюбию! Называешь изменниками воевод своих, честных пленников, коих мы должны были отпустить к тебе, ибо они верны отечеству! Берем земли доблестию воинскою И не имеем нужды в услуге твоих мнимых предателей. Где же ты, Бог земли Русской, как велишь именовать себя рабам несчастным? Еще не видали мы лица твоего, ни сей крестоносной хоругви, коею хвалишься, ужасая крестами своими не врагов, а только бедных россиян. Жалеешь ли крови христианской? назначь время и место; явися на коне И един сразися со мною единым, да правого увенчает Бог победою.» Не соглашаясь оставить за Россиею ни пяди земли в Ливонии, Баторий не хотел далее говорить с нашими послами, выгнал их из своего ратного стана и с насмешкою прислал к Иоанну изданные в Германии на латинском языке книги о российских князьях и собственном его царствовании в доказательство (как он изъяснялся), что древние государи московские были не Августовы родственники, а данники ханов перекопских; советовал ему также читать пятидесятый псалом Давидов и христиански узнать самого себя. Сию бранную Стефанову грамоту подал Иоанну гонец литовский: царь, выслушав оную, тихо сказал ему: «мы будем отвечать брату нашему, королю Стефану», и, встав с места, примолвил учтиво: «кланяйся от нас своему государю!» То есть Иоанн, приведенный в новый страх движением литовского войска, хотел снова искать мира в надежде на важного посредника, который тогда явился между им и Баторием.

Гонец московский, Шевригин, посланный в Вену и з Рим, возвратился. Слабый, беспечный Рудольф ответствовал, что он не может ничего сделать без ведома князей имперских; что его вельможи, коим надлежало ехать в Москву для заключения союза, или умерли, или больны. Но папа, славный ревностию к успехам латинской веры — тот, который осветил Рим потешными огнями, сведав о злодействах Варфоломеевской ночи во Франции, — Григорий XIII изъявил живейшее удовольствие, видя, как он думал, случай присоединить Россию к своей обширной пастве. Еще в 1576 году Григорий хотел послать в Москву одного священника, именем Рудольфа Кленхена, знавшего обычаи и язык России, с письменным наставлением, весьма умным и хитрым, в коем сказано (для объявления царским вельможам), что папа, много слышав о силе, завоеваниях, геройстве, мудрости, благочестии и всех великих свойствах Иоанновых, равно удивительных и любезных, исполняет наконец свое давнишнее ревностное желание изъявить столь необыкновенному венценосцу сердечную приязнь и надежду, что ему угодно будет смирить ненавистников христианства, оттоманов, и восстановить целость святой веры на земном шаре. Вероятно, что сию мысль внушил Григорию посол императорский, Кобенцель: ибо он славил в Европе не только могущество, но и мнимое доброжелательство россиян к латинской церкви, говоря в донесении к венскому министерству: «Несправедливо считают их врагами нашей веры; так могло быть прежде: ныне же россияне любят беседовать о Риме; желают его видеть; знают, что в нем страдали и лежат великие мученики христианства, ими еще более, нежели нами уважаемые; знают, лучше многих немцев и французов, святость Лоретты; не усомнились даже вести меня к образу Николая Чудотворца, главной святыне сего народа, слыша, что я древнего Закона, а не Лютерова, для них ненавистного». Но Кленхен, кажется, не был в Москве: наставление, ему данное, осталось только в римских архивах. Ласково приняв Шевригина, одарив его золотыми цепями и бархатными ферезями, папа велел славному богослову, иезуиту Антонию Поссевину, ехать к Баторию и в Москву для примирения воюющих держав. Антоний нашел короля в Вильне. «Государь московский (сказал Баторий иезуиту) хочет обмануть св. отца; видя грозу над собою, рад все обещать: и соединение вер и войну с турками; но меня не обманет. Иди и действуй: не противлюсь; знаю только, что для выгодного и честного мира надобно воевать: мы будем иметь его; даю слово». И миротворец Антоний, благословив короля на дела, достойные героя и христианина, поехал к царю; а Баторий вслед за ним со всем войском, вновь усиленным, быстро двинулся ко Пскову, в августе месяце [1581 г.].

Сие нападение уже не было нечаянным: Иоанн ожидал его и вверил защиту Пскова воеводам надежным: боярам князьям Шуйским, Ивану Петровичу и Василию Федоровичу (Скопину), Никите Ивановичу Очину-Плещееву, князю Андрею Хворостинину, Бахтеярову, Ростовскому-Лобанову; дал им письменный наказ и в храме Успения, пред владимирскою иконою Богоматери, взял с них торжественную присягу, что они не сдадут города Баторию до своей смерти. Воеводы такою же клятвою обязали и детей боярских, стрельцов, граждан псковских, старых и малых; все целовали крест в восторге любви к отечеству, взывая: «умрем, но не сдадимся!» Их было тридцать тысяч. Исправили ветхие укрепления; расставили пушки, ручницы, пищали; назначили места, где быть каждому воеводе с своею особенною дружиною для обороны Кремля, города Среднего и Большого, Запсковья и так называемой окольней, или внешней стены, на пространстве семи или осьми верст. Царь непрестанно писал к сановникам и войску, чтобы они помнили клятву и должность. То же писал к ним и новогородский владыка Александр. Игумен печерский, добродетельный Тихон, оставив свою обитель, явился на феатре будущего кровопролития, чтобы увещаниями и молитвою служить отечеству. Все изготовилось принять Батория с тем великодушием, коего он не любил в россиянах, но коему умел отдавать справедливость. В Новегороде было 40 000 воинов с князем Юрием Голицыным, во Ржеве тысяч пятнадцать для вспоможения угрожаемому Пскову. На берегах Оки стояли князья Василий Иванович Шуйский и Шестунов, чтобы действовать оборонительно в случае ханского впадения; в Волоке великий князь тверской Симеон, Мстиславские и Курлятев с главными силами, так что государь имел в поле до трехсот тысяч воинов: рать, какой не видала ни Россия, ни Европа с нашествия моголов! Иоанн выехал наконец из Слободы Александровской и прибыл в Старицу со своим двором, с боярами, с дружиною царскою — казалось, для того, чтобы лично предводительствовать войсками, взять и двинуть их громаду, по примеру Героя Донского, навстречу к новому Мамаю... Но Иоанн готовился к хитростям и лести, а не к битвам!

