Годы странствий

В декабре 1769 г. Дашкова предпринимает свою первую заграничную поездку. На два года. Для "поправления здоровья" детей. Но верней другое: Дашкова отправляется в путешествие, чтобы удовлетворить свою "безжалостную наблюдательность". Она хочет увидеть все, что есть в Европе достопримечательного: посетить различные города, познакомиться с музеями и картинными галереями, мануфактурами и фортификациями, общественными учреждениями и научными коллекциями.

Примерно за год до этого Екатерина Романовна с детьми побывала в Киеве. Она осматривает Киево-Печерскую лавру, любуется фресками и мозаикой, восхищается академией. И делает вывод: "Наука проникла в Киев из Греции задолго до ее появления у некоторых европейских народов, с такой готовностью называющих русских варварами. Философия Ньютона преподавалась в этих школах в то время, как католическое духовенство запрещало ее во Франции".

Характерная для Дашковой позиция. Некий духовный паспорт, который не раз предъявляла она собеседникам во время своих заграничных путешествий.

За ее плечами могучая и великая держава с древней культурной традицией - такой воспринимала она Россию. И считала себя причастной к ее славе.

В этой связи стоит привести любопытный разговор, который произошел значительно позже, в 1780 г., во время пребывания Екатерины Романовны в Вене, между нею и австрийским канцлером В. А. Кауницем.^*

^*(Дашкова была наслышана не только о государственных талан тах канцлера, но и о его избалованности и демонстративном пренебрежении к правилам приличия. Не могла она не знать и о скандальной истории, случившейся во время посещения Вены папой Пием VI. Кауниц пригласил папу на обед, но якобы так увлекся верховой ездой в своем загородном манеже, что заставил "святейшего" долго ждать и явился к тому же прямо в сапогах и с хлыстом в руке. Принимая приглашение Кауница от обедать у него, Дашкова предупредила, что если не застанет хозяина, то ждать не будет и отправится обедать домой ("завтракаю рано и не могу сидеть без пищи столь долгое время"). Когда гостья переступила порог дворца, канцлер встречал ее.)

На обеде у канцлера речь зашла о Петре I. Кауниц назвал его создателем России и русских. Дашкова заспорила, утверждая, что государственная и культурная история России имеет несравненно более древние истоки.

- Еще 400 лет тому назад,- сказала я,- Батыем были разорены церкви, покрытые мозаикой.

- Разве вы не считаете ни во что, княгиня,- возразил он (Кауниц.- Л. Л.),- что он сблизил Россию с Европой и что ее узнали только со времен Петра I?

- Великая империя, князь, имеющая неиссякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором вы говорите, ваша светлость, это доказывает, простите меня, князь, только невежество или легкомыслие европейских стран, игнорировавших столь могущественное государство..."

Доляшо быть, не во время светского застолья родилась та примечательная характеристика Петра I, которую мы находим в "Записках". Она, безусловно, была итогом длительных раздумий и поражает глубиной: гениален, деятелен, деспотичен. "...Отнял у крепостных право жаловаться в суд на притеснения помещиков... ввел военное управление, самое деспотичное из всех... торопил постройку Петербурга весьма деспотичными средствами: тысячи рабочих погибли в этом болоте, и он разорил дворян, заставляя их поставлять крестьян на эти работы..."

Деспотичным Петровым преобразованиям Дашкова противопоставляет "гуманно-реформаторскую" деятельность Екатерины II.

Воспроизводя в своих воспоминаниях разговор с Кауницем, Дашкова не забывает рассказать и о том, что канцлер немедля сообщил о взглядах заезжей российской знаменитости австрийскому императору Иосифу II.

Пожалуй, Екатерину Романовну больше интересовал другой адресат, до которого скорее всего также дошло содержание записки Кауница,- Екатерина. Отсюда, из-за границы, где родилась ее репутация заговорщицы и фрондерки, и должна была императрица получить доказательство ее лояльности.

В ту пору, когда Дашкова беседовала в Вене с Кауницем, главной ее заботой была карьера сына, зависевшая от отношения к ней императрицы. Надо заметить, что в этом случае Екатерине Романовне нередко изменяла обычная ее принципиальность.

Действительно ли считала Дашкова гуманной деятельность тогдашнего правления? Есть немало оснований в этом сомневаться. В одном из писем брату она горько сетует на то, что "как-нибудь" и "кнут" - это "главные пружины нашего государства".^*

^*(В цитируемом письме Е. Р. Дашковой А. Р. Воронцову, относящемуся, должно быть, к 1790-м годам (Круглое, 8 июля, без указания года), по-русски написаны только два слова: "как-нибудь" и "кнут", особо выделенные ("lе как-нибудь, lе кнут"). Дальше Дашкова пишет: "И такова фатальность нашего времени, что настоящая философия не может даже желать сейчас ослабления обеих пружин" (Архив кн. Воронцова, кн. XII, с. 362).)

Дашкова едет за границу под скромным именем госпожи Михалковой. Это даст ей возможность (так она сама объясняет) не посещать иностранные дворы и соблюдать строжайшую экономию - "тратить только на еду и лошадей".

