Историк и жизнь

Работы известного некогда историка Исаака Моисеевича Троцкого переиздаются ныне - спустя шесть десятилетий после их выхода в свет.

Эти шесть десятилетий включили в себя несколько периодов, которые вызвали бы напряженный и тревожный интерес погибшего ученого, чей острый анализирующий ум многое провидел. Но и то время, начало 1920-х - середина 1930-х годов, которое он наблюдал как историк, дало ему богатый материал для размышлений.

Автор книг о карательном аппарате первой половины XIX века, И. Троцкий имел возможность наблюдать действия карательного аппарата иного периода: извне - до июня 1936 года, когда он был арестован, и изнутри - с этого момента до того неизвестного дня, когда он погиб при неизвестных обстоятельствах...

Закончив в начале 20-х годов Петроградский университет, И. Троцкий занялся изучением двух внутренне связанных между собой пластов исторического материала - древней Новгородской республики и декабризма. Им были опубликованы многочисленные специальные работы.

Исаак Троцкий был не только талантливым историком. Он был, что называется, блестящим человеком. Высокий, золотоволосый, он получил в молодости прозвище Дориан Грей за удивительную красоту. Он превосходно знал русскую и мировую литературу, особенно поэзию, мог часами читать наизусть русских и европейских поэтов XIX - XX веков.

В начале 30-х годов И. Троцкий был назначен ученым секретарем Историко-архивного института АН СССР.

15 июня 1935 года тридцатидвухлетнему историку без защиты была присуждена ученая степень, и он стал профессором исторического факультета Ленинградского университета.

Через год его арестовали по обвинению в причастности к убийству Кирова...

Историей секретной полиции и провокаторства И. Троцкий занялся во второй половине двадцатых годов вряд ли случайно. В том же 1927 году, когда написана была "Жизнь Шервуда - Верного", Тынянов издал "Смерть Вазир-Мухтара", великий роман-прорицание, повествующий о приближении новых и страшных времен.

Вторая половина 20-х годов - это время первых сфабрикованных крупных процессов. Политические репрессивные органы снова - после эпохи "военного коммунизма" - выходили на первый план.

Книга "Третье Отделение при Николае I" увидела свет в 1930 году, когда особая роль ВЧК - ОГПУ во внутренней политике стала очевидной.

Но, разумеется, не только и, скорее всего, не столько аллюзионные соображения руководили историком. Ему важно было понять истоки процесса, который так пышно разворачивался у него на глазах.

Очевидно, что политическая полиция всегда была элитой аппарата тотального контроля и подавления и зеркалом деспотической системы, которой она служила. Но, служа определенной системе, политическая полиция всегда стремится к максимальной самостоятельности. Переоценивая свою значимость и культивируя свою вненравственность, которая вырастает, увы, из самого смысла профессии, основанной на превентивном вторжении в мысли и намерения человека, политическая полиция неизбежно стремится стать главным, а иногда и единственным регулятором взаимоотношений народа и власти. Политическая полиция как институт опасна всегда, в кризисные же эпохи она становится раковым образованием, пронизывающим государство своими метастазами и стремящимся заместить собой здоровые ткани. Как здоровый организм принципиально враждебен болезни, так здоровая гражданская стабильность в принципе враждебна этому институту. Ему нужна для эффективного функционирования болезненная среда. Резкое повышение роли секретной полиции, расцвет доносительства и провокаторства неизменно свидетельствовали во все времена о наступлении болезни.

Шквал доносительства в петровское царствование доказывает изначальную порочность военно-бюрократического принципа управления, на который ориентировался первый император, принципа, который, будучи реализован, привел к отрыву государства от страны.

Показательно, что возникновение нескольких полиций и обилие шпионов при Александре I, о чем выразительно пишет И. Троцкий, не приводило тем не менее ни к сколько-нибудь многочисленным арестам, ни к политическим процессам. Размытый, половинчатый деспотизм царствования, сопряженный с конституционными исканиями, не давал должной опоры героям сыска и провокации. "Большие провокаторы" Шервуд и Бошняк активно проявили себя на переломе эпох в 1825 году.

