Глава II. Продолжение царствования Иоанна Грозного Г. 1563—1569

Переговоры и война с Литвою. Бегство россиян в Литву. Измена к. Андрея Курбского. Переписка его с царем. Нападение Литвы и крымцев. Посольство великого магистра немецкого. Таинственный отъезд Иоаннов. Письмо царя к митрополиту и к народу. Ужас в Москве. Учреждение опричнины. Вторая эпоха казней. Александровская Слобода. Монашеская жизнь Иоаннова. Иноземные любимцы Иоанновы. Великодушие митрополита Филиппа. Третия эпоха убийств. Язва. Воинские действия и переговоры. Земская дума. Перемирие с Литвою. Дела шведские. Важное предприятие султана. Бедствие турков. Сношения с Персиею. Дань сибирская. Торговля. Посольства английские. Замысел Иоаннов бежать в Англию. Злодей Бомелий.

Перемирие, данное Иоанном Сигизмунду, не мешало россиянам и литовцам нападать друг на друга. Первые малочисленными отрядами довершали завоевание Полоцкой области. Слуга Сигизмундов, князь Михайло Вишневецкий, с толпами Козаков и белгородских татар, опустошал уезды черниговские, стародубские: князь Иван Щербатый, северский воевода, разбил его наголову. Послов Сигизмундовых долго ждали в Москве: наконец они приехали, 5 декабря 1563 года, и, следуя обыкновению, требовали от нас Новагорода, Пскова, кроме всех завоеваний деда, отца Иоаннова и его собственных; а бояре наши, также следуя обыкновению, ответствовали, что мы для надежного мира должны взять у Литвы не только Киев, Волынию, Подобию, но и Вильну, которая в древние времена принадлежала России, Они говорили о неправдах, лукавстве, спеси короля, не хотящего именовать Иоанна царем и замышляющего быть государем Ливонии, где еще в XI веке основан Ярославом Великим город Юрьев и где Александр Невский огнем и мечом казнил своих подданных, немцев, за их бунт и непослушание. «Так было, — заключили бояре словом государя, — так было до времен великого мстителя неправдам, моего деда; до славного родителя моего, обретателя древней нашей отчины, и до меня смиренного». Хотя с обеих сторон умерили требования; хотя мы соглашались уже не говорить о Вильне, Подолии, Больший и дружелюбно уступали Сигизмунду Курляндию, желая единственно всей Полоцкой земли, чтобы заключить, перемирие на 10 или 15 лет: однако ж послы не приняли сего условия. Иоанн изустно сказал им: «Если король не хочет давать мне царского имени, да будет его воля! Не имею нужды в титуле: ибо всем известно, что род мой происходит от Кесаря Августа; а данного богом человек не отнимет». Такая генеалогия должна была удивить послов: им без сомнения объяснили ее. Надобно знать, что московские книжники сего времени, может быть, в угодность Иоаннову честолюбию производили первого князя новогородского, Рюрика, от мнимого Прусса, Августова брата, который будто бы, оставив Рим, сделался владетелем Пруссии. Послы не спорили о предках Рюриковых, но не хотели утвердить за нами ни Полоцкой области, ни Ливонии и выехали из Москвы 9 генваря [1564 г.].

Тогда воеводы московские немедленно выступили, Шуйский из Полоцка, князья Серебряные-Оболенские из Вязьмы, чтобы действовать против Литвы: государь велел им соединиться под Оршею, идти к Минску, к Новугородку Литовскому; назначил станы, предписал все движения. Но князь Петр Шуйский, завоеватель Дерпта, славный и доблестию и человеколюбием, как бы ослепленный роком, изъявил удивительную неосторожность: шел без всякого устройства, с толпами невооруженными; доспехи везли на санях; впереди не было стражи; никто не думал о неприятеле — а воевода Троцкий, Николай Радзивил, с двором королевским, с лучшими полками литовскими, стоял близ Витебска; имел верных лазутчиков; знал все, и вдруг близ Орши, в местах лесных, тесных, напал на россиян. Не успев ни стать в ряды, ни вооружиться, они малодушно устремились в бегство, воеводы и воины. Несчастный Шуйский заплатил жизнию за свою неосторожность. Одни пишут, что он был застрелен в голову и найден мертвый в колодезе; другие, что литовский крестьянин изрубил его секирою. Из знатных людей пали еще два брата, князья Симеон и Федор Палицкие. Литовцы взяли в плен воеводу Захария Плещеева-Очина, князя Ивана Охлябинина и несколько детей боярских, так что мы из двадцати тысяч воинов лишились менее двухсот человек: все другие ушли в Полоцк, оставив неприятелю в добычу обозы и пушки. Тело Шуйского с торжеством отвезли в Вильну, а пленников российских представили больному королю в Варшаве: он велел петь молебны и действием радости исцелился от недуга.

Впрочем, сия победа не имела дальнейших счастливых следствий для Сигизмунда. Князья Оболенские стояли под Оршею: Радзивил не хотел сразиться с ними; желал единственно, чтобы они вышли из королевских владений, и для того гонец литовский с вестию о бедствии Шуйского нарочно был послан в Дубровну чрез такие места, где ему надлежало встретить россиян: его схватили и привели к воеводам нашим, которые, узнав, что случилось, действительно возвратились к Смоленску, но отмстив неприятелю огнем и мечом: выжгли селения от Дубровны до Кричева; взяли в плен множество земледельцев. Месяцев пять миновало в бездействии с обеих сторон: в июле полководец Иоаннов, князь Юрий Токмаков, с малочисленною пехотою и конницею ходил из Невля к Озерищу в надежде завладеть сим городом. Сведав, что 12 000 литовцев идут из Витебска спасти осажденных, сей воевода, известный мужеством, отпустил снаряд и пехоту на судах в Невль, с одною конницею встретил неприятеля и разбил его передовую дружину; но когда подошло главное войско литовское, он должен был отступить, бесчеловечно умертвив взятых им пленников. Смоленский воевода Бутурлин, предводительствуя детьми боярскими, татарами, мордвою, снова опустошил правый берег Днепра и вывел 4800 пленников обоего пола. Между тем литовцы тревожили впадением область Дерптскую; а козаки Сигизмундовы грабили купцов и посланников Иоанновых на пути из Москвы в Тавриду. — Но скоро война сделалась важнее, по крайней мере для нас опаснее, от неожидаемой измены одного из славнейших воевод Иоанновых.

Ужас, наведенный жестокостями царя на всех россиян, произвел бегство многих из них в чужие земли. Князь Димитрий Вишневецкий служил примером: усердный ко славе нашего отечества и любив Иоанна добродетельного, он не хотел подвергать себя злобному своенравию тирана: из воинского стана в южной России ушел к Сигизмунду, который принял Димитрия милостиво как злодея Иоанно-ва и дал ему собственного медика, чтобы излечить сего славного воина от тяжкого недуга, произведенного в нем отравою. Но Вишневецкий не думал лить кровь единоверных россиян: тайно убеждаемый некоторыми вельможами Молдавии изгнать недостойного их господаря, Стефана, он с дружиною верных Козаков спешил туда искать новой славы и был жертвою обмана; никто не явился под знамена Героя: Стефан пленил Вишневецкого и послал в Константинополь, где султан велел умертвить его.— Вслед за Вишневецким отъехали в Литву два брата, знатные сановники, Алексей и Таврило Черкасские, без сомнения угрожаемые опалою. Бегство не всегда измена; гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя: но горе гражданину, который за тирана мстит отечеству! Юный, бодрый воевода, в нежном цвете лет ознаменованный славными ранами, муж битвы и совета, участник всех блестящих завоеваний Иоанновых, Герой под Тулою, под Казанью, в степях башкирских и на полях Ливонии, некогда любимец, друг царя, возложил на себя печать стыда и долг на историка вписать гражданина столь знаменитого в число государственных преступников. То был князь Андрей Курбский. Доселе он имел славу заслуг, не имея ни малейшего пятна на сей славе в глазах потомства; но царь уже не любил его как друга Адашевых: искал только случая обвинить невинного. Начальствуя в Дерпте, сей гордый воевода сносил выговоры, разные оскорбления; слышал угрозы; наконец сведал, что ему готовится погибель. Не боясь смерти в битвах, но устрашенный казнию, Курбский спросил у жены своей, чего она желает: видеть ли его мертвого пред собою или расстаться с ним живым навеки? Великодушная с твердостию ответствовала, что жизнь супруга ей драгоценнее счастия. Заливаясь слезами, он простился с нею, благословил девятилетнего сына, ночью тайно вышел из дому, перелез через городскую стену, нашел двух оседланных коней, изготовленных его верным слугою, и благополучно достиг Вольмара, занятого литовцами. Там воевода Сигизмундов принял изгнанника как друга, именем королевским обещая ему знатный сан и богатство. Первым делом Курбского было изъясниться с Иоанном: открыть душу свою, исполненную горести и негодования. В порыве сильных чувств он написал письмо к царю: усердный слуга, единственный товарищ его, взялся доставить оное и сдержал слово: подал запечатанную бумагу самому государю в Москве, на Красном крыльце, сказав: «от господина моего, твоего изгнанника, князя Андрея Михайловича». Гневный царь ударил его в ногу острым жезлом своим: кровь ли-лася из язвы: слуга, стоя неподвижно, безмолвствовал. Иоанн оперся на жезл и велел читать вслух письмо Курбского такого содержания:

«Царю, некогда светлому, от бога прославленному — ныне же, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными муками истерзал ты сильных во Израиле, вождей знаменитых, данных тебе вседержителем, и святую, победоносную кровь их пролиял во храмах божиих? Разве они не пылали усердием к царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христиан чародеями, свет тьмою и сладкое горьким! Чем прогневали тебя сии предстатели отечества? Не ими ли разорены Ба-тыевы царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни германские в честь твоего имени? И что же воздаешь нам, бедным? Гибель! Разве ты сам бессмертен? Разве нет бога и правосудия вышнего для царя?.. Не описываю всего, претерпенного мною от твоей жестокости: еще душа моя в смятении; скажу единое: ты лишил меня святые Руси! Кровь моя, за тебя излиянная, вопиет к богу. Он видит сердца. Я искал вины своей и в делах и в тайных помышлениях; вопрошал совесть, внимал ответам ее, и не ведаю греха моего пред тобою. Я водил полки твои и никогда не обращал хребта их к неприятелю: слава моя была твоею. Не год, не два служил тебе, но много лет, в трудах и в подвигах воинских, терпя нужду и болезни, не видя матери, не зная супруги, далеко от милого отечества. Исчисли битвы, исчисли раны мои! Не хвалюся: богу все известно. Ему поручаю себя в надежде на заступление святых и праотца моего, князя Феодора Ярославского... Мы расстались с тобою навеки: не увидишь лица моего до дни Суда Страшного. Но слезы невинных жертв готовят казнь мучителю. Бойся и мертвых: убитые тобою живы для всевышнего: они у престола его требуют мести! Не спасут тебя воинства: не сделают бессмертным ласкатели, бояре недостойные, товарищи пиров и неги, губители души твоей, которые приносят тебе детей своих в жертву!— Сию грамоту, омоченную слезами моими, велю положить в гроб с собою и явлюся с нею на суд божий. Аминь. Писано в граде Вольмаре, в области короля Сигизмунда, государя моего, от коего с божиею помощию надеюсь милости и жду утешения в скорбях».