Через Ригу и Кенигсберг Екатерина Романовна со своими спутниками приезжает в Данциг. Она останавливается в гостинице "Россия". На стене в зале висят два монументальных полотна: раненые и умирающие русские солдаты просят пощады у победителей-пруссаков. И это после взятия Берлина войсками генерала Чернышева! Дашкова возмущена. Она негодует особенно яростно потому, что в гостинице, как правило, останавливаются русские путешественники: совсем недавно здесь был Алексей Орлов. "И он их не купил и не бросил в огонь? - допытывает она русского поверенного в делах.- В сравнении с ним я очень бедна, но все-таки я это устрою".

Как всегда, Дашкова не ограничивается словами. Она подговаривает секретаря русской миссии купить синей, зеленой, красной и белой масляной краски и после ужина, хорошенько заперев дверь, берет кисть и перекрашивает мундиры на картинах, превращая победителей в побежденных и наоборот, и вот уже пруссаки на коленях умоляют русских о пощаде.

Она уезжает из гостиницы очень довольная собой и веселится, представляя себе удивление хозяина, когда тот обнаружит, "что пруссаки вдруг проиграли обе битвы".

Дашкова живет два месяца в Берлине. Королева и многочисленные принцессы упорно приглашают ее. Чтобы отговориться, она пускает в ход все аргументы и наконец ссылается на этикет Берлинского двора, запрещавший частным лицам являться под чужими именами. "Этикет - это глупости; княгиню Дашкову надо принять под каким угодно именем",- заявляет Фридрих II. Делать нечего, приходится срочно купить новое черное платье и ехать знакомиться с прусским королевским домом.

Дашкова с юмором описывает эту встречу. "Самая большая моя заслуга в глазах королевы и ее сестры... заключалась в том, что я их понимала, несмотря на недостатки их речи (они заикались и шепелявили), так что камергеру, стоявшему рядом, не надо было передавать мне их слова".

Должно быть, встреча с прусской королевской фамилией упрочивает решение Дашковой не тратить время на посещение бесчисленных германских дворов.

В Ганновере Дашкова идет в оперу. Она принимает меры, чтобы ее не узнали, "потому что принц Мекленбургский предупредил меня, что его старший брат, правитель Ганновера, желал бы со мной познакомиться, а это вовсе не входило в мои планы". Но принц все же что-то заподозрил и отправил адъютанта в ложу, где находились Дашкова и ее приятельница Каменская, узнать, пе иностранки ли они. Дашкова отвечает, что да, действительно иностранки, но фамилии назвать отказывается, ссылаясь на то, что женщины могут сохранять инкогнито. Сконфуженный посланец удаляется, а Екатерина Романовна обращается к своим соседкам по ложе и заявляет, что" от любезных дам у нее нет секретов: она певица, а спутница ее - танцовщица, они ищут выгодного ангажемента. Она получает двойное удовольствие: от того, что сбила курфюрста со следа, и от того, что шокировала чопорных аристократок (они "сразу перестали быть с нами любезными и даже повернулись к нам спиной").

Однако веселое расположение духа не мешает Екатерине Романовне делать и серьезные наблюдения. Она отмечает, что местные лошади на редкость красивой породы, земли хорошо возделаны.

В живописном бельгийском курортном городке Спа, куда съезжалась на целебные воды "вся Европа", Дашкова знакомится с двумя ирландскими семьями-Морганов и Гамильтонов. Завязывается дружба, которой суждено было длиться долгие годы.

Что именно так тесно сблизило опальную сподвижницу русской императрицы с дочерью провинциального ирландского пастора Гамильтон, неизвестно. Должно быть - то самое "избирательное сродство", прославлением которого дышит эпоха предромантизма.

Дружба Дашковой горяча, неизменна и деятельна.

Они решают провести вместе зиму в Эксе, в Провансе, где должен был лечиться отец Гамильтон. Дашкова осуществляет их общий замысел. Они договариваются о новой встрече через семь лет, и это особенно восхищало Герцена - Дашкова снова реализует задуманный план. Между ними не прекращается живой обмен мнениями - ни годы, ни расстояние не могут помешать...

"Может быть, у меня романтическое представление о дружбе,- писала Дашкова брату Александру,- но я ему следую, и мои принципы в этом вопросе так же неизменны, как и мой характер. Я осмеливаюсь открыто быть другом моих друзей, в каких бы обстоятельствах они ни находились и как бы к ним ни относились другие. И обратное: никакие соображения не могут заставить меня сохранить добрые отношения с тем (или - с той), кто порвал с моим другом. Вот как я веду себя и буду вести. Называйте это как хотите, но поймите, что я страдаю, если со много поступают иначе... Вот, дорогой брат, с каким сентиментальным животным вы имеете дело: осмеливайтесь быть мне другом открыто, отдавать дань справедливости душе - смею сказать - чистой и благородной, и я, в свою очередь, буду для вас всем..."^*

^*(Письмо А. Р. Воронцову было написано во время ссоры Дашковой с Каменской, 4 ноября, без указания года (Архив кн. Воронцова, кн. XII, с. 366-367).)

