Глава V. Продолжение государствования Иоаннова Г. 1552—1560

Крещение царевича Димитрия и двух царей казанских. Язва. Мятежи в земле Казанской. Болезнь царя. Путешествие Иоанново в Кириллов монастырь. Смерть царевича. Важная беседа Иоаннова с бывшим епископом Вассианом. Рождение царевича Иоанна. Бегство князя Ростовского. Ересь. Усмирение мятежей в Казанской земле. Учреждение епархии казанской. Покорение царства Астраханского. Посольства хивинское, бухарское, шавкалское, тюменское, грузинское. Подданство черкесов. Дружба с ногаями. Дань сибирская. Прибытие английских кораблей в Россию. Посол в Англию. Дела крымские. Письмо Солиманово. Впадение крымцев. Война Шведская. Сношения с Литвою. Нападение дьяка Ржевского на Ислам-Кирмень. Князь Вишневецкий вступает в службу к царю и берет Хортицу. Завоевание Темрюка и Тамана. Мор в ногайских и крымских улусах. Усердие Вишневецкого. Предложение союза Литве. Дела ливонские. Важный замысел, приписываемый Иоанну. Состояние Ливонии. Новое могущество России. Лучшее образование войска. Начало войны Ливонской. Взятие Нарвы. Завоевание Нейшлоса, Адежа, Нейгауза. Великодушие дерптского бургомистра. Бегство магистра. Новый глава ордена. Взятие Дерпта и многих других городов. Кетлер берет Ринген. Россияне опустошают Ливонию и Курляндию. За Ливонию ходатайствуют короли польский, шведский датский. Иоанн дает перемирие Ливонии. Нашествие крымцев. Впадение россиян в Тавриду. Союз Ливонии с Августом. Магистр нарушает перемирие. Славная защита Лаиса. Угрозы Августовы. Гонец от императора. Новое разорение Ливонии. Взятие Мариенбурга. Победы князя Курбского. Кончина царицы Анастасии.

Как скоро Анастасия могла встать с постели, государь отправился с нею и с сыном в обитель Троицы, где архиепископ ростовский, Никандр, крестил Димитрия у мощей Св. Сергия.— Насыщенный мирскою славою, Иоанн заключил торжество государственное христианским: два царя казанские, Утемиш-Гирей и Едигер, прияли веру Спасителя. Первого, еще младенца, крестил митрополит в Чудове монастыре и нарек Александром: государь взял его к себе во дворец и велел учить грамоте, Закону и добродетели. Едигер сам изъявил ревностное желание озариться светом истины и на вопросы митрополита: «не нужда ли, не страх ли, не мирская ли польза внушает ему сию мысль?» ответствовал решительно: «нет! люблю Иисуса и ненавижу Магомета!» Священный обряд совершился [26 февраля 1553 г.] на берегу Москвы-реки в присутствии государя, бояр и народа. Митрополит был восприемником от купели. Едигер, названный Симеоном, удержал имя царя; жил в Кремле, в особенном большом доме; имел боярина, чиновников, множество слуг и женился на дочери знатного сановника, Андрея Кутузова, Марии; пользовался всегда милостию государя и доказывал искреннюю любовь к России, забыв, как смутную мечту, и прежнее свое царство и прежнюю веру.

После многих неописанно сладостных чувств душа Иоаннова уже вкушала тогда горесть. Смертоносная язва, которая под именем железы столь часто опустошала Россию в течение двух последних веков, снова открылась во Пскове, где с октября 1552 до осени 1553 года было погребено 25 000 тел в скудельницах, кроме множества схороненных тайно в лесу и в оврагах. Узнав о сем, новогородцы немедленно выгнали псковских купцов, объявив, что если кто-нибудь из них приедет к ним, то будет сожжен с своим имением. Осторожность и строгость не спасли Новагорода: язва в октябре же месяце начала свирепствовать и там и во всех окрестностях. Полмиллиона людей было ее жертвою; в числе их и архиепископ Се-рапион, который не берег себя, утешая несчастных. На его опасное место митрополит поставил монаха Пимена Черного из Андреяновской пустыни; вместе с государем торжественно молился, святил воду — и Пимен, 6 декабря с умилением отслужив первую обедню в Софийском храме, как бы притупил жало язвы: она сделалась менее смертоносною, по крайней мере в Новегороде.

Весьма оскорбился государь и печальными вестями казанскими, увидев, что он еще не все совершил для успокоения России. Луговые и горные жители убивали московских купцов и людей боярских на Волге: злодеев нашли и казнили 74 человека; но скоро вспыхнул бунт: вотяки и луговая черемиса не хотели платить дани, вооружились, умертвили наших чиновников, стали на высокой горе у засеки; разбили стрельцов и Козаков, посланных усмирить кх: 800 россиян легло на месте. В семидесяти верстах от Казани, на реке Меше, мятежники основали земляную крепость и непрестанно беспокоили Горную сторону набегами. Воевода Борис Салтыков, зимою выступив против них из Свияжска с отрядом пехоты и конницы, тонул в глубоких снегах: неприятель, катясь на лыжах, окружил его со всех сторон; в долговременной, беспорядочной битве россияне падали от усталости и потеряли до пятисот человек. Сам воевода был взят в плен и зарезан варварами; немногие возвратились в Свияжск, и бунтовщики, гордяся двумя победами, думали, что господство россиян уже кончилось в стране их.

Иоанн вспомнил тогда мудрый совет опытных вельмож не оставлять Казани до совершенного покорения всех ее диких народов. Уныние при дворе было столь велико, что некоторые члены царской Думы предлагали навсегда покинуть сию бедственную для нас землю и вывести войско оттуда. Но государь изъявил справедливое презрение к их малодушию; хотел исправить свою ошибку и вдруг занемог сильною горячкою, так что двор, Москва, Россия в одно время сведали о болезни его и безнадежности к выздоровлению. Все ужаснулись, от вельможи до земледельца; мысленно искали вины своей пред богом и говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, когда Небо отнимает у России такого самодержца!» Народ толпился в Кремле; смотрели друг другу в глаза и боялись спрашивать; везде бледные, слезами орошенные лица — а во дворце отчаяние, смятение неописанное, тайный шепот между боярами, которые думали, что в сем бедственном случае им должно не стенать и не плакать, но великодушно устроить судьбу государства. Представилось зрелище разительное. Иоанн был в памяти. Дьяк царский, Михайлов, приступив к одру, с твердостию сказал болящему, что ему время совершить духовную. Несмотря на цветущую юность, в полноте жизни и здравия, Иоанн часто говаривал о том с людьми ближними: не устрашился и спокойно велел писать завещание, объявив сына, младенца Димитрия, своим преемником, единственным государем России. Бумагу написали; хотели утвердить ее присягою всех знатнейших сановников и собрали их в царской столовой комнате. Тут начался спор, шум, мятеж: одни требовали, другие не давали присяги, и в числе последних князь Владимир Андреевич, который с гневом сказал вельможе Воротынскому, укоряющему его в ослушании: «Смеешь ли браниться со мною?» Смею и драться, ответствовал Воротынский, по долгу усердного слуги моих и твоих государей, Иоанна и Димитрия; не я, НО они повелевают тебе исполнить обязанность верного россиянина. Иоанн позвал ослушных бояр и спросил у них: «Кого же думаете избрать в цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына? Разве забыли вы данную вами клятву служить единственно мне и детям моим?.. Не имею сил говорить много,— примолвил он слабым голосом. — Димитрий и в пеленах есть для вас самодержец законный; но если не имеете совести, то будете ответствовать Богу». На сие боярин князь Иван Михайлович Шуйский сказал ему, что они не целовали креста, ибо не видали государя пред собою; а Федор Адашев, отец любимца Иоаннова, саном окольничий, изъяснился откровеннее такими словами: «Тебе, государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые без сомнения будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от боярского правления». Иоанн безмолвствовал в изнеможении. Самодержец чувствовал себя простым, слабым смертным у могилы: его любили, оплакивали, но уже не слушались, не берегли: забывали священный долг покоить умирающего; шумели кричали над самым одром безгласно лежащего Иоанна - и разошлися.

Чего же хотели сии дерзкие сановники, может быть действительно одушевленные любовию к общему делу, действительно устрашенные мыслию о гибельных для отечества смутах боярских, которые снова могли водвориться в правительствующей Думе, к ужасу России, в малолетство Димитрия? Они хотели возложить венец на главу брата Иоаннова — не Юрия: ибо сей несчастный князь, обиженный природою, не имел ни рассудка, ни памяти, - но Владимира Андреевича, одаренного многими блестящими свойствами: умом любопытным, острым, деятельным, мужеством и твердостию. Предполагая самое чистое, благороднейшее побуждение в сердцах бояр, летописец справедливо осуждает их замысел самовольно испровергнуть наследственный устав государства, со времен Димитрия Донского утверждаемый торжественною присягою, основанный на общем благе, плод долговременных, старых опытов и причину нового могущества России. Все человече. ские законы имеют свои опасности, неудобства, иногда вредные следствия; но бывают душою порядка, священны для благоразумных, нравственных людей и служат опло. том, твердынею держав. Предвидение ослушных бояр мог, ло и не исполниться: но если бы малолетство царя и про, извело временные бедствия для России, то лучше было сносить оные, нежели нарушением главного устава государственного ввергнуть отечество в бездну всегдашнего мятежа неизвестностию наследственного права, столь важного в монархиях.

К счастию, другие бояре остались верными совести и закону. В тот же вечер князья Иван Феодорович Мстиславский, Владимир Иванович Воротынский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Захарьины-Юрьевы, дьяк Михайлов присягнули царевичу; также и юный друг государев, Алексей Адашев. Между тем донесли Иоанну, что князья Петр Щенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский во дворце и на площади славят князя Владимира Андреевича, говоря: «лучше служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным». Истощая последние силы свои, государь хотел видеть князя Владимира и так называемою целовальною записью обязать его в верности: сей князь торжественно отрекся от присяги. С удивительною кротостию Иоанн сказал ему: "Вижу твое намерение: бойся Всевышнего!", а боярам, звшим клятву: «Я слабею; оставьте меня и действуйте по долгу чести и совести». Они с новою ревностию начали убеждать всех думных советников исполнить волю государеву. Им ответствовали: «Знаем, чего вы желаете: быть господами; но мы не сделаем по-вашему». Называли друг друга изменниками, властолюбцами; гнев, злоба кипели в сердцах, и каждое слово с обеих сторон было угрозою.

В часы сего ужасного смятения князь Владимир Андреевич и мать его, Евфросиния, собирали у себя в доме детей боярских и раздавали им деньги. Народ изъявлял негодование. Благоразумные вельможи говорили князю Владимиру, что он безрассудно ругается над общею скорбию, как бы празднуя болезнь царя; что не время жаловать людей, когда отечество в слезах и в страхе. Князь и мать его отвечали словами колкими, с досадою; а бояре, окружающие государя, уже не хотели пускать к нему сего, явно злонамеренного брата. Тут выступил на позорище чрезвычайный муж Сильвестр, доселе главный советник Иоаннов, ко благу России, но к тайному неудовольствию многих, которые видели, что простой иерей управляет И церковию и Думою: ибо (по словам летописца) ему недодавало только седалища царского и святительского: он указывал и вельможам и митрополиту, и судиям и воеводам; мыслил, а царь делал. Сия власть, не будучи беззакоконием и происходя единственно от справедливой доверенности государевой к мудрому советнику, могла однако ж изменить чистоту его первых намерений и побуждений; могла родить в нем любовь к господству и желание утвердить оное навсегда: искушение опасное для добродетели! Всеми уважаемый, не всеми любимый, Сильвестр терял Иоанном политическое бытие свое и, соглашая личное властолюбие с пользою государственною, может быть, тайно доброхотствовал стороне князя Владимира Андреевича, связанного с ним дружбою. По крайней мере, видя остервенение ближних Иоанновых против сего князя, он вступился за него и говорил с жаром: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?» Захарьины и другие ответствовали, что они исполняют присягу, служат Иоанну, Димитрию и не терпят изменников. Сильвестр оскорбился и навлек на себя подозрение.

В следующий день государь вторично созвал вельмож и сказал им: «В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними боярами, князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести царевича: спасите его; бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных бояр: они не пощадят вас; вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество: умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!» Сии слова произвели сильное действие в сердце бояр; они содрогнулись и, безмолствуя, вышли в переднюю комнату, где дьяк Иван Михайлов держал крест, а князь Владимир Воротынский стоял подле него. Все присягали в тишине и с видом умиления, моля всевышнего, да спасет Иоанна или да будет сын его подобен ему для счастия России! Один князь Иван Пронский-Турунтай, взглянув на Воротынского, сказал ему: «Отец твой и ты сам был первым изменником по кончине великого князя Василия; а теперь приводишь нас к святому кресту!» Воротынский отвечал ему спокойно: «Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его; ты праведен, а не хочешь дать ее!» Турунтай замешался и присягнул.

Но сей священный обряд не всех утвердил в верности. Князь Дмитрии Палецкий, сват государев, тесть Юрия, тогда же послал зятя своего, Василья Бороздина, к князю Владимиру Андреевичу и к матери его сказать им, что если они дадут Юрию удел, назначенный ему в духовном завещании великого князя Василия, то он (Палецкий) готов, вместе с другими, помогать им и возвести их на престол! Еще двое из вельмож оставались в подозрении: князь Дмитрий Курлятев, друг Алексея Адашева, и казначей Никита Фуников; они не были во дворце за болезнию, но, по уверению доносителей, имели тайное сношение с князем Владимиром Андреевичем. Курлятев на третий день, когда уже все затихло, велел нести себя во дворец и присягнул Димитрию: Фуников также, но последний. Сам князь Владимир Андреевич обязался клятвенною грамотою не думать о царстве и в случае Иоанновой кончины повиноваться Димитрию как своему законному государю; а мать Владимирова долго не хотела приложить княжеской печати к сей грамоте; наконец исполнила решительное требование бояр, сказав: «Что значит присяга невольная?»

Сии два дня смятения и тревоги довели слабость болящего до крайней степени; он казался в усыплении, которое могло быть преддверием смерти. Но действия природы неизъяснимы: чрезвычайное напряжение сил иногда губит, иногда спасает в жестоком недуге. В каком волнении была душа Иоаннова? Жизнь мила в юности: его жизнь украшалась еще славою и всеми лестными надеждами венценосной добродетели. В кипении сил и чувствительности касаться гроба, падать с престола в могилу, видеть страшное изменение в лицах: в безмолвных дотоле подданных, в усердных любимцах — непослушание, строптивость; государю самовластному уже зависеть от тех, коих судьба зависела прежде от его слова; смиренно молить их, да спасут, хотя в изгнании, жизнь и честь его семейства! Иоанн перенес ужас таких минут; огнь души усилил деятельность природы, и болящий выздоровел, к радости всех и к беспокойству некоторых. Хотя князь Владимир Андреевич и единомышленники его исполнили наконец волю Иоаннову и присягнули Димитрию; но мог ли самодержец забыть мятеж их и муку души своей, ими растерзанной в минуты его борения с ужасами смерти?

Что же сделал Иоанн? Встал с одра исполненный милости ко всем боярам, благоволения и доверенности к прежним друзьям и советникам; дал сан боярский отцу Адашева, который смелее других опровергал царское завещание; честил, ласкал князя Владимира Андреевича; одним словом, не хотел помнить, что случилось в болезнь его, и казался только признательным к богу за свое чудесное исцеление!

Такова была наружность; но в сердце осталась рана опасная. Иоанну внушали, что не только Сильвестр, но и юный Адашев тайно держал сторону князя Владимира. Не сомневаясь в их усердии ко благу России, он начал сомневаться в их личной привязанности к нему; уважая того и другого, простыл к ним в любви; обязанный им главными успехами своего царствования, страшился быть неблагодарным и соблюдал единственно пристойность; шесть лет усердно служив добродетели и вкусив всю ее сладость, не хотел изменить ей, не мстил никому явно, но с усилием, которое могло ослабеть в продолжение времени. Всего хуже было то, что супруга Иоаннова, дотоле согласно с Адашевым и Сильвестром питав в нем любовь к святой нравственности, отделилась от них тайною неприяз-нию, думая, что они имели намерение пожертвовать ею, сыном ее и братьями выгодам своего особенного честолюбия. Анастасия способствовала, как вероятно, остуде Иоан-нова сердца к друзьям. С сего времени он неприятным образом почувствовал свою от них зависимость и находил иногда удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему: в чем, как пишут, еще более утвердило царя следующее происшествие.