18 августа приехал к государю в Старицу нетерпеливо ожидаемый им иезуит Поссевин, коего от Смоленска до сего места везде честили, приветствовали с необыкновенною пышностию и ласкою. Дружины воинские, блестящие золотом, стояли в ружье пред иезуитом; чиновники сходили с коней, низко кланялись и говорили речи. Никогда не оказывалось в России такого уважения ни королевским, ни императорским послам. Чрез два дня, данные путешественнику на отдохновение, Антоний с четырьмя братьями своего ордена был представлен государю, удивленный великолепием двора, множеством царедворцев, сиянием драгоценных металлов и каменьев, порядком и тишиною. Иоанн и старший царевич встали при имени Григория XIII и с великим вниманием рассматривали дары его: крест с изображением Страстей Господних, четки с алмазами и книгу в богатом переплете о Флорентийском соборе. Григорий писал особенно и к царевичам и к царице (именуя Марию Анастасиею); называл Иоанна, в письме к нему, своим сыном возлюбленным, а себя единственным наместником Христовым; уверял Россию в усердном доброжелательстве; обещал склонить Батория к миру, нужному для общего блага христианских держав, и к возвращению отнятого несправедливо, в надежде, что Иоанн умирит церковь соединением нашей с апостольскою, вспомнив, что Греческая империя пала от неприятия уставов Флорентийского собора. Антоний объявил на словах думным дворянам и дьяку Андрею Щелкалову, что он, исполняя волю папы и готовый отдать душу за царя, склонил Батория не требовать с нас денег за убытки войны; что Стефан удовольствуется одною Ливониею, но всею; что, заключив мир с ним и с королем шведским (чего желает папа), Иоанн должен вступить в тесный союз с Римом, с императором, с королями испанским, французским, с Венециею и с другими европейскими державами против Оттоманской; что папа даст 50 000 или более воинов в состав сего христианского ополчения, в коем и шах персидский может взять участие. Наконец Антоний просил государя, чтобы он дозволил венецианам свободно торговать и строить церкви в России. Ему ответствовали ласково, однако ж с некоторою твердостию. Царь благодарил папу за любовь и доброжелательство; хвалил за великую мысль наступить на турков общими силами Европы; не отвергал и соединения церквей и мира с Швециею, в угодность Григорию, но прежде хотел мира с Баторием; изъявлял доверенность к Поссевину; сказал, чтобы он снова ехал к королю для совершения начатого им дела; что Россия, от времен Ярослава I владев Ливониею, уступает в ней Стефану 66 городов и сверх того Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм, удерживая за собою единственно 35 городов ливонских, Дерпт, Нарву и проч.; что более ничего уступить не может и что от Стефана зависит прекратить войну на сих условиях. Позволяя италианским купцам торговать в России, иметь латинских священников и молиться богу, как им угодно, Иоанн примолвил: «а церквей римских у нас не бывало и не будет». — Во время сих переговоров смиренные иезуиты обедали у государя на золоте, вместе с боярами и людьми знатнейшими. «Я видел (пишет Антоний) не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина. В половине обеда Иоанн, облокотись на стол, сказал мне: Антоний! укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем римской церкви, коего мы чтим душевно». Исполненный надежды услужить царю миром и тем содействовать важным намерениям папы в отношении к России, Антоний поехал к Стефану и нашел его уже среди кровопролития.

Сведав, что Стефан идет прямо на Псков, тамошние воеводы и воины, духовенство и граждане с крестами, чудотворными иконами и мощами св. князя Всеволода-Гавриила обошли вокруг всех укреплений; матери несли младенцев на руках. Молились, да будет древний град Ольгин неодолимою твердынею для врагов, да спасется и спасет Россию! Услышав, что Баторий взял Опочку, Красный, Остров и на берегах Черехи разбил легкий отряд нашей конницы, воеводы (18 августа) зажгли предместье, сели на коней, велели звонить в осадный колокол и скоро увидели густые облака пыли, которые сильным южным ветром неслися к городу. Явилась и рать Стефанова: она шла медленно, осторожно, толпами необозримыми; заняла дорогу Порховскую и стала вдоль реки Великой. Россияне сделали жаркую вылазку: с обеих сторон взяли пленников; узнали силу неприятеля. Разноплеменное войско Баториево состояло из поляков, литвы, мазовшан, венгров, немцев брауншвейгских, любских, австрийских, прусских, курляндских, из датчан, шотландцев, числом до ста тысяч, конных и пеших, исправных, вооруженных столь красиво, что посол оттоманский, прибыв в стан к королю и смотря на его блестящую рать, сказал в вссторге: «ежели султан и Баторий захотят действовать единодушно, то победят вселенную». Но сие многочисленное, прекрасное войско убоялось трудностей, видя крепость города, обширного, наполненного запасами, снарядами и воинами, которые в самой первой битве сказали необыкновенное мужество. Еще в Вильне изменник наш, Давид Вельский, советовал королю не ходить к Новугороду, ни к Пскову, городам, окруженным болотами и реками, твердым и каменными стенами и духом русским, но осадить Смоленск, менее но доступный, менее чуждый литовского духа. Король отвергнул сей совет благоразумный; не слушал и воевод, которые думали, что скорее можно взять Новгород, Непреклонный Баторий страшился изъявить опасение и слабость; хотел быть уверенным в своем счастии и в мужестве войска; любил одолевать трудности — и начал достопамятную осаду Пскова.

26 августа неприятель обступал город под громом всех наших бойниц, заслоняясь лесом от их пальбы, но теряя немало людей, к удивлению Стефана, не хотевшего верить столь меткому и сильному действию российских пушек. Он стал в шатрах на Московской дороге, близ любатовской церкви св. Николая, и должен был снять их, чтобы удалиться от свиста летающих над ним ядер, к берегам Черехи, за высоты и холмы. Пять дней миновало в тишине. Неприятель укреплял стан на берегу Великой, осматривал город, и 1 сентября начал копать борозды (или вести траншеи) к воротам Покровским, вдоль реки, работал день и ночь; прикатил туры, сделал осыпь. Воеводы псковские видели работу, угадывали намерение и в сем опасном, угрожаемом месте заложили новые внутренние укрепления, деревянную стену с раскатами; выбрали лучших детей боярских, стрельцов и смелого вождя, князя Андрея Хворостинина, для ее защиты; велели петь там молебны и кропить святою водою землю, готовую ороситься кровию воинов доблих. Тут были кеотходно и князья Шуйские и дьяки государевы, данные им для совета. Поляки 7 сентября, устроив бойницы, на самом рассвете открыли сильную пальбу из двадцати тяжелых орудий; громили стены между воротами Покровскими и Свиными; в следующий день сбили их в разных местах — и король объявил своим воеводам, что путь в город открыт для героев; что россияне в ужасе, и время дорого. Воеводы, обедая в шатре королевском, сказали Баторию: «Государь! мы будем ныне ужинать с тобою в замке псковском». Спешили к делу, обещая воинам все богатства города, корысть и плен без остатка. Венгры, немцы, поляки устремились к проломам, распустив знамена, с трубным звуком и с воплем. Россияне ждали их: извещенные о приступе звоном осадного колокола, все граждане простились с женами, благословили детей, стали вместе с воинами между развалинами каменной стены и новою деревянною, еще не достроенною. Игумен Тихон и священники молились в храме соборном. Господь услышал сию молитву: 8 сентября осталось в истории славнейшим днем для Пскова.