Когда через много лет после знакомства Дашковой с. Гамильтон из Ирландии в далекую Россию приедут посланницы этой дружбы Мэри и Кэт Уильмот, при встрече со старухой Дашковой их поразит старый шелковый платок, обмотанный вокруг ее шеи,- подарок ирландской подруги. Екатерина Романовна с ним никогда не расставалась.

Насмешница Кэт отметит в своих воспоминаниях несколько комическую сторону такого проявления дружеской верности, сентиментальная Мэри - трогательную.

Но вот чрезвычайно характерная для Дашковой деталь: рассказывая в "Записках" о начале дружбы с Гамильтон и Морган, Екатерина Романовна, при всей своей восторженности, не преминула упомянуть и о ее практических результатах: обе приятельницы каждое утро читали с ней по-английски, "они были моими единственными учительницами английского языка, которым я впоследствии владела довольно свободно".

На 10 дней Дашкова едет в Лондон. "Я не поехала ко двору и все свое время употребила на осмотр достопримечательностей этого интересного города". Она посещает Бат, Бристоль, Оксфорд и их окрестности.

В Оксфорде ее навещают русские студенты, учившиеся в тамошнем университете. В торжественной мантии приезжает университетский вице-канцлер. Он подносит знаменитой путешественнице от имени университета альбом репродукций статуй и барельефов, составляющих местную коллекцию. "Такую честь редким приезжим делают",- отмечает польщенная Дашкова.

Она осматривает Оксфордскую библиотеку и обращает особое внимание на русские манускрипты, в частности на русско-греческий словарь с изложением грамматических правил. Должно быть, мысль о необходимости составления русской грамматики и словаря появляется у Дашковой еще задолго до того, как она в качестве президента Российской академии приступила к претворению ее в жизнь.

Наконец Париж... Екатерина Романовна проводит здесь 17 дней. Осматривает мануфактуры, ходит по мастерским художников, церквам и музеям, по театрам, где занимает место в райке. "Скромное черное платье, такая же шаль и самая простая прическа скрывали меня от любопытных глаз".

Хотя немало парижских знаменитостей добиваются у нее приема, она не общается ни с кем, за исключением великого Дидро.

Это он отсоветовал Екатерине Романовне принять двух знаменитых дам, жаждавших ее общества,- Мари-Терезу Жоффрен и Сюзанну Неккер (жену крупнейшего финансиста и мать будущей писательницы Жермены де Сталь, чья война с Наполеоном прославит ее не менее, чем "Коринна" и "Дельфина"). А жаль, что отсоветовал! Читатели "Записок", несомненно, нашли бы любопытные характеристики этих двух хозяек известнейших литературно-политических салонов предреволюционного Парижа. Но Дидро сказал о Жоффрен, что она "одна из первых кумушек Парижа", что видеть Дашкову хотят только для того, чтобы потом сплетничать о ней, и, сославшись на нездоровье, она отказала. Отказ этот требовал известного мужества: мадам Жоффрен находилась в переписке с Екатериной II.

Но чем Дидро действительно оказал русской гостье немаловажную услугу - это советом не принимать Рюльера, бывшего атташе французского посольства в Петербурге. Встреча Дашковой с Рюльером могла еще более ухудшить отношение к ней императрицы.^*

^* (Екатерина II была крайне недовольна книгой Рюльера, где приводилось немало фактов о закулисной стороне переворота, и рукопись .которой автор читал в парижских салонах. Императрица поручила русскому посланнику в Париже приобрести рукопись, но единственное, чего добилась,- обещания не печатать книгу при ее жизни. Книга была издана только в 1797, вскоре после смерти Екатерины II наследниками автора (ум. в 1791 г.). Дашкова в первый свой приезд в Париж, должно быть, еще не читала рукописи, однако вскоре с ней познакомилась (о ее замечаниях на книгу Рюльера см. ниже). В письме Екатерине II уже после отъезда русской путешественницы Дидро писал, что отказ княгини Дашковой принять Рюльера значительно поколебал веру французов в правдивость этой книги, "чего десять Вольтеров и пятнадцать жалких Дидро были не в силах достичь". Екатерина Романовна узнала впоследствии об этом письме и сохранила благодарную память об оказанной ей философом двойной дружеской услуге. Во время второго приезда в Париж Дашкова, очевидно, видела Рюльера.)

По словам Дашковой, она ежедневно виделась с Дидро.

"Наши беседы начинались во время обеда и длились иногда до двух-трех часов ночи... Добродетель и правда были двигателями всех его поступков, общественное благо было его страстной и постоянной целью"^*. Сам философ, правда, говорит несколько иначе: "... Я провел с ней в это время четыре вечера, от пяти часов до полночи, имел честь обедать и ужинать..." Но в конце концов, дело не в количестве проведенных вместе часов.

^* (Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 372 (прил.).)

Какою увидел Дашкову Дидро? Он написал ее портрет под непосредственным впечатлением их знакомства...