Исполняя обет, данный им в болезни, Иван объявил намерение ехать в монастырь Св. Кирилла Белозерского вместе с царицею и сыном. Сие отдаленное путешествие казалось некоторым из его ближних советников неблагоразумным; представляли ему, что он еще не совсем укрепился в силах; что дорога может быть вредна и для младенца Димитрия; что важные дела, в особенности бунты казанские, требуют его присутствия в столице. Государь не слушал сих представлений и поехал [в мае 1553 г.] сперва в обитель Св. Сергия. Там, в старости, тишине и молитве жил славный Максим Грек, сосланный в Тверь великим князем Василием, но освобожденный Иоанном как невинный страдалец. Царь посетил келию сего добродетельного мужа, который, беседуя с ним, начал говорить об его путешествии. «Государь! — сказал Максим, вероятно по внушению Иоанновых советников: — пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругою и с младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу? Вездесущего не должно искать только в пустынях: весь мир исполнен его. Если желаешь изъявить ревностную признательность к Небесной благости, то благотвори на престоле. Завоевание Казанского царства, счастливое для России, было гибелию для многих христиан; вдовы, сироты, матери избиенных льют слезы: утешь их своею милостию. Вот дело царское!» Иоанн не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют, велел сказать ему чрез Алексея Адашева и князя Курбского, что царевич Димитрий будет жертвою его упрямства. Иоанн не испугался пророчества: поехал в Дмитров, в Песношский Николаевский монастырь, оттуда на судах реками Яхромою, Дубною, Волгою, Шексною в обитель Св. Кирилла и возвратился чрез Ярославль и Ростов в Москву без сына: предсказание Максимове сбылося: Димитрий [в июне] скончался в дороге.— Но важнейшим обстоятельством сего так называемого кирилловского езда было Иоанново свидание в монастыре Песношском, на берегу Яхромы, с бывшим коломенским епископом Вассианом, который пользовался когда особенною милостию великого князя Василия, но в боярское правление лишился епархии за свое лукавство и жестокосердие. Маститая старость не смягчила в нем души: склоняясь к могиле, он еще питал мирские страсти в груди, злобу, ненависть к боярам. Иоанн желал лично узнать человека, заслужившего доверенность его родителя; говорил с ним о временах Василия и требовал у него совета, как лучше править государством. Вассиан ответствовал ему на ухо: «Если хочешь быть истинным самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться — повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на царстве и грозою вельмож. Советник мудрейший государя неминуемо овладеет им». Сии ядовитые слова проникли во глубину Иоаннова сердца. Схватив и поцеловав Вассианову руку, он с живостию сказал: сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!.. «Нет, государь!— могли бы мы возразить ему:— нет! Совет, тебе данный, внушен духом лжи, а не истины. Царь должен не властвовать только, но властвовать благодетельно: его мудрость, как человеческая, имеет нужду в пособии других умов, и тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники, им выбираемые. Монарх, опасаясь умных, впадает в руки хитрых, которые в угодность ему притворятся даже глупцами; не пленяя в нем разума, пленят страсть и поведут его к своей цели. Цари должны опасаться не мудрых, а коварных или бессмысленных советников». С такими или подобными рассуждениями описывает князь Курбский злую беседу старца Вассиана, которая, по его уверению, растлила душу юного монарха.

Но еще долгое время он не переменялся явно: чтил мужей добролюбивых, с уважением слушал наставления Сильвестровы, ласкал Адашева и дал ему сан окольничего, употребляя его, вместе с дьяком Михайловым, в важнейших делах внешней политики. Чрез девять месяцев, утешенный рождением [28 марта 1554 г.] второго сына, Иоанна, государь в новом, тогда написанном завещании показал величайшую доверенность к брату, князю Владимиру Андреевичу: объявил его, в случае своей смерти, не только опекуном юного царя, не только государственным правителем, но и наследником трона, если царевич Иоанн скончается в малолетстве; а князь Владимир дал клятву быть верным совести и долгу, не щадить ни самой матери, княгини Евфросинии, если бы она замыслила какое зло против Анастасии или сына ее; не знать ни мести, ни пристрастия в делах государственных, не вершить оных без ведома царицы, митрополита, думных советников и не держать у себя в московском доме более ста воинов. — В самых справедливых наказаниях государь, как и прежде, следовал движениям милосердия; например: князь Симеон Ростовский, знатный вельможа, оказав себя в болезнь государя противником его воли, не мог быть спокоен духом; не верил наружной тихости Иоанновой, мучился страхом, вздумал бежать в Аитву с братьями и племянниками; сносился с королем Августом, с литовскими думными панами, открывал им государственные тайны, давал вредные для нас советы, чернил царя и Россию. Он послал к королю своего ближнего, князя Никиту Лобанова-Ростовского: его остановили в Торопце, допросили, узнали измену; и князь Симеон, взятый под стражу, сам во всем признался, извиняясь скудостию и малоумием. Бояре единогласно осудили преступника на смертную казнь; но государь, вняв молению духовенства, смягчил решение суда: князя Симеона выставили на позор и заточили на Белоозеро. — В деле иного рода оказалось также милосердие Иознново. Донесли государю, что возникает опасная ересь в Москве; что некто Матвей Башкин проповедует учение совсем не христианское, отвергает таинства нашей веры, божественность Христа, деяния Соборов и святость угодников божиих. Его взяли в допрос: он заперся, называя себя истинным христианином; но, посаженный в темницу, начал тосковать, открыл ересь свою ревностным инокам Иосифовского монастыря, Герасиму и Филофею; сам описал ее, наименовал единомышленников, Ивана и Григорья Борисовых, монаха Белобаева и других; сказал, что развратителями его были католики, аптекарь Матвей Литвин и Андрей Хотеев; что какие-то заволжские старцы в искренней беседе с ним объявили ему такое же мнение о Христе и святых; что будто бы рязанский епископ Кассиан благоприятствовал их заблуждению, и проч. Царь и митрополит, Собором уличив еретиков, не хотели употребить жестокой казни: осудили их единственно на заточение, да не сеют соблазна между людьми; а епископа Кассиана, разбитого параличом, отставили.

Доказав, что болезнь и горестные ее следствия не ожесточили его сердца — что он умеет быть выше обыкновенных страстей человеческих и забывать личные, самые чувствительные оскорбления — Иоанн с прежнею ревностию занялся делами государственными, из коих главным было тогда усмирение завоеванного им царства. Он послал Дарила Адашева, брата Алексеева, с детьми боярскими и с вятчаяами на Каму; а знаменитых доблестию воевод, князя Симеона Микулинского, Ивана Шереметева и князя Андрея Михайловича Курбского в Казань со многими полками. Они выступили зимою, в самые жестокие морозы; воевали целый месяц в окрестностях Камы и Меши; разорили там новую крепость, сделанную мятежниками; родили за Ашит, Уржум, до самых вятских и башкирских пределов; сражались ежедневно в диких лесах, в снежных пустынях; убили 10 000 неприятелей и двух злейших врагов России, князя Янчуру Измаильтянина и богатыря черемисского Алеку; взяли в плен 6000 татар, а жен и детей 15 000. Князь Иван Мстиславский и Михайло Васильевич Глинский воевали луговую черемису, захватили 1600 именитых людей, князей, мурз, чиновников татарских и всех умертвили. Воеводы и сановники, действуя ревностно, неутомимо, получили от государя золотые медали, лестную награду сего времени: ими витязи украшали грудь свою вместо нынешних крестов орденских. — Еще бунт не угасал; еще беглецы казаьсхие укрывались в ближних и дальних местах, везде волнуя народ; грабили, убивали наших купцов и рыболовов на Волге; строили крепости; хотели восстановить свое царство. Один из луговых сотников, мамич Бердей, призвав какого-то ногайского князя, дал ему имя царя, но сам умертвил его как неспособного и малодушного: отрубив ему голову, взоткнул ее на высокое дерево и сказал: «Мы взяли тебя на царство для войны и победы; а ты с своею дружиною умел только объедать нас! Теперь да царствует голова твоя на высоком престоле!» Сего опасного мятежника горные жители заманили в сети: дружелюбно звали к себе на пир, схватили и отослали в Москву: за что государь облегчил их в налогах. Несколько раз земля Арская присягала и снова изменяла: Луговая же долее всех упорствовала в мятеже. Россияне пять лет не опускали меча: жгли и резали. Без пощады губя вероломных, Иоанн награждал верных: многие казанцы добровольно крестились; другие, не оставляя закона отцов своих, вместе с первыми служили России. Им давали землю, пашню, луга и все нужное для хозяйства. Наконец усилия бунтовщиков ослабели; вожди их погибли все без исключения, крепости были разрушены, другие (Чебоксары, Лайшев) вновь построены нами и заняты стрельцами. Вотяки черемисы, самые отдаленные башкирцы приносили дань требуя милосердия. Весною в 1557 году Иоанн в сию несчастную землю, наполненную пеплом и могилами, послал стряпчего, Семена Ярцова, с объявлением, что ужасы ратные миновались и что народы ее могут благоденствовать в тишине как верные подданные белого царя. Он милостиво принял в Москве их старейшин и дал им жалованные грамоты.

С того времени Казань сделалась мирною собствен-ностию России, сохраняя имя царства в титуле наших монархов. Иоанн в 1553 году Собором духовенства уставил для ее новых христиан особенную епархию; дал ей архиепископа, уступающего в старейшинстве одному новогородскому владыке; подчинил его духовному ведомству Сви-яжск, Васильгород и Вятку; определил в жалованье на церковные расходы десятину из доходов казанских. Первым святителем был там Гурий, игумен Селижарова монастыря. С какою ревностию сей добродетельный муж, причисленный нашею церковию к лику угодников божиих, насаждал в своей пастве веру Спасителеву средствами истинно христианскими, учением любви и кротости: с таким усердием наместник государев, князь Петр Иванович Шуйский, образовал сей новый край в гражданском порядке, изглаждая следы опустошений, водворяя спокойствие, оживляя торговлю и земледелие. Села царские и княжеские были отданы ерхиепископу, монастырям и детям боярским.

Совершилось и другое, менее трудное, но также славное завоевание. Издревле, еще до начала державы Российской, при устье Волги существовал город козарский, знаменитый торговлею, Атель, или Балангиар; в XIII веке он принадлежал аланам, именуемый Сумеркентом, а в наших летописях сделался известен под именем Асторокани, будучи владением Золотой Орды, и со времени ее падения столицею особенных ханов, единоплеменных с ногайскими князьями. Теснимые черкесами, крымцами, сии ханы слабые, невоинственные, искали всегда нашего союза, и последний из них, Ямгурчей, хотел даже, как мы видели, быть данником Иоанновым, но, обольщенный покровительством султана, обманул государя: пристал к Девлет-Гирею и к Юсуфу, ногайскому князю, отцу Сююнбекину, который возненавидел Россию за плен его дочери и внука, сверженного нами с престола казанского. Посла московского обесчестили в Астрахани и держали в неволе: государь воспольвался сим случаем, чтобы, по мнению тогдашних книжников, возвратить России ее древнее достояние, где будто бы княжил некогда сын св. Владимира, Мстислав: ибо они читали Астрахань древним Тмутороканем, основываясь сходстве имени. Мурзы ногайские, Исмаил и другие, неприятели Юсуфовы, утверждали Иоанна в сем намерении: молили его, чтобы он дал Астрахань изгнаннику Дербышу, их родственнику, бывшему там царем прежде Ямгурчея, и хотели помогать нам всеми силами. Государь, призвав Дербыша из ногайских улусов, весною в 1554 году послал с ним на судах войско, не многочисленное, но отборное: оно состояло из царских дворян, жильцов, лучших детей боярских, стрельцов, Козаков, вятчан. Предводителями были князь Юрий Иванович Пронский-Шемякин и постельничий Игнатий Вешняков, муж отлично храбрый. 29 июня, достигнув Переволоки, Шемякин отрядил впереди князя Александра Вяземского, который близ Черного острова встретил и побил несколько сот астраханцев, высланных разведать о нашей силе. Узнали от пленников, что Ямгурчей стоит пять верст ниже города, а татары засели на островах, в своих улусах. Россияне плыли мимо столицы Батыевой, Сарая, где 200 лет государи наши унижались пред ханами Золотой Орды; но там были уже одни развалины! Видеть, во время славы, памятники минувшего стыда легче, нежели во время уничижения видеть памятники минувшей славы!.. В сей некогда ужасной стране, полной мечей и копий, обитала тогда безоружная, мирная робость: все бежало — и граждане и царь. Шемякин 2 июля [ 1554 г.] вступил в безлюдную Астрахань; а князь Вяземский нашел в Ямгурчеевом стане немало кинутых пушек и пищалей. Гнались за бегущими во все стороны, до Белого озера и Тюмени: одних убивали, других вели в город, чтобы дать подданных Дербышу, объявленному царем в пустынной столице. Ямгурчей с двадцатью воинами ускакал в Азов. Настигли только жен и дочерей его; также многих знатных чиновников, которые все хотели служить Дербышу и зависеть от России, требуя единственно жизни и свободы личной. Их представили новому царю: он велел им жить в городе, распустив народ по улусам. Князей и мурз собра-лося пятьсот, а простых людей десять тысяч. Они вместе с Дербышем клялися в том, чтобы повиноваться Иоанну Как верховному своему властителю, присылать ему 40 тысяч алтын и 3 тысячи рыб как ежегодную дань, а в случае Дербышевой смерти нигде не искать себя царя, но ждать, кого Иоанн или наследники его пожалуют им в правители, В клятвенной грамоте, скрепленной печатями, сказано было, что россияне могут свободно ловить рыбу от Казани до моря, вместе с астраханцами, безданно и безъявочно. Учредив порядок в земле, оставив у Дербыша Козаков (с дворянином Тургеневым) для его безопасности и для присмотра за ним, князь Шемякин и Вешняков возвратились в Москву с пятью взятыми в плен царицами и с великим числом освобожденных россиян, бывших невольниками в астраханских улусах.

Весть о сем счастливом успехе государь получил 29 августа [ 1554 г.], в день своего рождения, празднуя его в селе Коломенском с митрополитом и со всем двором: изъявил живейшую радость; уставил церковное Л5олебствие; милостиво наградил воевод; встретил пленных цариц с великою честию и в удовольствие Дербышу отпустил назад в Астрахань, кроме младшей из них, которая на пути родила сына и вместе с ним крестилась в Москве: сына назвали царевичей Петром, а мать Иулианиею, и государь женил на ней своего именитого дворянина, Захарию Плещеева.— Недолго Астрахань была еще особенным царством: скоро вероломство Дербыша доказало необходимость учредить в ней российское правительство: ибо нет надежной средины между независимостию и совершенным подданством державы. Мужеством наших Козаков отразив изгнанника Ямгурчея, хотевшего завоевать Астрахань с помощию крымцев и сыновей ногайского князя Юсуфа, Дербыш замыслил измену: несмотря на то, что государь снисходительно уступил его народу всю дань первого года, он тайно сносился с ханом Девлет-Гиреем, взяв к себе царевича крымского Казбулата в должность калги. Голова стрелецкий, Иван Черемисинов, с новою воинскою дружиною был послан обличить и наказать изменника. Дербыш снял с себя личину, вывел всех жителей из города, соединился с толпами ногайскими, крымскими и дерзко начал войну, ободренный малочисленностию россиян. Но у нас был искренний, ревностный друг: князь ногайский Исмаил, своим ходатайством доставив престол сему неблагодарному, помог Черемисинову — и Дербыш, разбитый наголову (в 1557 году), по следам Ямгурчея бежал в Азов. Тогда все жители, удостоверенные в безопасности, возвратились в город и в окрестные улусы, дали присягу России и не думали уже изменять, довольные своим жребием под властию великой державы, которой сила могла быть им защитою от Тавриды и ногаев. Черемисинов утвердил за ними прежнюю собственность: острова, пашни; обложил всех данию легкою, наблюдал справедливость, приобрел общую любовь и доверенность; одним словом, устроил все наилучшим образом для пользы жителей и России.