Невзирая на жестокий огонь городских бойниц, неприятель по телам своих достиг крепости, ворвался в проломы, взял башню Покровскую, Свиную и распустил на них знамена королевские, к живейшей радости Батория, смотревшего битву с колокольни Св. Никиты Мученика (в полуверсте от города). Поляки в отверстиях стены резались с гражданами, с детьми боярскими и стрельцами; из башен, занятых венграми и немцами, сыпались пули на россиян, слабеющих, теснимых. Тут князь Шуйский, облитый кровию, сходит с раненого коня, удерживает отступающих, показывает им образ Богоматери и мощи св. Всеволода-Гавриила, несомые иереями из соборного храма: сведав, что литва уже в башнях и на стене, они шли с сею святынею, в самый пыл битвы, умереть или спасти город небесным вдохновением мужества. Россияне укрепились в духе; стали непоколебимо — и вдруг Свинская башня, в решительный час ими подорванная, взлетела на воздух с королевскими знаменами... ров наполнился трупами немцев, венгров, ляхов; а к нашим приспели дружины воинов из дальних, безопасных частей города: все твердо сомкнулись, двинулись вперед, воскликнув: «не предадим Богоматери и Св. Всеволода!» — дружным ударом смяли изумленных врагов, вытеснили из проломов, низвергнули с раскатов. Долее иных упорствовали венгры, засев в Покровской башне: их выгнали огнем и мечом. Кровь лилася до вечера (ибо Стефан свежим войском усилил поляков), но уже вне крепости, где оставались только больные, старцы и дети: самые жены, узнав, что стена очищена от ног литовских — что царские знамена опять стоят на ее раскатах и что неприятель бросил несколько легких пушек в воротах — явились на месте битвы: одни с веревками, чтобы тащить сии взятые орудия в кремль; другие с холодною водою, чтобы освежить запекшиеся уста воинов, изнемогающих от жажды; многие даже с копьями, чтобы помогать мужьям и братьям в сече. Наконец все нерусское бежало. С трофеями, знаменами, трубами литовскими и с великим числом пленников возвратились победители в город, уже ночью, воздать хвалу богу в соборной церкви, где воеводы сказали ратникам и гражданам: «Так миновал для нас первый день трудов, мужества, плача и веселия! Совершим, как мы начали! Пали сильные враги наши, а мы слабые с их доспехами стоим пред алтарем Всевышнего. Гордый исполин лишился хлеба, а мы в христианском смирении насытились милосердием Небесным. Исполним клятвенный обет, данный нами без лукавства и хитрости; не изменим церкви и государю ни робостию, ни малодушным отчаянием!» Воины и граждане ответствовали с слезами умиления: «Мы готовы умереть за Веру Христову! как начали, так и совершим с Богом, без всякой хитрости!» — Послали гонца в Москву с радостною вестию: он счастливо миновал стан литовский. Велели успокоить и лечить раненых их казны государевой. Их было 1626 человек, убитых же 863. Неприятелей легло около пяти тысяч, более осьмидесяти знатных сановников, и в числе их Бекези, полководец венгерский, отменно уважаемый, любимый Стефаном, который с досады заключился в шатре и не хотел видеть воевод своих, обещавших ужинать с ним в замке Псковском.

Но, как бы устыдясь сего душевного огорчения, Баторий на другой день вышел к войску с лицом покойным; созвал думу; сказал, что должно умереть или взять Псков, осенью или зимою, невзирая ни на какие трудности; велел делать подкопы, стрелять день и ночь в крепость, готовиться к новым приступам, и написал к воеводам российским: «Дальнейшее кровопролитие для вас бесполезно. Знаете, сколько городов завоевано мною в два года! Сдайтеся мирно: вам будет честь и милость, какой не заслужите от московского тирана, а народу льгота, неизвестная в России, со всеми выгодами свободной торговли, некогда процветавшей в земле его. Обычаи, достояние, Вера будут неприкосновенны. Мое слово закон. В случае безумного упрямства гибель вам и народу!» С сею бумагою пустили стрелу в город (ибо осажденные не хотели иметь никакого сношения с врагами). Воеводы таким же способом отвечали королю: «Мы не жиды: не предаем ни Христа, ни царя, ни отечества. Не слушаем лести, не боимся угроз. Иди на брань: победа зависит от Бога». Они спешили довершить деревянную стену, защитили ею пролом, выкопали ров между ими, утвердили в нем дубовый острый частокол: пели молебны в укреплениях, под ядрами литовских бойниц; спокойно ждали битв — ив течение пяти или шести недель славно отражали все нападения. Бодрость осажденных возрастала: осаждающие слабели духом и телом, терпя ненастье, иногда и голод; роптали; не смея винить короля, винили главного воеводу, Замойского; говорили, что он в академиях италиянских выучился всему, кроме искусства побеждать россиян; без сомнения уедет с королем в Варшаву блистать красноречием на сейме, а войско будет жертвою зимы и свирепого неприятеля. Баторий велел рыть землянки; запасался порохом и хлебом; не слушал ропота; надеялся на действие подкопов. Но Шуйский, узнав от беглеца литовского о сих тайных девяти подкопах, умел перенять некоторые их них; другие сами обрушились. Тщетны были все дальнейшие опыты, хитрости, усилия Баториевы; ни огненные ядра его, столь бедственные для Великих Лук и Сокола, ни отчаянная смелость не производили желаемого действия. Так в один день (октября 28), при ужасной пальбе всех литовских бойниц, королевские гайдуки устремились от реки Великой прямо к городу с кирками и с ломами; начали, между угольною башнею и воротами Покровскими, разбивать каменную стену, закрывая себя широкими щитами; лезли в отверстия и хотели сжечь внутренние деревянные укрепления. Россияне удивились, но в несколько минут истребили сих Баториевых смельчаков: лили на них пылающую смолу, кидали гранаты (кувшины с зелием), зажигали щиты; одних кололи в отверстиях, других били каменьями, из ручниц, самопалов: немногие спаслися бегством. В следующие пять дней пальба не умолкала; оказался новый пролом в стене, от реки Великой, и Баторий (2 ноября) хотел в последний раз испытать счастие приступом. Литовцы густыми толпами шли по льду реки, сперва отважно и бодро; но вдруг, осыпанные ядрами из крепости, стали, замешались. Напрасно воеводы Стефановы, разъезжая на конях, кричали, махали саблями, даже секли робких: второй сильный залп из города обратил в бегство и воинов и воевод, в виду короля! Он имел твердость и нужду в ней. К умножению Баториевой досады, голова стрелецкий, Федор Мясоедов, с свежею, довольно многочисленною дружиною сквозь цепь неприятельских полков открыл себе путь и вступил в славный Псков, к несказанной радости его защитников, неутомимых в мужестве, но уменьшенных числом. Наконец Стефан дал повеление оставить укрепления, вывезти пушки, снять туры и деятельную, жестокую осаду превратить в тихое облежание, думая изнурить осажденных голодом. Россияне ликовали на стенах, видя, как неприятель удалялся, бежал от крепости с огнестрельным снарядом.

