Среда, 25 августа, 1915 г

Когда я вышел сегодня утром к Сазонову, он немедленно об'явил мне бесстрастным оффициальным тоном:

- Г. посол, я должен вам сообщить важное решение, только что принятое е. в. императором и которое я прошу вас хранить в тайне, впредь до нового сообщения. Е. в. решил освободить в. к. Николая Николаевича от обязанностей главнокомандующего, назначив его наместником на Кавказ, вместо гр. Воронцова-Дашкова, которого состояние его здоровья вынуждает выйти в отставку. Е. в. лично принял высшее командование армией.

Я спрашиваю:

- Вы сообщаете мне не намерение, а твердое решение.

- Да, это непреложное решение императора, он об'явил его вчера своим министрам, добавив, что он не допускает никакого обсуждения.

- Будет император фактически главнокомандующим?

- Да, в том смысле, что он впредь будет жить в Ставке и высшее руководство операциями будет исходить от него. А что касается подробностей командования, он их поручит новому Начальнику Главного Штаба, которым будет генерал Алексеев. Впрочем, Ставка будет переведена ближе к Петербургу, ее переведут, вероятно, в Могилев.

Мы некоторое время молчим и смотрим друг на друга. Потом Сазонов продолжает:

- Теперь, когда я оффициально сообщил Вам все, что должен был сообщить, мой дорогой друг, я могу вам признаться, что я в отчаянии от принятого царем решения. Вы помните, что в начале войны он хотел уже стать во главе своих войск, и все его министры, я первый, умоляли его не делать этого. Наши возражения имеют теперь еще больше оснований. По всей вероятности наши испытания не скоро кончатся. Нужны месяцы для того, чтобы реорганизовать нашу армию и дать ей возможность продолжать бой. Что произойдет в это время? До каких пор мы вынуждены будем отступать? Не страшно ли подумать, что впредь царь лично будет ответственен за все несчастья, которые нам угрожают. И если по вине одного из наших генералов мы потерпим пора-жение, это будет не только военное поражение, но одновременно поражение политическое и династическое.

- Но, - сказал я, - по каким мотивам царь решился на такую важную меру, не пожелав даже выслушать своих министров?

- По многим мотивам. Во-первых, потому что в. к. Николай не справился со своей задачей. Он человек энергичный, пользуется доверием в армии, но у него нет ни знаний, ни кругозора, необходимых для руководства операциями в таком масштабе. Как стратег, Алексеев стоит гораздо выше его. Поэтому мне было бы вполне понятно, если бы Алексеев был назначен главнокомандующим.

Я настаиваю:

Какие еще мотивы заставили царя решиться принять самому командование?

Сазонов на мгновение останавливает на мне печальный и усталый взгляд. Затем как-то неуверенно отвечает.

- Царь, вероятно" хотел показать, что для него настал час использовать высшую прерогативу монарха, - стать во главе своих войск. Никто не сможет впредь усомниться в его воле продолжать войну до последних жертв. Если у него были еще другие мотивы, я предпочитаю не знать их.

После этих сибиллических слов я растаюсь с ним. Вечером я узнал из лучшего источника, что опала в. к. Николая давно подготовлялась его непримиримым врагом, бывшим военным министром, генералом Сухомлиновым, который, несмотря, на свои скандальные злоключения, сохранил тайное влияние на царя и царицу. Ход военных операций, в особенности в последние месяцы, доставлял ему слишком много поводов приписать все несчастья армии неспособности главнокомандующего. Кроме того, именно он, при поддержке Распутина и генерала Воейкова, мало-по-малу убедил царя и царицу, что в. к. Николай старается создать себе в войсках и даже в стране нездоровую популярность в надежде занять трон при помощи восстания. Приветствия по его адресу во время недавних беспорядков в Москве дали его врагам в руки очень сильный аргумент. Царь, однако, не решался на такую важную меру, как перемена главнокомандующего, в самый критический фазис общего отступления. Участники интриги представили тогда царю дело так, что времени терять больше нельзя; в самом деле, генерал Воейков, который заведует царской охраной, заявил, что его полиция напала на след заговора против царя и царицы, главным участником которой был один из состоящих при них офицеров. Царь все еще противился. Тогда апелировали к религиозному чувству. Царица с Распутиным повторяли ему неустанно: "Когда трон и отечество в опасности, место самодержца во главе его войск. Предоставить это место другому, значит нарушить волю божью".

Впрочем, "старец", чрезвычайно болтливый от природы, не скрывает того, каким языком он говорит в Царском Селе; он вчера еще говорил об этом в тесном кругу, где он разглагольствовал битых два часа с тем импровизированным, стремительным и беспорядочным воодушевлением, которое делает его иногда очень красноречивым. Насколько я могу судить по дошедшим до меня обрывкам его речей, доводы, которые он приводит царю, выходят далеко за пределы актуальных вопросов политики и стратегии: он защищает тезис религиозный. Из его красочных афоризмов, из которых многие, вероятно, ему просуфлированы его друзьями из Синода, выступает доктрина: "Царь не только вождь и светский повелитель своих подданных. Священное помазание коронования налагает на него по отношению к ним безконечно более высокую задачу; оно делает его их представителем, заступником и ходатаем перед Верховным Судьей; таким образом, оно обязывает его принимать на себя все ошибки и несправедливости так же, как и все испытания и страдания своего народа, отвечать за первые и вести счет вторым перед Богом..."