С того времени государь в подписи своих грамот начал означать лета казанского и астраханского завоеваний, коих эпоха есть без сомнения самая блестящая в нашей истории средних веков. Громкое имя покорителя царств дало Иоанну, в глазах россиян-современников, беспримерное величие и возвысило их государственное достоинство, пленяя честолюбие, питая гордость народную, удивительную для иноземцев, которые не понимали ее причины, ибо видели только гражданские недостатки наши в сравнении с другими европейскими народами и не сравнивали России Василия Темного с Россиею Иоанна IV: первый имел только 1500 воинов для ее защиты, а второй взял чуждое царство отрядом легкого войска, не трогая своих главных полков. Между сими происшествиями минуло едва столетие, и народ мог естественно возгордиться столь быстрыми шагами к величию. Не только иноземцы, но и мы сами не оценим справедливо государственных успехов древней России, если не вникнем в обстоятельства тех времен, не поставим себя на месте предков и не будем смотреть их глазами на вещи и деяния, без обманчивого соображения с новейшими временами, когда все изменилось, умножились средства, прозябли семена и насаждения. Великие усилия рождают великое: а в творениях государственных начало едва ли не труднее совершения.

Кроме славы и блеска, Россия, примкнув свои владения к морю Каспийскому, открыла для себя новые источники богатства и силы; ее торговля и политическое влияние распространились. Звук оружия изгнал чужеземных купцов из Астрахани: спокойствие и тишина возвратили их. Они приехали из Шамахи, Дербента, Шавкала, Тюмени, Хивы, Сарайчика со всякими товарами, весьма охотно платя в государеву казну уставленную пошлину. Цари хивинский и бухарский прислали своих знатных людей в Москву с дарами, желая благоволения Иоаннова и свободной торговли в России. Земля Шавкалская, Тюменская, Грузинская хотели быть в нашем подданстве. Князья черкесские, присягнув государю в верности, требовали, чтобы он помог им воевать султанские владения и Тавриду. Иоанн ответствовал, что султан в мире с Россиею, но что мы всеми силами будем оборонять их от хана Девлет-Гирея. Вера Спасителева, насажденная между Черным и Каспийским морем в самые древние времена империи Византийской, еще не совсем угасла в сих странах; оставались ее темные предания и некоторые обряды: известность и могущество России оживили там память христианства и любовь к оному. Князья крестили детей своих в Москве, отдавали их на воспитание царю,— некоторые сами крестились. Сын князя Сибока, Кудадек-Александр, и Темрюков, Салта-нук-Михаил, учились грамоте во дворце Кремлевском вместе с Сююнбекиным сыном.— Признательный к усердию союзных с ним ногаев, государь позволил им кочевать в зимнее время близ самой Астрахани: они мирно и спокойно в ней торговали. Князь Исмаил, убив своего брата, Юсуфа, писал к Иоанну из городка Сарайчика: «Врага твоего уже нет на свете; племянники и дети мои единодушно дали мне поводы узд своих: я властвую надо всеми улусами». Он советовал россиянам основать крепость на Переволоке, а другую на Иргизе (в нынешней Саратовской губернии), где скитались некоторые беглые ногайские мурзы, не хотевшие ему повиноваться и быть нам друзьями. Утверждая приязнь дарами и ласками, государь однако ж не дозволял Исмаилу в шертных грамотах называться ни отцом его, ни братом, считая то унизительным для российского монарха.

Слух о наших завоеваниях проник и в отдаленную Сибирь, коей имя, означая тогда единственно среднюю часть нынешней Тобольской губернии, было давно известно в Москве от наших югорских и пермских данников. Там господствовали князья могольские, потомки Батыева брата Сибана, или Шибана. Вероятно, что они и прежде имели сношения с Россиею и даже признавали себя в некоторой зависимости от сильного ее царя: Иоанн уже в 1554 году именовался в грамотах властителем Сибири; но летописи молчат о том до 1555 года: в сие время князь сибирский Едигер прислал двух чиновников в Москву поздравить государя со взятием Казани и Астрахани. Дело шло не об одной учтивости: Едигер вызвался платить дань России с условием, чтобы мы утвердили спокойствие и безопасность его земли. Государь уверил послов в своей милости, взял с них клятву в верности и дал жалованную грамоту. Они сказали, что в Сибири 30 700 жителей: Едигер хотел с каждого человека давать нам ежегодно по соболю и белке. Сын боярский, Дмитрий Куров, поехал в Сибирь, чтобы обязать присягою князя и народ; возвратился в конце 1556 года с новым послом Едигеровым и, вместо обещанных тридцати тысяч, привез только 700 соболей. Едигер писал, что земля его, разоренная шибанским царевичем, не может дать более; но Куров говорил противное, и царь велел заключить посла сибирского. Наконец, в 1558 году, Едигер доставил в Москву дань полную, с уверением, что будет впредь исправным плательщиком.— Таким образом Россия открыла себе путь к неизмеримым приобретениям на севере Азии, неизвестном дотоле ни историкам, ни географам образованной Европы.

Сие достопамятное время Иоаннова царствования прославилось еще тесным союзом России с одною из знаменитейших держав европейских, которая была вне ее политического горизонта, едва знала об ней по слуху и вдруг, нечаянно, нашла доступ к самым отдаленным, всех менее известным странам государства Иоаннова, чтобы с великою выгодою для себя дать нам новые средства обогащения, новые способы гражданского образования. Еще Англия не была тогда первостепенною морскою державою, но уже стремилась к сей цели, соревнуя Испании, Португалии, Венеции и Генуе; хотела проложить путь в Китай, в Индию Ледовитым морем, и весною в 1553 году, в царствование юного Эдуарда VI, послала три корабля в океан Северный. Начальниками их были Гуг Виллоби и капитан Ченселер. Разлученные бурею, сии корабли уже не могли соединиться; два из них погибли у берегов российской Лапландии в пристани Арцине, где Гуг Виллоби замерз со всеми людьми своими: зимою в 1554 году рыбаки лапландские нашли его мертвого, сидящего в шалаше за своим журналом. Но капитан Ченселер благополучно доплыл до Белого моря; 24 августа 1553 года вошел в Двинский залив и пристал к берегу, где был тогда монастырь Св. Николая и где после основан город Архангельск. Англичане увидели людей, изумленных явлением большого корабля; сведали от них, что сей берег есть российский; сказали, что имеют от короля английского письмо к царю и желают завести с нами торговлю. Дав им съестные припасы, начальники Двинской земли немедленно отправили гонца к Иоанну, который тотчас понял важность сего случая, благоприятного для успехов нашей торговли, — велел Ченселеру быть в Москву и доставил ему все возможные удобности в пути. Представленные государю, англичане с удивлением видели, по их словам, беспримерное велелепие его двора: ряда красивых чиновников, круг сановитых бояр в златых одеждах, блестящий трон и на нем юного самодержца в блистательной короне, окруженного величием и безмолвием. Ченселер подал следующую грамоту Эдуардову, писанную на разных языках ко всем северным и восточным государям:

«Эдуард VI вам, цари, князья, властители, судии земли, во всех странах под солнцем, желает мира, спокойствия, чести, вам и странам вашим! Господь всемогущий даровал человеку сердце дружелюбное, да благотворит ближним и в особенности странникам, которые, приезжая к нам из мест отдаленных, ясно доказывают тем превосходную любовь свою к братскому общежитию, так думали отцы наши, всегда гостеприимные, всегда ласковые к иноземцам, требующим покровительства. Все люди имеют право на гостеприимство, но еще более купцы, презирая опасности и труды, оставляя за собою моря и пустыни, для того, чтобы благословенными плодами земли своей обогатить страны дальние и взаимно обогатиться их произведениями: ибо Господь вселенной рассеял дары его благости, чтобы народы имели нужду друг в друге и чтобы взаимными услугами утверждалась приязнь между людьми. С сим намерением некоторые из наших подданных пред-прияли дальнее путешествие морем и требовали от нас согласия. Исполняя их желание, мы позволили мужу достойному, Гугу Виллоби, и товарищам его, нашим верным слугам, ехать в страны, доныне неизвестные, и меняться с ними избытком: брать, чего не имеем, и давать, чем изобилуем, для обоюдной пользы и дружества. Итак, молим вас, цари, князья, властители, чтобы вы свободно пропустили сих людей чрез свои земли: ибо они не коснутся ничего без вашего дозволения. Не забудьте человечества. Великодушно помогите им в нужде и приимите от них, чем могут вознаградить вас. Поступите с ними, как хотите, чтобы мы поступили с вашими слугами, если они когда-нибудь к нам заедут. А мы клянемся Богом, Господом всего сущего на небесах, на земле и в море, клянемся жиз-нию и благом нашего царства, что всякого из ваших подданных встретим как единоплеменника и друга, из благодарности за любовь, которую окажете нашим. За сим молим Бога Вседержителя, да сподобит вас земного долголетия и мира вечного. Дано в Лондоне, нашей столице, в лето от сотворения мира 5517, царствования нашего в 7».

Англичане, принятые милостиво, обедали у государя в Золотой палате и с новым изумлением видели пышность царскую. Гости, числом более ста, ели и пили из золотых сосудов; одежда ста пятидесяти слуг также сияла золотом — После сего Ченселер имел переговоры с боярами и был весьма доволен оными. Его немедленно отпустили назад (в феврале 1554 года) с ответом Иоанновым. Царь писал к Эдуарду, что он, искренне желая быть с ним в дружбе, согласно с учением веры христианской, с правилами истинной науки государственной и с лучшим его разумением, готов сделать все ему угодное; что, приняв ласково Ченселера, так же примет и Гуга Виллоби, если сей последний будет у нас; что дружба, защита, свобода и безопасность ожидают английских послов и купцов в России. — Эдуарда не стало: Мария царствовала в Англии, и Ченселер, вручив ей Иоаннову грамоту с немецким переводом, произвел своими вестями живейшую радость в Лондоне. Все говорили о России как о вновь открытой земле; хотели знать ее любопытную историю, географию, и немедленно составилось общество купцов для торговли с нею. В 1555 году Ченселер вторично отправился к нам на двух кораблях с поверенными сего общества, Греем и Киллингвортом, чтобы заключить торжественный договор с царем, коему Мария и супруг ее, Филипп, письменно изъявили благодарность в самых сильных выражениях. Иоанн с новою милостию принял Ченселера и его товарищей в Москве; обедая с ними, обыкновенно сажал их перед собою; говорил ласково и называл королеву Марию любезнейшею сестрою. Учредили особенный совет для рассмотрения прав и вольностей, коих требовали англичане: в нем пристутствовали и купцы московские. Положили, что главная мена товаров будет в Колмогорах, осенью и зимою; что цены остаются произвольными, но что всякие обманы в купле судятся как уголовное преступление. Иоанн дал наконец торговую жалованную грамоту англичанам, уставив в ней, что они могут свободно купечествовать во всех городах России, без всякого стеснения и не платя никакой пошлины — везде жить, иметь домы, лавки — нанимать слуг, работников и брать с них присягу в верности; что за всякую вину ответствует только виновный, а не общество; что государь, как законный судия, имеет право отнять у преступника честь и жизнь, но не касается имения; что они изберут старейшину для разбора ссор и тяжб между ими; что наместники государевы обязаны деятельно помогать ему в случае нужды для усмирения ослушных и давать орудия казни; что нельзя взять англичанина под стражу, если старейшина объявит себя его порукою; что правительство немедленно удовлетворяет их жалобам на россиян и строго казнит обидчиков.— Главными из товаров, привезенных англичанами в Россию, были сукна и сахар. Купцы наши предлагали им 12 рублей (или гиней) за половинку сукна и 4 алтына (или шиллинга) за фунт сахару; но сия цена казалась для них низкою.

С того времени пристань Св. Николая — где кроме бедного уединенного монастыря было пять или шесть домиков — оживилась и сделалась важным торговым местом. Англичане построили там особенный красивый дом, а в Колмогорах несколько обширных дворов для складки товаров. Им дали землю, огороды, луга.— Между тем, надеясь открыть путь чрез Ледовитое море в Китай, капитан их, Стефан Борро, от устья Двины доходил до Новой Земли и Вайгача, но, устрашенный бурями и ледяными громадами, в исходе августа месяца возвратился в Колмогоры.

В 1556 году Ченселер отплыл в Англию с четырьмя богато нагруженными кораблями и с посланником государевым, Иосифом Непеею вологжанином. Счастие, дотоле всегда благоприятное сему искусному мореплавателю, изменило ему: буря рассеяла его корабли; только один из них вошел в пристань Лондонскую. Сам Ченселер утонул близ шотландских берегов; спасли только посланника Иоаннова, который, лишась всего, был осыпан в Лондоне дарами и ласками. Знатные сановники государственные и сто сорок купцов со множеством слуг, все на прекрасных лошадях, в богатой одежде, выехали к нему навстречу. Он сел на коня, великолепно украшенного, и, окруженный старейшинами купечества, въехал в город. Любопытные жители лондонские теснились в улицах, приветствуя посланника громкими восклицаниями. Ему отвели один из лучших домов, где богатство уборов отвечало роскоши ежедневного угощения; угадывали, предупреждали всякое желание гостя; то звали его на пиры, то водили обозревать все достопамятности Лондона, дворцы, храм Св. Павла, Вестминстер, крепость, ратушу. Принятый Мариею с отменным благоволением, Непея в торжественный день Ордена Подвязки сидел в церкви на возвышенном месте близ королевы. Нигде не оказывалось такой чести русскому имени. Сей незнатный, но достойный представитель Иоаннова лица умел заслужить весьма лестный отзыв английских министров: они донесли королеве, что его ум в делах равняется с его благородною важностию в поступках. Вместе с грамотою царскою вручив Марии и Филиппу несколько соболей, Непея сказал, что богатейшие дары Иоанновы во время Ченселерова кораблекрушения были расхищены шотландцами. Королева послала к царю самые лучшие произведения английских суконных фабрик, блестящий доспех, льва и львицу; а старейшины Российского торгового общества, в последний раз великолепно угостив Непею в зале лондонских суконников, объявили, что не двор, не казна, но их общество взяло на себя все издержки, коих требовало его пребывание в Англии, и что они сделали то с живейшим удовольствием, в знак своей добросердечной, ревностной, нежной дружбы к нему и к России. Он получил от них в дар золотую цепь во сто фунтов стерлингов и пять драгоценных сосудов; возвратился на английском корабле в сентябре 1557 года и привез в Москву ремесленников, рудокопов и медиков, в числе коих был искусный доктор Стендиш. Так Россия пользовалась всяким случаем заимствовать от иноземцев нужнейшее для ее гражданского образования.

С удовольствием читая ласковые письма Марии и Филиппа, которые именовали его в оных великим императором; слыша от Непеи, сколько чести и приязни оказали ему в Лондоне и двор и народ, Иоанн обходился с англичанами как с любезнейшими гостями России; велел отвести им домы во всех торговых городах, в Вологде, в Москве и лично приветствовал их столь милостиво, что они не могли без чувства живейшей благодарности писать о том к своим лондонским знакомцам. Главный начальник английских кораблей, прибывших в 1557 году к устью Двины, Антоний Дженкисон, ездил из Москвы в Астрахань, чтобы завести торговлю с Персиею: изъявляя совершенную доверенность к видам лондонского купечества, государь обещал доставить оному все способы для сего дальнего перевоза товаров. — Одним словом, связь наша с Британиею, основываясь на взаимных выгодах без всякого опасного совместничества в политике, имела какой-то особенный характер искренности и дружелюбия, служила доказательством мудрости царя и придала новый блеск его царствованию. — Открытием англичан немедленно воспользовались другие купцы европейские: из Голландии, из Брабанта начали приходить корабли к северным берегам России и торговать с нею в Корельском устье: что продолжалось от 1555 до 1557 года.

Сии достопамятные происшествия были не единственным предметом Иоанновой деятельности. Усмиряя Казань покоряя Астрахань, возлагая дань на Сибирь, распространяя власть свою до Персии, а торговлю до Самарканда, Шельды и Темзы, Россия воевала и с ханом Девлет-Тиреем, и с Швециею, и с Ливониею, неусыпно наблюдая Литву.