Иоанн выслушал чтение письма и велел пытать вручителя, чтобы узнать от него все обстоятельства побега, все тайные связи, всех единомышленников Курбского в Москве. Добродетельный слуга, именем Василий Шибанов (сие имя принадлежит истории) не объявил ничего; в ужасных муках хвалил своего отца-господина; радовался мыслию, что за него умирает. Такая великодушная твердость, усердие, любовь, изумили всех и самого Иоанна, как он говорит о том в письме к изгнаннику: ибо царь, волнуемый гневом и внутренним беспокойством совести, немедленно отвечал Курбскому. «Во имя бога всемогущего (пишет Иоанн), того, кем живем и движемся, кем цари царствуют и сильные глаголют, смиренный христианский ответ бывшему российскому боярину, нашему советнику и воеводе, князю Андрею Михайловичу Курбскому, восхотевшему быть ярославским владыкою... Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством? Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не хотел умереть от меня, строптивого владыки, и наследовать венец мученика? Что жизнь, что богатство и слава мира сего? суета и тень: блажен, кто смертию приобретает душевное спасение! Устыдися раба своего, Шибанова: он сохранил благочестие пред царем и народом: дав господину обет верности, не изменил ему при вратах смерти. А ты, от единого моего гневного слова, тяготишь себя клятвою изменников; не только себя, но и душу предков твоих: ибо они клялися великому моему деду служить нам верно со всем их потомством. Я читал и разумел твое писание. Яд аспида в устах изменника; слова его подобны стрелам. Жалуешься на претерпенные тобою гонения; но ты не уехал бы ко врагу нашему, если бы мы не излишно миловали вас, недостойных! Я иногда наказывал тебя за вины, но всегда легко и с любовию; а жаловал примерно. Ты в юных летах был воеводою и советником царским; имел все почести и богатство. Вспомни отца своего: он служил в боярах у князя Михаила Кубенского! Хвалишься пролитием крови своей в битвах: но ты единственно платил долг отечеству. И велика ли слава твоих подвигов? Когда хан бежал от Тулы, вы пировали на обеде у князя Григория Темкина, и дали неприятелю время уйти восвояси. Вы были под Невлем с 15 000 и не умели разбить четырех тысяч литовцев. Говоришь о царствах Батыевых, будто бы вами покоренных: разумеешь Казанское (ибо милость твоя не видала Астрахани): но чего нам стоило вести вас к победе? Сами идти не желая, вы безумными словами и в других охлаждали ревность к воинской славе. Когда буря истребила под Казанью суда наши с запасом, вы хотели бежать малодушно — и безвременно требовали решительной битвы, чтобы возвратиться в домы победителями или побежденными, но только скорее. Когда бог даровал нам город, что вы делали? грабили! А Ливониею можете ли хвалиться? Ты жил праздно в Пскове, и мы семь раз писали к тебе, писали к князю Петру Шуйскому: идите на немцев! Вы с малым числом людей взяли тогда более пятидесяти городов; но своим ли умом и мужеством? Нет, только исполнением, хотя и ленивым, нашего распоряжения. Что ж вы сделали после с своим мудрым начальником Алексеем Адашевым, имея у себя войско многочисленное? едва могли взять Феллин: ушли от Пайды (Вейсенштейна)! Если бы не ваша строптивость, то Ливония давно бы вся принадлежала России. Вы побеждали невольно, действуя как рабы, единственно силою понуждения. Вы, говорите, проливали за нас кровь свою: мы же проливали пот и слезы от вашего неповиновения. Что было отечество в ваше царствование и в наше малолетство? пустынею от Востока до Запада; а мы, уняв вас, устроили села и грады там, где витали дикие звери. Горе дому, коим владеет жена; горе царству, коим владеют многие! Кесарь Август повелевал вселенною, ибо не делился ни с кем властию: Византия пала, когда цари начали слушаться эпархов, синклитов и попов, братьев вашего Сильвестра». Тут Иоанн описывает уже известные читателю вины бывших своих любимцев и продолжает: «Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губи сильных во Израиле; их кровию не обагряем церквей божиих: сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним одних изменников — и где же щадят их? Константин Великий не пощадил и сына своего; а предок ваш, святый князь Феодор Ростиславич, сколько убил христиан в Смоленске? Много опал, горестных для моего сердца; но еще более измен гнусных, везде и всем известных. Спроси у купцов чужеземных, приезжающих в наше государство: они скажут тебе, что твои предстатели суть злодеи уличенные, коих не может носить земля Русская. И что такое предстатели отечества? Святые ли, боги ли, как Аполлоны, Юпитеры? Доселе владетели российские были вольны, независимы: жаловали и казнили своих подданных без отчета. Так и будет! Уже я не младенец. Имею нужду в милости божией, пречистыя девы Марии и святых угодников: наставления человеческого не требую. Хвала всевышнему: Россия благоденствует; бояре мои живут в любви и согласии: одни друзья, советники ваши, еще во тьме коварствуют. — Угрожаешь мне судом Христовым на том свете: а разве в сем мире нет власти божией? Вот ересь манихейская! Вы думаете, что господь царствует только на небесах, диавол во аде, на земле же властвуют люди: нет, нет! везде господня держава, и в сей и в будущей жизни. — Ты пишешь, что я не узрю здесь лица твоего ефиопского: горе мне! какое бедствие!— Престол всевышнего окружаешь ты убиенными мною: вот новая ересь! Никто, по слову апостола, не может видеть бога.— Положи свою грамоту в могилу с собою: сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла: ибо христианин умирает с любовию, с прощением, а не с злобою.— К довершению измены называешь ливонский город Вольмар обла-стию короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, богом данного тебе властителя. Ты избрал себе государя лучшего! Великий король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю: Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно.— Писано нашея великия России в царствующем граде Москве, лета мироздания 7072, июля месяца в 5 день».

Сие письмо, наполненное изречениями Ветхого и Нового Завета, свидетельствами историческими, богословскими толкованиями и грубыми насмешками, составляет целую книгу в подлиннике. Курбский ответствовал на оное с презрением: стыдил Иоанна забвением властительского достоинства, унижаемого языком бранным, суесловием жалким, непристойною смесию божественных сказаний с ложью и клеветами. «Я невинен и бедствую в изгнании, — говорит он: — добрые жалеют обо мне: следственно не ты! Пождем мало: истина не далеко». Доселе можем осуждать изгнанника только за язвительность жалобы и за то, что он наслаждению мести, удовольствию терзать мучителя словами смелыми пожертвовал добрым, усердным слугою: по крайней мере еще не видим в нем государственного преступника и не можем верить обвинению, что Курбский хотел будто бы назваться государем ярославским. Но, увлеченный стра-стию, сей муж злополучный лишил себя выгоды быть правым и главного утешения в бедствиях: внутреннего чувства добродетели. Он мог без угрызения совести искать убежища от гонителя в самой Литве: к несчастию, сделал более: пристал ко врагам отечества. Обласканный Сигизмундом, награжденный от него богатым поместьем ковельским, он предал ему свою честь и душу; советовал, как губить Россию; упрекал короля слабостию в войне; убеждал его действовать смелее, не жалеть казны, чтобы возбудить против нас хана — и скоро услышали в Москве, что 70 000 литовцев, ляхов, прусских немцев, венгров, волохов с изменником Курбским идут к Полоцку; что Девлет-Гирей с 60 000 хищников вступил в Рязанскую область...

Сия последняя весь изумила царя: он ехал тогда на богомолье в Суздаль, всякий день ожидая новой шертной грамоты от хана, который обещал ему и мир и союз. Грамота в самом деле была написана, и посол Иоаннов Афанасий Нагой уже готовился к отъезду из Тавриды; но золото Сигизмундово все переменило: взяв его, Девлет-Гирей устремился на Россию, беззащитную, как он думал: ибо король писал к нему, что Иоанн со всеми полками на ливонской границе. Обманутый дружелюбными уверениями хана, царь действительно распустил наши полки украинские, так что в Рязани, осажденной Девлет-Гиреем, не было ни одного воина, кроме жителей. Она спаслася геройством двух любимцев государевых, боярина Алексея Басманова и сына его, Федора, которые, находясь тогда в их богатом поместье на берегу Оки, первые известили царя о неприятеле, первые вооружились с людьми своими, разбили несколько отрядов ханских и засели в Рязани, где ветхие стены падали, но где ревность, неустрашимость сих витязей, вместе с увещаниями епископа Филофея, одушевили граждан редким мужеством. Крымцы приступали днем и ночью без успеха: трупы их лежали грудами под стенами. Действие нашего огнестрельного снаряда не давало им отдыха и в стане. Узнав, что Иоанн в Москве, что воеводы Федоров и Яковлев с царскою дружиною уже стоят на берегу Оки; что из Михайлова, из Дедилова идет к ним войско — что смелые наездники российские везде бьют крымцев, приближаясь к самому их стану — Девлет-Гирей ушел еще скорее, нежели пришел; не дождался и своих отрядов, которые жгли берега Оки и Вожи. За ним не гналися; но ширинский князь его, Мамай, хотев долее грабить в селах пронских, был разбит и взят в плен с 500 крымцев; на месте легло их более трех тысяч. Чрез 6 дней все затихло: уже не было слуха о крымцах. Иоанн, оставив царицу и детей в Александровской Слободе, выезжал из Москвы к войску, когда Басмановы донесли ему о бегстве неприятеля: личная доблесть и слава сих двух любимцев еще более оживляла его радость: он дал им золотые медали.

Внимание государя обратилось на Полоцк: и там мы торжествовали, к стыду изменника нашего и гордого пана Радзивила, главного воеводы Сигизмундова. Они расположились станом в двух верстах от города, между реками Двиною и Полотою, в надежде, что возьмут его одним страхом или изменою; но воевода полоцкий князь Петр Щенятев ответствовал на их предложения выстрелами, а бывший царь казанский Симеон, князья Иван Пронский, Петр и Василий Оболенские-Серебряные спешили из Великих Лук зайти неприятелю в тыл: ибо государь, угадывая действие советов Курбского, заблаговременно усилил полки свои на сей границе. Радзивил не имел доверенности к Курбскому (такова участь предателей!): вопреки его мнению, опасался битвы, в коей мог быть между двумя огнями; 17 дней стоял праздно; терял людей от выстрелов из крепости — и 4 октября перешел на литовскую сторону Двины. Сего не довольно: воеводы московские, изгнав литовцев, взяли приступом [6 ноября] Озерище, и славный победитель Шуйского не сделал ни малейшего движения, чтобы спасти сию важную крепость.— В ту же осень князь Василий Прозоровский отразил литовцев от Чернигова и, взяв знамя пана Сапеги, заслужил царскую милость. Зимою Курбский с 15 000 воинов королевских входил в область Великих Лук; но подвиги его состояли единственно в разорении сел, даже монастырей. «То сделалось против моей воли, — писал он к Иоанну: — нельзя было удержать хищных ратников. Я воевал мое отечество так же, как Давид, гонимый Саулом, воевал землю Израильскую».

К общему распоряжению короля принадлежали и действия воевод его в Ливонии: чтобы способствовать успехам хана и Радзивила, он велел князю Александру Полубенскому и другим своим воеводам идти к Мариенбургу, Дерпту, в область Псковскую. Было несколько дел, довольно важных: в одном храбрый витязь Иоаннов Василий Вешняков разбил неприятеля, а в другом князь Иван Шуйский и меньший Шереметев уступили ему поле битвы. Литовцы не могли овладеть Красным; не могли защитить окрестностей Шмильтена, Вендена, Вольмара, Роннебурга, откуда мужественный воевода Бутурлин вывел 3200 пленников: за что государь прислал к нему золотые медали. Силы литовцев были разделены: они сражались и с нами и с шведами; последние же на сухом пути с ними, а на море с датчанами, за спорную Ливонию, к удовольствию Иоанна, который внутренне смеялся над их усилиями, считая себя единственным ее законным государем.

Иоанн надеялся еще далее распространить пламя войны Ливонской и найти нового, усердного сподвижника против короля Сигизмунда в великом магистре немецком, Вольфганге: ибо сей древний орден, утратив свое бытие в Пруссии, был восстановлен в Германии, более именем и обрядами, нежели духом и характером. Вольфганг писал к царю, что он мыслит с помощию императора завоевать Пруссию, желает союза России, дабы общими силами наступить на Сигизмунда, и шлет послов в Москву: они действительно приехали (в сентябре 1564 года) с письмами от императора Фердинанда и магистра, но единственно для того, чтобы исходатайствовать свободу пленнику, старцу Фирстенбергу: не было слова о союзе и войне. Государь с досадою ответствовал, что магистр ныне говорит одно, а завтра иное; что если Вольфганг отнимет у Сигизмунда Ригу и Венден, то царь пожалует ими Фирстенберга; что императору не будет ответа, ибо он писал к царю не с своим, а с чужими послами.