Сего мало! Чтобы каким-нибудь легким завоеванием ободрить унылую рать свою и потешить корыстолюбивых наемников, Баторий хотел взять, в пятидесяти шести верстах от Пскова, древний Печерский монастырь, в 1519 году обновленный, украшенный великокняжеским дьяком Мунехиным и с того времени славный чудесами исцеления для набожных, богатыми вкладами, красотою зданий. Там, кроме монахов, находилось для защиты каменных стен и башен 200 или 300 воинов, которые, имея отважного вождя, Юрья Нечаева, беспрестанными нападениями тревожили подвозы литовские. Витязь Георгий Фаренсбах с немцами и воевода королевский Борнемисса с венгерскою дружиною, приступив к монастырю, требовали немедленной сдачи; но добрые иноки ответствовали им: «Похвально ли для витязей воевать с чернцами? Если хотите битвы и славы, то идите ко Пскову, где найдете бойцов достойных. А мы не сдаемся». Монахи еще лучше действовали, нежели говорили: вместе с воинами, с их женами и детьми, отразили два приступа; взяли молодого Кетлера, герцогова племянника, и двух знатных ливонских сановников. — С того времени многочисленная рать неприятельская сражалась более всего с холодом и голодом. Воины на часах замерзали, цепенели в шатрах. За четверть ржи в Баториезом стане платили не менее десяти нынешних серебряных рублей, за яловицу около двадцати пяти; кормовщиков надлежало посылать, с великою опасностию, верст за 150; лошади, скудно питаемые сеном и соломою, умирали. Казна истощалась; войску не выдавали жалованья, и 3000 немцев ушло восвояси. «Король хочет сдержать слово, — писали вожди литовские к друзьям своим в Вильну: — не возьмет города, но может умереть в снегах псковских».

Гибель действительно казалась вероятным следствием Баториева упрямства. Если бы князь Юрий Голицын из Новагорода, Мстиславские из Волока, Шуйский из Пскова вдруг наступили на Батория, то он увидел бы, что судьба еще не предает ему всей державы Российской. Но один Шуйский действовал, беспокоил неприятеля вылазками. Голицын, славный беглец, сидел крепко в стенах каменных и, слыша, что литовские козаки жгут Русу, едва не обратил всей Торговой стороны в пепел, боясь осады. Великий князь тверской, Симеон, и Мстиславские стояли неподвижно, охраняя Москву и государя; а государь, встревоженный вестию о новых успехах шведов в Ливонии и еще более приближением Радзивила с легким отрядом Баториевым к самому Ржеву, ускакал из Старицы в Александровскую Слободу.

Отважный набег литовцев на берега Волги, испугав Иоанна, не доставил им иной, существенной выгоды: Радзивил бежал, встретив превосходную силу воевод московских; хотел взять Торопец, не мог и возвратился к королю. Но происшествия ливонские были важны. Баторий требовал, чтобы шведы напали морем на северные берега России, истребили гнездо нашей торговли с Англиею, взяли гавань Св. Николая, Колмогоры и Белозерск, где хранилась главная казна царская. Сия мысль, действительно смелая, казалась шведам дерзостию безрассудною: ужасаясь отдаленных, хладных пустынь российских, они, к досаде Батория, искали ближайших, вернейших, прочных завоеваний в Ливонии и не думали уступить ему всех областей ее без раздела; пользуясь долговременною осадою Пскова, бездействием воевод Иоанновых, в два или три месяца отняли у нас Лоде, Фиккель. Леаль, Габзаль, самую Нарву, где в кровопролитной сече легло 7000 россиян, стрельцов и жителей; где мы уже двадцать лет торговали с Европою: с Даниею, с Германией), с Нидерландами; где находилось множество товаров и богатства. Чрез несколько дней знаменитый вождь шведский, француз де-ла-Гарди, поставил ногу и на древнюю Русь: завоевал Иваньгород, Яму, Копорье; пленил дружину московских дворян и в числе их нашел опасного для нас изменника, Афанасия Вельского, который, будучи достойным родственником Малюты Скуратова и беглеца Давида, предложил свои ревностные услуги шведам. Овладев и крепким Виттенштейном, величавый де-ла-Гарди торжествовал победу в Ревеле и навел, как пишут, такой ужас на россиян, что они уставили молебствия в церквах, да спасет их небо от сего врага лютого.

По крайней мере Иоанн был в ужасе: не видал сил и выгод России, видел только неприятельские и ждал спасения не от мужества, не от победы, но единственно от иезуита папского, Антония, который писал к нему из Баториева стана, что сей герой, истинно христианский, не обольщаясь славою, готов, как и прежде, дать мир России на условиях, известных царю, отвергая все иные, и ждет для того наших уполномоченных сановников; что войско литовское бодро и многочисленно; что дальнейшее кровопролитие угрожает нам великими бедствиями. Сего было довольно для Иоанна: он положил на совете с царевичем и с боярами: «уступить необходимости и могуществу Батория, союзника шведов, располагающего силами многих земель и народов; отдать ему, но только в конечной неволе, всю российскую Ливонию с тем, чтобы он возвратил нам все иные завоевания и не включал шведов в договор, дабы мы на свободе могли унять их».

С таким наказом отправили к Стефану дворянина князя Дмитрия Петровича Елецкого и печатника Романа Васильевича Олферьева, чтобы заключить мир или перемирие. Между Опоками и Порховым, в селе Бешковичах, ждал их римский посол, иезуит Антоний Поссевин, и вместе с ними декабря 13 прибыл в деревню Киверову Гору, в пятнадцати верстах от Запольского Яму, где уже находились уполномоченные Стефановы, воевода Януш Збаражский, маршалок князь Албрехт Радзивил и секретарь великого княжества литовского, известный Михайло Гарабурда. В сих местах, разоренных, выжженных неприятелем, среди пустынь и снегов, вдруг явились великолепие и пышность: чиновники Иоанновы и люди их блистали нарядами, золотом одежд своих и приборов конских; купцы навезли туда богатых товаров и раскладывали их в шатрах, согреваемых пылающими кострами. Но все жили в дымных избах, питались худым хлебом, пили снежную воду: одни послы наши имели мясо, доставляемое им из Новагорода, и могли ежедневно угощать иезуита Антония. — Немедленно начались переговоры; а Баторий, дав все нужные наставления своим поверенным и главному воеводе Замойскому, уехал в Варшаву. Последним его словом было: «еду с малою, утомленною дружиною за сильным, свежим войском».

Сей отъезд, без сомнения необходимый для истребования новых пособий от сейма, был в тогдашних обстоятельствах величайшею для короля смелостию. Войско изнуренное оказывало дух мятежный; проклинало бедственную осаду Пскова, требовало мира и кричало, что Стефан воюет за Ливонию в намерении отдать ее своим племянникам. Присутствие короля еще обуздывало недовольных: без него мог вспыхнуть общий бунт. Но король верил Замойскому как самому себе, и не обманулся: сей вельможа-полководец, презирая жестокие укоризны, язвительные насмешки, угрозы, смирил мятежников строгостию, ободрил слабых надеждою. «Послы московские, — говорил он, — смотрят на вас из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они все уступят; если изъявите малодушие, то возгордятся, и мы останемся без мира или без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов!» Но, имея твердость великодушную, Замойский не стыдился коварства: вымыслил или одобрил гнусную хитрость, чтобы погубить главного защитника псковского. К нашим воеводам явился российский пленник, без всякого условия отпущенный из литовского стана, с большим ларцем и с следующим письмом от немца Моллера к Шуйскому: «Государь князь Иван Петрович! Я долго служил царю вместе с Георгом Фаренсбахом; ныне вспомнил его хлеб-соль; желаю тайно уйти к вам и шлю наперед казну свою: возьми сей ящик, отомкни, вынь золото и блюди до моего прихода». К счастию, воеводы усомнились: велели искусному мастеру бережно открыть ящик и нашли в нем несколько заряженных пищалей, осыпанных порохом. Если бы сам Шуйский неосторожно снял крышку, то мог бы лишиться жизни от выстрелов и разорвания пищалей. Спасенный небом, он написал к Замойскому, что храбрые убивают неприятелей только в сечах; предлагал ему бой честный, единоборство, как Баторий Иоанну. Уже воеводы наши знали о съезде поверенных, но все еще бодрствовали, не отдыхали, днем и ночью тревожили, били слабеющих литовцев, коих оставалось наконец не более двадцати шести тысяч.