"Княгиня Дашкова - русская душой и телом... Она отнюдь не красавица. Невысокая, с открытым и высоким лбом, пухлыми щеками, глубоко сидящими глазами, не большими и не маленькими, с черными бровями и волосами, несколько приплюснутым носом, крупным ртом, крутой и прямой шеей, высокой грудью, полная - она далека от образа обольстительницы. Стан у нее неправильный, несколько сутулый. В ее движениях много живости, но нет грации... Печальная жизнь отразилась на ее внешности и расстроила здоровье. В декабре 1770 года ей было только двадцать семь лет, но она казалась сорокалетней..."^*

^*(Oeuvres completes de Diderot, t. 17, Paris, 1876, p. 487-490 ("Sur la princesse Daschkoff"). )

Этот портрет, не слишком лестный для молодой женщины, можно найти во многих старых журналах. Но по ради него писал философ статью о Дашковой: "отнюдь не красавица", она несомненно впечатлила его как личность.

"...Это серьезный характер. По-французски она изъясняется совершенно свободно. Она не говорит всего, что думает, но то, о чем говорит, излагает просто, сильно и убедительно. Сердце ее глубоко потрясено несчастиями, но в ее образе мысли проявляются твердость, возвышенность, смелость и гордость. Она уважает справедливость и дорожит своим достоинством... Княгиня любит искусства и пауки, она разбирается в людях и знает нужды своего отечества. Она горячо ненавидит деспотизм и любые проявления тирании. Она имела возможность близко узнать тех, кто стоит у власти, и откровенно говорит о добрых качествах и недостатках современного правления. Метко и справедливо раскрывает она достоинства и пороки новых учреждений..."

Судя по этим словам, между 57-летним философом и 27-летней княгиней велись серьезные и доверительные беседы. Дидро рассказывал Е. Р. Дашковой о положении дел во Франции, да и не только об этом, должно быть.

"... Вечером я приходил к ней потолковать о предметах, которых глаз ее не мог понять и с которыми она могла вполне ознакомиться только с помощью долгого опыта,- с законами, обычаями, правлениями, финансами, политикой, образом жизни, науками, литературой: все это я объяснил ей, насколько сам знал..."

С улыбкой отмечает Дидро англофильство Дашковой. "Она так любит англичан, что я боюсь за ее пристрастие к этому антимонархическому народу в ущерб моей собственной нации".

Это снисходительная улыбка старшего.

Дидро быстро распознал непоследовательность взглядов русской княгини: и некоторую нечеткость ее конституционно-монархических идеалов, и противоречивость ее отношения к Екатерине, в котором переплелись восхищение и разочарование.

Но жизненная позиция Дашковой, ее нравственный облик, ее личность импонировали Дидро. Его восхитили твердость ее характера "как в ненависти, так и в дружбе", мужество, с которым она переносила свою "темную и бедную жизнь" (философ здесь несколько сгустил краски), естественность ее поведения, "решительное отвращение к светской жеманности". Ему запомнилась даже антипатия, которую Дашкова почувствовала к борцу за свободу Корсики - Паоли, когда, встретившись с ним в Лондоне, узнала, что он живет "нахлебником и пансионером двора" ("...она выразилась: "Бедность есть лучший пьедестал подобного ему человека". Я вполне понимаю ее мысль...").

Знакомство с Дашковой сыграло, должно быть, не последнюю роль в решении философа посетить давно уже интересовавшую его Россию.

А как рассказала о парижских встречах 1770 г. сама Дашкова?

В "Записках" есть страницы, не раз привлекавшие особое внимание и первых их читателей, и современных исследователей. Те, где Екатерина Романовна излагает свои разговоры с Дидро о крепостничестве.

"Однажды разговор коснулся рабства наших крестьян.^*

^*(В оригинале: "...Рабства, в котором, как ему казалось, находятся наши крестьяне" (Архив кн. Воронцова, кн. XXI, с. 137).)

- У меня душа не деспотична... вы можете мне верить. Я установила в моем орловском имении такое управление, которое сделало крестьян счастливыми и богатыми и ограждает их от ограблений и притеснения мелких чиновников. Благосостояние наших крестьян увеличивает и наши доходы, следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов...

- Но вы не можете отрицать, княгиня, что, будь они свободны, они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче.

- Если бы самодержец,- ответила я,- разбивая несколько звеньев, связывающих крестьянина с помещиком, одновременно разбил бы звенья, приковывающие помещиков к воле самодержавных государей, я с радостью и хоть бы своею кровью подписалась бы под этой мерой. Впрочем, простите мне, если я вам скажу, что вы спутали следствия с причинами. Просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, т[ак] к[ак] они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушат порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления.

- Вы отлично доказываете, дорогая княгиня, но вы меня еще не убедили..."

Однако прервем ненадолго этот диалог, чтобы вспомнить небольшой эпизод, происшедший за несколько лет до парижской встречи русской княгини и французского философа.

1 ноября 1766 г. в Вольное экономическое общество поступило щедрое пожертвование: неизвестная особа передавала Обществу "на такое употребление, какое оно заблагорассудит", тысячу червонцев.

Вольное экономическое общество, основанное в 1765 г. для "исправления земледелия и домоводства", как определено было в учредительном указе, находилось под особым покровительством Екатерины. Состояли в нем наиболее влиятельные придворные, главным действующим лицом был Григорий Орлов. Дашкова также являлась членом Общества.