Таким образом измена Курбского и замысел Сигизмундов потрясти Россию произвели одну кратковременную тревогу в Москве. Но сердце Иоанново не успокоилось, более и более кипело гневом, волновалось подозрениями. Все добрые вельможи казались ему тайными злодеями, единомышленниками Курбского: он видел предательство в их печальных взорах, слышал укоризны или угрозы в их молчании; требовал доносов и жаловался, что их мало: самые бесстыдные клеветники не удовлетворяли его жажде к истязанию. Какая-то невидимая рука еще удерживала тирана: жертвы были пред ним и еще не издыхали, к его изумлению и муке. Иоанн искал предлога для новых ужасов — и вдруг, в начале зимы 1564 года, Москва узнала, что царь едет неизвестно куда, с своими ближними, дворянами, людьми приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных, с их женами и детьми. 3 декабря, рано, явилось на Кремлевской площади множество саней: в них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты, сосуды драгоценные, одежды, деньги. Духовенство, бояре ждали государя в церкви Успения: он пришел и велел митрополиту служить обедню; молился с усердием; принял благословение от Афанасия, милостиво дал целовать руку свою боярам, чиновникам, купцам; сел в сани с царицею, с двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михаилом Салтыковым, князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым с другими любимцами, и провождаемый целым полком вооруженных всадников, уехал в село Коломенское, где жил две недели за распутьем: ибо сделалась необыкновенная оттепель, шли дожди и реки вскрылись. 17 декабря он с обозами своими переехал в село Тайнинское, оттуда в монастырь Троицкий, а к Рождеству в Александровскую Слободу. — В Москве, кроме митрополита, находились тогда многие святители: они вместе с боярами, вместе с народом, не зная, что думать о государевом необыкновенном таинственном путешествии, беспокоились, унывали, ждали чего-нибудь чрезвычайного и, без сомнения, не радостного. Прошел месяц.

[1565 г.] 3 генваря вручили митрополиту Иоаннову грамоту, присланную с чиновником Константином Поливановым. Государь описывал в ней все мятежи, неустройства, беззакония боярского правления во время его малолетства; доказывал, что и вельможи и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья государевы: радели о своем богатстве, забывая отечество; что сей дух в них не изменился; что они не престают злодействовать: воеводы не хотят быть защитниками христиан, удаляются от службы, дают хану, Литве, немцам терзать Россию; а если государь, движимый правосудием, объявляет гнев недостойным боярам и чиновникам, то митрополит и духовенство вступаются за виновных, грубят, стужают ему. «Вследствие чего, — писал Иоанн,— не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда бог укажет нам путь».— Другую грамоту прислал он к гостям, купцам и мещанам: дьяки Путило Михайлов и Андрей Васильев в собрании народа читали оную велегласно. Царь уверял добрых москвитян в своей милости, сказывая, что опала и гнев его не касаются народа.

Столица пришла в ужас: безналичие казалось всем еще страшнее тиранства. «Государь нас оставил! — вопил народ: — мы гибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут быть овцы без пастыря?» Духовенство, бояре, сановники, приказные люди, проливая слезы, требовали от митрополита, чтобы он умилостивил Иоанна, никого не жалея и ничего не страшася. Все говорили ему одно: «Пусть царь казнит своих лиходеев: в животе и в смерти воля его; но царство да не останется без главы! Он наш владыка, богом данный: иного не ведаем. Мы все с своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться». То же говорили купцы и мещане, прибавляя: «Пусть царь укажет нам своих изменников: мы сами истребим их!» Митрополит немедленно хотел ехать к царю; но в общем совете положили, чтобы архипастырь остался блюсти столицу, которая была в неописанном смятении. Все дела пресеклись; суды, приказы, лавки, караульники опустели. Избрали главными послами святителя новогородского Пимена и чудовского архимандрита Левкия; но за ними отправились и все другие епископы: Никандр Ростовский, Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, архимандриты троицкий, симоновский, спасский, андрониковский; за духовенством вельможи, князья Иван Дмитриевич Вельский, Иван Федорович Мстиславский, — все бояре, окольничие, дворяне и приказные люди, прямо из палат митрополитовых, не заехав к себе в домы; также и многие гости, купцы, мещане, чтобы ударить челом государю и плакаться.

Святители остановились в Слотине, послав доложить о себе Иоанну: он велел им ехать в Александровскую Слободу с приставами и 5 генваря впустил их во дворец. Сказав царю благословение от митрополита, епископы слезно молили его снять опалу с духовенства, с вельмож, дворян, приказных людей, не оставлять государства, царствовать и действовать, как ему угодно; молили наконец, чтобы он дозволил боярам видеть очи царские. Иоанн впустил и бояр, которые с таким же умилением, с такою же силою убеждали царя сжалиться над Россиею, возвеличенною его победами и мудрыми уставами, славною мужеством ее народа многочисленного, богатою сокровищами природы, еще славнейшею благоверием. «Когда, — сказали вместе и духовные и государственные сановники, — когда ты не уважаешь мирского величия и славы, то вспомни, что, оставляя Москву, оставляешь святыню храмов, где совершились чудеса божественной к тебе милости, где лежат целебные мощи угодников Христовых. Вспомни, что ты блюститель не только государства, но и церкви: первый, единственный монарх православия! Если удалишься, кто спасет истину, чистоту нашей веры? Кто спасет миллионы душ от погибели вечной?» — Царь ответствовал с своим обыкновенным многоречием: повторил все известные упреки боярам в их своевольстве, нерадении, строптивости: ссылался на историю; доказывал, что они издревле были виновниками кровопролития, междоусобия в России, издревле врагами державных наследников Мономаховых: хотели (обвинение новое!) извести царя, супругу, сыновей его... Бояре безмолвствовали. «Но, — продолжал царь, — для отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свои государства, а на каких условиях, вы узнаете». Условия состояли в том, чтобы Иоанну невозбранно казнить изменников, опалою, смертию, лишением достояния, без всякого стужения, без всяких претительных докук со стороны духовенства. В сих десяти словах Иоанн изрек гибель многим боярам, которые пред ним стояли: казалось, что никто из них не думал о своей жизни; хотели единственно возвратить царя царству — и все со слезами благодарили, славили Иоаннову милость, вельможи и духовенство, у коего отнимал государь древнее, святое право ходатайствовать не только за невинных, но и за виновных, еще достойных милосердия! — Грозный владыка, как бы смягченный смирением обреченных жертв, велел святителям праздновать с ним богоявление; удержал в слободе князей Вельского и Щенятева, а других бояр вместе с дьяками отпустил в Москву, чтобы дела не остановились в приказах.

Москва с нетерпением ждала царя, и долго; говорили, что он занимается тайным делом с людьми ближними; угадывали оное не без боязни. Наконец 2 февраля Иоанн торжественно въехал в столицу и на другой день созвал духовенство, бояр, знатнейших чиновников. Вид его изумил всех. Опишем здесь наружность Иоаннову. Он был велик ростом, строен; имел высокие плечи, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его. Снова исчислив вины бояр и подтвердив согласие остаться царем, Иоанн много рассуждал о должности венценосцев блюсти спокойствие держав, брать все нужные для того меры — о кратковременности жизни, о необходимости видеть далее гроба, и предложил устав опричнины: имя, дотоле неизвестное! Иоанн сказал, что он для своей и государственной безопасности учреждает особенных телохранителей. Такая мысль никого не удивила: знали его недоверчивость, боязливость, свойственную нечистой совести; но обстоятельства удивили, а следствия привели в новый ужас Россию. 1) Царь объявлял своею собственностию города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровью, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Русу, Каргополь, Вагу, также волости московские и другие с их доходами; 2) выбирал 1000 телохранителей из князей, дворян, детей боярских и давал им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и владельцев переводил в иные места; 3) в самой Москве взял себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцовым Врагом, половину Никитской с разными слободами, откуда надлежало выслать всех дворян и приказных людей, не записанных в царскую тысячу; 4) назначил особенных сановников для услуг своих: дворецкого, казначеев, ключников, даже поваров, хлебников, ремесленников; 5) наконец, как бы возненавидев славные воспоминания Кремлевские и священные гробы предков, не хотел жить в великолепном дворце Иоанна III: указал строить новый за Неглинною, между Арбатом и Никитскою улицею, и подобно крепости оградить высокою стеною. Сия часть России и Москвы, сия тысячная дружина Иоаннова, сей новый двор, как отдельная собственность царя, находясь под его непосредственным ведомством, были названы опричниною; а все остальное — то есть все государство — земщиною, которую Иоанн поручал боярам земским, князьям Вельскому, Мстиславскому и другим, велев старым государственным чиновникам — конюшему, дворецкому, казначеям, дьякам — сидеть в их приказах, решить все дела гражданские, а в важнейших относиться к боярам, коим дозволялось в чрезвычайных случаях, особенно по ратным делам, ходить с докладом к государю. То есть Иоанн по-видимому желал как бы удалиться от царства, стеснив себя в малом кругу частного владетеля, и в доказательство, что государево и государственное уже не одно знаменуют в России, требовал себе из казны земской 100 000 рублей за издержки его путешествия от Москвы до Слободы Александровской! — Никто не противоречил: воля царская была законом. Обнародовали новое учреждение.

4 февраля Москва увидела исполнение условий, объявленных царем духовенству и боярам в Александровской Слободе. Начались казни мнимых изменников, которые будто бы вместе с Курбским умышляли на жизнь Иоанна, покойной царицы Анастасии и детей его. Первою жертвою был славный воевода князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский, потомок Св. Владимира, Всеволода Великого и древних князей суздальских, знаменитый участник в завоевании казанского царства, муж ума глубокого, искусный в делах ратных, ревностный друг отечества и христианин. Ему надлежало умереть вместе с сыном, Петром, семнадцатилетним юношею. Оба шли к месту казни без страха, спокойно, держа друг друга за руку. Сын не хотел видеть казни отца и первый склонил под меч свою голову: родитель отвел его от плахи, сказав с умилением: «да не зрю тебя мертвого!». Юноша уступил ему первенство, взял отсеченную голову отца, поцеловал ее, взглянул на небо и с лицом веселым отдал себя в руки палача. Шурин Горбатого Петр Ховрин (родом грек), окольничий Головин, князь Иван Сухой-Кашин и кравчий, князь Петр Иванович Горенский, были казнены в тот же день; а князь Дмитрий Шевырев посажен на кол: пишут, что сей несчастный страдал целый день, но, укрепляемый верою, забывал муку и пел канон Иисусу. Двух бояр, князей Ивана Куракина и Дмитрия Немого, постригли; у многих дворян и детей боярских отняли имение; других с семействами сослали в Казань.— Один из знатнейших вельмож, ближний родственник добродетельной царицы Анастасии, боярин и воевода Иван Петрович Яковлев также навлек на себя опалу; но Иоанн в самом ожесточении еще любил хвалиться милосердием: простив Яковлева, взял с него клятвенную грамоту, утвержденную подписями святителей, в том, чтобы не уходить ему из России ни в Литву, ни к папе, ни к императору, ни к султану, ни к князю Владимиру Андреевичу и не иметь с ним никаких тайных сношений. Мы упоминали о ссылке первостепенного боярина, славного воеводы князя Михаила Воротынского: лишенный имения, он года четыре жил на Белеозере, получая из государевой казны около 100 рублей ежегодно, сверх запаса, вин, плодов иноземных, одежды, белья. Наконец Иоанн возвратил сего знаменитого изгнанника ко двору, в Думу: сделал наместником казанским и державцем новосильским, обязав его в верности такою же грамотою, как и Яковлева, с прибавлением, что митрополит и епископы были их ходатаями. Не велев духовенству вступаться за опальных, царь желал польстить ему сим милостивым словом. Но ходатаев уже не было! Духовенство могло только слезами орошать алтари и воссылать теплые молитвы к богу о спасении несчастных!— Другие бояре — Лев Андреевич Салтыков, князья Василий Серебряный, Иван Охлябинин, Захария Очин-Плещеев — долженствовали представить за себя ру-чателей в неизменной службе государю; а в случае их бегства ручатели (не только именитые сановники, но и купцы) обязывались внести знатную сумму денег в казну: например, за князя Серебряного 25 000 рублей, или около полумиллиона нынешних. Предосторожность бесполезная и постыдная для государя; но сей государь был тиран!