Совершенное падение казанского царства приводило в ужас Тавриду: Девлет-Гирей, кипя злобою, хотел было поглотить Россию; но чувствовал нашу силу, ждал времени, манил Иоанна мирными обещаниями и грозил нападением. В 1553 году царь стоял полками в Коломне, ожидая хана; но хан прислал в Москву грамоту шертную: соглашаясь быть нам другом, он требовал богатых даров и называл Иоанна только великим князем. Государь писал ему в ответ, что мы не покупаем дружбы, и скромно известил его о взятии Астрахани. Тогда некоторые из думных советников предлагали государю довершить великое дело славы, безопасности, благоденствия нашего завоеванием последнего царства Батыева; и если бы он исполнил их совет, то предупредил бы двумя веками знаменитое дело Екатерины Второй: ибо вероятно, что Крым не мог бы противиться усилиям России, которая уже стояла пятою на двух, лежащих пред нею царствах, и смотрела на третие как на лестную добычу: двести тысяч победителей готовы были ударить на гнездо хищников, способных более к разбоям, нежели к войне оборонительной. Есть время для завоеваний: оно проходит и долго не возвращается. Но сия мысль казалась еще дерзкою: путь к Крыму еще не был знаком войску; степи, даль, трудность продовольствия устрашали. Сверх того Иоанн опасался раздражить султана, верховного властителя Тавриды, с коим мы находились в дружественных сношениях: возбуждая против нас князей ногайских, он таил свою неприязнь и в знак уважения писал золотыми буквами к Иоанну, именовал его царем счастливым и правителем мудрый; напоминал ему о старой любви и присылал в Москву купцов за товарами. Еще и другая мысль склоняла государя щадить Тавриду: он надеялся, подобно своему деду, употреблять ее ханов в орудие нашей политики, чтобы вредить или угрожать Литве. Уже опыты доказывали ненадежность сего орудия; но мы хотели новых опытов, чтобы удостовериться в необходимости истребления варваров, и оставили в их руке огнь и мечь на Россию!

Видя ложь, обманы Девлет-Гирея и сведав, что он идет воевать землю пятигорских черкесов, наших друзей, государь (в июне 1555 года) послал воеводу Ивана Шереметева из Белева Муравскою дорогою с тринадцатью тысячами детей боярских, стрельцов и Козаков в Мамаевы луга, к Перекопи, чтобы отогнать стада ханские. Но Девлет-Гирей от Изюмского кургана своротил влево и вдруг устремился к пределам России, имея тысяч шестьдесят войска. Шереметев, находясь близ Святых гор и Донца, открыл сие движение неприятеля, уведомил государя и пошел вслед за ханом к Туле. Сам Иоанн немедленно выступил из Москвы с князем Владимиром Андреевичем, царем казанским Симеоном, со всеми воеводами и детьми боярскими; уже не хотел, как бывало в старину, ждать крымцев на Оке, но спешил встретить их далее в поле. Девлет-Гирей был между двумя войсками и не знал того. Нескромность дьяков государевых спасла его от гибели: они писали из Москвы к наместникам украинским, что хан в сетях; что спереди царь, сзади Шереметев в одно время стиснут, истребят неприятеля. Наместники разгласили счастливую весть, которая дошла и до хана чрез жителей, захваченных крымцами. В ужасе он решился бежать. Между тем мужественный, деятельный Шереметев взял обоз Девлет-Гиреев, 60000 коней, 200 аргамаков, 180 вельблюдов; отправил сию добычу во Мценск, в Рязань; остался только с семью тысячами воинов; в 150 верстах от Тулы, на Судбищах, встретил всю неприятельскую силу и не уклонился от битвы: сломил передовой полк, отнял знамя ширинских князей и ночевал на месте сражения. К хану привели двух пленников: их пытали; один молчал, а другой не вынес мук и сказал ему о малом числе россиян. Опасаясь нашего главного войска, но стыдясь уступить победу горсти отважных витязей, Девлет-Гирей утром возобновил нападение всеми полками. Бились часов восемь, и россияне несколько раз видели тыл неприятеля; одни янычары султановы стояли крепко, берегли хана и снаряд огнестрельный. К несчастию, герой Шереметев был ранен: другие воеводы не имели его духа; усилия наши ослабели, а неприятель удвоил свои. Россияне смешались; искали спасения в бегстве. Тут мужественные чиновники, Алексей Басманов и Стефан Сидоров, ударили в бубны, затрубили в трубы, остановили бегущих и засели с двумя тысячами в буераке: хан трижды приступал, не мог одолеть их и, боясь терять время, на закате солнца ушел в степи.

Государь приближался к Туле, когда донесли ему, что Шереметев разбит и что хан будто бы идет к Москве с несметною силою. Люди боязливые советовали царю идти назад за Оку, а смелые — вперед: он послушался смелых и вступил в Тулу, куда прибыли Шереметев, Басманов, Сидоров с остатками своих воинов. Узнав, что хан спешит к пределам Тавриды и что нельзя догнать его, Иоанн возвратился в Москву. Он милостиво наградил всех усердных сподвижников Шереметева, не победителей, но ознаменованных славою отчаянной битвы. Многие из них умерли от ран, и в том числе храбрый воевода Сидоров, уязвленный пулею и копьем: отслужив царю, он скинул с себя обагренный кровию доспех и скончался в мантии схимника.

В сие время Иоанн должен был обратить внимание на Швецию. Густав Ваза, с беспокойством видя возрастающее могущество России, старался тайно вредить ей: сносился с королем польским, с Ливониею, с герцогом прусским, с Даниею, чтоб общим усилием северных держав противиться опасному Иоаннову властолюбию; и, встревоженный нашею выгодною торговлею с англичанами, убеждал королеву Марию запретить оную как несогласную с благосостоянием Швеции и дающую новые средства избытка, новую силу естественным врагам ее. Несмотря на то, ни Густав, ни царь не хотел кровопролития: первый чувствовал слабость свою, а последний не имел никаких видов на завоевания в Швеции. Но споры о неясных границах произвели войну. Ссылаясь на старый договор короля Магнуса с новогородцами, россияне считали реки Саю и Сестрь пределом обеих держав: шведы выходили за сей рубеж; ловили рыбу, косили сено, пахали землю в наших владениях; именовали Сестрею совсем иную реку и не слушали никаких возражений. Россияне жгли их нивы, а шведы жгли наши села, умертвив несколько боярских детей и посадив одного из них на кол; отняли у нас также несколько погостов в Лапландии и хотели разорить там уединенный монастырь Св. Николая на Печенге, против Варгава. Новогородский наместник, князь Димитрий Палецкий; отправил к королю Густаву сановника Никиту Кузмина; его задержали в Стокгольме как лазутчика по ложному донесению выборского начальника, и Густав не дал ответа князю Палецкому, желая объясниться письменно с самим царем. Жители Новогородской области вооруженною рукою заняли некоторые спорные места: шведы побили их наголову. Еще с обеих сторон предлагали дружелюбно исследовать взаимные неудовольствия; назначили время и место для съезда поверенных: шведские не явились. Государь велел князю Ногтеву и воеводам новогородским защитить границу; а Густав, опасаясь нападения, сам прибыл в Финляндию единственно для обороны. Но адмирал его, Иоанн Багге, пылая ревностию отличить себя подвигом славы, убеждал короля предупредить нас; ответствовал ему за успех; донес, что слух носится о внезапной кончине царя; что Россия в смятении; что он надеется собрать двадцать тысяч воинов и проникнуть с ними в средину ее владений. Старец Густав, им обольщенный, согласился действовать наступательно; а Багге немедленно осадил Нотебург, или Орешек, с конницею, пехотою, со многими вооруженными судами: громил стены из пушек и жег наши селения. Россияне взяли меры: крепость оборонялась сильно; с одной стороны князь Ногтев, с другой дворецкий Симеон Шереметев теснили неприятеля, разбивали его отряды, хватали кормовщиков, брали суда. Настала осень, и Багге, потеряв немало людей в течение месяца, возвратился в Финляндию, хвалясь единственно тем, что россияне не могли преградить ему пути и что он везде мужественно отражал их.

Зимою собралося многочисленное войско в Новегороде; а царь оказывал еще миролюбие: воеводы московские писали к королю, что он, бессовестно нарушив перемирие, будет виновником ужасного кровопролития, если в течение двух недель сам не выедет к ним на границу или не пришлет вельмож для рассмотрения обоюдных неудовольствий и для казни обидчиков. Вместо Густава ответствовали выборгские чиновники, что адмирал Багге начал войну без королевского повеления; что шведы, доказав россиянам свое мужество, готовы возобновить старую дружбу с ними. Но сей ответ казался неудовлетворительным: воеводы, князья Петр Щенятев и Дмитрий Палецкий с астраханским царевичем Кайбулою вступили в Финляндию: взяли в оставленном шведами городке Кивене семь пушек, сожгли его и за пять верст от Выборга встретили неприятеля, который, смяв их передовые отряды, расположился на горе. Место давало ему выгоду: Иоанновы искусные воеводы обошли его, напали с тылу,— решили победу и пленили знатнейших сановников королевских. Шведы заключились в Выборге: три дня стреляв по городу, россияне не могли сбить крепких стен; опустошили берега Воксы, разорили Нойшлот и вывели множество пленников. Летописец говорит, что они продавали человека за гривну, а девку за пять алтын.— Иван был доволен воеводами; послал в дар ногайскому князю Исмаилу несколько шведских доспехов и писал к нему: «Вот новые трофеи России! Король немецкий сгрубил нам: мы побили его людей, взяли города, истребили селения, так казним врагов: будь нам другом!»

[1557 г.] Густав, от самой юности пример благоразумия между венценосцами, ибо умел быть героем без воинского славолюбия, и великодушно избавив отечество от иноземного тирана, хотел всегда мира, тишины, благоденствия — Густав на старости мог викить себя в ошибке легкомыслия: видел, что Швеция без союзников не в силах бороться с Россиею, и прислал сановника Канута в Москьу. Он писал к Иоанну учтиво, дружелюбно, требуя мира, обвиняя бывшего новогородского наместника, князя Палецкого (тогда смененного), и доказывая, что не шведы, а россияне начали войну. Канут представил дары Густавовы: десять шведских лисиц, и хотя был посланником недруга, однако ж имел честь обедать с государем, ибо сей недруг уже просил мира. Ответствуя Густаву, царь не соглашался с ним в причинах войны, но соглашался в желании прекратить ее. «Твои люди, — писал он , — делали ужасные неистовства в Корельской земле нашей: не только жгли, убивали, но и ругались над церквами, снимали кресты, колокола, иконы. Жители новогородские требовали от меня больших полков, московских, татарских, черемисских и других; воеводы мои пылали нетерпением идти к Абову, к Стокгольму: мы удержали их, ибо не любим кровопролития. Все зло произошло оттого, что ты по своей гордости не хотел сноситься с новогородскими наместниками, знаменитыми боярами великого царства. Если не знаешь, каков Новгород, то спроси у своих купцов: они скажут тебе, что его пригороды более твоего Стокгольма. Оставь надменность, и будем друзьями». Густав оставил ее: послы его, советник государственный Стен Эриксон, архиепископ упсальский Лаврентий, епископ абовский Михаил Агрикола и королевский печатник Олоф Ларсон в феврале 1557 года приехали в Москву на 150 подводах, жили на дворе литовском как бы в заключении, не могли никого видеть кроме царских чиновников, поднесли Иоанну серебряный кубок с часами, обедали у него в Грановитой палате и должны были принять все условия, им объявленные. О рубеже не спорили: возобновили старый; но послы долго требовали, чтобы мы освободили безденежно пленников шведских и чтобы король имел дело единственно с царем. Бояре отвечали: : «1) Вы, как виновные, обязаны без выкупа отпустить россиян, купцов и других, вами захваченных; а мы, как правые, дозволяем вам выкупить шведских пленников, у кого их найдете, если они не приняли нашей веры. 2) Не бесчестие, а честь королю иметь дело с новогородскими наместниками. Знаете ли, кто они? Дети или внучата государей литовских, казанских или российских. Нынешний наместник, князь Глинский, есть племянник Михаила Львовича Глинского, столь знаменитого и славного в землях Немецких. Скажем вам также не в укор, но единственно в рассуд: кто государь ваш? Венценосец, правда; но давно ли еще торговал волами? И в самом великом монархе смирение лучше надменности». Послы уступили: за то бояре, желая изъявить снисхождение, согласились не именовать короля в договоре клятвопреступником! Написали в Москве перемирную грамоту на сорок лет и велели новогородским наместникам скрепить ее своими печатями. Между тем послам оказывалась честь, какой ни отец, ни дед Иоаннов никогда не оказывал шведским: их встречали и провожали во дворце знатные сановники; угощали на золоте, пышно и великолепно. Вместо дара государь прислал к ним двадцать освобожденных финляндских пленников. Историк Швеции рассказывает, что Иоанн желал слышать богословское прение архиепископа упсальского с нашим митрополитом: выбрали для того греческий язык; но переводчик, не разумея смысла важнейших слов, толковал оные столь нелепо, что государь велел прекратить сей разговор, в знак благоволения надев золотую цепь на грудь архиепископа.

В сей кратковременной Шведской войне король Август и магистр ливонский естественно доброжелательствовали Густаву; обещались и помогать ему, но оставались спокойными зрителями. Первый только ходатайствовал за него в Москве, убеждая Иоанна не теснить Швеции, которая могла бы вместе с Польшею действовать против неверных. «Я не тесню никого, — писал государь в ответ Августу: — имею царство обширное, которое ко времени Рюрика до моего непрестанно увеличивается; завоевания не льстят меня, но стою за честь». Возобновив перемирие с Литвою до 1562 года, Иоанн соглашался заключить и вечный мир с нею, если Август признает его царем; но король упрямился, ответствуя, что не любит новостей; что сей титул принадлежит одному немецкому императору и султану. Бояре наши явили его послам грамоты папы Климента, императора Максимилиана, султановы, государей испанского, шведского, датского, которые именовали еще деда, отца Иоаннова царем; явили и новейшую грамоту королевы английской: ничто не убедило Августа. Казалось, что он страшился титула более, нежели силы государя российского. Иоанн торжественно уведомил его о завоевании Астрахани: король изъявил ему благодарность и писал, что радуется его победам над неверными! Такое уверение было одною учтивостию; но разбои хана Девлет-Гирея, не щадившего и Литвы, могли бы склонить сии два государства к искреннему союзу, если бы не встретились новые, важные противности в их выгодах.

Последнее впадение в наши пределы дорого стоило хану, который лишился не только обоза, но и знатной части войска в битве с Шереметевым. Несмотря на то, он хвалился победою и снова ополчался. Козаки под начальством дьяка Ржевского стерегли его между Днепром и Доном: они известили государя (в мае 1556), что хан расположился станом у Конских Вод и метит на Тулу или Козельск. В несколько дней собралося войско: царь осмотрел его в Серпухове и хотел встретить неприятеля за Тулою; но узнал, что вся опасность миновалась. Смелый дьяк Ржевский, приманив к себе триста малороссийских литовских Козаков с атаманами Млынским и Есковичем, ударил на Ислам-Кирмень, на Очаков; шесть дней бился с ханским калгою, умертвил множество крымцев и турков, отогнал их табуны, вышел с добычею и принудил Девлет-Гирея спешить назад для защиты Крыма, где, сверх того, свирепствовали смертоносные болезни. В сие же время, к удовольствию государя, предложил ему свои услуги один из знатнейших князей литовских, потомков Св. Владимира: Дмитрий Вишневецкий, муж ума пылкого, отважный, искусный в ратном деле. Быв любимым вождем днепровских Козаков и начальником Канева, он скучал мирною системою Августа; хотел подвигов, опасностей и, прельщенный славою наших завоеваний, воскипел ревностию мужествовать под знаменами своего древнего отечества, коему провидение явно указывало путь к необыкновенному величию. Вишневецкий стыдился предстать Иоанну в виде беглеца: вышел из Литвы со многими усердными козаками, занял остров Хортицу близ Днепровского устья, против Конских Вод; сделал крепость и писал к государю, что не требует у него войска: требует единственно чести именоваться россиянином и запрет хана в Тавриде, как в вертепе. Обнадеженный Иоанном в милости, сей удалец сжег Ислам-Кирмень, вывез оттуда пушки в свою Хортицкую крепость и славно отразил все нападения хана, который 24 дня без успеха приступал к его острову. С другой стороны черкесские князья именем России овладели двумя городками азовскими, Темрюком и Таманом, где было наше древнее Тмутороканское княжение. Девлет-Гирей трепетал; думал, что Ржевский, Вишневецкий и князья черкесские составляют только передовой отряд нашего главного войска; ждал самого Иоанна, просил у него мира и в отчаянии писал к султану, что все погибло, если он не спасет Крыма. Никогда — говорит современный историк — не бывало для России удобнейшего случая истребить остатки моголов, явно караемых тогда гневом божиим. Улусы ногайские, прежде многолюдные, богатые, опустели в жестокую зиму 1557 года; скот и люди гибли в степях от несносного холода. Некоторые мурзы искали убежища в Тавриде и нашли в ней язву с голодом, произведенным чрезвычайною засухою. Едва ли 10000 исправных конных воинов оставалось у хана; еще менее в Ногаях. К сим бедствиям присоединилось междоусобие. В Ногайской Орде улусы восставали на улусы. В Тавриде вельможи хотели убить Девлет-Гирея, чтобы объявить царем Тохтамыша, жившего у них астраханского царевича, брата Шиг-Алеева. Заговор открылся; Тохтамыш бежал в Россию и мог основательно известить государя о слабости Крыма.