Мужи ратные делали свое дело: думные также. Если князь Елецкий и Олферьев, исполняя в точности волю Иоаннову, не могли сохранить достоинства и всех выгод России, то не их вина: по крайней мере они умели наблюдать обстоятельства, извещая государя о крайности неприятеля; умели длить время, медлить в уступках, ожидая новых повелений и счастливой перемены в духе робкого Иоанна; объяснялись с литовскими сановниками тихо, но благородно, не унижаясь; обличали их хвастливость без грубости. «Когда вы (говорил пан Збаражский) приехали сюда за делом, а не с пустым многоречием: то скажите, что Ливония наша, и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку». Российские сановники ответствовали: «Высокомерие не есть миролюбие. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился всех морских пристаней, необходимых для свободного сообщения России с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно с достохвальным мужеством, но с успехом ли? имеете ли действительно надежду взять его? а если не возьмете, то не погубите ли и войска и всех своих завоеваний?» Вместо трех дней, назначенных Баторием, миновало более трех недель в съездах, в прениях, с нашей стороны хладнокровных, жарких с литовской. Послы Иоанновы уступали королю 14 городов ливонских, занятых российским войском, — Полоцк со всеми его пригородами, Озерище, Усвят, Луки, Велиж, Невель, Заволчье, Холм, чтобы удержать единственно Дерпт с пятнадцатью крепостями. Стефановы вельможи не соглашались; требовали и Ливонии и денег за убытки войны; хотели также включить шведского короля в договор. Напрасно Елецкий и Олферьев просили доброго содействия Поссевинова: иезуит хитрил, угадывал тайный наказ царский, славил неодолимого Батория и коварно жалел о новых, неминуемых бедствиях России, в случае продолжения войны от нашего упрямства. Доброе содействие было только от воевод псковских: они, 4 генваря, еще сильно напали на Замойского с конницею и пехотою; взяли знатное число пленных, убили многих сановников неприятельских и с трофеями возвратились в город. Сия вылазка была сорок шестая — и прощальная: ибо Замойский дал знать своим послам, что терпение войска уже истощилось; что надобно подписать договор или бежать. Настала минута решительная. Збаражский объявил, что Стефан велел кончить переговоры, и сею твердостию победил нашу: видя крайность, не смея ехать в Москву без мира, не смея ослушаться государя, Елецкий и Олферьев должны были принять главное условие: то есть именем Иоанновым отказались от Ливонии; уступили и Полоцк с Велижем; а Баторий согласился не требовать с нас денег, не упоминать в записи ни о шведском короле, ии о городах эстонских (Ревеле, Нарве), возвратить нам Великие Луки, Заволочье, Невель, Холм, Себеж, Остров, Красный, Изборск, Гдов и все другие псковские занятые им пригороды. На сих условиях положили быть десятилетнему перемирию от 6 генваря 1582 года. Но еще несколько дней спорили о титулах и словах, однажды с таким жаром, что смиренный иезуит Антоний вышел из себя: вырвал черную запись из рук Олферьева, бросил на землю, схватил его за ворот. Теряя Ливонию, Иоанн желал еще именоваться, в договоре, ливонским властителем и царем, в смысле императора: о чем ни послы Стефановы, ни папский не хотели слышать. Первые, как бы в насмешку, требовали Смоленска, Великих Лук и всех городов северских, чтобы назвать Иоанна царем, но единственно казанским и астраханским, в таком смысле, в каком молдавских воевод называют господарями; а Поссевин утверждал, что один папа может возвышать венценосцев новыми титулами. Наконец условились дать Иоанну только в российской перемирной грамоте имя царя, властителя смоленского и ливонского; в королевской же просто государя, а Стефану титул ливонского! Утвердив грамоты крестным целованием, поверенные обеих держав обнялися как друзья и 17 генваря известили воевод псковских о замирении. Тихий, полумертвый стан литовский ожил шумною радостию: защитники Пскова с умилением принесли жертву благодарности небу, совершив свой подвиг с честию для России. Замойский звал их на пир: князь Шуйский отпустил к нему воевод младших, но сам не поехал: успокоился, но не хотел веселиться.

[1582 г.] Так кончилась война трехлетняя, не столь кровопролитная, сколь несчастная для России, менее славная для Батория, чем постыдная для Иоанна, который в любопытных ее происшествиях оказал всю слабость души своей, униженной тиранством; который, с неутомимым усилием домогаясь Ливонии, чтобы славно предупредить великое дело Петра, иметь море и гавани для купеческих и государственных сношений России с Европою — воевав 24 года непрерывно, чтобы медленно, шаг за шагом двигаться к цели — изгубив столько людей и достояния — повелевая воинством отечественным, едва не равносильным Ксерксову, вдруг все отдал, и славу и пользу, изнуренным остаткам разноплеменного сонмища Баториева! В первый раз мы заключили мир столь безвыгодный, едва не бесчестный с Литвою; и если удержались еще в своих древних пределах, не отдали и более: то честь принадлежит Пскову: он, как твердый оплот, сокрушил непобедимость Стефанову; взяв его, Баторий не удовольствовался бы Ливониею; не оставил бы за Россиею ни Смоленска, ни земли Северской; взял бы, может быть, и Новгород в очаровании Иоаннова страха: ибо современники действительно изъясняли удивительное бездействие наших сил очарованием; писали, что Иоанн, устрашенный видениями и чудесами, ждал только бедствий в войне с Баторием, не веря никаким благоприятным донесениям воевод своих; что явление кометы предвестило тогда несчастие России; что громовая стрела зимою, в день Рождества Христова, при ясном солнце зажгла Иоаннову спальню в Слободе Александровской; что близ Москвы слышали ужасный голос: бегите, бегите, русские! что в сем месте упал с неба мраморный гробовый камень с таинственною, неизъяснимою надписью; что изумленный царь сам видел его и велел разбить своим телохранителям. Сказка достойная суеверного века; но то истина, что Псков или Шуйский спас Россию от величайшей опасности, и память сей важной заслуги не изгладится в нашей истории, доколе мы не утратим любви к отечеству и своего имени.