В письме, сопровождавшем анонимное пожертвование (кстати сказать, императрица предлагала дарителю две тысячи взамен его одной, если только он откроется, о чем было объявлено в четвертой части "Трудов к поощрению в России земледелия и домостроительства" и а некоторых иностранных газетах), рекомендовалось обсудить вопрос о "поземельной собственности" крестьян - крепостной зависимости.

Экономическое общество решило объявить конкурс на лучшее сочинение на тему: "Что полезнее для общества: чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое имение простираться должны?"^*

^*(Русский архив, год третий (1865), изд. 2-е. М., 1866, с. 511.)

Не следует забывать, что дело происходило в либеральную пору екатерининского царствования: 1767 год, когда предполагалось подвести итог упомянутого конкурса, был годом собрания "депутатов всех сословий" (ни к чему, как известно, не приведшего). Шло следствие по делу кровавой барыни Салтычихи, которая своими злодействами над крепостными людьми ужаснула XVIII столетие. Существует предположение, что именно дело Салтычихи и послужило одним из поводов предложить Экономическому обществу публично обсудить вопрос о крепостном праве в России.^*

^*(Русский архив, год третий (1865), изд. 2-е. М., 1866, с. 643.)

Премию (сто червонцев) и золотую медаль получил Беарде Де Лабей, член Дижонской академии. Сочинение Де Лабея было представлено под девизом "В пользу свободы вопиют все права, но есть мера всему". Обрисовав ужасы рабства и блага свободы, автор сделал вполне благонамеренный вывод: "Должно приуготовить рабов к принятию вольности прежде, нежели будет им дана какая собственность".^*

^* (Русский перевод сочинения Б. Де Лабея напечатан в кн.: Труды Вольного экономического общества, ч. VIII. СПб., 1768, с. 1-59.)

Аргументация Дашковой в полемике с Дидро напоминает, увы, "делабейевскую", т. е. официозную в ту пору, точку зрения. И все же не сводится к ней. В словах Дашковой о "звеньях, приковывающих" звучат убежденность в необходимости либерализации жизни общества и недвусмысленные намеки на необходимость ограничения власти самодержавия.

Убежденность в преимуществах конституционной монархии никогда не покидала Дашкову, составляла одну из "констант" ее мировосприятия. Потому не столь уж существенно, высказала ли она свою точку зрения во время встречи с Дидро, за три года до начала Крестьянской войны 1773-1775 гг. в России, или привнесла ее задним числом в свои воспоминания. Важней другое: между Дашковой и Дидро шел спор, выявивший чрезвычайно существенные расхождения касательно "рабства дикого", крепостного права. Долгие годы суждено было отношению к этому вопросу служить водоразделом, отделявшим подлинную революционность от разных вариантов либерализма.

Сцена спора с Дидро в "Записках" Дашковой завершается ее победой. "Боюсь, что я не сумею ясно выразить свою мысль, но я много думала над этим,- продолжает Дашкова, - и мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы, окруженной со всех сторон глубокой пропастью; лишенный зрения, он не знал опасностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними. Приходит злосчастный глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из его ужасного положения. И вот наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его .пугают окружающая пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния.

Дидро вскочил при этих словах со своего стула будто подброшенный невидимой пружиной. Он заходил по комнате большими шагами и, сердито плюнув на землю, воскликнул:

- Какая вы удивительная женщина! Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!.."

Пожалуй, эта сцена делает больше чести литературному мастерству автора, чем искренности, а может быть, памяти?

Екатерина Романовна писала свои воспоминания более чем через 35 лет после того дня, когда мог состояться этот разговор, столь сомнительный в своем финале. Дидро уже не было на свете. Давно канули в Лету либеральные публичные обсуждения проблем крепостничества. Зато хорошо были памятны Пугачев и якобинский 1793 год.

Верила ли Дашкова, описывая давние споры, в то, что действительно переубедила тогда философа? Скорее - хотела верить. У нее было немало возможностей почувствовать, что взгляды Дидро на крепостное право оставались неизменными, более того, укрепились под влиянием его русских впечатлений.

Страница 'Записок' с пометой А. С. Пушкина на полях

Дидро писал в 1784 г., вернувшись из России: "Чтобы воспрепятствовать злоупотреблениям рабством и предотвратить проистекающие от него опасности, нет иного средства, как отменить само рабство и управлять лишь свободными людьми. Эту меру трудно провести в стране, где нельзя дать почувствовать господам злые стороны рабства, а рабам - преимущества свободы, настолько одни деспотичны, а другие унижены"^*

^* (Дидро Д. Собр. соч. М., 1947, т. 10, с. 467.)

Страницы "Записок", на которых Дашкова излагает свои разговоры с Дидро о крепостничестве, привлекали к себе особое внимание Пушкина - об этом не однажды писали исследователи творчества поэта.

"Как справедливо отметил Ю. Г. Оксман, споры Дашковой с Дидро на острые социальные и политические г темы не прошли мимо сознания Пушкина, автора "Капитанской дочки" и "Истории Пугачева". Ведь эти споры касались важнейших проблем русского общественного развития, и во времена Пушкина они были не менее актуальны, чем за три года до Пугачевского восстания, когда в Париже французский философ и русская княгиня пылко опровергали друг друга",- пишет М. И. Гиллель-сон в работе "Пушкин и "Записки" Дашковой".^*

^*(Гиллелъсон М. И. Указ. соч., с. 137.)