После казней Иоанн занялся образованием своей новой дружины. В совете с ним сидели Алексей Басманов, Малю-та Скуратов, князь Афанасий Вяземский и другие любимцы. К ним приводили молодых детей боярских, отличных не достоинствами, но так называемым удальством, распутством, готовностию на все. Иоанн предлагал им вопросы о роде их, о друзьях и покровителях: требовалось именно, чтобы они не имели никакой связи с знатными боярами; неизвестность, самая низость происхождения вменялась им в достоинство. Вместо тысячи царь избрал 6000 и взял с них присягу служить ему верою и правдою, доносить на изменников, не дружиться с земскими (то есть со всеми не записанными в опричнину), не водить с ними хлеба-соли, не знать ни отца, ни матери, знать единственно государя. За это государь дал им не только земли, но и домы и всю движимую собственность старых владельцев (числом 12 000), высланных из пределов опричнины с голыми руками, так что многие из них, люди заслуженные, израненные в битвах, с женами и детьми шли зимою пешком в иные отдаленные, пустые поместья. Самые земледельцы были жертвою сего несправедливого учреждения: новые дворяне, которые из нищих сделались большими господами, хотели пышностию закрасить свою подлость, имели нужду в деньгах, обременяли крестьян налогами, трудами: деревни разорились. Но сие зло казалось еще маловажным в сравнении с другим. Скоро увидели, что Иоанн предает всю Россию в жертву своим опричным: они были всегда правы в судах, а на них не было ни суда, ни управы. Опричник или кромешник — так стали называть их, как бы извергов тьмы кромешней — мог безопасно теснить, грабить соседа, и в случае жалобы брал с него пеню за бесчестье. Сверх многих иных злодейств, к ужасу мирных граждан, следующее вошло в обыкновение: слуга опричника, исполняя волю господина, с некоторыми вещами прятался в доме купца или дворянина; господин заявлял его мнимое бегство, мнимую кражу; требовал в суде пристава, находил своего беглеца с поличным и взыскивал с невинного хозяина пятьсот, тысячу или более рублей. Не было снисхождения; надлежало или немедленно заплатить, или идти на правеж: то есть неудовлетворенному истцу давалось право вывести должника на площадь и сечь его всенародно до заплаты денег. Иногда опричник сам подметывал что-нибудь в богатую лавку, уходил, возвращался с приставом и за сию будто бы украденную у него вещь разорял купца; иногда, схватив человека на улице, вел его в суд, жалуясь на вымышленную обиду, на вымышленную брань: ибо сказать неучтивое слово кромешнику значило оскорбить самого царя; в таком случае невинный спасался от телесной казни тягостною денежною пенею. Одним словом, люди земские, от дворянина до мещанина, были безгласны, безответны против опричных; первые были ловом, последние ловцами, и единственно для того, чтобы Иоанн мог надеяться на усердие своих разбойников-телохранителей в новых, замышляемых им убийствах. Чем более государство ненавидело опричных, тем более государь имел к ним доверенности: сия общая ненависть служила ему залогом их верности. — Затейливый ум Иоаннов изобрел достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию!

Хотя новый дворец уподоблялся неприступной крепости, но Иоанн не считал себя и в нем безопасным: по крайней мере невзлюбил Москвы и с сего времени жил большею частию в Слободе Александровской, которая сделалась городом, украшенная церквами, домами, лавками каменными. Тамошний славный храм Богоматери сиял снаружи разными цветами, серебром и золотом: на всяком кирпиче был изображен крест. Царь жил в больших палатах, обведенных рвом и валом; придворные, государственные, воинские чиновники в особенных домах. Опричники имели свою улицу; купцы также. Никто не смел ни въехать, ни выехать оттуда без ведома Иоаннова; для чего в трех верстах от Слободы, прозванной Неволею, обыкновенно стояла воинская стража. — В сем грозно-увеселительном жилище, окруженном темными лесами, Иоанн посвящал большую часть времени церковной службе, чтобы непрестанною набожною деятельностию успокоивать душу. Он хотел даже обратить дворец в монастырь, а любимцев своих в иноков: выбрал из опричников 300 человек, самых злейших, назвал братиею, себя игуменом, князя Афанасия Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом; дал им тафьи, или скуфейки, и черные рясы, под коими носили они богатые, золотом блестящие кафтаны с собольею опушкою; сочинил для них устав монашеский и служил примером в исполнении оного. Так описывают сию монастырскую жизнь Иоаннову: в четвертом часу утра он ходил на колокольню с царевичами и с Малютою Скуратовым благовестить к заутрене; братья спешили в церковь; кто не являлся, того наказывали осьми-дневным заключением. Служба продолжалась до шести или семи часов. Царь пел, читал, молился столь ревностно, что на лбу всегда оставались у него знаки крепких земных поклонов. В 8 часов опять собирались в обедне, а в 10 садились за братскую трапезу, все, кроме Иоанна, который стоя читал вслух душеспасительные наставления. Между тем братья ели и пили досыта; всякий день казался праздником: не жалели ни вина, ни меду; остаток трапезы выносили из дворца на площадь для бедных. Игумен — то есть царь — обедал после; беседовал с любимцами о Законе; дремал или ехал в темницу, пытать какого-нибудь несчастного. Казалось, что сие ужасное зрелище забавляло его: он возвращался с видом сердечного удовольствия; шутил, говаривал иногда веселее обыкновенного. В 8 часов шли к вечерне; в десятом Иоанн уходил в спальню, где трое слепых, один за другим, рассказывали ему сказки: он слушал их и засыпал, но не надолго: в полночь вставал — и день его начинался молитвою! Иногда докладывали ему в церкви о делах государственных; иногда самые жестокие повеления давал Иоанн во время заутрени или обедни! Единообразие сей жизни он прерывал так называемыми объездами: посещал монастыри, и ближние и дальние; осматривал крепости на границе; ловил диких зверей в лесах и пустынях; любил в особенности медвежью травлю; между тем везде и всегда занимался делами: ибо земские бояре, мнимо-уполномоченные правители государства, не смели ничего решить без его воли. Когда приезжали к нам знатные послы иноземные, Иоанн являлся в Москве с обыкновенным великолепием и торжественно принимал их в новой Кремлевской палате, близ церкви св. Иоанна; являлся там я в других важных случаях, но редко. Опричники, блистая в своих златых одеждах, наполняли дворец, но не заграждали пути к престолу и старым боярам: только смотрели на них спесиво, величаясь как подлые рабы в чести недостойной.

Кроме сих любимцев, Иоанн удивительным образом честил тогда некоторых ливонских пленников. В июне 1565 года, обвиняя дерптских граждан в тайных сношениях с бывшим магистром, он вывел оттуда всех немцев и сослал в Владимир, Углич, Кострому, Нижний Новгород с женами и детьми; но дал им пристойное содержание и христианского наставника, дерптского пастора Веттермана, который мог свободно ездить из города в город, чтобы утешать их в печальной ссылке: царь отменно уважал сего добродетельного мужа и велел ему разобрать свою библиотеку, в коей Веттерман нашел множество редких книг, привезенных некогда из Рима, вероятно царевною Софиею. Немцы Эберфельд, Кальб, Таубе, Крузе вступили к нам в службу и хитрою лестию умели вкрасться в доверенность к Иоанну. Уверяют даже, что Эберфельд склонял его к принятию аугсбургского исповедания, доказывая ему, словесно и письменно, чистоту оного! По крайней мере царь дозволил лютеранам иметь церковь в Москве и взыскал важную денежную пеню с митрополита за какую-то обиду, сделанную им одному из сих иноверцев; хвалил их обычаи, славился своим германским происхождением, хотел женить сына на княжне немецкой, а дочь выдать за немецкого князя, дабы утвердить дружественную связь с империею. В искренних беседах он жаловался чужестранным любимцам на бояр, на духовенство и не таил мысли искоренить первых, чтобы царствовать свободнее, безопаснее с дворянством новым, или с опричниною, ему преданною; ибо она видела в нем своего отца и благодетеля, а бояре жалели о временах адашевских, когда им была свобода, а царю неволя (так говорил Иоанн)! Естественно не любя России, страшной для соседственных держав, и желая только угождать царю, иноземцы без сомнения не думали выводить его из мрачного заблуждения и гневить смелым языком истины; могли даже с тайным удовольствием видеть сию бурю, которая сокрушала главные столпы великой монархии: ибо царь губил лучших воевод своих, лучших советников государственных. Иноземцы молчали или, вопреки совести, хвалили тирана. Знаменитые россияне, лишаемые свободного доступа к государю, ознаменованные как бы презрительным именем земских, нагло оскорбляемые неистовыми кромешниками, угрожаемые опалою, казнию без вины, также молчали, вместе с духовенством. Но когда старец митрополит Афанасий, изнуренный тяжкою болезнию, а может быть и душевною горестию, оставил (в 1566 г.) митрополию: тогда явился муж смелый добродетелию и ревностною любовию к отечеству, который подобно Сильвестру предприял исправить царя, но, менее счастливый, мог только умереть за царство в венце мученика.

[1566 г.] Изъявляя усердие ко благу церкви, Иоанн хотел дать ей пастыря, отличного христианскими достоинствами: выбор пал сперва на архиепископа казанского Германа, который долго уклонялся от сана, опасного в таких обстоятельствах России и при таком царе, но должен был, исполняя решительную волю его, согласиться. Уже все епископы съехались в Москву; уже написали грамоту избирательную, и Герман несколько дней жил в палатах митрополитских, готовясь к посвящению. В сие время, беседуя с Иоанном наедине, он хотел испытать его сердце: начал говорить с ним, как должно первосвятителю, о грехах и христианском покаянии, тихо, скромно, однако ж с некоторою силою; упомянул о смерти, о Страшном Суде, о вечной муке злых. Иоанн задумался; вышел от него с лицом мрачным, пересказал любимцам своим речи архиепископа и спрашивал, что они думают? Алексей Басманов ответствовал: «Думаем, государь, что Герман желает быть вторым Сильвестром: ужасает твое воображение и лицемерит в надежде овладеть тобою; но спаси нас и себя от такого архипастыря!» Германа изгнали из палат, и царь искал другого первосвятителя.

Среди хладных волн Белого моря, на острове Соловецком, в пустыне дикой, но знаменитой в России святостию своих первых тружеников Савватия и Зосимы, сиял добродетелями игумен Филипп, сын боярина Колычева, возненавидев суету мира в самых цветущих летах юности и служа примером строгой жизни для иноков-отшельников. Государь слышал о Филиппе: дарил его монастырю сосуды драгоценные, жемчуг, богатые ткани, земли, деревни; помогал ему деньгами в строении каменных церквей, пристаней, гостиниц, плотин: ибо сей игумен был не только мудрым наставником братии, но и деятельным хозяином острова, дотоле дикого, неприступного: очистил леса, проложил дороги, осушил болота каналами; завел оленей, домашний скот, рыбные ловли, соляные варницы; украсил, сколько мог, пустыню; смягчил суровость климата: сделал воздух благораствореннее. Бессмертный Сильвестр кончил дни свои в монастыре Соловецком, любимый, уважаемый Филиппом. Вероятно, что они вместе сетовали о перемене Иоаннова нрава; вероятно, что первый открывал игумену свою душу, некогда блаженную исправлением юного царя, устройством и счастием царства: сии беседы могли приготовить Филиппа к великому его подвигу, хотя он, ревностию труженика удаленный на край вселенных, и не мог ожидать такой славы. Никто без сомнения не мыслил об нем, кроме Иоанна: отвергнув Германа, царь вздумал — мимо святителей, мимо всех архимандритов — возвести Филиппа на митрополию, желая изъявить тем самым особенное уважение к христианским добродетелям и показать, что самые отдаленные пустыни не скрывают их от глаз его. Филипп, царскою милостивою грамотою призываемый в Москву для совета духовного, отслужил литургию, причастил всю братию и со слезами выехал из своей любимой обители, как бы предчувствуя, что одно мертвое тело его туда возвратится. За три версты от Новагорода встретили смиренного соловецкого игумена все жители сей древней столицы с приветствием, с дарами и с молением, да ходатайствует за них пред троном: ибо носился слух, что Иоанн угрожает км гневом. Царь принял Филиппа с отменною честию, обедал, беседовал с ним дружелюбно и наконец объявил, что ему быть митрополитом. Пустынный инок изумился, плакал, не хотел сей блестящей тягости; убеждал его не вверять бремени великого ладии малой. Царь был непреклонен. Тогда Филипп предложил условие; сказал царю: «Повинуюся твоей воле; но умири же совесть мою: да не будет опричнины! да будет только единая Россия! ибо всякое разделенное царство, по глаголу всевышнего, запустеет. Не могу благословлять тебя искренно, видя скорбь отечества». Иоанн имел власть над собою: остановил движение гнева в сердце своем; ответствовал тихо: «Разве не знаешь, что мои хотят поглотить меня; что ближние готовят мне гибель?» и доказывал необходимость сего учреждения; но скоро, выведенный из терпения смелыми возражениями старца, велел ему умолкнуть. Все думали, что Филипп, подобно Герману, будет удален с бесчестием: увидели противное. Иоанн на сей раз не хотел дать ему славы гонимого за добродетель: желал склонить его к безмолвию, явить слабым в глазах России, сделать как бы соучастником в новых правилах своего царствования. Главные пастыри церковные служили для того орудием. Повинуясь воле Иоанновой, они убеждали Филиппа принять сан митрополита без всякого условия, думать единственно о благе церкви, не гневить государя дерзостию, но утолить гнев его и пременить в милосердие кротостию; доказывали, что мнимая твердость Филиппова в сем случае будет действием гордости, несогласной с духом истинного слуха Христова; что долг святителя есть молиться и наставлять царя единственно во спасение души, а не в делах царства. Некоторые из святителей внутренне одобряли Филиппову смелость, но сами не имели ее; другие — именно, Пимен Новогородский, Филофей Рязанский — искали мирской чести и раболепствовали страстям Иоанновым. Убеждения их поколебали Филиппа, не устрашенного царским гневом, не ослепленного блеском архипастырства, как доказало следствие, но, может быть, смятенного мыслию отвергнуть сей верховный сан действительно по внушению тайной гордости, по упрямству и недоверенности к провидению, которое властвует над царями и не дает им выступать за черту его вышних уставов, без сомнения мудрых, хотя и неизъяснимых для ума человеческого. Филипп ответствовал: «Да будет, что угодно государю и церковным пастырям!»