[1558 г.] Но мы — по мнению историка, знаменитого Курбского — не следовали указанию перста божия и дали оправиться неверным. Вишневецкий не удержался на Хор-тице, когда явились многочисленные дружины турецкие и волошские, присланные к Девлет-Гирею султаном: истощив силы и запасы, оставил свою крепость, удалился к пределам литовским и, заняв Черкасы, Канев, где жители любили его, написал к Иоанну, что, будучи снова готов идти на хана, может оказать России еще важнейшую услугу покорением ее скипетру всех южных областей днепровских. Предложение было лестно; но государь не хотел нарушить утвержденного с Литвою перемирия: велел возвратить Черкасы и Канев Августу, призвал Вишневецкого в Москву и дал ему в поместье город Белев со многими богатыми волостями, чтобы иметь в нем страшилище как для хана, так и для короля польского.— Между тем Девлет-Гирей отдохнул. Хотя он все еще изъявлял желание быть в мире с Россиею; хотя с честию отпустил нашего посла Загряжского, держав его у себя пять лет как пленника; доставил и союзную грамоту Иоанну, обязываясь, в знак искренней к нам дружбы, воевать Литву: однако ж предлагал условия гордые и требовал дани, какую присылал к нему Сигизмунд и Август. «Для тебя,— говорил Девлет-Гирей,— разрываю союз с Литвою: следственно, ты должен вознаградить меня». Сыновья его действительно грабили тогда в Волыни и в Подолии, к изумлению Августа, считавшего себя их другом. Они искали легкой добычи и находили ее в сих плодоносных областях, где королевские паны гордо хвалились мужеством на пирах и малодушно бегали от разбойников, не умея оберегать земли. Узнав о том, государь созвал бояр: все думали, что требование вероломного Дев-лет-Гирея не достойно внимания; что надобно воспользоваться сим случаем и предложить Августу союз против хана. Снова послали князя Вишневецкого на Днепр; дали ему 5000 жильцов, детей боярских, стрельцов и Козаков; велели им соединиться с князьями черкесскими и вместе воевать Тавриду; а к королю написал Иоанн, что он берет живейшее участие в бедствии, претерпенном Литвою от гибельного набега крымцев; что время им обоим вразу-миться в истинную пользу их держав и общими силами сокрушить злодеев, живущих обманами и грабежом; что Россия готова помогать ему в том усердно всеми данными ей от бога средствами. Сие предложение столь радостно удивило короля, вельмож, народ, связанный с нами узами еди-нокровия и веры, что посланника московского носили на руках в Литве, как вестника тишины и благоденствия для ее граждан, которые всегда ужасались войны с Россиею. Честили его при дворе, в знатных домах; славили ум, великодушие Иоанна. Август в знак искренней любви освободил нескольких старых пленников московских и прислал своего конюшего виленского, Яна Волчкова, изъявить живейшую благодарность государю, обещаясь немедленно выслать и знатнейших вельмож в Москву для заключения мира вечного и союза. С обеих сторон говорили с жаром о христианском братстве; воспоминали судьбу Греции, жертвы бывшего между европейскими державами несогласия; хотели вместе унять хана и противиться туркам.— Сие обоюдное доброе расположение исчезло как мечта: дела снова запутались, и древняя взаимная ненависть, между нами и Литвою, воспрянула.

Виною тому была Ливония. С 1503 года мы не имели с нею ни войны, ни твердого мира; возобновляли только перемирие и довольствовались единственно купеческими связями. С ревностию предприяв возвеличить Россию не только победами, но и внутренним гражданским образованием, дающим новые силы государству, Иоанн с досадою видел недоброжелательство Ливонского ордена, который заграждал путь в Москву не только людям искусным в художествах и в ратном деле, но вообще и всем иноземцам. «Уже Россия так опасна,— писали чиновники орденские к императору,— что все христианские соседственные государи уклоняют главу иред ее венценосцем, юным, деятельным, властолюбивым, и молят его о мире. Благоразумно ли будет умножать силы природного врага нашего сообщением ему искусств и снарядов воинских? Если откроем свободный путь в Москву для ремесленников и художников, то под сим именем устремится туда множество людей, принадлежащих к злым сектам анабаптистов, сакраментистов и других, гонимых в Немецкой земле: они будут самыми ревностными слугами царя. Нет сомнения, что он замышляет овладеть Ливониею и Балтийским морем, дабы тем удобнее покорить все окрестные земли: Литву, Польшу, Пруссию, Швецию». По крайней мере Иоанн не хотел терпеть, чтобы ливонцы препятствовали ему в исполнении благодетельных для России намерений, и готовил месть. В 1554 году послы магистра Генрика фон-Галена, архиепископа рижского и епископа дерптского молили его возобновить перемирие еще на 15 лет. Он соглашался, с условием, чтобы область Юрьевская, или Дерптская, платила ему ежегодно искони установленную дань. Немцы изъявили удивление: им показали Плеттенбергову договорную грамоту, писанную в 1503 году, где именно упоминалось о сей дани, забытой в течение пятидесяти лет. Их возражений не слушали. Именем государевым Адашев сказал: «или так, или нет вам перемирия!» Они уступили, и Дерпт обязался грамотою, за ручательством магистра, не только впредь давать нам ежегодно по немецкой марке с каждого человека в его области, но и за минувшие 50 лет представить в три года всю недоимку. Магистр клялся не быть в союзе с королем польским и восстановить наши древние церкви, вместе с католическими опустошенные фанатиками нового лютеранского исповедания в Дерпте, Ревеле и Риге: за что еще отец Иоаннов грозил местию ливонцам, сказав: «я не папа и не император, которые не умеют защитить своих храмов». Торговлю обьявили свободною, по воле Иоанна, которому жаловалась Ганза, что правительство рижское, ревельское, дерптское запрещает ее купцам ввозить к нам металлы, оружие, доспехи и хочет, чтобы немцы покупали наше сало и воск в Ливонии. Только в одном устоял магистр: он не дал слова пропускать иноземцев в Россию: обстоятельство важное, которое делало мир весьма ненадежным.

С сею грамотою, написанною в Москве и скрепленною печатями ливонских послов, отправился в Дерпт Иоаннов чиновник, келарь Терпигорев, чтобы, согласно с обычаем, епископ и старейшины утвердили оную своею клятвою и печатями. Но епископ, бургомистр и советники их ужаснулись быть данниками России; угощая Терпигорева, тайно рассуждали между собою; винили послов ливонских в легкомыслии, в преступлении данной им власти, и не знали, что делать. Минуло несколько дней: чиновник московский требовал присяги, не хотел ждать и грозился уехать. Тогда епископский канцлер, тонкий политик, предложил совету обмануть Иоанна. «Царь силен оружием, а не хитер умом,— сказал он.— Чтобы не раздражить его, утвердим договор, но объявим, что не можем вступить ни в какое обязательство без согласия императора римского, нашего законного покровителя; отнесемся к нему, будем ждать, медлить — а там что бог даст!» Сие мнение одержало верх: присягнули и возвратили грамоту послу Иоаннову, с оговоркою, что она не имеет полной силы без утверждения императорского. «Царю моему нет дела до императора!— сказал посол: — дайте мне только бумагу; дадите и серебро». Велев дьяку завернуть грамоту в шелковую ткань, он примолвил С усмешкою: «береги: это важная вещь!»— Терпигорев донес государю, что обряд исполнен, но что немцы замышляют обман.

Иоанн молчал; но с сего времени уже писался в грамотах Государем Ливонския земли. В феврале 1557 года снова явились в Москве послы магистровы и дерптского епископа. Узнав, что они приехали не с деньгами, а с пустыми словами, и желают доказывать боярам несправедливость нашего требования, царь велел им ехать назад с ответом: «Вы свободно и клятвенно обязались платить нам дань; дело решено. Если не хотите исполнить обета, то мы найдем способ взять свое». Он запретил купцам новогородским и псковским ездить в Ливонию, объявив, что немцы могут торговать у нас спокойно; послал окольничего, князя Шастунова, заложить город с пристанью в самом устье Наровы, желая иметь морем верное, безопасное сообщение с Германиею, и начал готовиться к войне, которая, по всем вероятностям, обещала нам дешевые успехи и легкое завоевание. Ливония и в лучшее, славнейшее для ордена время, при самом великом муже Плеттенберге видела невозможность счастливо воевать с Россиею: орден, лишенный опоры Немецкого, сделался еще слабее, и пятидесятилетний мир, обогатив землю, умножив приятности жизни, роскошь, негу, совершенно отучил рыцарей от суровой воинской деятельности: они в великолепных замках своих жили единственно для чувственных наслаждений и низких страстей (как уверяют современные летописцы): пили, веселились, забыв древнее происхождение их братства, вину и цель оного; гнушались не пороками, а скудостию; бесстыдно нарушая святые уставы нравственности, стыдились только уступать друг другу в пышности, не иметь драгоценных одежд, множества слуг, богато убранных коней и прекрасных любовниц. Тунеядство, пиры, охота были главным делом знатных людей в сем, по выражению историка, земном раю; а как жили орденские, духовные сановники, так и дворяне светские, и купцы, и мещане в своем избытке: одни земледельцы трудились в поте лица, обременяемые налогами алчного корыстолюбия, но отличались не лучшими нравами, а грубейшими пороками в бессмыслии невежества и в гибельной заразе пьянства. Многосложное, разделенное правительство было слабо до крайности: пять епископов, магистр, орденский маршал, восемь командоров и восемь фохтов владели землею; каждый имел свои города, волости, уставы и права; каждый думал о частных выгодах, мало заботясь о пользе общей. Введение лютеранского исповедания, принятого городами, светским дворянством, даже многими рыцарями, еще более замешало Ливонию: волнуемый усердием к новой вере, народ мятежничал, опустошал латинские церкви, монастыри; властители, отчасти за веру, отчасти за корысть, восставали друг на друга. Так преемник магистра фон-Галена, Фирстенберг, свергнул и заключил архиепископа рижского, маркграфа Вильгельма (после освобожденного угрозами короля Августа). Для хранения самой внутренней тишины нанимая воинов в Германии, миролюбивый орден не думал о способах противиться сильному врагу внешнему; не имея собственной рати, не имел и денег: магистры, сановники богатели, а казна скудела, изводимая для их удовольствий и пышности; они считали достояние орденское своим, а свое не орденским. Одним словом, избыток земли, слабость правления и нега граждан манили завоевателя. Россия же была могущественнее прежнего. Кроме славы громких завоеваний, мы приобрели новые вещественные силы: усмиренные народы казанские давали нам ратников; князья черкесские приезжали служить царю со многолюдными конными дружинами. Но всего важнее было тогда новое, лучшее образование нашего войска, почти удвоившее силу оного. Сие знаменитое дело Иоаннова царствования совершилось в 1556 году, когда еще лилася кровь на берегах Волги, когда мы воевали с Швециею и ждали впадения крымцев: учреждение равно достопамятное в воинском и гражданском законодательстве России. От времен Иоанна III чиновники великокняжеские и дети боярские награждались землями, но не все: другим давали судное право в городах и волостях, чтобы они, в звании наместников, жили судными оброками и пошлинами, храня устройство, справедливость и безопасность общую. Многие честно исполняли свой долг; многие думали единственно о корысти: теснили и грабили жителей. Непрестанные жалобы доходили до государя: сменяя чиновников, их судили, и следствием было то, что самые невинные разорялись от тяжб и ябеды. Чтобы искоренить зло, Иоанн отменил судные платежи, указав безденежно решить тяжбы избираемым старостам и сотским, а вместо сей пошлины наложил общую дань на города и волости, на промыслы и земли, собираемую в казну царскими дьяками; чиновников же и боярских детей всех без исключения уравнял или денежным жалованьем или поместьями, сообразно с их достоинством и заслугами; отнял у некоторых лишнюю землю и дал неимущим, уставив службу не только с поместьев, но и с вотчин боярских, так что владелец ста четвертей угожей земли должен был идти в поход на коне и в доспехе, или вместо себя выслать человека, или внести уложенную за то цену в казну. Желая приохотить людей к службе, Иоанн назначил всем денежное жалованье во время похода и двойное боярским детям, которые выставляли лишних ратников сверх определенного законом числа. Таким образом, измерив земли, узнали нашу силу воинскую; доставив ратным людям способ жить без нужды в мирное время и содержать себя в походах, могли требовать от них лучшей исправности и строже наказывать ленивых, избегавших службы. С сего времени, как говорят летописцы, число воинов наших несравненно умножилось. Имев под Казанью 150 000, Иоанн чрез несколько лет мог выводить в поле уже до трехсот тысяч всадников и пеших. Последние, именуемые стрельцами и вооруженные пищалями, избирались из волостных сельских людей, составляли бессменною рать, жили обыкновенно в городах и были преимущественно употребляемы для осады крепостей: учреждение, приписываемое Иоанну, по крайней мере им усовершенное. Хотя оно еще не могло вдруг изменить нашего древнего, азиатского образа войны, но уже сближало его с европейским; давало более твердости, более устройства ополчениям. — При6авим к сему неутомимость россиян, их физическую окрепленность в трудах, навык сносить недостаток, холод в зимних походах, — вообще опытность ратную; прибавим наконец необъятную нравственную силу государства самодержавного, движимого единою мыслию, единым словом венценосца юного, бодрого, который, по сказанию наших и чужеземных современников, жил только для подвигов войны и веры. Чего могли ожидать ливонцы, имея дело с таким неприятелем? погибели.

Всякое борение слабого с сильным, возбуждая в сердцах естественную жалость, склоняет нас искать справедливости на стороне первого: но и российские и ливонские историки винят орден в том, что он своим явным недоброжелательством, коварством, обманами раздражил Иоанна, действуя по извинительному чувству нелюбви к соседу опасному, но действия неблагоразумно. Истинная политика велит быть другом, ежели нет сил быть врагом; прямодушие может иногда усовестить и властолюбца, отнимая у него предлог законной мести: ибо нелегко наглым образом топтать уставы нравственности, и самая коварная или дерзкая политика должна закрываться ее личиною. Иоанн, начиная войну Ливонскую, мог тайно действовать по властолюбию, рождаемому или питаемому блестящими успехами; однако ж мог искренно уверять себя и других в своей справедливости; обязанный сею выгодою худому расчету ливонских властителей, которые, зная физическую силу россиян, надеялись их проводить хитростию, посольствами, учтивыми словами, льстивыми обещаниями, и навлекли на себя ужасное двадцатипятилетнее бедствие, в коем, среди развалин и могил, пал ветхий орден как утлое дерево.

Сведав о нашем вооружении, магистр Фирстенберг и дерптский епископ требовали от царя опасной грамоты для проезда в Москву их новых послов. Иоанн дал грамоту; но гонцы немецкие видели у нас везде страшные приготовления к войне: обозы с ратными запасами шли к пределам Ливонии; везде наводили мосты, учреждали станы, ямы, гостиницы по дороге — и в исходе осени 1557 года уже сорок тысяч воинов стояло на границе под начальством Шиг-Алея, бояр Глинского, Данила Романовича, Ивана Шереметева, князей Серебряных, Андрея Курбского и других знатных сановников. Кроме россиян, в сем войске были татары, черемисы, мордва, пятигорские черкесы. Ждали только слова государева, а государь ждал послов ливонских: они приехали с богатыми дарами и с красноречием: Иоанн не хотел ни того, ни другого. Алексей Адашев и дьяк Иван Михайлов, указывая им на договорную хартию, требовали дани. Согласились наконец, чтобы Дерпт вместо поголовной ежегодно присылал нам тысячу венгерских золотых, а Аивония заплатила 45 000 ефимков за воинские издержки. Написали договор; оставалось исполнить его: но послы объявили, что с ними нет денег. Тогда государь, как пишут, пригласил их обедать во дворце и велел подать им только пустые блюда: они встали из-за стола голодные и поехали назад ни с чем; а за ними войско наше среди холодной, снежной зимы, 22 генваря с огнем и мечом вступило в Ливонию. Несмотря на то, что угрозы Иоанновы были ясны и приготовления к войне давно известны, ливонские властители изумились, пируя в сие время на пышной свадьбе какого-то знатного ревельского чиновника. Россияне делали, что хотели в земле, оставляя немцев сидеть покойно в городах укрепленных. Князья Барбашин, Репнин, Данило Федорович Адашев громили Южную Ливонию на пространстве двухсот верст; выжгли посады Нейгауза, Киремпе, Мариенбурга, Курслава, Ульцена и соединились под Дерптом с главными воеводами, которые взяли Алтентурн и также на пути своем все обратили в пепел. Немцы осмелились сделать вылазку из Дерпта, конные и пешие, в числе пятисот: их побили наголову. Простояв три дня в виду сей важной крепости, воеводы пошли к Финскому заливу,— другие к реке Аа; еще разбили немцев близ Везенберга; сожгли предместие Фаль-кенау, Конготы, Лаиса, Пиркеля; были только в пятидесяти верстах от Риги, в тридцати от Ревеля, и в конце февраля возвратились к Иванюгороду с толпами пленников, с обозами богатой добычи, умертвив множество людей. Немецкие историки говорят с ужасом о свирепости россиян, жалуясь в особенности на шайки так называемых охотников, новогородских и псковских, которые, видя Ливонию беззащитною, везде опустошали ее' селения, жестокостию превосходя самых татар и черкесов, бывших в сем войске. Россияне, посланные не для завоевания, а единственно для разорения земли, думали, что они исполняют долг свой, делая ей как можно более зла; и главный полководец, князь Михаиле Глинский, столько любил корысть, что грабил даже в области Псковской, надеясь на родственную милость государеву, но ошибся: изъявив благоволение всем другим воеводам, Иоанн в справедливом гневе велел до-править с него все, беззаконно взятое им в походе.