4 февраля Замойский выступил в Ливонию, чтобы принять от нас ее города и крепости. Сподвижники его, удаляясь с радостию, не хотели смотреть на стены и башни псковские, окруженные могилами их братьев. Только в сей день отворились наконец ворота Ольгина града, где все жители и воины, исполнив долг усердия к отечеству и славно миновав опасности, наслаждались живейшим для человека и гражданина удовольствием. Не таковы были чувства россиян в Ливонии, где они уже давно жительствовали как в отечестве, имели семейства, домы, храмы, епископию в Дерпте: согласно с договором, выезжая оттуда в Новгород и Псков с женами, с детьми — в последний раз слыша там благовест православия и моляся господу по обрядам нашей церкви, смиренной, изгоняемой, все горько плакали, а всего более над гробами своих ближних. Около шестисот лет именовав Ливонию своим владением — повелевав ее дикими жителями еще при Св. Владимире, строив в ней крепости при Ярославе Великом и в самое цветущее время ордена собирав дань с областей дерптских, Россия торжественно отказалась от сей, нашею кровию орошенной земли, надолго, до Героя Полтавского. — Между тем народ, всегда миролюбивый, в Москве и везде благословил конец войны разорительной; но Иоанн насладился ли успокоением робкой души своей? По крайней мере бог не хотел того, избрав сие время для ужасной казни его сердца, жестокого, но еще не совсем окаменелого — еще родительского, не мертвого.

В старшем, любимом сыне своем, Иоанне, царь готовил России второго себя: вместе с ним занимаясь делами важными, присутствуя в Думе, объезжая государство, вместе с ним и сластолюбствовал и губил людей, как бы для того, чтобы сын не мог стыдить отца и Россия не могла ждать ничего лучшего от наследника. Юный царевич, не быв вдовцом, имел тогда уже третию супругу, Елену Ивановну, роду Шереметевых: две первые, Сабурова и Параскева Михайловна Соловая, были пострижены. Своевольно или в угодность родителю меняя жен, он еще менял и наложниц, чтобы во всем ему уподобляться. Но изъявляя страшное в юности ожесточение сердца и необузданность в любострастии, оказывал ум в делах и чувствительность ко славе или хотя к бесславию отечества. Во время переговоров о мире страдая за Россию, читая горесть и на лицах бояр, — слыша, может быть, и всеобщий ропот, — царевич исполнился ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: «мятежник! ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» — и поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровию. Тут исчезла ярость Иоаннова. Побледнев от ужаса, в трепете, в исступлении он воскликнул: «я убил сына!» и кинулся обнимать, целовать его; удерживал кровь, текущую из глубокой язвы; плакал, рыдал, звал лекарей; молил бога о милосердии, сына о прощении. Но суд небесный совершился!.. Царевич, лобызая руки отца, нежно изъявлял ему любовь и сострадание; убеждал его не предаваться отчаянию; сказал, что умирает верным сыном и подданным... жил четыре дня и скончался 19 ноября в ужасной Слободе Александровской... Там, где столько лет лилася кровь невинных, Иоанн, обагренный сыновнею, в оцепенении сидел неподвижно у трупа без пищи и сна несколько дней... 22 ноября вельможи, бояре, князья, все в одежде черной, понесли тело в Москву. Царь шел за гробом до самой церкви Св. Михаила Архангела, где указал ему место между памятниками своих предков. Погребение было великолепно и умилительно. Все оплакивали судьбу державного юноши, который мог бы жить для счастия и добродетели, если бы рука отцовская, назло природе, безвременно не ввергнула его и в разврат и в могилу! Человечество торжествовало: оплакивали и самого Иоанна!.. Обнаженный всех знаков царского сана, в ризе печальной, в виде простого, отчаянного грешника, он бился о гроб с землю с воплем пронзительным.

Так правосудие всевышнего мстителя и в сем мире карает иногда исполинов бесчеловечия, более для примера, нежели для их исправления: ибо есть, кажется, предел во зле, за коим уже нет истинного раскаяния: нет свободного, решительного возврата к добру: есть только мука, начало адской, без надежды и перемены сердца. Иоанн стоял уже далеко за сим роковым пределом: исправление такого мучителя могло бы соблазнить людей слабых. Несколько времени он тосковал ужасно; не знал мирного сна: ночью, как бы устрашаемый привидениями, вскакивал, падал с ложа, валялся среди комнаты, стенал, вопил; утихал только от изнурения сил; забывался в минутной дремоте, на полу, где клали для него тюфяк и изголовье; ждал и боялся утреннего света, боясь видеть людей и явить им на лице своем муку сыноубийцы.

В сем душевном волнении Иоанн призвал знатнейших мужей государственных и сказал торжественно, что ему, столь жестоко наказанному богом, остается кончить дни в уединении монастырском; что меньший его сын, Феодор, неспособен управлять Россиею и не мог бы царствовать долго; что бояре должны избрать государя достойного, коему он немедленно вручит державу и сдаст царство. Все изумились: одни верили искренности Иоанновой и были тронуты до глубины сердца; другие опасались коварства, думая, что государь желает только выведать их тайные мысли и что ни им, ни тому, кого они признали бы достойным венца, не миновать лютой казни. Единодушным ответом было: «не оставляй нас; не хотим царя, кроме богом данного, тебя и своего сына!» Иоанн как бы невольно согласился носить еще тягость правления; по удалил от глаз своих все предметы величия, богатства и пышности; отвергнул корону и скипетр; облек себя и двор в одежду скорби; служил панихиды и каялся; послал 10 000 рублей в Константинополь, Актиохию, Александрию, Иерусалим, к патриархам, да молятся об успокоении души царевича, — и сам наконец успокоился! Хотя, как пишут, он не преставал оплакивать любимого сына и даже в веселых разговорах часто воспоминал об нем со слезами, но, следственно, мог снова веселиться; снова, если верить чужеземным историкам, свирепствовал и казнил многих людей воинских, которые будто бы малодушно сдавали крепости Баторию, хотя сами враги наши должны были признать тогда россиян храбрейшими, неодолимыми защитниками городов. В сие же время и под сим же видом правосудия Иоанн изобрел необыкновенное наказание для отца супруги своей. Долго не видя Годунова, избитого, израненного за царевича, и слыша от Федора Нагого, что сей любимец не от болезни, но единственно от досады и злобы скрывается, Иоанн хотел узнать истину: сам приехал к Годунову; увидел на нем язвы и заволоку, сделанную ему купцом Строгановым, искусным в лечении недугов; обнял больного и, в знак особенной милости дав его целителю право именитых людей называться полным отчеством или вичем, как только знатнейшие государственные сановники именовались, велел, чтобы Строганов в тот же день сделал самые мучительные заволоки на боках и на груди клеветнику Федору Нагому! Клевета есть, конечно, важное преступление; но сия замысловатость в способах муки изображает ли сердце умиленное, сокрушенное горестию? Тогда же в делах государственных видим обыкновенное хладнокровие Иоанново, «го осмотрительность и спокойствие, которое могло происходить единственно или от удивительного величия души, или от малой чувствительности в обстоятельствах столь ужасных для отца и человека. 28 ноября в Москве он уже слушал донесение гонца о Псковской осаде; во время переговоров знал все и разрешал недоумения наших поверенных, которые в феврале месяце возвратились к нему с договором.