Должно быть, расхождение во взглядах на отношениях Дашковой и Дидро не отразилось. Дидро продолжал считать Дашкову человеком, серьезно интересующимся вопросами общественной жизни, о чем свидетельствуют хотя бы письма к ней той же зимой в Прованс. В одном из них, в рассказе об изгнании иезуитов и первых столкновениях королевской власти с парламентом^*, чувствуется уже приближение во Франции великой грозы.

^* (Речь идет, очевидно, о так называемом перевороте Мопу; канцлер де Мопу, чтобы сломить сопротивление парижского парламента (парламенты - судебные органы в предреволюционной Франции), в ночь на 20 января 1771 г. арестовал многих его членов.)

Дидро писал: "...Это происшествие возбудило взрыв между "всеми членами государства. Принцы сердятся, другие трибуналы сердятся. Умы волнуются, и волнение распространяется; принципы свободы и независимости, прежде доступные только немногим мыслящим головам, теперь переходят в массу и открыто исповедуются... У каждого века есть свой отличительный дух. Дух нашего времени - дух свободы. Первый поход против суеверия был жестокий и запальчивый. Когда же люди осмелились один раз пойти против религиозного гнета, самого ужасного и самого почтенного, остановить их невозможно. Если один раз они гордо взглянули в лицо небесного величества, вероятно, скоро встанут и против земного... Мы дошли до кризиса, который окончится или рабством, или свободой..."^*

^* (Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 363 (прил.).)

Перечитывая эти страницы много лет спустя, Дашкова оценила их пророческий смысл. "По выражению чувств, возбужденных этим событием, и цо предчувствию его неизбежных последствий письма Дидро были полны предсказанием будущей Французской революции"...

Сама Екатерина Романовна во Франции 70-х годов никаких примет Франции 90-х не увидела...

Однажды, проникнув в чужой карете в Версальский парк, она наблюдает в толпе любопытных за королевским обедом, отмечает отменный аппетит Людовика XV и всей царствующей фамилии и чуть было не выдает свое инкогнито возмущенным восклицанием по поводу какого-то нарушения одной из принцесс застольного "бонтона".

В Лионе, не забыв осмотреть прославленные мануфактуры, она любуется торжественной встречей пьемонтской принцессы, невесты одного из членов французской королевской фамилии. Дашковой казалось, "что идея о монархе и гильотине еще так была темна, что Людовик, хотя исподтишка и называли его "королем по ошибке", был предметом народного обоготворения..."

Здесь, в Лионе, произошел небольшой инцидент, описание которого в мемуарах Дашковой привлекло внимание Пушкина.

В честь приезда пьемонтской принцессы давался спектакль в городском театре, где Дашковой и ее спутницам предназначалась ложа. Однако, войдя в ложу, Екатерина Романовна обнаружила, что она уже занята какими-то четырьмя лионскими дамами, не выразившими ни малейшего намерения уступить свои места знатным иностранкам. "Спорить не стоило, и поэтому я и Гамильтон, оставив Райдер и Каменскую (спутницы Дашковой,- Л. Л.) стоять за этими наглыми женщинами, решили уйти...".

В рукописи "Записок", которую читал Пушкин, слова "наглыми женщинами" подчеркнуты. На полях рукою поэта написано: "Дидро, учитель и апостол равенства, которым автор восхищается, так бы не выразился".

" М. И. Гиллельсон, которому мы обязаны открытием этой пушкинской пометы, интерпретирует ее как свидетельство точного понимания поэтом идейной непоследовательности Дашковой. "Как только Дашкова незаметно для самой себя проговаривается, Пушкин хватает ее за руку: вы признаете Дидро необыкновенным человеком, так извольте уж до конца следовать его наставлениям - такова по существу мысль Пушкина, высказанная в его лаконичной помете на полях рукописи ее Записок".^*

^* (Гиллелъсон М. И. Указ. соч., с. 144.)

Предполагал ли Пушкин действительно найти в княгине идейную последовательницу Дидро? Вряд ли. Читая "Записки", он представлял себе всю последующую жизнь и деятельность Дашковой - они не давали оснований подходить к ней с меркой Дидро.

Однако вернемся к нашей путешественнице. Ей сразу же суждено было быть наказанной за кичливость. Выходя из театра, Дашкова и Гамильтон попали в толпу, теснившуюся у входа. Солдаты разгоняли любопытных "ударами направо и налево". Пришлось назваться, последовали извинения, часовой провел их к карете. Дашкова выражает сожаление по поводу того, что подействовало слово "la princesse", т. е. ее княжеский титул, а не "уважение к ее полу",- в подобных рассуждениях она большая демократка.