Совершив казнь, воеводы московские написали к магистру, что немцы должны единственно винить самих себя, дерзнув играть святостию договоров; что если они хотят исправиться, то могут еще умилостивить Иоанна смирением; что царь Шиг-Алей и бояре готовы за них ходатайствовать, из жалости к бедной земле, дымящейся кровию. Ливония действительно была в жалостном состоянии: несчастные земледельцы, избежавшие меча и плена, не могли поместиться в городах, умирали от изнурения сил и холода среди лесов, на кладбищах; везде вопль народный требовал защиты или мира от правителей, которые, на сейме в Вендене долго рассуждав о лучших мерах для их спасения, то гордо хваляся славою, мужеством предков, то с ужасом воображая могущество царя, решились вновь отправить посольство в Москву. Шиг-Алей — коего одни из ливонских историков именуют свирепым кровопийцею, а другие весьма умным, скромным человеком,— взялся склонять Иоанна к миру, действуя, конечно, по данному ему от государя наказу. Но судьба хотела, чтобы орден был жертвою неразумия своих чиновников и чтобы сильный Иоанн, терзая слабую Ливонию, казался правым.

Ожидая магистровых послов, государь велел прекратить все воинские действия до 24 апреля. Настал великий пост: благочестивые россияне спокойно говели и молились в Иванегороде, отделяемом рекою от Нарвы, где немцы, новые лютеране, презирая уставы древней веры, не считали за грех пировать в сие время, и вдруг, разгоряченные вином, начали стрелять в Иваньгород. Тамошние воеводы, князь Куракин и Бутурлин, известили о том государя, который велел им обороняться и послал князя Темкина, стоявшего в Изборске, воевать ближайшие пределы Ливонии, чтобы наказать немцев за их вероломство. Темкин выжег села в окрестностях Валка; разбил отряд неприятельский, взял четыре пушки и возвратился. Еще главная рать московская не трогалась; но из Нарвы беспрестанно летали ядра в Иваньгород и били жителей; а немцы нарвские, как бы в насмешку, приказывали к Иоанновым воеводам: «не мы, но фохт орденский стреляет; не можем унять его». Тогда воеводы сами открыли сильную пальбу: ядра огненные и каменные осыпали Нарву в течение недели люди гибли; домы пылали, разрушались — и немцы, в ужасе забыв гордость, требовали пощады. Бургомистры ратманы выехали к воеводам; объявили, что ни в чем не противятся Иоанновой воле; умолили их прекратить стрельбу; дали заложников и послали в Москву депутатов, Иоакима Крумгаузена и Арнта фон-Дедена. Когда сии депутаты явились в Кремлевском дворце, окольничий Адашев и дьяк Михайлов вышли к ним от государя и спросили, что хотят они? Быть, как мы были, ответствовал умный Крумгаузен: не переменять наших законов; остаться городом ливонским; удовлетворить всем иным требованиям царя милостивого. «Нет!— сказал Адашев:— мы не смеем донести ему о таких условиях. Вы дерзко нарушили перемирие, стреляли в россиян и, видя гибель над собою, объявили, что готовы исполнить волю царя; а царю угодно, чтобы вы немедленно прислали в Москву своего орденского властителя (фохта Шнелленберга) и сдали нам город: за что Иоанн милостиво обещает не выводить вас из домов; не касаться ни лиц, ни собственности, ни древних ваших обычаев; блюсти общее благоденствие и свободу торговли; одним словом, владеть Нарвою, как владели ею сановники орденские. Так, и не иначе!» Депутаты, заплакав, присягнули России за себя и за всех сограждан; были представлены государю и получили от него жалованную грамоту. Велев уведомить о том нарвское правительство, Иоанн писал к воеводам, чтобы они берегли сей город, как российский, от магистра.

Но все переменилось в Нарве: ее легкомысленные граждане, узнав, что магистр шлет к ним 1000 воинов с командором ревельским, ободрились, забыли страх и послали сказать нашему главному воеводе, что депутаты их не имели власти предать отечество царю московскому; а командор, думая воспользоваться нечаянностию, хотел схватить российскую стражу за рекою Наровою: ударил — и бежал от первых выстрелов. Весть о новом вероломстве немцев дошла до Москвы почти в одно время с другою, радостною, совершенно неожидаемою: с вестию, что Нарва уже взята. россиянами!

Сие происшествие ославилось чудом. Рассказывают, что пьяные нарвские немцы, увидев икону Богоматери в одном доме, где живали купцы псковские, бросили ее в огонь, от и коего вдруг сделался пожар (11 мая) с ужасною бурею. Россияне из-за реки увидели общее смятение в городе и, не слушаясь воевод своих, устремились туда: кто плыл в лодке, кто на бревне или доске; выскочили на берег и дружно приступили к Нарве. Воеводы уже не могли быть праздными зрителями и сами повели к ним остальное войско. В несколько минут все решилось: головы стрелецкие с боярином Алексеем Басмановым и Данилом Адашевым (окольничим, мужественным братом любимца государева) вломились в Русские ворота, а Иван Бутурлин в Колыванские; в огне и в дыму резали устрашенных немцев, вогнали их в крепкий замок, называемый Вышегородом, и не дали им там опомниться: громя его из всех пушек, своих и взятых в Нарве, разбивали стены, готовили лестницы. Между тем два командора, феллинский и ревельский, Кетлер и Зегегафен, с сильною дружиною, пехотою, конницею и с огнестрельным снарядом стояли в трех милях от города, видели пожар, слышали пальбу и не двигались с места, рассуждая, что крепость, имеющая каменные стены и железные ворота, должна без их помощи отразить неприятеля. Но к вечеру замок сдался, с условием, чтобы победители выпустили фохта Шнелленберга, немецких воинов и жителей, которые захотят удалиться. Вышли знатнейшие только с женами и детьми, оставив нам в добычу все свое имение; другие отпустили семейства, а сами вместе с народом, присягнули царю в верности. Россияне взяли 230 пушек и великое богатство; но, гася пожар, усердно и безкорыстно спасали достояние тех жителей, которые сделались нашими подданными.— Сие важное завоевание, дав России знаменитую купеческую пристань, столь обрадовало Иоанна, что он с великою пышностию торжествовал его в Москве и во всем государстве; наградил воевод и воинов; милостиво подтвердил жалованную грамоту, данную Крумгаузену и фон-Дедену, несмотря на перемену обстоятельств; освободил всех нарвских пленников; указал отдать собственность всякому, кто из вышедших жителей Нарвы захочет возвратиться. Архиепископ новогород-ский должен был немедленно отправить туда архимандрита юрьевского и софийского протоиерея, чтобы освятить место во имя Спасителя, крестным ходом и молебнами очистить от веры латинской и Лютеровой, соорудить церковь в замке, другую в городе и поставить в ней ту икону Богоматери, от коей загорелась Нарва и которую нашли целую в пепле.

В сие время приехали наконец послы ливонские в Москву, брат магистра Фирстенберга, Феодор, и другие чиновники, не с данию, но с молением, чтобы государь уступил ее земле разоренной. «Вся страна Дерптская,— говорил» они боярам,— стенает в бедствии и долго не увидит дней счастливых. С кого требовать дани? вы уже взяли ее своим оружием,— взяли в десять раз более. Впредь можем исправиться, и тогда заплатим по договору». Государь ответствовал чрез Адашева: «После всего, что случилось, могу ли еще слушать вас? Кто верит вероломным? Мне остается только искать управы мечом. Я завоевал Нарву и буду пользоваться своим счастием. Однако ж, не любя кровопролития, еще предлагаю средство унять его: пусть магистр, архиепископ рижский, епископ дерптский лично ударят мне челом, заплатят дань со всей Ливонии и впредь повинуются мне, как цари казанские, астраханские и другие знаменитые владетели: или я силою возьму Ливонию». Послы ужаснулись и, сказав: «видим, что нам здесь не будет дела», просили отпуска, который и дали им немедленно. Хотя магистр и епископ дерптский, пораженные судьбою Нарвы, уже готовы были заплатить нам 60 000 ефимков; хотя, не без усилия, собрали и деньги: но время прошло: государь требовал уже не дани юрьевской, а подданства всей земли. Началась иная война, и россияне, снова вступив в Ливонию, не довольствовались ее разорением: они хотели городов и постоянного владычества над нею.

25 мая князь Федор Троекуров и Данило Адашев осадили Нейшлос, а 6 июня взяли на договор. Тамошний фохт вышел из крепости с немногими людьми и с пустыми руками, отдав все оружие и достояние победителям. Жители города и всего уезда (в длину на 60, а в ширину на 40 и 50 верст) латыши и самые немцы признали себя подданными России, так что берега озера Чудского и река Нарова, от ее верховья до моря, заключились в наших владениях. Государь, послав к воеводам золотые медали, велел исправить там укрепления и соорудить церковь во имя св. Ила-риона: ибо в день его памяти сдался Нейшлос. Жители уезда и городка Адежского добровольно присягнули Иоанну, вместе с некоторыми соседственными везенбергскими волостями, и выдали россиянам все казенное имение, пушки, запасы.

Главная сила, под начальством многих знатных воевод, князей Петра Шуйского, Василия Серебряного, Андрея Курбского шла к Дерпту. Прежде надлежало взять Нейгауз, город весьма крепкий, где не было ни двухсот воинов, витязь орденский, Укскиль фон-Паденорм, который, вооружив и граждан и земледельцев, около месяца мужественно противился многочисленному войску. С сим героем немцы, по выражению нашего летописца, сидели набились отчаянно, неутомимо и заслужили удивление московских полководцев. Сбив стены, башни, россияне вршли в город: Укскиль отступил в замок с горстию людей хотел умереть в последней его развалине; но сподвижники объявили ему, что не имеют более сил — и воеводы, из уважения к храбрости, дозволили им выйти с честию. Сей пример доказывал, что Ливония, ограждаемая многими крепостями и богатая снарядом огнестрельным, могла бы весьма затруднить успехи Иоаннова оружия, если бы другие защитники ее, хотя и малочисленные, имели дух Укскилев, а граждане добродетель Тилеву, одного из бургомистров дерптских, который, в тогдашнем собрании земских чинов сильно и трогательно изобразив бедствие отечества, сказал: «Настало время жертв или погибели: лишимся всего, да спасем честь и свободу нашу; принесем в казну свое золото и серебро; не оставим у себя ничего драгоценного, ни сосуда, ни украшения; дадим правительству способ нанять войско, купить дружбу и защиту держав соседственных!» Но убеждения и слезы великодушного мужа не произвели никакого действия: его слушали и молчали!

Во время осады Нейгауза магистр Фирстенберг, командоры и сам епископ дерптский с 8000 воинов неподвижно стояли в тридцати верстах оттуда, за Двиною и вязкими болотами, в месте неприступном, и не сделали ничего для спасения крепости; узнав же, что она сдалася, зажгли стан свой и городок Киремпе, где находилось множество всяких припасов; спешили удалиться, бежали день и ночь, магистр к Валку, а епископ к Дерпту, гонимые нашими воеводами, которые за 30 верст от Дерпта настигли и разбили епископа, взяли его чиновников в плен, весь обоз и снаряды. Магистр, избрав крепкое место близ Валка, остановился: воеводы велели передовой дружине вступить с ним в битву, а сами начали обходить его и принудили бежать далее к Вендену, так скоро и в такой жар, что люди и лошади издыхали от усталости. Россияне истребили весь задний отряд Фирстен-бергов, едва не схватив знаменитейшего из командоров, Готгарда Кетлера, под коим в сем деле упала лошадь. Обоз магистров был нашею добычею, и воеводы, известив государя, что неприятеля уже нет в поле, обратились к Дерпту.

В сих для ордена ужасных обстоятельствах старец Фирстенберг сложил с себя достоинство магистра, и юный Кетлер, повинуясь чинам, принял его со слезами. Славясь отличным умом и твердостию характера, он вселял надежду в других, но сам имел весьма слабую, и только из великодушия согласился быть — последним магистром издыхаю щего ордена! Чтобы употребить все возможные средства спасения, Кетлер ревностно старался воспламенить хладные сердца любовию к отечеству, заклинал сановников действовать единодушно, не жалеть ни достояния, ни жизни для блага общего; собирал деньги и людей; требовал за. щиты от императора, короля датского, шведского, Польского; писал и к царю, моля его о мире; но не видал желаемого успеха. Раздор, взаимные подозрения ливонских властителей мешали всем добрым намерениям магистра. Хотели спасения, но без жертв, торжественно доказывая, что богатые люди не обязаны разоряться для оного, — и Кетлер мог единственно займом наполнить пустую казну ордена для необходимых, воинских издержек. Помощи внешней не было. Император Карл V, обнимавший взором своим всю Европу, уже оставил тогда короны и престолы; как второй Диоклетиан удалился от мира, столь долго волнуемого его властолюбием, и хотел в пустыне удивить людей особенным родом славы, редкой, но не менее суетной: славы казаться выше земного величия. Новый император Фердинанд ссорился с папою, мирил Германию, опасался турков и только жалел о бедной Ливонии; другие государи довольствовались обещанием склонить Иоанна к миролюбию; а царь ответствовал Кетлеру: «жду тебя в Москве и, смотря по твоему челобитью, изъявлю милость». Сия милость казалась магистру последним из возможных бедствий для державного ливонского рыцарства: он лучше хотел погибнуть с честию, нежели с унижением бесполезным.

Воеводы Иоанновы не теряли времени: взяв Киремпе, Курслав и крепкий замок Вербек на Эмбахе, всеми силами приступили к Дерпту, славному богатством жителей и многими общественными, благодетельными заведениями. Кроме вооруженных граждан, готовых стоять за честь и вольность, две тысячи наемных немцев были защитниками сего важного, искусно укрепленного места, под главным начальством епископа, Германа Вейлаида, который хвалился более воинскою доблестию, нежели смиренною набожностию христианского пастыря. Шесть дней продолжались битвы жестокие и достойные мужей рыцарских, как пишет воевода Курбский, очевидец и правый судия дел ратных. Но превосходная сила одолевала: вылазки дорого стоили осажденным, и россияне, пользуясь густым туманом, заперли город со всех сторон турами, вели подкопы, ставили бойницы, разрушали стены пальбою, предлагая жителям самыe выгодные условия, если они сдадутся. Епископ не хотел сперва слышать о переговорах; но магистрат донес хотел что город не в силах обороняться долго; что многие из воинов и граждан пали в вылазках, или больны, или от усталости едва действуют оружием; что пушки неприятельские, вредя стенам, бьют людей и в улицах. Послали тайных наместников к магистру: они возвратились благополучно. Магистр писал, что орден нанимает воинов и молится о спасении Дерпта!