Скоро явился в Москве и хитрый иезуит Антоний, принять нашу благодарность и воспользоваться ею, то есть достигнуть главной цели его послания, исполнить давнишний замысел Рима, соединить веры и силы всех держав христианских против оттоманов. Тут Иоанн оказал всю природную гибкость ума своего, ловкость, благоразумие, коим и сам иезуит должен был отдать справедливость. Опишем сии любопытные подробности.

"Я нашел царя в глубоком унынии, — говорит Поссевин в своих записках: — сей двор пышный казался тогда смиренною обителию иноков, черным цветом одежды изъявляя мрачность души Иоанновой. Но судьбы всевышнего неисповедимы: самая печаль царя, некогда столь необузданного, расположила его к умеренности и терпению слушать мои убеждения". Изобразив важность оказанной им услуги государству Российскому доставлением ему счастливого мира, Антоний прежде всего старался уверить Иоанна в искренности Стефанова дружества и повторил слова Баториевы: «Скажи государю московскому, что вражда угасла в моем сердце; что не имею никакой тайной мысли о будущих завоеваниях, желаю его истинного братства и счастия России. Во всех наших владениях пути и пристани должны быть открыты для купцов и путешественников той и другой земли, к их обоюдной пользе: да ездят к нему свободно и немцы и римляне чрез Польшу и Ливонию! Тишина христианам, но месть разбойникам крымским! Пойду на них: да идет и царь! Уймем вероломных злодеев, алчных ко злату и крови наших подданных Условимся, когда и где действовать. Не изменю, не ослабею в усилиях: пусть Иоанн даст мне свидетелей из своих бояр и воевод! Я не лях, не литвин, а пришлец на троне: хочу заслужить в свете доброе имя навеки». Но Иоанн, признательный к дружественному расположению Баториеву, ответствовал, что мы уже не в войне с ханом: посол наш, князь Василий Мосальский, жив несколько лет в Тавриде, наконец заключил перемирие с нею: ибо Магмет-Гирей имел нужду в отдыхе, будучи изнурен долговременною войною Персидскою, в коей он невольно помогал туркам и которая спасала Россию от его опасных нашествий в течение пяти лет. Далее Антоний, приступив к главному делу, требовал особенной беседы с царем о соединении вер. «Мы готовы беседовать с тобою (сказал Иоанн), но только в присутствии наших ближних людей, и без споров, если возможно: ибо всякий человек хвалит свою веру и не любит противоречия. Спор ведет к ссоре, а я желаю тишины и любви». В назначенный день (февраля 21) Антоний с тремя иезуитами пришел из советной палаты в тронную, где сидел Иоанн только с боярами, дворянами сверстными и князьями служилыми: стольников и младших дворян выслали. Изъявив послу ласку, государь снова убеждал его не касаться веры, примолвив: «Антоний! мне уже 51 год от рождения и недолго жить в свете: воспитанный в правилах нашей христианской церкви, издавна несогласной с латинскою, могу ли изменить ей пред концом земного бытия своего? День суда небесного уже близок: он явит, чья вера, ваша ли, наша ли, истиннее и святее. Но говори, если хочешь». Тут Антоний с живостию и с жаром сказал: «Государь светлейший! из всех твоих милостей, мне поныне оказанных, самая величайшая есть сие дозволение говорить с тобою о предмете столь важном для спасения душ христианских. Не мысли, о государь! чтобы св. отец нудил тебя оставить веру греческую: нет, он желает единственно, чтобы ты, имея ум глубокий и просвещенный, исследовал деяния первых ее Соборов и все истинное, все древнее навеки утвердил в своем царстве как закон неизменяемый. Тогда исчезнет разнствие между восточною и римскою церковию; тогда мы все будем единым телом Иисуса Христа, к радости единого истинного, Богом уставленного пастыря церкви. Государь! моля св. отца доставить тишину Европе и соединить всех христианских венценосцев для одоления неверных, не признаешь ли его сам главою христианства? Не изъявил ли ты особенного уважения к апостольской римской вере, дозволив всякому, кто исповедует оную, жить свободно в Российских владениях и молиться всевышнему по ее святым обрядам, ты, царь великий, никем не нудимый к сему торжеству истины, но движимый явно волею Царя Царей, без коей и лист древесный не падает с ветви? Сей желаемый тобою общий мир и союз венценосцев может ли иметь твердое основание без единства веры? Ты знаешь, что оно утверждено Собором флорентийским, императором, духовенством Греческой империи, самым знаменитым иерархом твоей церкви, Исидором: читай представленные тебе деяния сего осьмого Вселенского Собора, и если где усомнишься, то повели мне изъяснить темное. Истина очевидна: приняв ее, в братском союзе с сильнейшими монархами Европы, какой не достигнешь славы, какого величия? Государь! ты возьмешь не только Киев, древнюю собственность России, но и всю империю Византийскую, отъятую Богом у греков за их раскол и неповиновение Христу Спасителю». Царь спокойно ответствовал: «Мы никогда не писали к папе о вере. Я и с тобою не хотел бы говорить об ней: во-первых, опасаюсь уязвить твое сердце каким-нибудь жестким словом; во-вторых, занимаюсь единственно мирскими, государственными делами России, не толкуя церковного учения, которое есть дело нашего богомольца, митрополита. Ты говоришь смело, ибо ты поп и для того сюда приехал из Рима. Греки же для нас не Евангелие: мы верим Христу, а не грекам. Что касается до Восточной империи, то знай, что я доволен своим и не желаю никаких новых государств в сем земном свете; желаю только милости Божией в будущем». Не упоминая ни о Флорентийском соборе, ни о всеобщем христианском союзе против султана, Иоанн в знак дружбы своей к папе снова обещал свободу и покровительство всем иноземным купцам и священникам латинской веры в России, с тем условием, чтобы они не толковали о Законе с россиянами. Но ревностный иезуит хотел дальнейшего прения; утверждал, что мы новоуки в христианстве; что Рим есть древняя столица оного. Уже царь начинал досадовать. «Ты хвалишься православием (сказал он), а стрижешь бороду; ваш папа велит носить себя на престоле и целовать в туфель, где изображено распятие: какое высокомерие для смиренного пастыря христианского! какое уничижение святыни!»... «Нет уничижения, — возразил Антоний: — достойное воздается достойному. Папа есть глава христиан, учитель всех монархов православных, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Мы величаем и тебя, государь, как наследника Мономахова; а св. отец...» Иоанн, перервав его речь, сказал: «У христиан един отец на небесах! Нас, земных властителей, величать должно по мирскому уставу; ученики же апостольские да смиренномудрствуют! Нам честь царская, а папам и патриархам святительская. Мы уважаем митрополита нашего и требуем его благословения; но он ходит по земле и не возносится выше царей гордостию. Были папы действительно учениками апостольскими: Климент, Сильвестр, Агафон, Лев, Григорий; но кто именуется Христовым сопрестольником, велит носить себя на седалище как бы на облаке, как бы ангелам; кто живет не по Христову учению, тот папа есть волк, а не пастырь»... Антоний в сильном негодовании воскликнул: «если уже пана волк, то мне говорить нечего!»... Иоанн, смягчив голос, продолжал: «Вот для чего не хотел я беседовать с тобою о вере! Невольно досаждаем друг другу. Впрочем называю волком не Григория XIII, а папу, не следующего Христову учению. Теперь оставим». Государь с ласкою положил руку на Антония, отпустил его милостиво и приказал чиновникам отнести к нему лучшие блюда стола царского.