Написали грамоту, в коей сказано, что новый, избираемый митрополит дал слово архиепископам и епископам не вступаться в опричнину государеву и не оставлять митрополии под тем предлогом, что царь не исполнил его требования и запретил ему мешаться в дела мирские. Святители утвердили сию хартию своими подписями, и Филипп, заявленный враг опричнины, был немедленно [25 июля] возведен на митрополию, к общему удовольствию народа, к досаде развратных любимцев Иоанновых. Казалось, что государь одержал счастливую победу над собою, воздав честь добродетели. Митрополит уступил, но обнаружив свою важную мысль: россияне узнали, чего он желает, и могли надеяться на будущее, имея такого первосвятителя. Все добрые слушали с восторгом приветственную речь нового митрополита к Иоанну, истинно пастырскую: о долге державных быть отцами подданных, блюсти справедливость, уважать заслуги; о гнусных льстецах, которые теснятся к престолу, ослепляют ум государей, служат их страстям, а не отечеству, — хвалят достойное хулы, порицают достохвальное; о тленности земного величия; о победах невооруженной любви которые приобретаются государственными благодеяниями и еще славнее побед ратных. Казалось, что сам Иоанн внимал с умилением гласу наставника, уже давно молчавшему в сем храме; что сей некогда любезный для него глас напомнил ему время счастливое и дал вкусить сладость, им забвенную. — Первые дни и месяцы протекли в мире, в надеждах для столицы. Затихли жалобы на кромешников: чудовище вздремало. Царь ласкал митрополита; а сей добродетельный старец, как бы опасаясь забыть Соловецкую пустыню и строгий обет своей юности, начал строить в Москве церковь во имя ее святых Зосимы и Савватия.

[1567 г. Но сия тишина, действие или угрызений совести или притворства Иоаннова, была предтечею новой бури. Тиран из слободского вертепа своего свирепо глядел на Москву. Хотев удивить Россию избранием митрополита, о коем никто не думал, Иоанн не замедлил увидеть в нем орудие ненавистных бояр; уверял себя, что они внушили ему мысль требовать уничтожения опричнины и возмущают народ против сей царской дружины; ибо кромешники, посылаемые в столицу для наблюдений, доносили, что граждане бегают от них как от язвы, на улицах и площадях; что все безмолвствует, где явится опричник. В воображении Иоанна составились ковы и заговоры: надлежало открыть, доказать их — и следующее происшествие служило поводом к новым убийствам. Главным боярам московским, князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому, конюшему Ивану Петровичу Федорову тайно вручили грамоты, подписанные королем Сигизмундом и литовским гетманом Хоткевичем: король и гетман убеждали их оставить царя жестокого, звали к себе, обещали им уделы; напоминали двум первым, что они литовского роду: третьему, что он был некогда владетельным князем; а конюшему Федорову, что царь уже давал ему чувствовать гнев свой в разных случаях. Бояре, представив сии грамоты Иоанну, ответствовали королю, что склонять верных подданных к измене есть дело бесчестное; что они умрут за царя доброго, ужасного для одних злодеев; что если король желает вызвать их из России, то пусть отдаст им всю Литву, Галицию, Пруссию, Жмудь, Белоруссию, Волынскую и Подольскую земли. Федоров писал к Сигизмунду: «Как мог ты вообразить, чтобы я, занося ногу во гроб, вздумал погубить душу свою гнусною изменою? Что мне у тебя делать? Водить полков твоих я не в силах, пиров не люблю, веселить тебя не умею, пляскам вашим не учился». В письме к гетману Хоткевичу он прибавил: «Чем можете обольстить меня? Я богат и знатен. Угрожаешь мне гневом царя: вижу от него только милости» Сам Иоанн взялся, как вероятно, доставить королю сии ответы, писанные одним слогом; но доставил ли, неизвестно: по крайней мере, любя всегда упрекать Сигизмунда кознями, нигде в сношениях с Литвою не упоминает о таком бесчестном, неосторожном подмане наших вельмож. Если государь составлением мнимых королевских грамот испытывал верность бояр своих, то она сим случаем была доказана в его глазах, но не в глазах России: гражданин, дающий врагам надежду склонить его к измене, уже омрачается какою-то подозрительною тению. На сей раз князья Вельский, Мстиславский, Воротынский уцелели; но Федоров, муж старых обычаев, украшенный воинскою славою и сединою государственной опытности, быв 19 лет в знатном сане конюшего и начальником Казенного приказа, вельможа щедрый, пышный, сделался предметом клеветы. Еще он ревностно служил царю, доживая век свой с супругою святою, не имея детей, и готовился дать отчет судии вышнему, когда земной судия объявил его главою заговорщиков, поверив или вымыслив, что сей ветхий старец думает свергнуть царя с престола и властвовать над Россиею. Иоанн спешил разрушить мнимый ужасный заговор: в присутствии всего двора, как пишут, надел на Федорова царскую одежду и венец, посадил его на трон, дал ему державу в руку, снял с себя шапку, низко поклонился и сказал: "Зрав буди, великий царь земли Русския! Се приял ты от меня честь, тобою желаемую! Но имея власть сделать тебя царем, могу и низвергнуть с престола!" Сказав, ударил его в сердце ножом: опричники дорезали старца, извлекли обезображенное тело из дворца, бросили псам на снедение, умертвили и престарелую жену конюшего Марию. Потом казнили всех мнимых единомышленников невинного: князей Ивана Андреевича Куракина-Булгакова, Дмитрия Ряполовского (мужественного воина, одержавшего многие победы над крымцами), и трех князей Ростовских. Один из них воеводствовал в Нижнем Новегороде: присланные из Москвы кромешники, числом тридцать, нашли его там стоящего в церкви и сказали: «Князь Ростовский! велением государя ты наш узник». Воевода, бросив на землю властительскую булаву свою, спокойно отдался им в руки. Его раздели, повезли обнаженного и в двадцати верстах, на берегу Волги, остановились: он спросил хладнокровно, зачем? «Поить коней», ответствовали кромешники. «Не коням (сказал несчастный), а мне пить сию воду, и не выпить!» Ему в же мгновение отсекли голову; тело кинули в реку, а голову положили к ногам Иоанна, который, оттолкнув ее, злобно смеялся и говорил, что сей князь, любив обагряться кровию неприятелей в битвах, наконец обагрился и собственною. Князь Петр Щенятев, знаменитый полководец, думал укрыться от смерти в монастыре: отказался от света, от имения, от супруги и детей; но убийцы нашли его в келий и замучили: жгли на сковороде (как повествует Курбский), вбивали ему иглы за ногти. Князь Иван Турунтай-Пронский, седой старец, служил еще отцу Иоаннову, участвовал во всех походах, во всех битвах, славнейших для России, и также хотел быть наконец монахом: его утопили. Казначея государева именем Хозяина Юрьевича Тютина, славного богатством, рассекли на части вместе с женою, с двумя сыновьями младенцами, с двумя юными дочерьми: сию казнь совершил князь Михаиле Темгрюкович Черкасский, брат царицы! Так же истерзали и печатника, или думского дьяка, казарина Дубровского. Многих других именитых людей умертвили, когда они, ничего не ведая, шли спокойно или в церковь, или в свои приказы. Опричники, вооруженные длинными ножами, секирами, бегали по городу, искали жертв, убивали всенародно, человек десять или двадцать в день; трупы лежали на улицах, на площадях: никто не смел погребать их. Граждане боялись выходить из домов. В безмолвии Москвы тем страшнее раздавался свирепый вопль палачей царских.

Безмолвствовал и добродетельный митрополит для граждан и бояр отчаянных; но бог видел его сердце, а царь слышал тайные увещания, самые жестокие укоризны, к несчастию бесполезные; убегал, не хотел видеть его. Добрые вельможи приходили к Филиппу, рыдали, указывали ему на окровавленные стогны: он утешал горестных именем отца небесного; дал им слово не щадить своей жизни для спасения людей, и сдержал оное.

[1568 г.] Однажды, в день воскресный, в час обедни, Иоанн, провождаемый некоторыми боярами и множеством опричников, входит в соборную церковь Успения: царь и вся дружина его были в черных ризах, в высоких шлыках. Митрополит Филипп стоял в церкви на своем месте: Иоанн приближился к нему и ждал благословения. Митрополит смотрел на образ Спасителя, не говоря ни слова. Наконец бояре сказали: «Святый владыко! се государь: благослови его!» Тут, взглянув на Иоанна, Филипп ответствовал «В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного; не узнаю и в делах царства.,. О государь! Мы здесь приносим жертвы богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства — и совершаются именем царским! Ты высок на троне; но есть всевышний судия наш и твой. Как предстанешь на суд его? обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести!.. Государь! вещаю яко пастырь душ. Боюся господа единого!» Иоанн трепетал от гнева: ударил жезлом о камень и сказал голосом стражным: «Чернец! доселе я излишне щадил вас, мятежников: отныне буду, каковым меня нарицаете!» и вышел с угрозою.— На другой день были новые казни. В числе знатных погиб князь Василий Пронский. Всех главных сановников митрополитовых взяли под стражу, терзали, допрашивали о тайных замыслах Филипповых и ничего не сведали. Еще не смел Иоанн возложить руку на самого первосвятителя, любимого, чтимого народом более, нежели когда-нибудь; готовил ему удар, но имел терпение — и между тем что делал?

Так пишут очевидцы: в июле месяце 1568 года, в полночь, любимцы Иоанновы князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной с царскою дружиною вломились в домы ко многим знатным людям, дьякам, купцам; взяли их жен, известных красотою, и вывезли из города. Вслед за ними по восхождении солнца выехал и сам Иоанн, окруженный тысячами кромешников. На первом ночлеге ему представили жен: он избрал некоторых для себя, других уступил любимцам, ездил с ними вокруг Москвы, жег усадьбы бояр опальных, казнил их верных слуг, даже истреблял скот, особенно в коломенских селах убитого конюшего Федорова; возвратился в Москву и велел ночью развести жен по домам: некоторые из них умерли от стыда и горести.