Главный воевода Иоаннов, князь Петр Иванович Шуйский, был, по сказанию современного ливонского историка, муж добролюбивый, честный, благородный душою. Совершив подкопы и прикатив туры к самым стенам, он велел объявить с барабанным боем, что дает жителям два дня на размышление, а в третий возьмет Дерпт приступом; что Иоанн торжественно обещает им милость, свободу веры, целость их древних прав и законов; что всякий может безопасно выехать из города и безопасно возвратиться. Тогда магистрат и граждане единодушно сказали епископу: «Мы готовы умереть, готовы обороняться, пока есть у нас блюдо на столе и ложка в руках, если упорство наше будет достохвальным мужеством, а не бессмысленною дерзостию; но благоразумно ли отвергать великодушные предложения царя, когда в самом деле не имеем сил ему противиться?» То же говорили и воины немецкие, требуя отпуска и свидетельства в оказанной ими верности; то же и священники римской веры, опасаясь упрямством раздражить неприятеля. Епископ согласился. Написали следующие условия: «1) государь дает епископу монастырь Фалькенау с принадлежащими к оному волостями, дом и сад в Дерпте; 2) под его ведомством будут духовенство и церкви латинские с их достоянием! 3) дворяне, желающие быть подданными России, спокойно владеют своими замками и землями; 4) немецкие ратники выйдут из города с оружием и с пожитками; 5) в течение двенадцати дней всякий дерптский житель волен ехать куда хочет: 6) исповедание аугсбургское остается главным и без всяких перемен; 7) магистрат немецкий всем управляет, как было, не лишаясь ни прав, ни доходов своих; 8) купцы свободно и без пошлин торгуют с Германиею и с Россиею; 9) не выводить никого из Дерптской в Московские области; 10) кто захочет переселиться в другую землю, может взять или продать имени 11) граждане свободны от ратного постоя; 12) все преступления, самые государственные, даже оскорбление царского величества, судятся чиновниками магистрата; 13) новые граждане присягают царю и магистрату». Благоразумный Шуйский, уполномоченный Иоанном, не отвергнул ни одной статьи, руководствуясь не только человеколюбием, но и политикою: надлежало милостию, снисхождением, духом умеренности ослабить ненависть ливонцев к России и тем облегчить для нас завоевание земли их.

Когда уже все условия были одобрены победителем и когда надлежало только скрепить оные печатями, старец Антон Тиле, добродетельный бургомистр дерптский, еще выступил из безмолвного круга унылых сановников. «Светлейший князь и государь! — сказал он епископу: — если кто-нибудь думает, что Дерпт можно спасти оружием и битвою, да явится! Иду с ним, и мы вместе положим свои головы за отечество!» Сия речь, вид, голос старца произвели сильное впечатление. Епископ ответствовал: «Муж достойный! никто из нас не заслуживает имени малодушного: уступаем необходимости». — 18 июля Дерпт сдался. Желая сделать все возможное в пользу несчастных, князь Шуйский поставил стражу у ворот и не велел пускать россиян в город, чтобы жители спокойно укладывались и выезжали; оберегал их в пути; давал им проводников до мест безопасных. Епископа отпустили в Фалькенау с двумястами отборных московских всадников.

Когда все затихло в городе, депутаты магистрата вручили Шуйскому ключи от крепости. Он сел на коня и торжественно вступил в город. Впереди ехал младший воевода, держа в руке знамя мира; за ним Шуйский, окруженный депутатами и канониками. На улицах в два ряда стояли государевы дети боярские. Уже город не страшился победителей и с любопытством смотрел на их мирное, стройное шествие; самые жены не прятались. Магистрат поднес Шуйскому золотую чашу. Сей умный князь, изъявив благодарность, сказал, что «его жилище и слух будут отверсты для всякого; что он пришел казнить злодеев и благотворить добрым» — ласково звал к себе обедать дерптских чиновников и старейшин, дал им в замке великолепный пир и своим приветливым обхождением заслужил любовь общую. — Россияне взяли в Дерпте 552 пушки, также немало богатства казенного и частного, оставленного теми жителями, которые выехали в Ригу, в Ревель, в Феллин. Государь утвердил договор, заключенный воеводами; но велел епископу Герману и знатнейшим дерптским сановникам быть в Москву. Сей бывший державный епископ, проклинаемый в отечестве за мнимую измену, уже не выехал из России и кончил дни свои в горести, слыша, что друзей и слуг его, обвиняемых в тайном согласии с неприятелем, пытают, казнят в Ливонии: чем орденские властители хотели закрыть свою слабость, уверяя народ, что одна измена причиною наших выгод.

Но сия жестокость не затруднила успехов для могущества, соединенного с благоразумием. Пример Дерпта доказывал, что Иоанн умеет щадить побежденных: Шуйский писал оттуда ко всем градоначальникам ливонским, требовал подданства, обещал, грозил, — и крепости Везенберг, Пиркель, Лаис, Оберпален, Ринген, или Тушин, Ацель сдалися нашим воеводам, которые везде мирно выпускали орденских властителей, довольствовались присягою жителей и не Касались их собственности; но все предавали огню и мечу в областях непокорных: в Феллинской, Ревельской, Венденской, Шваненбургской; сожгли посад Виттенштейна, где начальствовал юный мужественный рыцырь, Каспар фон-Ольденбок; разбили немцев в поле, близ Вендена и Шваненбурга; пленили двух знатных чиновников; взяли всего двадцать городов и, в каждом оставив нужные запасы, охранное войско, в конце сентября приехали к государю. Он был в Троицкой лавре: встретил их с милостию и веселием; обнимал, славил за ревностную службу; вместе с ними молился, благодарил бога и поехал в Александровскую слободу, где из собственных рук жаловал им шубы, кубки, доспехи; велел выбирать любых из коней царских и сверх того дал богатые поместья, а детям боярским земли и маетности в завоеванной Ливонии, чтобы они тем усерднее берегли оную.

Новые начальники, присланные туда из Москвы, князья Дмитрий Курлятев и Михаиле Репнин, были менее счастливы: хотя завоевали еще городок Кавелехт, сожгли Верполь и побили немцев в самом предместий Ревеля; но магистр и воевода архиепископа рижского, Фелькерзам, собрав более десяти тысяч ратников, осадили Ринген в виду наших полков и взяли сию крепость, несмотря на мужество ее защитника, головы стрелецкого, Русина-Игнатьева, который с двумя или тремя стами воинов держался в ней около пяти недель, отразил два приступа и не имел уже наконец ни фунта пороху. Воеводы Иоанновы оправдывались крепостию немецкого стана, утомлением своей рати и хвалились победою, одержанною ими над братом магистровым, Иоанном Кетлером, коего они пленили вместе с двумястами шестидесятью немцами между Рингеном и Дерптом; но магистр сам напал на них, стоптал дружину князя Репнина и мог бы отнять у нас Дерпт, где оставалось мало ратников, а жители знатнейшие тайно звали его к себе. К счастию нашему, утружденные немцы хотели отдохнозения. Число их уменьшилось до шести тысяч. Зная, что полководцы московские ждут вспоможения и любят воевать зимою, магистр в исходе октября ушел назад, бесчеловечно умертвив всех россиян, взятых им в Рингене; а мы снова заняли сей город. — В то же время неприятель от Лужи, Резицы и Валка тревожил набегами Псковскую область: сжег предместие Красного, монастырь Св. Николая близ Себежа и множество сел.

[1559 г.] Недовольный Курлятевым и Репниным, государь в декабре [1558 г.] месяце послал в Ливонию мужественных воевод, князей Симеона Микулинского, Василия и Петра Серебряных, Ивана Шереметева, Михаила Морозова, царевича Тохтамыша, князей черкесских и войско сильное, чтобы идти прямо к Риге, опустошить землю, истреблять неприятеля в поле. Готовые начать кровопролитие, они писали к магистру, что от него зависит война и мир; что Иоанн еще может простить, если немцы изъявят покорность. Ответа не было. 17 генваря россияне вступили в Ливонию: от городка Красного, захватив пространство ста верст или более, шли на Мариенбург, и близ Тирсина встретили немцев, коими предводительствовал Фелькерзам. Тут был один князь Василий Серебряный с своею дружиною. Неприятель оказал мужество: знатнейшие витязи ордена и чиновники архиепископа рижского стояли в рядах. Храбрый Фелькерзам и четыреста немцев пали в битве. Канцлер архиепископов и тридцать лучших дворян находились в числе пленников; остальные рассеялись, и князь Серебряный открыл безопасный путь войску до самого моря. Зима была жестокая. Не занимаясь осадою больших крепостей, Вендена, Риги, воеводы подступали единственно к маленьким городкам. Немцы уходили из них. Один Шмильтен не сдавался: козаки наши разбили ломами каменную стену его и долго резались в улицах с отчаянным неприятелем. Россияне брали пушки, колокола, запасы; предавали огню все, чего не могли ваять с собою: истребили таким образом одиннадцать городов; три дня стояли под Ригою, сожгли множество кораблей в устье Двины, опустошили ее берега, приморскую землю, Курляндию до Пруссии и Литвы; обогатились добычею и с несметным числом пленников вышли 17 февраля к Опочке, известив Иоанна, что рать ею цела, а Ливония в пепле!

Наконец явились ходатаи за сию несчастную землю. Мы оставили короля Августа, готового к твердому миру и союзу с Россиею против хана: для чего в марте 1559 года прибыли в Москву послы литовские. Начали говорить о мире: Иоанн хотел, чтобы обе державы владели бесспорно, чем владеют; но Август в первом слове требовал Смоленска! Сего мало: он предписывал нам не воевать Ливонии, будто бы отданной ему императором и германскими чинами! Иоанн велел послам ехать назад, сказав: «Вижу, что король переменил свои мысли: да будет, как ему угодно! Лизонцы суть древние данники России, а не ваши: я наказываю их за неверность, обманы, торговые вины и разорение церквей». Послы уехали. Государь не согласился заключить и нового перемирия с Литвою; обещался только не нарушать старого (до 1562 года), если король будет давать лучшую управу россиянам, обижаемым его подданными.— Одним словом, ясно было, что война Ливонская произведет Литовскую. Август думал не о том, чтобы великодушно спасти ветхий, слабый орден, но чтобы не отдать его богатых владений Иоанну, а взять себе, если можно. Желание весьма естественное в тогдашних обстоятельствах ордена, Литвы и России — весьма согласное с благоразумием политики, которая осудила бы беспечность сего монарха, если бы он не употребил всех способов исторгнуть Ливонию из рук царя. Надлежало только иметь решительность и твердость: чего не доставало Августу. Он шел на войну и хотел удалить ее; смело воображал оную впереди, ужасаясь мысли обнажить меч немедленно.

Гораздо более равнодушия, гораздо менее ревности оказывал другой заступник ордена: старец Густав Ваза. Тщетно хотев противиться властолюбию России соединенными силами держав северных — видев, что Август и магистр не думали помогать ему в войне с Иоанном, ограничиваясь единственно пустыми уверениями в доброжелательстве — Густав писал к царю: «Не указываю тебе в делах твоих; не требую, но только в угодность императору Фердинанду молю тебя, как великодушного соседа, даровать мир Ливонии, из жалости к человечеству и для общей пользы христианства. Я сам не могу хвалиться искренним дружеством и честностию ливонцев: знаю их по опыту! Если хочешь, то напишу к ним, что они должны пасть к ногам твоим с раскаянием и смирением. Уймешь ли кровопролитие или нет, во всяком случае буду свято хранить заключенный договор с Россиею и чтить высоко твою дружбу». Иоанн благодарил Густава за доброе расположение; изъяснял причину войны и сказал: «если не имеешь особенного желания вступаться в дела Ливонии, то нет тебе нужды писать к магистру: я сам найду способ образумить его».

Третьим ходатаем был король датский, Фридерик II. Эстония, как известно, принадлежала некогда его предкам. Теснимая Иоанном и видя, что орден не может спасти ее, сия земля искала защиты отца Фридерикова, Христиана III: Ревель, вся Гаррия и Вирландия изъявили ему желание быть снова у него в подданстве. Но Христиан, уже старый и близкий к концу, отвечал равнодушно: «Мне трудно править и своими землями: благоразумно ли искать еще новых и за них сражаться?» Однако ж дал Эстонии несколько тысяч гульденов, несколько пушек и назначил посольство в Москву; между тем умер. Имея более властолюбия и деятельности, сын его желал возвратить Дании сию немаловажную область: писал к магистру, к епископу ревельскому, к дворянству эстонскому; обещал им не только ходатайство, но и войско в случае нужды; дал послам своим наставление и велел им спешить в Москву. Уже более сорока лет мы не имели никакого сношения с сим королевством: Фридерик I и Христиан III считали бесполезным союз России, столь уважаемый Христианом II, другом Василия Иоанновича. Самые торговые связи прервалися между Копенгагеном и Новымгородом. Уведомив Иоанна как доброго, любезного соседа о своем восшествии на престол, изъявив ревностное желание быть ему другом и восстановить торговлю с нами, уничтоженную смутными обстоятельствами минувших времен, Фридерик убедительно просил, чтобы он не тревожил Эстонии, издревле области датской, только на время порученной магистру, и чтобы, благосклонно уважив бескорыстное его (Фридериково) ходатайство, даровал мир и самому ордену. Адашев именем царя сказал послам: «Мы со вниманием слушали ваши речи; читали грамоты, писанные государями российскими к датским и датскими к российским; видели их любовь взаимную; видели, что подданные обеих держав свободно и выгодно торговали друг с другом. Если король желает возобновить сию счастливую дружбу, то и мы искренно расположены к оной. Но удивляемся, что он находит датские владения в той земле, которая уже шестьсот лет принадлежит России. Великий князь Георгий Владимирович, именуемый Ярославом, завоевал Ливонию, основал город Юрьев, построил там церкви греческие, обложил всю землю данию — и с того времени она не бывала достоянием иных государей. Знаю, что ее жители без ведома России взяли было к себе двух королевичей датских; но предки мои казнили их за сию вину огнем и мечом, а королевичей выслали; казнили и вторично, сведав, что ливонцы тайно признали над собою мнимую власть римского цесаря. Если Фридерик не знает сего, то мы велим явить вам древние договоры ордена с наместниками новогородскими: читайте и разумейте истину сказанного нами!.. Было время, когда мы, сиротствуя во младенчестве, не могли защитить прав своих: враги ликовали, теснили, губили Россию. Тогда и магистр и епископы ливонские не захотели платить нам дани: брали ее с земледельцев, с городов, но для себя...» Описав вины их, государь продолжал: «Итак, да не вступается Фридерик в Эстонию. Его земля Дания и Норвегия, а других не ведаем. Когда же хочет добра Ливонии, да советует ее магистру и епископам лично явиться в Москве пред нами: тогда, из особенного уважения к королю, дадим им мир согласный с честию и пользою России. Назначаем срок: шесть месяцев Ливония может быть спокойна!» Послам вручили опасную грамоту на имя властителей ливонских, в коей было сказано, что царь жалует перемирие ордену от мая до ноября 1559 года и чтоб магистр или сам ударил ему челом в Москве, или, вместо себя, прислал знатнейших людей для вечного мирного постановления. Сим отдохновением Ливония обязана была в самом деле не ходатайству короля Фридерика, но услугам другого, не исканного ею благоприятеля: хана Девлет-Гирея. Иоанн долженствовал унять крымцев и, чтобы не разделять сил, дал на время покой ордену в удостоверении, что Россия всегда может управиться с сим слабым неприятелем.

Князь Дмитрий Вишневецкий, в 1558 году посланный воевать Тавриду, доходил до устья Днепра, не встретив ни одного татарина в поле: Девлет-Гирей со всеми улусами сидел внутри полуострова, ожидая россиян. Вишневецкий возвратился в Москву, оставив на Днепре мужественного дьяка Ржевского с козаками. Между тем хан, желая узнать, что делается в земле Казанской, посылал к берегам Волги легкие отряды, истребляемые горными жителями и козаками. Долго не смел он предприять ничего важного, но, услышав о войне Ливонской и поверив ложной вести, что все наши силы заняты ею — что Россия беззащитна и сам Иоанн борется с неприятелем страшным на отдаленных берегах моря Балтийского — Девлет-Гирей ободрился, приманил к себе многих ногаев и, собрав, как пишут, до ста тысяч всадников, зимою (в декабре 1558 года) велел сыну своему, Магмет-Гирею, идти к Рязани, улану Магмету — к Туле, ногаям и князьям Ширинским — к Кошире. Сие войско уже достигло реки Мечи: тут пленники сказали царевичу, что Иоанн в Москве и что в Ливонии только малая часть нашей рати. Он изумился; спросил: где смелый князь Вишневецкий? где храбрый Иван Шереметев? и сведав, что первый в Белеве, а последний в Рязани и что князь Михайло Воротынский стоит в Туле с полками сильными, Магмет-Гирей не дерзнул идти далее: гонимый одним страхом, бежал назад и поморил не только лошадей, но и всадников. Князь Воротынский шел за ним до Оскола по трупам и не мог его настигнуть; а донские козаки, пользуясь отсутствием крымского войска, близ Перекопи разбили улусы ногаев, ушедших от своего князя, Ислама, к Девлет-Гирею, и взяли 15 000 коней.