Петровское время, время тотального насилия над народом и создания чуждой ему государственной машины, эпоха Анны Иоанновны, заполненная сведением счетов с конституционалистами 1730 года, николаевская эпоха, когда мертвящий военно-бюрократический принцип достиг апогея, конвульсии последних десятилетий империи после отката Великих Реформ, не сумевших снять смертельное социальное напряжение, конвульсии, сопровождавшиеся дегаевщиной и азефовщиной, и, наконец, сталинский режим, навязывавший стране предельно неорганичное, гибельно утопическое существование, - вот периоды расцвета доносительства и провокаторства. И все это - в прямом, отраженном или перспективном виде - присутствует в книгах И. Троцкого. Анализируя этот опасный материал на очередном эпохальном переломе, историк не мог не понимать, что он делает. Провокация и всемерное поощрение доносительства вошли уже как основополагающий принцип в деятельность ОГПУ - НКВД.

Книга о Шервуде - Верном печаталась одновременно с другой книгой - сборником выступлений на объединенных заседаниях Института истории и Общества историков-марксистов при Ленинградском отделении Коммунистической академии в феврале 1931 года. Сборник назывался "Классовый враг на историческом фронте". Шли планомерный разгром и деморализация русской историографии.

"Кулацко-крестьянская контрреволюция изнутри, иностранная интервенция извне и восстановление монархии - вот программа политических чаяний платоновской школы". "Поиски классовой базы контрреволюции в кулацком крестьянстве обусловили исторический интерес к северу (Платонов, Андреев), Сибири (Бахрушин) и донскому казачеству (Тхоржевский), к крестьянскому капитализму (Бахрушин). Ориентировка на интервенцию иностранной буржуазии для восстановления капитализма в XX веке - приводит к реабилитации интервенции и интервентов в XVII веке". "...Контрреволюционное лицо Тарле и Платонова..." "...Фашист на кафедре..." Таков был стиль научной дискуссии.

Одним из итогов заседания был следующий пассаж: "В Ленинграде мы имеем глубоко засевшие остатки и тарлиевщины, и платоновщины. Мы будем беспощадно и непримиримо разоблачать этих последышей буржуазно-реакционных школ".

Ленинградским историкам, не желавшим включаться в пляску на костях, становилось весьма неуютно.

Настоящий историк всегда остро ощущает современный ему исторический контекст. Контекстом, в котором проходила дискуссия, было чудовищное по жестокости, людоедскому лицемерию и политической своекорыстности подавление крестьянства. Это была акция, принципиально менявшая систему взаимоотношений внутри страны - политических, экономических, этических...

Надо иметь в виду, что историк всегда находится под воздействием конкретных исторических обстоятельств. Примеров можно приводить сколько угодно. Достаточно вспомнить пушкинских современников - французов Огюстена Тьерри, Тьера, Минье. Можно вспомнить знаменитого Фюстель-де-Куланжа, античника, который после поражения Франции в 1871 году взялся писать многотомную историю Франции с древнейших времен, чтоб отмежевать историю франков от общегерманской истории. А в России? Татищев, Щербатов, Карамзин, Соловьев, Ключевский, Милюков, Покровский - все они резко вмешивались своими сочинениями в политику.

"Дискуссия" 1931 года непосредственно не коснулась И. Троцкого, но тяжко сгустила атмосферу, в которой он работал. Скоро будет уничтожено Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев, в чьем издательстве он выпустил обе книги

Несмотря на уверенно двигавшуюся научную карьеру, он предвидел свою участь. Его вдова, Людмила Павловна Эйзенгардт-Миклашевская, проведшая после ареста мужа 17 лет в лагере и ссылке, вспоминала:

"...В злополучный день декабря 1934 г. прибежал Сережа^* и сообщил: убит Киров. Не хотелось верить, но любые вопросы и сомнения были неуместны. Это было объявлено. У нас, кстати не было радио, мы оба не любили лишнего шума. О политике дома почти не бывало разговоров, мало оставалось времени для более важных для нас вещей.

^* (Известный специалист по истории освободительного движения в России С. Я. Гессен. )

Но убийство Кирова нас потрясло. Он пользовался большой популярностью и уважением не только в рабочей среде, но и у писателей и ученых.

Сережа убежал вскоре, а Изя продолжал сидеть в оцепенении, только кисти рук его слегка дрожали. Это бывало у него, когда он очень нервничал. Я заварила крепкий чай, мы сели за стол. Я спросила, почему он в таком состоянии, надо из него выйти. Он посмотрел на меня таким долгим печальным взглядом, что мне стало жутковато.