Убегая митрополита, царь однако ж видал его в цервки. В день св. апостолов Прохора и Никанора, 28 июля, Филипп служил в Новодевичьем монастыре и ходил по стене с крестами: тут был и царь с опричниками, из коих один шел за ним в тафъе; митрополит, увидев сие бесчиние, остановился и с негодованием сказал о том государю; но опричник уже спрятал свою тафью. Царя уверили, что Филипп выдумал сказку, желая возбудить народ против любимцев государевых. Иоанн забыл всю пристойность: торжественно ругал митрополита, называл лжецом, мятежником, злодеем, клялся, что уличит его во всем — и приступил к делу по совету с коварным духовником своим, благовещенским протоиереем Евстафием, тайным Филипповым ненавистником. Немедленно отправились в Соловки епископ суздальский Пафнутий, архимандрит андрониковский Феодосии и князь Василий Темкин, прежде воин именитый, тогда ревностный слуга тиранства, подобно Басмановым и другим. Надлежало ли так далеко искать клеветников гнусных? Но царь хотел омрачить добродетель в самом ее светлом источнике; где Филипп прославился ею, там открыть его мнимое лицемерие и нечистоту душевную: сия мысль казалась Иоанну искусною хитростию. Послы царские то ласкали, то ужасали монахов соловецких, требуя, чтобы они бесстыдно лгали на своего бывшего игумена: все говорили, что Филипп свят делами и сердцем; но сыскался один, который дерзнул утверждать противное: их глава, игумен Паисий, в надежде сделаться епископом. Изобрели доносы, улики, представили Иоанну и велели митрополиту явиться на суд. Царь, святители, бояре сидели в молчании. Игумен Паисий стоял и клеветал на святого мужа с неслыханною дерзостию. Вместо оправдания бесполезного митрополит тихо сказал Паисию, что злое сеяние не принесет ему плода вожделенного; а царю: «Государь, великий князь! Ты думаешь, что я боюся тебя или смерти: нет! достигнув глубокой старости беспорочно, не знав в пустынной жизни ни мятежных страстей, ни козней мирских, желаю так и предать дух свой всевышнему, моему и твоему господу. Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего несчастного времени. Твори, что тебе угодно. Се жезл пастырский: се белый клубок и мантия, коими ты хотел возвеличить меня. А вы, святители, архимандриты, игумены и все служители алтарей! Пасите верно стадо Христово; готовьтеся дать отчет и страшитеся небесного царя еще более, нежели земного». Он хотел удалиться: царь остановил его; сказал, что ему должно ждать суда, а не быть своим судиею; принудил его взять назад утварь святительскую и еще служить обедню в день архангела Михаила (8 ноября). Когда же Филипп в полном облачении стоял пред алтарем в храме Успения, явился там боярин Алексей Басманов с толпою вооруженных опричников, держа в руке свиток. Народ изумился. Басманов велел читать бумагу: услышали, что Филипп собором духовенства лишен сана пастырского. Воины вступили в алтарь, сорвали с митрополита одежду святительскую, облекли его в бедную ризу, выгнали из церкви метлами и повезли на дровнях в обитель Богоявления. Народ бежал за митрополитом, проливая слезы: Филипп с лицом светлым, с любовию благословлял людей и говорил им: «молитеся!» На другой день привели его в судную палату, где был сам Иоанн, для выслушивания приговора: Филиппу, будто бы уличенному в тяжких винах и в волшебстве, надлежало кончить дни в заключении. Тут он простился с миром, великодушно, умилительно; не укорял судей, но в последний раз молил Иоанна сжалиться над Россиею, не терзать подданных, — вспомнить, как царствовали его предки, как он сам царствовал в юности, ко благу людей и собственному. Государь, не ответствуя ни слова, движением руки предал Филиппа воинам. Дней восемь сидел он в темнице, в узах; был перевезен в обитель св. Николая Старого, на берегу Москвы-реки; терпел голод и питался молитвою. Между тем Иоанн истреблял знатный род Колычевых: прислал к Филиппу отсеченную голову его племянника Ивана Борисовича и велел сказать: «се твой любимый сродник: не помогли ему твои чары!» Филипп встал, взял голову, благословил и возвратил принесшему. Опасаясь любви граждан московских ко сверженному митрополиту — слыша, что они с утра до вечера толпятся вокруг обители Николаевской, смотрят на келию заключенного и рассказывают друг другу о чудесах его святости — царь велел отвезти страдальца в Тверской монастырь, называемый Отрочим, и немедленно избрал нового митрополита, троицкого архимандрита, именем Кирилла, к досаде Пимена, имевшего надежду заступить место Филиппа.

Освободив себя от архипастыря строгого, непреклонного и дав сей важный сан иноку доброму, но слабодушному, безмолвному, Иоанн мог тем смелее, тем необузданнее свирепствовать; дотоле губил людей: оттоле целые города. Началося с Торжка, где неистовые опричники в день ярмонки завели ссору и драку с жителями: царь объявил граждан бунтовщиками; велел их мучить, топить в реке. То же сделалось в Коломне и такие же были следствия. К семи городу принадлежали поместья несчастного Федорова: жители любили его и казались Иоанну мятежниками.

Одним словом, тиранство созрело, но конец оного был еще далеко! Ничто не могло обезоружить свирепого: ни смирение, ни великодушие жертв, ни самые естественные бедствия сего времени: ибо Россия, омрачаемая ужасами мучительства, была тогда же казнима язвою, пришедшею к нам из Эстонии или Швеции. В июле 1566 года началося моровое поветрие в Новогородской шелонской пятине, а через месяц и в Новегороде, Полоцке, Озерище, Невле, Великих Луках, Торопце, Смоленске. Люди умирали скоропостижно, знамением, как сказано в летописи: вероятно, пятном или нарывом. Многие деревни опустели, многие домы затворились в городах; церкви стояли без пения, лишенные иереев, которые не берегли себя в усердном исполнении своих обязанностей; на место их присылали священников из других городов. Умирало более духовных и граждан, нежели воинских людей. Язва дошла и до Можайска: царь учредил там заставу и не велел никого пускать в столицу из мест зараженных. Сообщение пересеклось между многими городами. Мучились страхом, терпели нужду, дороговизну. В разных областях были неурожаи: в Казанской и в соседственных с нею явилось неописанное множество мышей, которые тучами выходили из лесов, ели хлеб на корню, в скирдах, в житницах, так что земледельцы не могли защитить себя от сих животных. Поветрие утишилось в начале весны, но еще несколько раз возобновлялось.

В сих внутренних бедствиях государства, в сем унынии вельмож и народа Иоанн не слабел в делах войны и политики внешней: еще являлся с блеском и величием в отношении к другим державам. Литовцы в нападениях на Россию нигде не имели успеха: из Смоленска боярин Морозов, из Полоцка князь Андрей Ногтев писали к государю, что легкие отряды наши везде бьют неприятеля. С Тавридою мы хотели мира; но казанские беглецы, князь Спат, Ямгурчей-Ази, улан Ахмамет, сильные при дворе хана, доказывали ему, что Иоанн обманывает его: говорит о мире, а велит козакам строить город на Дону, готовит суда на Поле, на Днепре, имея намерение взять Азов, открыть себе путь в Тавриду; что сей царь умнее, счастливее, следственно опаснее всех прежних государей московских; что он, будучи в войне с ханом, умел завоевать Казань, Астрахань, Ливонию, Полоцк, — овладел землею Черкесскою, располагает ногаями; что если Девлет-Гирей выдаст короля Сигизмунда, то царю не станет Польши и на год; что, истребив короля, Иоанн на досуге истребит и последний юрт Батыев. Сии представления имели действие; а еще более дары Сигизмунда, который послал вдруг 30 000 золотых в алчную Тавриду — и хан снова обнажил меч, написав к Иоанну: «Вспомни, что предки твои рады были своей земле, а мусульманских не трогали; если хочешь мира, то отдай мне Астрахань и Казань!» Но государь остерегся. В степях донских разъезжали козаки для открытия первых движений неприятеля; в городах стояло войско: другое, главное, под начальством знатнейших бояр, князей Вельского и Мстиславского, на берегу Оки. В сентябре (1565 года) хан перешел Донец, вез тяжелые пушки с собою на телегах, и 7 октября приступил к Волхову. Там были воеводами князья Иван Золотой и Василий Кашин: они сделали вылазку; бились мужественно; недали крымцам сжечь посада; взяли пленников — а Вельский и Мстиславский уже приближались. Хан бежал ночью [19 октября], жалуясь на Литву: ибо король, убеждая его воевать Россию, клялся действовать против нас с другой стороны всеми силами и не исполнил обещания.

Между тем посол наш, Афанасий Нагой, жил в Тавриде; действовал неутомимо; подкупал евреев, чиновников ханских; имел везде лазутчиков; опровергал ложные слухи, распускаемые врагами нашими о кончине Иоанновой; знал все и писал к государю, что Девлет-Гирей сносится с казанскими татарами, мордвою, черемисою: тайные послы сих изменников уверяли хана, что он, вступив в их землю, найдет между ими 70 000 усердных сподвижников и что ни одного россиянина не останется живого ни в Свияжске, ни в Казани. Когда хан понуждал Афанасия выехать из Тавриды, сей ревностный слуга Иоаннов ответствовал: «умру здесь, а не выеду без окончания дел» — то есть без мира, и не терял надежды. Иногда литовская, иногда наша сторона одерживала верх в ханской думе, так что Девлет-Гирей с дозволения султанова в 1567 году разорил часть королевских владений за неисправный платеж дани; однако ж и с нами не утверждал мира: требовал от Иоанна богатейших даров, какие присылались из Москвы Магмет-Гирею; запрещал России вступиться в Черкесскую землю. Государь несколько раз советовался с боярами: отклоняя требования хана, предлагал ему женить сына или внука на дочери царя Шиг-Алея и взять за нею в приданое город отца ее, Касимов: ибо сей знаменитый изгнанник тогда умер (почти в одно время с другими бывшими царями казанскими, Симеоном и Александром). Но Девлет-Гирей размышлял, колебался, и снова требовал невозможного: то есть Астрахани и Казани.

С Литвою мы также были в переговорах. Казалось, что Сигизмунд искренно желал конца войны, для него тягостной; казалось, что и царь хотел отдохновения. С обеих сторон изъявляли редкую уступчивость. Единственно для соблюдения старого обычая великие послы королевские, приехав в Москву, требовали Смоленска, а наши бояре Киева, Белоруссии и Волыни: ни мы, ни они в самом деле не помышляли о сем невозможном возврате. Сигизмунд уступал нам даже Полоцк; а государь велел сказать послам: «любя спокойствие христиан, я уже не требую царского титула от короля: довольно, что все иные венценосцы дают мне оный». Затруднение состояло в Ливонии: Сигизмунд предлагал, чтобы каждому владеть в ней своею частию, ему и нам; чтобы общими силами изгнать шведов из Эстонии и разделить ее между Польшею и Россиею: в таком случае обязывался быть истинным другом Иоанну и называть его царем. Но царь хотел Риги, Вендена, Вольмара, Роннебурга, Кокенгузена: за что уступал королю Озерище, Лукомль, Дриссу, Курляндию и 12 городков в Ливонии; освобождал безденежно всех пленников королевских, а своих выкупал. Послы стояли за Ригу, за Венден; наконец сказали боярам, что истинный, твердый мир всего скорее может быть заключен между их государями в личном свидании на границе. Сия мысль сперва полюбилась Иоанну. Избрали место: царю надлежало приехать в Смоленск, королю в Оршу, каждому с пятью тысячами благородных воинов. Но послы не брали на себя условиться в обрядах свидания: например, Иоанн желал в первый день угостить Сигизмунда в своем шатре: что им казалось несовместно с достоинством государя их. Миновало около двух месяцев в переговорах.

Тогда (в июле 1566 года) Иоанн явил России зрелище необыкновенное: призвал в Земскую думу не только знатнейшее духовенство, бояр, окольничих, всех других сановников, казначеев, дьяков, дворян первой и второй статьи, но и гостей, купцов, помещиков иногородных; отдал им на суд переговоры наши с Литвою, и спрашивал, что делать: мириться или воевать с королем? В собрании находилось 339 человек. Все ответствовали — духовенство за себя, бояре, сановники, граждане также особенно, но единогласно — что государю без вреда для России уже нельзя быть снисходительнее; что Рига и Венден необходимы нам для безопасности Юрьева, или Дерпта, самого Пскова и Новагорода, коих торговля стеснится и затворится, если сии города ливонские останутся у короля; что государи вольны видеться на границе для тишины христиан, но что Сигизмунд по-видимому намерен только длить время, дабы между тем устроить запутанные дела в своем отечестве, примириться с цесарем, умножить войско в Ливонии. Духовенство прибавило: «Государь! твоя власть действовать как вразумит тебя бог; нам должно молиться за царя, а советовать непристойно». Воинские чиновники изъявили готовность пролить кровь свою в битвах; граждане вызывались отдать царю последнее достояние на войну, если гордый Сигизмунд отвергнет предлагаемые ему условия для мира. Была ли свобода во мнениях, была ли искренность в ответе сей Земской, или Государственной думы? Но совещание имело вид торжественный, и народ с благоговением видел Иоанна не среди опричников ненавистных, а в истинном величии государя, внимающего гласу отечества из уст россиян знаменитейших: явление, достойное лучших времен Иоаннова царствования!

Дума утвердила сей приговор грамотою; а панам королевским сказали, что государь чрез своих послов объяснится с королем, соглашаясь между тем прекратить воинские действия и разменяться пленниками. Сим кончилось дело. Вслед за послами литовскими (в 1567 году) отправились к Сигизмунду наши, боярин Умной-Колычев и дворецкий Григорий Нагой, уполномоченные подписать мир: то было новостию: ибо прежние договоры с Литвою совершались единственно в Москве. Сигизмунд встретил наших бояр в Гродне: когда они вошли к нему, все литовские вельможи встали; но послы увидели тут князя Андрея Курбского и с презрением отвратились: им велено было требовать головы сего изменника! Девять раз они съезжались с королевскими панами и не могли ни в чем согласиться: Иоанн непременно хотел, изгнав шведов и датчан, владеть всею Ливониею, уступая Сигизмунду Курляндию. Несмотря на свое искреннее желание мира, король отвергнул сии предложения; не согласился выдать и Курбского. Решились продолжать войну. «Я вижу,— писал Сигизмунд к Иоанну, — что ты хочешь кровопролития; говоря о мире, приводишь полки в движение. Надеюсь, что господь благословит мое оружие в защите необходимой и справедливой».