Чтобы хан не имел времени образумиться, Иоанн приказал князю Вишневецкому с пятью тысячами легких войнов идти на Дон, построить суда, плыть к Азову и с сей стороны тревожить нападениями Тавриду. Тогда же известный мужеством окольничий Данило Адашев выступил из Москвы к Днепру с дружиною детей боярских, с козаками и стрельцами для нанесения чувствительнейшего удара неприятелю, смотря по обстоятельствам. Успехи Вишневецкого были маловажны: он истребил несколько сот крымцев, хотевших снова пробраться к Казани; но юный, достойный брат любимца государева, Данило Адашев, искусством и смелостию заслужил удивление современников. С осмью тысячами воинов он сел близ Кременчуга на ладии, им самим построенные в сих, тогда ненаселенных местах, спустился к устью Днепра, взял два корабля на море и пристал к Тавриде. Сделалась неописанная тревога во всех улусах; кричали: «Русские! Русские! и царь с ними!», уходили в горы, прятались в дебрях. Хан трепетал в ужасе, звал воинов, видел только беглецов — и более двух недель Адашев на свободе громил западную часть полуострова, жег юрты, хватал стада и людей, освобождая российских и литовских невольников. Наполнив ладии добычею, он с торжеством возвратился к Очакову. В числе пленников, взятых на кораблях и в улусах, находились турки: Адашев послал их к пашам очаковским, велев им сказать, что царь воевал землю своего злодея, Девлет-Гирея, а не султана, коему всегда хочет быть другом. Паши сами выехали к нему с дарами, славя его мужество и добрую приязнь Иоаннову к Солиману. Между тем хан опомнился: узнал о малых силах неприятеля и гнался берегом за Адашевым, который медленно плыл вверх Днепра, стрелял в татар, миновал пороги и стал у Монастырского острова, готовый к битве; но Девлет-Гирей, опасаясь нового стыда, с малодушною злобою обратился назад.

Весть о сем счастливом подвиге младого витязя, привезенная в Москву князем Федором Хворостининым, его сподвижником, не только государю, но и всему народу сделала величайшее удовольствие. Митрополит служил благодарственный молебен. Читали торжественно донесение Адашева; радовались, что он проложил нам путь в недра сего темного царства, где дотоле сабля русская еще не обагрялась кровию неверных; воспоминали, что там цвело некогда христианство и Св. Владимир узнал бога истинного; думали, что Иоанну остается пожелать, и крест снова воссияет на берегах Салгира. Уже государь хотел переменить нашу древнюю, робкую систему войны против сих неутомимых разбойников и действовать наступательно: послав золотые медали Адашеву и его товарищам, велел им быть к себе для совета; но война Ливонская опять запылала сильнее прежнего и спасла Тавриду. Иоанн оставил только ногаям и козакам тревожить хана и писал к нему в ответ на его новые мирные предложения: «Видишь, что война с Россиею уже не есть чистая прибыль. Мы узнали путь в твою землю и степями и морем. Не говори безлепицы и докажи опытом свое искреннее миролюбие: тогда будем друзьями». — Кроме ногаев, послушных князю Исламу, верному союзнику России, и донских Козаков, царь имел на юге усердных слуг в князьях черкесских: они требовали от нас полководца, чтобы воевать Тавриду, и церковных пастырей, чтобы просветить всю их землю учением евангельским. То и другое желание было немедленно исполнено: государь послал к ним бодрого Вишневецкого и многих священников, которые, в дебрях и на скатах гор Кавказских основав церкви, обновили там древнее христианство.

Дав как бы из милости перемирие ордену, государь не думал, чтобы ливонцы нарушили оное: вывел большую часть войска из Эстонии и ждал вестей от магистра. Но Кетлер молчал; уверенный, что надобно или победить россиян или принадлежать россиянам, он решился ехать не в Москву, а в Краков, чтобы склонить Августа к деятельному, ревностному участию в сей войне, на каких бы то ни было условиях и даже с опасностию для самой независимости ордена: ибо ливонцы в крайности хотели лучше зависеть от Польши, нежели от России, издревле им ненавистной. Еще достоинство орденского магистра не упало в общем мнении: юный Кетлер, одаренный приятною на-ружностию, умом, красноречием, благородными душевными свойствами, предстал Августу в смиренном величии, окруженный многими знатными сановниками; сильно изобразил бедствие Ливонии, опасности самой Польши, страшные замыслы Иоанновы; доказывал необходимость войны для короля и вероятность победы, не уменьшая многочисленности россиян, но говоря с презрением о нашем искусстве ратном. Август желал знать мнение сейма: вельможи польские, тронутые красноречием магистра, хотели немедленно обнажить меч; а литовские, лучше зная силу России, советовали употребить прежде всего иные способы для защиты ордена: убедительное ходатайство, настоятельные требования, угрозы, подкрепляемые вооружением. Наконец подписали договор. Магистр и рижский архиепископ отдали королю в залог крепости Мариенгаузен, Аубан, Ашерат, Дюннебург, Розитен, Луцен с условием заплатить ему семьсот тысяч гульденов по окончании войны; а король обязался стоять всеми силами за Ливонию, восстановить целость ее владений и братски разделить с орденом будущие завоевания в России.

С сею хартиею Кетлер возвратился в Ливонию как с трофеем: ободрил чиновников и граждан; ручался за верность короля и за успех; требовал только усердия и великодушия от истинных сынов отечества. Надежда блеснула в сердцах. Уверяли себя в могуществе Литвы; воспоминали славную для нее битву Днепровскую; искали между известными воеводами Августовыми новых Константинов Острожских. «Мы должны указать им путь к победе, — говорил Кетлер: — кто требует содействия, должен действовать; первые обнажив меч, увлечем друзей за собою в поле». Герцог мекленбургский, Христоф, коадъютор рижского архиепископа, привел из Германии новую дружину наемников. Сейм имперский обещал Кетлеру сто тысяч золотых. Герцог прусский, ревельский магистрат и некоторые усердные граждане ссудили его знатною суммою денег: так, один рижский лавочник дал ему тридцать тысяч марок под расписку. Богатейшие выходцы дерптские хотели бежать в Германию с своим имением: у них взяли серебро и золото в казну орденскую. Сим способом магистр удвоил число воинов и, зная, что россиян мало в Ливонии, выступил из Вендена за месяц до назначенного в перемирной грамоте срока, осенью, в ужасную грязь; нечаянно явился близ Дерпта и наголову разбил неосторожного воеводу Захарию Плещеева, положив на месте более тысячи россиян. Сие нападение справедливо казалось Иоанну новым вероломством: он поручил месть своим знаменитейшим воеводам, князьям Ивану Мстиславскому, Петру Шуйскому, Василию Серебряному, которые с лучшими детьми боярскими, московскими и новогородскими, спешили спасти завоеванную нами часть Ливонии. Худые дороги препятствовали скорому походу, и неприятель мог бы иметь важные успехи в земле, где все жители были на его стороне, готовые свергнуть иго россиян; но ум и мужество двух наших сановников обратили в ничто победу магистрову.

Кетлер немедленно приступил к Дерпту. Тамошний воевода, боярин князь Андрей Кавтырев-Ростовский, успел взять меры: заключил опасных граждан в ратуше; встретил немцев сильною пальбою и сделал удачную вылазку. Магистр десять дней стоял в версте от города, стреляя из пушек без всякого вреда для осажденных. Морозы, вьюги, худая пища произвели ропот в его стане. Наемные германские воины не любили трудов. Кетлер должен был решиться на долговременную зимнюю осаду или на приступ: то и другое казалось ему неблагоразумием. Крепкие стены охранялись многими бойницами, сильною дружиною и воеводою искусным; граждане не могли иметь сношения с осаждающими и способствовать им в успехе; а число россиян в поле ежедневно умножалось: они заходили в тыл к немцам, показывая намерение окружить их. Принужденный удалиться от Дерпта, магистр хотел по крайней мере взять Лаис, где находилось четыреста воинов с неустрашимым головою стрелецким, Кошкаровым. Немцы поставили туры, разбили стену и не могли вломиться в крепость: россияне изумили их своих отчаянным сопротивлением, так что Кетлер, два дня приступав с жаром, ушел назад к Вендену как побежденный, и знатным уроном в людях, а еще более унынием воинов надолго лишил себя способа предпринять что-нибудь важное. Сия удивительная защита Лаиса есть одно из самых блестящих деяний воинской истории древних и новых времен, если не число действующих, а доблесть их определяет цену подвигов. Князь Андрей Ростовский прислал самого Кошкарова с донесением о бегстве немцев. Государь изъявил живейшую благодарность тому и другому за спасение вверенных им городов, нашей чести и славы ратной.

[1560 г.] Вероятно, что магистр, с таким усилием и спехом возобновив кровопролитие, ждал от Августа, по уговору с ним, какого-нибудь движения против России: король действительно готовил войско, но только готовил, и прислал в Москву секретаря своего, Володковича, с грамотою, в коей решительно требовал, чтобы Иоанн вывел войско из Ливонии и возвратил все взятые им города: «иначе (писал он) я должен буду оружием защитить мою собственность: ибо магистр торжественно назвал себя присяжником великого герцогства Литовского. Мнимые права России на Ливонию суть новый вымысел: ни отец, ни дед твой, ни ты сам доныне не объявлял их». Володкович словесно убеждал бояр московских способствовать миру, открывая им за тайну, что польские вельможи готовы свергнуть короля, если он не вступится за Ливонию. Иоанн, велев показать ему договорную магистрову грамоту о дерптской дани, сказал: «вот наше право» и, по совету бояр, отвечал Августу: «Не только Богу и всем государям, но и самому народу известно, кому принадлежит Ливония. Она, с ведома и согласия нашего, избирая себе немецких магистров и мужей духовных, всегда платила дань России. Твои требования смешны и непристойны. Знаю, что магистр ездил в Литву и беззаконно отдал тебе некоторые крепости: если хочешь мира, то выведи оттуда всех своих начальников и не вступайся за изменников, коих судьба должна Зависеть от нашего милосердия. Вспомни, что честь обязвает государей и делать и говорить правду. Искренно хотев быть в союзе с тобою против неверных, не отказываюсь и теперь заключить его Жду от тебя послов и благоразумнейших предложений. Иоанн ждал войны. Оставалось только знать, кому начать ее?

Тогда же приехал в Москву гонец из Вены от цесаря Фердинанда, который, не имев дотоле сношения с Россиею, писал Иоанну, что желает его дружбы и просит не воевать Ливонии, имперской области. Письмо было учтиво и ласково; но государь сухо ответствовал Фердинанду, что «если он, подобно Максимилиану и Карлу V, действительно хочет дружества России, то должен объясниться с ним чрез послов, людей именитых; ибо с гонцами не рассуждают о делах важных» — и не сказал более ни слова, хотя император, как законный покровитель ордена, справедливее Литвы и Дании мог за него вступиться.

Между тем Ливония пылала. Россияне вслед за бегущим Кстлером устремились из Дерпта с огнем и мечом казнить вероломство: подступили к Тарвасту, где находился старый магистр Фирстенберг, стоптали его в сделанной им вылазке, сожгли предместие и побили немцев у Феллина; а главные воеводы московские, князья Мстиславский, Шуйский, Серебряный, разгромили всю землю от Псковского озера до Рижского залива, в уездах Венденском, Вольмарском, где еще многие места оставались целы до сего нового и для бедных жителей нечаянного впадения. Напрасно искав магистра и битвы в поле, воеводы пришли к Алогстд, или Мариенбургу. Сей городок был тогда одним из прекраснейших в Ливонии; стоял на острове среди большого озера и казался недоступным в летнее время: зима проложила к нему путь, и россияне, подкатив тяжелый снаряд огнестрельный (коим управлял боярин Михайло Морозов, славный казанскою осадою), в несколько часов разбили до основания стену. Немцы благоразумно сдалися; но глава их, командор Зибург, умер за то в Кирхгольмской темнице: ибо магистр хотел, чтобы орденские сановники защищали крепости подобно Укскилю и Кошкарову. Воеводы, исправив стены, оставили в Мариенбурге сильную дружину, возвратились во Псков и получили от государя золотые медали. — Весною россияне опять ходили из Дерпта в Эстонию; выманили немцев из Верпеля и засадою истребили всех до одного человека; а так называемые сторонщики псковские, или вольница, уже не находя ничего в ливонских селах, искали земледельцев в лесах и толпами гнали их для продажи в Россию.

Но Иоанн, предвидя неминуемую войну Литовскую, хотел как можно скорее управиться с орденом и еще в конце зимы послал нсвую рать к Дерпту с князем Андреем Курбским. Желая изъявить ему особенную доверенность, он призвал его к себе в спальню; исчислил все знаменитые дела сего храброго мужа и сказал: «Мне должно или самому ехать в Ливонию, или вместо себя послать воеводу опытного, бодрого, смелого с благоразумием: избираю тебя, моего любимого\ Иди и побеждай!» Иоанн умел пленять своих ревностных слуг: Курбский в восторге целовал руку державного. Юный государь обещал неизменную милость, юный боярин — усердие до конца жизни: оба не сдержали слова, к несчастию своему и России!.. Помощником Курбского был славный Данило Адашев. Они в исходе мая выступили из Дерпта к Белому Камню, или Виттенштейну; взяли крепкий замок епископа ревельского, Фегефеер; опустошили богатейшую область Коскильскую, где находилось множество прекрасных усадеб рыцарских, схватили отряд немецкий под самым Виттенштейном и, сведав от пленников, что бывший магистр Фирстенберг с девятью полками, конными и пехотными, стоит в осьми милях от города, за вязкими болотами, решились идти на него с пятью тысячами легких, отборных воинов, послав в Дерпт обозы с добычею. Целый день россияне вязли в болотах, и если бы Фирстенберг ударил в сие время, то с меньшим числом истребил бы их совершенно: но он ждал неприятеля на гладком широком поле, в десяти верстах оттуда. Солнце садилось. Россияне дали отдохнуть коням; шли тихо в лунную, самую яснейшую ночь, какая бывает летом только в местах приморских; увидели немцев, готовых к бою, и сразились в самую полночь. Около двух часов продолжалась сильная пальба; наши имели ту выгоду, что стояли лицом к огням неприятельским и лучше могли целить. Курбский оставил назади запасное войско: оно приспело: россияне устремились вперед, сломили, гнали немцев верст шесть, до глубокой реки, где мост обрушился под бегущими. Фирстенберг спасся с немногими: одни утонули, другие пали от меча или сдалися. Курбский на восходе солнца возвратился к магистрову стану; взял весь его обоз и привел в Дерпт сто семьдесят чиновных пленников. — Сей воевода в два месяца одержал еще шесть или семь побед: важнейшею была Феллинская. Фирстенберг охранял сию крепость: видя несколько сот татарских всадников перед стенами, он выехал с дружиною, попался в засаду и едва ускакал на борзом коне, оставив многих рыцарей на месте битвы.

Но в то время, как сильная рука Иоаннова давила слабую Ливонию, небо готовило ужасную перемену в судьбе его и России.

Тринадцать лет он наслаждался полным счастием семейственным, основанным на любви к супруге нежной и добродетельной. Анастасия еще родила сына, Феодора, и дочь Евдокию; цвела юностию и здравием: но в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом. В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслися к Кремлю. Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское; сам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостию возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что дворяне и бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже. Искусство медиков не имело успеха и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 августа, в пятом часу дня, преставилась... Никогда общая горесть не изображалась умилительнее и сильнее. Не двор один, а вся Москва погребала свою первую, любезнейшую царицу. Когда несли тело в Девичий Вознесенский монастырь, народ не давал пути ни духовенству, ни вельможам, теснясь на улицах ко гробу. Все плакали, и всех неутешнее бедные, нищие, называя Анастасию именем матери. Им хотели раздавать обыкновенную в таких случаях милостыню: они не принимали, чуждаясь всякой отрады в сей день печали. Иоанн шел за гробом: братья, князья Юрий, Владимир Андреевич и юный царь казанский, Александр, вели его под руки. Он стенал и рвался: один митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости христианина... Но еще не знали, что Анастасия унесла в собою в могилу!

Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели, как увидим в следующей главе.

Конец VIII тома.