Из Лиона Дашкова едет в Швейцарию. На другой же день после своего прибытия в Женеву она посылает к Вольтеру спросить, может ли он принять ее. Фернейский патриарх отвечает, что будет счастлив. Первая встреча с прославленным вольнодумцем разочаровывает Дашкову. Вольтеру 76 лет. Он стоит напротив своей гостьи на коленях в кресле, повернутом спинкой в ее сторону (он болен, ему тяжело сидеть), и не скупится на комплименты, театральные жесты и льстивые слова. "Пресловутая французская вежливость не исходит из сердца",- записывает Дашкова. Кроме Вольтера, племянницы его мадам Дени ("она была довольно тяжеловесна умом для племянницы столь великого гения"), Дашковой и ее спутников, за ужином присутствуют два крупных парижских торговца. Дашкова узнает в них оригиналы двух портретов, которые она видела в гостиной мадам Дени. Дядя и племянница стараются им угодить. "Все это...помешало мне так испытывать удовольствие и так удивляться, как я того ожидала..."

При прощании Вольтер спрашивает Дашкову, увидит ли он ее еще. Она просит разрешения навещать его и беседовать с ним вдвоем.

"В эти часы он был совершенно другим, и в его кабинете или в саду я находила того Вольтера, которого рисовало мне мое воображение при чтении его книг".

Дашкова беседует с проницательнейшим мыслителем Европы, катается по Женевскому озеру, прикрепив к корме судна русский флаг, распевает русские песни и обучает им своих швейцарских друзей.

Екатерина Романовна прощается с Женевой, а вдогонку ей летит изысканнейшее письмо Вольтера, полное преувеличений и чуть ироничных восторгов,- стиль, отточенный великим льстецом и насмешником в переписке с коронованными корреспондентами.

"Княгиня, старик, которого Вы помолодили, благодарит и оплакивает Вас... Счастливы те, которые провожают Вас в Спа! Несчастные мы, которых Вы покидаете... на берегах Женевского озера! Альпийские горы долго будут греметь эхом Вашего имени - имени, которое навсегда остается в моем сердце, полном удивления и почтения к Вам.

Старый инвалид Фернея".^*

^*(Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 381 (прил.).)

В письме Вольтер называет Дашкову "достойным другом Томирисы". Полулегендарная массагетская царица Томирис считалась победительницей властелина Востока Кира (в VI в. до н. э.). Надо ли говорить, кого называл Вольтер этим именем в годы победоносных войн России?!

Известно и письмо Вольтера Екатерине II, где он описывает свою встречу с русской гостьей.

"Прежде всего должен Вас уведомить, что я имел честь видеть у себя в пустыне княгиню Дашкову. Лишь только вошла она в залу, тотчас узнала Ваш портрет, по атласу вытканный и гирляндами вокруг украшенный. Изображение Ваше, конечно, имеет особенную силу, потому что я видел, что, когда княгиня смотрела на это изображение, то глаза ее оросились слезами. Она говорила мне четыре часа сряду о Вашем императорском величестве, и мне время показалось не более как четырьмя минутами".^*

^* (Oeuvres completes de Voltaire. Paris, 1817, t. 12, с 783.)

В "Записках" Дашковой ничего нет об этом вышитом портрете.

Из Швейцарии на двух больших лодках путешественники спускаются по Рейну. Они останавливаются, когда им хочется осмотреть какие-нибудь достопримечательности. Карлсруэ с его прекрасным парком... Дюссельдорф...

Дашкова посещает здесь картинную галерею и поражает своей эрудицией директора: ведь полотно в полумраке ниши,- работа кисти Рафаэля!

В картинной галерее Дрездена проводит она несколько дней.

Но Дашкову давно уже тянет домой, и, ненадолго задержавшись в Берлине, она спешит в Петербург.

Первое десятилетие царствования Екатерины на исходе.

Уже правительственные войска "не единожды принуждены были употребить против них оружие и даже до пушек",- говорит Екатерина о крестьянах, которые находятся в "явном возмущении". Уже переполнены восставшими казаками оренбургские тюрьмы. И уже бежал, из моздокской тюрьмы через иргизские раскольничьи поселения на реку Яик Емельян Иванович Пугачев.

За первое десятилетие "века Екатерины" Западную Европу облетела легенда о "гуманной и просвещенной государыне", "философе на троне". Еще бы не философ! Ведь пресловутый "Наказ", написанный Екатериной в назидание собравшейся в Москве Комиссии для составления нового Уложения, был, как известно, откровенной компиляцией из различных произведений философов-просветителей. Екатерина сама заявляла, что порядочно обобрала Беккариа, Гельвеция и Монтескье, а ей принадлежат лишь небольшие вставки, которые "не составляют двух или трех листов".^*

^* (Цит. по: Тарле Е. В. Указ. соч., ч. I, с. 19.)

Большую часть времени после своего возвращения из путешествия Дашкова живет вдали от двора - в своем имении Троицком.

Путь из Троицкого (за Серпуховом) до Москвы был по тем временам немалый, но княгиня педантично проделывала его каждые две недели - возила детай к бабушке.

Во время одного из таких наездов в Москву Екатерина Романовна знакомится с Потемкиным, в ту пору генерал-адъютантом и уже, по отзывам иностранных послов, "самым влиятельным лицом в России". (Академик Тарле называл Потемкина единственным человеком, который имел влияние на Екатерину II.)^*

^* (Там же, ч. II, с. 1. )

В "Записках" нет характеристики Потемкина, но Дашкова не в силах сдержать ликование по поводу того, что Григорий Орлов "теряет свои прерогативы". "Горизонт моей жизни прояснялся..." - пишет она.