Полки наши действительно шли из Вязьмы, Дорогобужа, Смоленска к Великим Лукам. Целию была Ливония. Основав на литовской границе новые крепости Усвят, Улуп, Сокол, Копие, государь с царевичем Иоанном выехал из Мocквы к войску. 5 октября [1567 г.], в поле близ Медного, представили ему посланника королевского Юрия Быковского с упомянутым письмом Сигизмундовым. Иоанн сидел в шатре, вооруженный, в полном доспехе, среди бояр, многих чиновников, также вооруженных с головы до ног, и сказал ему: «Юрий! Мы посылали к брату нашему, Сигизмунду-Августу, своих знатных бояр с предложением весьма умеренным. Он задержал их в пути, оскорблял, бесчестил. Итак, не дивися, что мы сидим в доспехе воинском: ибо ты пришел к нам от брата нашего с язвительными стрелами». Спросив Юрия о здравии королевском, приказав ему сесть, но не дав руки, Иоанн выслал из шатра всех чиновников ратных, кроме советников, больших дворян и дьяков; выслушал речь посланника, велел угостить его в другой ставке и немедленно отослать — в темницу московскую! Сие нарушение права народного без сомнения не извинялось грубыми выражениями письма королевского и тем, что бояре Колычев и Нагой, приехав тогда же в стан к Иоанну, жаловались ему на худые с ними поступки в Литве.

Кроме множества сановников, телохранителей, провождали царя суздальский епископ Пафнутий, архимандрит Феодосии, игумен Никон до Новагорода, где он жил 8 дней, усердно моляся в древнем Софийском храме и занимаясь распоряжением полков, чтобы идти к ливонским городам Луже и Резице. Но вдруг воинский жар его простыл: встретились затруднения, опасности, коих Иоанн не предвидел, и для того призвал всех главных воевод на совет. Они 12 ноября съехались близ Красного, в селении оршанском, и рассуждали с царем, начать ли осаду неприятельских городов или отложить поход: ибо за худыми дорогами обозы с тяжелым снарядом двигались медленно к границе, лошади падали, люди разбегались; надлежало ждать долго и стоять в местах, скудных хлебом. Узнали также, что король собирает войско в Борисове, замышляя идти зимою к Полоцку и Великим Лукам. Боялись утомить рать осадою крепостей, в то время когда неприятель с другой стороны может явиться в наших собственных пределах; а всего более опасались найти язву в Ливонии, где, по слуху, многие люди умирали от заразительных болезней. Решили, чтобы государю ехать назад в Москву, а воеводам стоять в Великих Луках, в Торопце и наблюдать неприятеля.

Таким образом Иоанн не без внутренней досады возвратился в столицу; но, к утешению его самолюбия, король польский сделал то же: (в 1568 году) собрав 60 000 или более воинов, хваляся по следам Ольгерда устремиться к Москве и действительно выступив в поле с двором блестящим, Сигизмунд несколько недель стоял праздно в Минской области, распустил главное войско и, сам уехав в Гродно, послал только отряды в западную Россию. Под Улою литовцы претерпели великий урон; но имели и некоторые выгоды. Строением новой крепости, названной Ко-пием, управляли князья Петр Серебряный и Василий Па-лицкий: литовцы в нечаянном нападении убили Палицко-го; а князь Серебряный едва ускакал в Полоцк. Близ Ве-лижа пленив знатного чиновника Петра Головина, они истребили несколько селений в Смоленской области и каким-то обманом взяли Изборск (в начале 1569 года); но россияне выгнали их немедленно: громили польскую Ливонию, сожгли большую часть Витебска. Между тем разменивались пленниками на границе: Иоанн освободил королевского воеводу Довойну, Сигизмунд князя Темкина. Жена Довойны умерла в Москве: царь согласился отпустить ее тело в Литву, с условием, чтобы король прислал в Москву тело князя Петра Шуйского: о чем просили добрые сыновья сего несчастного воеводы.

Уважив совет бояр не прерывать мирных сношений с Литвою, государь освободил посланника Сигизмундова, семь месяцев страдавшего в темнице; дал ему видеть лицо свое, говорил с ним милостиво; сказал: «Юрий! Ты вручил нам письмо столь грубое, что тебе не надлежало бы остаться живым; но мы не любим крови. Иди с миром к государю своему, который забыл тебя в несчастии. Мы готовы с ним видеться; готовы прекратить бедствие войны. Кланяйся от нас брату, королю Сигизмунду Августу». Начались снова переговоры. Гонцы ездили из земли в землю: Сигизмундовы, в речах с боярами, именовали Иоанна царем и на вопрос: что значит сия новость? ответствовали: «так нам приказано от вельмож литовских». Гонцам московским давались также наставления миролюбивые, и следующее, достойное замечания: «Если будет говорить с вами в Литве князь Андрей Курбский или ему подобный знатный беглец, российский, то скажите им: ваши гнусные измены не вредят ни славе, ни счастию царя великого: бог дает ему победы, а вас казнит стыдом и отчаянием. С простым же беглецом не говорите ни слова: только плюньте ему в глаза и отворотитесь... Когда же спросят у вас: что такое московская опричнина? скажите: Мы не знаем опричнины: кому велит государь жить близ себя, тот и живет близко; а кому далеко, тот далеко. Все люди божий да государевы». Наконец Иоанн и Сигизмунд условились остановить неприятельские действия. Послам литовским надлежало быть в Москву для заключения мира, коего желали искренно обе стороны: что изъясняется обстоятельствами времени. Сигизмунд не имел детей: движимый истинною любовию к отечеству, он хотел неразрывным соединением Литвы с Польшею утвердить их могущество, опасаясь, чтобы та и другая держава по его смерти не избрала себе особенного властителя. Намерение было достохвально, полезно, но исполнение трудно: ибо вельможи польские и литовские жили в вечной вражде между собою; одна власть королевская могла обуздывать их страсти. Сигизмунд желал внешнего спокойствия, чтобы успеть в сем важном деле, предложенном тогда люблинскому сейму: а царь желал короны Сигизмундовой: ибо носился слух, что паны мыслят избрать в короли сына его, царевича Иоанна. Гонцам нашим велено было разведать о том в Литве и ласкать вельмож. Государь унял кровопролитие, дабы потушить в литовцах враждебное к нам чувство.

Перемена в отношениях Швеции к России также немало способствовала миролюбию Иоаннову в отношении к Сигизмунду. Чтобы удержать Эстонию за собой вопреки Дании и Польше, король Эрик имел нужду не только в мире, но и в союзе с царем: для чего употреблял все возможные средства и мыслил даже совершить подлое, гнусное злодеяние. Прелестная и не менее добрая сестра Сигизмундова Екатерина, на коей царь хотел жениться и которая, может быть, спасла бы его и Россию от великих несчастий — Екатерина в 1562 году вступила в супружество с любимым сыном Густава Вазы, герцогом финляндским Иоанном. Завистливый, безрассудный Эрик издавна не терпел сего брата и возненавидел еще более за противный ему союз с королем польским; выдумал клевету и заключил Иоанна. Тут обнаружилось великодушие Екатерины: ей предложили на выбор оставить супруга или свет. Вместо ответа она показала свое кольцо с надписью: ничго кроме смерти — и четыре года была ангелом-утешителем злосчастного Иоанна в Грипсгольмской темнице, не зная того, что два тирана готовили ей гораздо ужаснейшую долю. Царь предложил, и король согласился выдать ему Екатерину, как предмет странной любви и злобы его за бесчестие отказа. Дело началось тайною перепискою, а кончилось торжественным договором: в феврале 1567 года приехали шведские государственные сановники, канцлер Нильс Гилленстирна и другие, прямо в Александровскую Слободу, были угощены великолепно и подписали хартию союза Швеции с Россиею. Царь назвал Эрика другом и братом, уступал ему навеки Эстонию, обещал помогать в войне с Сигизмундом, доставить мир с Даниею и с городами ганзейскими: за что Эрик обязывался прислать свою невестку в Москву. Думный советник Воронцов и дворянин Наумов поехал в Стокгольм с договорною грамотою, а бояре Морозов, Чеботов, Сукин должны были принять Екатерину на границе. Но провидение не дало восторжествовать Иоанну. Послы наши, встреченные в Стокгольме с великою честию, жили там целый год без всякого успеха в своем деле. Пригласив их обедать с собою, Эрик упал в обморок и не мог выйти к столу: с сего времени послы не видали короля; им сказывали, что он или болен, или сражается с датчанами. Для переговоров являлись к Воронцову только советники Думы королевской и говорили, что выдать Екатерину царю, отнять жену у мужа, мать у детей, противно богу и закону; что сам царь навеки обеславил бы себя таким не христианским делом; что у Сигизмунда есть другая сестра, девица, которую Эрик может достать для царя; что послы шведские заключили договор о Екатерине без ведома королевского. Боярин московский не щадил в ответах своих ни советников, ни государя их; доказывал, что они лжецы, клятвопреступники, и требовал свидания с Эриком. Сей несчастный король был тогда в жалостном состоянии: многими жестокими, безрассудными делами заслужив общую ненависть, боялся и народа и дворянства; мучился совестию, терял ум, освободил и думал снова заключить брата; в смятении духа, в малодушном страхе то объявлял нашим послам, что сам едет в Москву, то опять хотел послать Екатерину к царю. Наконец совершился удар: 29 сентября 1568 года послы московские увидели страшное волнение в столице и недолго были спокойными зрителями оного: войны с ружьями, с обнаженными мечами вломились к ним в дом, сбили замки, взяли все: серебро, меха; даже раздели послов, грозили им смертию. В сию минуту явился принц Карл, меньший брат Эриков: боярин Воронцов, стоя перед ним в одной рубашке, с твердостию сказал ему, что так делается в вертепе разбойников, а не в государствах христианских. Карл выгнал неистовых воинов; изъяснил боярину, что Эрик, как безумный тиран, свержен с престола; что новый король, брат его Иоанн, желает дружбы царя московского; что обида, сделанная послам, не останется без наказания, будучи единственно следствием беспорядка, соединенного с переменою верховной власти. Послы требовали отпуска: выехали из Стокгольма, но 8 месяцев жили в Абове как невольники и возвратились в Москву уже в июле 1569 года донести царю о судьбе его друга и брата, несчастного Эрика, торжественно осужденного государственными чинами умереть в телшице, за разные злодейства, как сказано в сем приговоре, и за бесчестные, не христианские условия союза с Россиею. Легко представить себе досаду царя: он умел скрывать свои чувства; дозволил шведским послам, епископу абовскому, Павлу Юсту, с другими знатными чиновниками быть в Москву, и велел их ограбить, задержать в Новегороде, точно так, как боярин Воронцов и Наумов были ограблены, задержаны в Швеции. Сие действие казалось ему справедливою местию; но он хотел и важнейшей: хотел немедленно выгнать шведов из Эстонии и для того примириться на время с Сигизмундом, чтобы не иметь дела с двумя врагами.

Надлежало отвратить еще другую опасность, которая тогда явилась для России, но недолго тревожила Иоанна и дала без победы новую воинскую славу его царствованию. Что замышлял против нас Солиман Великий, то сын его, малодушный Селим, хотел исполнить: восстановить царство мусульманское на берегах Ахтубы: к чему склоняли султана некоторые князья ногайские, хивинцы и бухарцы, представляя ему, что государь российский истребляет магометанскую веру, и пресек для них сообщение с Меккою; что Астрахань есть главная пристань Каспийского моря, наполненная короблями всех народов азиатских, и что в казну царскую входит там ежедневно около тысячи золотых монет. Послы литовские, находясь в Константинополе, говорили то же. Один хан Девлет-Гирей доказывал, что к Астрахани нельзя идти ни зимою, ни летом: зимою от несносного для турков холода, летом от безводия; и что гораздо лучше воевать московскую Украину. Не слушая возражений хана, Селим (весною 1569 года) прислал в Кафу 15 000 спагов, 2000 янычар и велел ее паше, Касиму, идти к Переволоке, соединить Дон с Волгою, море Каспийское с Азовским, взять Астрахань или, по крайней мере, основать там крепость в ознаменование султанской державы. 31 мая паша выступил в поход; хан также, имея до 50 000 всадников. Они сошлися в нынешней Качалинской станице и ждали судов, которые плыли Доном от Азова с тяжелым снарядом, с богатою казною, имея для защиты своей только 500 воинов и 2500 гребцов, большею частию христианских невольников, окованных цепями. Турки в отмелях выгружали пушки, влекли их берегом, с трудом неописанным. Тысячи две россиян могли бы без кровопролития взять снаряд и казну: невольники ждали их с надеждою, а турки с трепетом — никто не показывался! Донские козаки, испуганные слухом о подходе султанского войска, скрылись в дальних степях, и суда 15 августа благополучно достигли Переволоки. Тут началась работа жалкая и смешная: Касим велел рыть канал от Дона до Волги; увидев невозможность, велел тащить суда землею. Турки не хотели слушаться и говорили, что паша безумствует, предпринимая такое дело, для коего мало ста лет для всех работников Оттоманской империи. Хан советовал возвратиться; но, к удовольствию Касима, явились послы астраханские. «На что вам суда? — сказали они: — мы дадим их вам сколько хотите; идите только избавить нас от власти россиян». Паша усмирил войско: 2 сентября отпустил пушки назад в Азов и с 12 легкими орудиями пошел к Астрахани, где жители готовились встретить его как избавителя: надежда их не исполнилась.