На третий день снова позвали иезуита во дворец. Царь, указав ему место против себя, сказал громко, так, чтобы все бояре могли слышать: «Антоний! прошу тебя забыть сказанное мною, к твоему неудовольствию, о папах. Мы несогласны в некоторых правилах веры; но я хочу жить в дружбе со всеми христианскими государями и пошлю с тобою одного из моих сановников в Рим; а за твою оказанную нам услугу изъявлю тебе признательность». Царь велел ему говорить с боярами, коим Антоний опять силился доказывать истину римского исповедания, и согласно с их желанием (как он уверяет) в три дня написал целую книгу о мнимых заблуждениях греков, основываясь на богословских творениях Геннадия, константинопольского патриарха, утвержденного в перзосвятительстве Магометом III. Именем папы он убеждал царя послать в Рим несколько грамотных молодых россиян с тем, чтобы они узнали там истинные догматы древней греческой церкви, выучились языку италиянскому, или латинскому, и выучили италиянцев нашему для удобной переписки с Москвою; убеждал также, чтобы Иоанн выгнал ядовитых Лютерских магистров, отвергающих богоматерь и святость угодников Христовых, а принимал единственно латинских иереев. Ему ответствовали, что царь будет искать людей, способных для науки, и если найдет, то пришлет их к Григорию; что лютеране, как и все иноверцы, живут свободно в России, но не смеют сообщать другим своих заблуждений. Антоний желал еще примирить Швецию с Россиею; всего же более настоял в том, чтобы мы заключили союз с Европою для усмирения турков. «Пусть король шведский (сказал Иоанн) сам изъявит мне миролюбие: тогда увидим его искренность. Унять неверных желаю; но папа, император, король испанский, французский и все другие венценосцы должны прежде чрез торжественное посольство условиться со мною в мерах сего христианского ополчения. Теперь не могу войти ни в какое обязательство». То есть Иоанн, уже не страшась Батория, явно охладел к мысли изгнать турков из Европы: иезуит видел сию перемену и жалуется на его лукавство. «Не ожидая ничего более от св. отца для выгод своей политики (пишет он), царь выдумал хитрость, чтобы успокоить суеверных россиян, не довольных моим смелым суждением об их Законе. Что ж сделал? призвал меня во дворец, в первое воскресение Великого поста, и сказал: Антоний! зная, что ты желаешь видеть обряды нашей церкви, я велел ныне отвести тебя в храм Успения (где буду и сам), да созерцаешь красоту и величие истинного Богослужения. Там обожаем мы небесное, а не земное; чтим, но не носим митрополита на руках... и Св. Апостола Петра также не носили верные: он ходил пеш и бос; а ваш папа именует себя его наместником!... Государь! отвечал я хладнокровно, удивленный сею новою грубостию: всякое место свято, где славят Христа; но пока не согласимся в некоторых догматах и пока митрополит российский не будет в сношениях с Св. Отцом, я не могу видеть вашего богослужения. Вторично скажу тебе, что воздавать честь архипастырю церкви есть долг, а не грех. Вы не носите митрополита, но моете себе глаза водою, которою он моет руки свои. — Изъяснив мне, что сей обряд уставлен в воспоминание страстен Господних, а не в честь митрополиту, Иоанн дал знак — и толпы сановников двинулись вперед, к дверям; увлелa и меня с собою; а царь издали сказал мне громко: Антонеий! смотри, чтобы кто-нибудь из лютеран не вошел за тобою в церковь. Но я сам не хотел войти в нее; ждал минуты и тихонько ушел, когда царедворцы остановились пред Собором. Все думали, что мне не миновать беды; но Иоанн, изумленный моим ослушанием, задумался, потер себе лоб рукою и сказал: его воля!.. Какое было намерение царя? представить россиянам торжество Веры своей: посла римского молящегося в их храме, лобызающего руку у митрополита во славу Церкви Восточной, к уничижению Западной, и тем вывести народ из соблазна, произведенного необыкновенными знаками царского уважения к папе». Поссевин, как вероятно, не обманывался в своей догадке; но обманулся в надежде присоединить нас к римской церкви!

Впрочем, до самого отъезда своего он видел знаки Иоанновой к нему милости: его встречали, провожали во дворце знатные сановники, водили обыкновенно сквозь блестящие ряды многолюдной царской дружины: честь, какой, может быть, никогда и нигде не оказывали иезуиту! Он выпросил свободу осьмнадцати невольникам, испанцам, ушедшим из Азова в Россию и сосланным в Вологду; исходатайствовал также облегчение литовским и немецким пленникам, впредь до размены: их выпустили из темниц, отдали в домы гражданам, велели довольствовать всем нужным. Но Иоанн снова отринул сильные домогательства иезуитовы о строении латинских церквей в России. «Католики вольны (сказали Антонию) жить у нас по своей вере, без укоризны и зазору: сего довольно». Беседуя с думными советниками о наших обычаях, странных для Европы, он ссылался на Герберштейнову книгу о России, где сказано, что царь, давая целовать руку немецким послам, в ту же минуту моет ее водою, как бы осквернив себя их прикосновением; но бояре объявили Герберштейна, два раза столь обласканного в Москве, неблагодарным клеветником, всклепавшим небылицу на государей московских. С удивлением также слыша от Поссевина, что будто бы отец Иоаннов, великий князь Василий, обещал императору Карлу V тридцать тысяч воинов за отпуск в Россию многих немецких художников, бояре отвечали: «людей ратных дают государи государям по договорам, а не в обмен за ремесленников». — Наконец, в день отпуска, Иоанн торжественно благодарил Поссевина за деятельное участие в мире; уверил его в своем личном уважении; встав с места, велел кланяться Григорию и королю Стефану; дал ему руку — и прислал несколько драгоценных черных соболей для папы и для Антония. Иезуит не хотел было взять своего дара, славя бедность учеников Христовых; однако ж взял и выехал из Москвы (15 марта) вместе с нашим гонцом, Яковом Молвяниновым, с коим царь написал к папе ответ на грамоту его, уверяя, что мы готовы участвовать в союзе христианских держав против оттоманов, но ни слова не говоря о соединении церквей.

Сим на долгое время пресеклись сношения Рима с Москвою, бесполезные и для нас и для папы: ибо не ходатайство иезуита, но доблесть воевод псковских склонила Батория к умеренности, не лишив его ни славы, ни важных приобретений, коими сей герой обязан был смятению Иоан-нова духа еще более, нежели своему мужеству.