- Это только начало, - сказал он, - теперь надо ждать ужасных последствий.

- Каких, откуда ты знаешь, что за чушь?

Он усмехнулся и с горечью ответил:

- Хорош бы я был историк, если бы не мог разобраться в таком факте...

Сережа Гессен, бывавший у нас чуть ли не ежедневно, под большим секретом рассказал, что его вызывали "туда" и настойчиво уговаривали быть осведомителем"^*.

^* (Цит. по рукописи. )

Гессен отказался.

Тот самый механизм сыска и провокации, который И. Троцкий так тщательно изучал на далеком материале, теперь скрежетал своими шестернями совсем рядом. В 1936 году ученый был арестован, обвинен в причастности к убийству Кирова и уничтожен...

Как многих серьезных историков, И. Троцкого живо волновала проблема популяризации. Он был одним из тех, кто параллельно с развивающейся исторической романистикой создавал жанр (по его собственному определению) "научно-исторической живописи". Он прекрасно понимал значение и смысл политического просветительства. Он прекрасно понимал, что изучение взаимоотношений власти и народа в деспотической системе невозможно без подробной характеристики этого едва ли не ключевого звена - политической полиции. Он выбрал для этой цели именно жанр "научно-исторической живописи", поскольку здесь появлялась возможность широкого исследования человеческих типов, анатомии искаженного сознания профессионалов провокации. А исследование на человеческом уровне приводило к проблеме комплекса политической вины, на котором базировалось болезненное недоверие к своему народу.

И. Троцкий осторожно писал в авторском предисловии к "Истории Третьего Отделения": "...Выяснение социальной природы и функций полицейской организации является чрезвычайно существенным для понимания позиции царского правительства в классовой борьбе и его политики". Но это выяснение "чрезвычайно существенно" для понимания политики любого правительства.

3 июля 1826 года - день создания III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, точно ориентированного на политический сыск и слежку не только за действиями, но и за мыслями всех жителей России, был днем рубежа. С этого времени военно-бюрократическая система, созданная Петром, стала стремительно трансформироваться в военно-полицейско-бюрократическую систему. Роль политической полиции с этого дня выросла необыкновенно.

Рассеянные по всей стране офицеры корпуса жандармов, приданного III Отделению, наделены были правами абсолютного контроля за всеми сторонами жизни. А глава политического сыска - шеф корпуса жандармов и III Отделения - отныне оказался лицом, наиболее приближенным к императору.

Кончилась александровская эпоха, дававшая русскому дворянину, на котором держалась общественная жизнь, хоть какую-то возможность отгородиться от деспотической власти частным существованием. Последние остатки личной независимости в стране ушли в прошлое...

Предлагаемые читателю работы незначительно, но отличаются друг от друга в жанровом отношении: "Третье Отделение при Николае I" написана более популярно. Отсюда и большая скупость сносок и примечаний, чем в "Жизни Шервуда - Верного", и несколько иная их система. Но представляется целесообразным сохранить книги в том виде, в каком они были изданы автором, не унифицируя характер примечаний, что было бы насилием над авторским замыслом. Но поскольку первая и вторая главы "Третьего Отделения" почти целиком вошли в "Жизнь Шервуда - Верного", то есть смысл начать публикацию с главы третьей, а также, во избежание повторов, сделать небольшие сокращения во второй книге.

Объединенные, работы погибшего историка помимо богатейшего фактического материала, помимо ясного и серьезного осмысления роли собственно политической полиции в жизни страны дают возможность увидеть то тлетворное, морально разлагающее действие, которое неизбежно оказывает на весьма широкий круг людей соприкосновение с этой опасной для человеческой души сферой.

Разумеется, на некоторых теоретических пассажах автора; лежит тень экономико-социологических идей, с которыми сегодняшнему историку согласиться невозможно. Например, восходящее к М. Н. Покровскому рассуждение в "Истории Третьего Отделения" о борьбе промышленного и торгового капиталов, определявшей расстановку сил в стране.

Но такие страницы у И. Троцкого редки и непринципиальны. Историки советского периода уже начали писать настоящую историю наших органов государственной безопасности. Долг их коллег, занимающихся более ранними эпохами, - снабдить их "фундаментом". Книги И. Троцкого достойно войдут в этот фундамент.

Я. Гордин