Посол Иоаннов, Афанасий Нагой, писал к государю из Тавриды о замысле султановом: письма его, хотя и не скоро, доходили. Война с Турциею не представляла Иоанну ничего, кроме опасностей: собирая многочисленное войско в Нижнем Новегороде и немедленно отрядив мужественного князя Петра Серебряного с легкою дружиною занять Астрахань, он в то же время послал дары к паше кафинскому, чтобы склонить его к миролюбию. Паша взял дары, целовал грамоту Иоаннову, три дня честил гонцов московских, а на четвертый заключил в темницу. Но государь успокоился, сведав о малом числе турков и худом усердии Девлет-Гирея к сему походу; угадывал следствия и не обманулся.

16 сентября паша и хан стали ниже Астрахани, на Городище, где была, как вероятно, древняя столица козарская. Тут ждали их наши изменники астраханские с судами и ногаи с дружественными уверениями: Касим, велев ногаям прикочевать к Волге, начал строить новую крепость на Городище, и турки, к изумлению своему, узнали, что паша намерен зимовать под Астраханью, где горсть бодрых рооссиян обуздывала измену жителей и казалась ему страшною, так что он не смел отважиться на приступ. В самом деле ничто не могло быть безрассуднее сего намерения: паша давал россиянам время изготовиться к обороне; давал время царю прислать войско в Астрахань, а свое изнурял трудами, голодом: ибо астраханцы не могди доставлять ему хлеба в избытке. Ропот обратился в мятеж, когда услышали турки, что хан по совершении крепости должен возвратиться в Тавриду. Они решительно объявили, что никто из них не останется зимовать в земле неприятельской. Еще Касим упорствовал, грозил; но вдруг 26 сентября зажег сделанные им деревянные укрепления и вместе с ханом удалился от Астрахани: причиною было то, что князь Петр Серебряный вступил в сей город с войском и что за ним, как сказывали, шло другое, сильнейшее. Турки и крымцы бежали день и ночь. В шестидесяти верстах, на Белом озере, встретились им гонцы султанский и литовский: Селим писал к паше, чтобы он непременно держался под Астраханью до весны; что к нему будет новая рать из Константинополя; что летом увидит Россия в недрах своих знамена оттоманские, за коими должен идти и хан к Москве, утвердив союз и дружбу с Литвою. Но Касим продолжал бегство. Путеводитель его, Девлет-Гирей, умышленно вел турков местами безводными, голодною пустынею, где кони и люди умирали от изнурения; где черкесы стерегли их в засадах и томных, полумертвых брали в плен; где россияне могли бы совершенно истребить сие жалкое войско, если бы они не следовали правилу, что надобно давать волю бегущему неприятелю. Турки были в отчаянии: проклиная пашу, не щадили и султана, который послал их в землю неизвестную, в ужасную Россию, не за победою, а за голодом и смертию бесчестною. Касим с толпою бледных теней через месяц достиг Азова, чтобы золотом откупиться от петли. Он приписывал свое несчастие единственно тому, что не мог ранее начать поход; но Девлет-Гирей уверял султана в невозможности взять или удержать Астрахань, столь отдаленную от владений турецких; а крымскому послу нашему сказал: «Государь твой должен благодарить меня: я погубил султанское войско; не хотел ни приступать к Астрахани, ни строить там крепости на старом Городище, во-первых, желая угодить ему, во-вторых, и для того, что не хочу видеть турков властелинами древних улусов татарских». К утверждению нашей безопасности с сей стороны Азовская крепость со всеми пороховыми запасами взлетела тогда на воздух; не только большая часть города, зажженного, как думали, россиянами, но и пристань с военными судами обратилась в пепел.

Сей несчастный поход войска Селимова описан нами по сказанию очевидца, царского сановника Семена Мальцова, достойного быть известным потомству. Он ехал из ногайских улусов и встретил неприятелей на берегу Волги: окруженный ими, скрыл государев наказ как неприкосновенную святыню в дереве на Царицыне-острове; сдался уже полумертвый от ран; прикованный к пушке, терзаемый чувством боли, жажды, голода, — ежечасно угрожаемый смертию, не преставал ревностно служить царю своему; стращал турков рассказами: уверял, что астраханцы и ногаи манят их в сети; что шах персидский есть союзник России; что мы послали к нему 100 пушек и 500 пищалей для нападения на Касима; что князь Серебряный плывет с тридцатью тысячами к Астрахани, а князь Иван Вельский идет полем с несметною силою. Мальцев учил и других наших пленников сказывать то же; склонял греков и волохов, бывших с Каскмом, пристать к россиянам в случае битвы; звал сыновей Девлет-Гиреевых к нам в службу; говорил им: «Вас у отца много: он раздает вас по людям. Вы ни сыты, ни голодны; скитаетесь из места в место. В Москве же найдете честь и богатство. Сам отец будет вам завидовать». Без всякой надежды увидеть святую Русь, без всякой мысли о награде, о славе сей усердный гражданин хотел еще и накануне смерти быть полезным государю, отечеству. Таких слуг имел Иоанн Грозный, упиваясь кровию своих подданных!— Провидение спасло Мальцова. Выкупленный в Азове нашим крымским послом Афанасием Нагим, он возвратился в Москву донести царю, что россияне могут не страшиться оттоманов.

Итак, внешние действия или отношения России к иноземным державам были довольно благоприятны. С Литвою мы ожидали мира, удерживая за собою новые важные завоевания; слабую Швецию презирали; видели тыл и гибель султанской рати; узнав неприязнь хана к туркам, тем менее опасались его впадений и тем более надеялись с ним примириться. Войско наше было многочисленно, границы укреплены: на самом отдаленном Тереке Иоанн поставил город как для защиты своего тестя, черкесского князя Темгрюка, так и для утверждения своей власти над сим краем. — Шах персидский, Тамас, хотел быть другом Иоанну, который, желая заключить с ним тесный союз против султана, в мае 1569 года посылал в Персию чиновника Алексея Хозникова.— Сибирь платила нам дань: около 1563 года новый князь ее, шибанский царевич Едигер, убил там нашего данщика: за что государь остановил в Москве посла сибирского, но скоро освободил его из уважения к ходатайству Исмаила, ногайского владетеля, и в 1569 году торжественным договором с новым сибирским царем, Кучюмом, утвердил сию землю в подданстве России. Иоанн взял Кучюма под свою руку, в оберегание, с условием, чтобы он давал ему ежегодно тысячу соболей, а посланнику государеву, который приедет за данию, тысячу белок. Боярский сын, Третьяк Чабуков, (в 1571 году) отвез в Сибирь жалованную Иоаннову грамоту, украшенную златою печатию. — Россия внутри бедствовала — от язвы, голода и тиранства — но торговля ее процветала. Цари Абдула Шамаханский и Бухарский того же имени, Сеит Самаркандский, Азим Хивинский присылали дары в Москву, чтобы Иоанн дозволял их подданным купечествовать не только в Астрахани и в Казани, но и в других городах наших. Несмотря на явную вражду султана, россияне еще торговали в Кафе, в Азове, а турки в Москве вместе с армянами. Сам государь из казны своей отправлял за Каспийское море меха драгоценные и купцов московских в Антверпен, в Лондон, даже в Ормус. Ганза не преставала искать милости в Иоанне и менялась с нами товарами в Нарве, завидуя англичанам, которые пользовались благосклонностью царя и правами исключительными в России, особенно с восшествия на престол Елисаветы: ибо сия знаменитая королева, одаренная и великим умом и любезными свойствами, снискала его дружбу. Лондонское Российское Общество дарило царя алмазами; Елисавета писала к нему ласковые письма. Три раза посланник ее, Дженкинсон, был в Москве; ездил оттуда в Персию и с усердием исполнил тайный наказ государев к шаху. Следствием было то, что в 1567 и в 1569 году Иоанн дал новые выгоды купцам английским: дозволил им ездить из России в Персию, завести селение на реке Вычегде, искать железной руды и плавить ее, с условием выучить россиян сему искусству, а при вывозе железа в Англию платить деньгу с фунта. Англичане должны были все драгоценные вещи показывать государеву казначею; обязывались также продавать царские товары в Англии и в Персии; впрочем могли везде купечествовать свободно, без пошлин, везде строить жилища, лавки и чеканить для себя талеры; судились только судом опричнины, и московский их двор, у церкви Св. Максима, находился в ее ведомстве. Напрасно купцы ганзейские старались вредить англичанам в уме Иоанна; напрасно короли польский и шведский убеждали Елисавету не способствовать, выгодами торговли, могуществу опасной России. Бывали неудовольствия взаимные, однако ж прекращались дружелюбно. Например, в 1568 году посланник Елисаветин, Томас Рандольф около четырех месяцев жил в Москве, не видав царя. Иоанн досадовал на английских купцов за то, что они ежегодно возвышали цену своих товаров; наконец велел Рандольфу быть к себе, но не дал лошадей: люди посольские шли во дворец пешком, и никто из царских сановников не кланялся представителю лица королевина. Гордый англичанин, оскорбленный сею грубостию, сам надел шляпу во дворце. Ждали гнева, опалы: вместо чего Иоанн принял Рандольфа весьма ласково, уверял в своей дружбе к любезной сестре Елисавете и возвратил милость купцам английским; имел с ним другое свидание наедине, ночью; говорил три часа — и послал к Елисавете дворянина Андрея Савина с делом тайным, которое знаем только по ответу Елисаветину, хранящемуся в нашем архиве: оно весьма любопытно и доказывает малодушие Иоанна. Сей монарх, еще победитель, еще гроза всех держав соседственных, не находя ни малейшего сопротивления в своих бедных подданных, невинно им губимых, трепетал в сердце, ждал казни, мечтал о бунтах, об изгнании; не устыдился писать о том к Елисавете и просить убежища в ее земле на сей случай: унижение достойное мучителя! Благоразумная королева ответствовала, что желает ему царствовать со славою в России, но готова дружественно принять его вместе с супругою и детьми, ежели, вследствие тайного заговора, внутренние мятежники или внешние неприятели изгонят Иоанна из отечества; что он может жить где ему угодно в Англии, наблюдать в богослужении все обряды веры греческой, иметь своих слуг и всегда свободно выехать назад ли в Россию или в другую землю. В верности сих обещаний Елисавета дала ему слово христианского венценосца и грамоту, ею собственноручно подписанную в присутствии всех ее государственных советников, великого канцлера Николая Бакона, лорда Норта, Русселя, Арунделя и других с прибавлением, что Англия и Россия будут всегда соединенными силами противиться их врагам общим. — Донесения Савина, хотя обласканного в Лондоне, не весьма благоприятствовали англичанам: он сказал царю, что королева думает единственно о выгодах лондонского купечества. Иоанн был недоволен и тем, что Елисавета в деле столь важном ответствовала ему чрез его посланника, а не прислала своего; но берег ее дружбу, ибо действительно хотел бежать в крайности за море. Сию мысль вселили в него, как уверяют, голландский доктор Елисей Бомелий, негодяй и бродяга, изгнанный из Германии: снискав доступ к царю, он полюбился ему своими кознями: питал в нем страх, подозрения; чернил бояр и народ, предсказывал бунты и мятежи, чтобы угождать несчастному расположению души Иоанновой. Цари и в добре и в зле имеют всегда ревностных помощников: Бомелий заслужил первенство между услужниками Иоанна, то есть между злодеями России. Казнь божия для них готовилась; но кровавый пир тиранства был еще в средине. Открывается новый феатр ужасов!