С победой над Турцией Дашкова поздравила государыню письмом и подарком, милостиво принятым. Это была картина Анжелики Кауфман, изображавшая прекрасную гречанку - сюжет, уместный в данном случае. Творчество Кауфман в России еще известно не было, но интерес к художнице подогревался слухами о романтических перипетиях ее жизни. Якобы какой-то отвергнутый поклонник-лорд способствовал браку Анжелики с неким шведским графом, оказавшимся (это выяснилось, естественно, уже после свадьбы) вовсе не графом, а камердинером мстительного лорда. Брак был расторгнут. Но Англия, где Кауфман только что избрали в Академию художеств, так ей его и не простила.

В Государственном Эрмитаже есть несколько полотен этой сентиментальной немецкой художницы, ими мы в какой-то мере обязаны Дашковой.

В 1773 г. в Петербург приезжает Дидро. Он стар и измучен дорогой. Доехать до Дашковой в ее подмосковное имение у него нет сил: "несчастная машина, расстроенная утомительным путешествием, окутанная от холода шубой в пятьдесят фунтов веса, иззябшая, истасканная и дрожащая... истинно жалкая машина не позволяет мне явиться к Вам..."^*

^*(Письма Дидро Дашковой из Петербурга в Москву (Троицкое) вошли в Приложения к "Запискам" (Лондон, 1859, с. 360-371, цит. письмо, с. 366).)

Конечно, Екатерина Романовна с присущей ей энергией примчалась бы тотчас в Петербург, если бы могла. Но, должно быть, путь ко двору был ей тогда заказан.

Однако почему?

Поиски ответа на этот вопрос заставляют нас обратиться к событиям, до недавнего времени недостаточно оцененным в исторической литературе. Значение их по-новому высвечено в трудах советского исследователя Н. Я. Эйдельмана.^*

^* (См.: Эйделъман Н. Я. Герцен против самодержавия. М., 1973, с. 97-130.)

Речь идет о попытке Н. И. Панина, влиятельнейшего сановника, фактического министра иностранных дел, установить в России конституционную форму правления.

Идея эта была для Никиты Ивановича не нова: претворить ее в жизнь он пытался еще десятилетием раньше. В ту пору свои надежды Панин связывал с Екатериной. И ей, тогда еще великой княгине, да и племяннице - Дашковой - Панин не раз умно и осторожно доказывал преимущества конституционной монархии и, казалось, встречал сочувствие. Потерпев неудачу установить регентство после переворота 1762 г., одной из главных действующих пружин которого он был, Панин от своих надежд не отказался.

Через несколько недель после воцарения Екатерины оп поднес ей проект реформы сената и создания нового института - императорского совета. Во введении к проекту содержалась резкая критика произвола "в производстве дел", из-за чего "всегда действовала более сила персон, чем власть мест государственных". Панин надеялся, что императорский совет произвол пресечет: через него станут проходить все документы, требовавшие подписи государя. Он задумал, таким образом, императорский совет как орган, ограничивающий самодержавную власть.

С осуществлением этого проекта, сперва вроде бы ею не отвергнутого, Екатерина не спешила. Время шло, и никаких ограничений самодержавия не предвиделось. Между тем влияние Панина и на государственрые дела, и на наследника престола усиливалось. Екатерина пи Никиту Ивановича, ни брата его, генерала, не любила, но Панин принадлежал к людям, ум и опыт которых она ценила. Да и "прожекты" казались забытыми: за Паниным закрепилась репутация "человека образованного (Екатерина называла его "энциклопедией"), однако донельзя медлительного, сибарита, сластолюбца, ленивца. Последующие события доказали, что "слава" была ложной: Панин от своих планов не отказался и деятельно пытался их осуществить.

Вместе со своим секретарем и будущим биографом Д. И. Фонвизиным, в то время" автором "Бригадира", но еще не автором "Недоросля", он разрабатывает проект конституции. Новый государственный переворот должен был эту конституцию утвердить.

Более полувека спустя племянник писателя Михаил Александрович Фонвизин, герой Отечественной войны 1812 г., декабрист (чья могила составляет ныне одну из достопримечательностей подмосковного города Бронницы), писал в сибирской ссылке воспоминания. Для нас они представляют особый интерес: среди участников панинского заговора в них названа Дашкова.

Вот отрывок из этих записок: "Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1775 году, когда цесаревич достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его, фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев... и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие...

При графе Панине были доверенными секретарями Д. И. Фонвизин, редактор конституционного акта, и Бакунин - оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем: он открыл фавориту императрицы князю Г. Г. Орлову все " обстоятельства заговора и всех участников, стало быть, это сделалось известным и императрице. Она позвала к себе сына и гневно упрекала его за участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув... в него, бросила бумагу в огонь и сказала: "Я [и]не хочу знать, кто эти несчастные". Она знала всех по доносу изменника Бакунина. Единственного жертвою заговора была великая княгиня Наталья Алексеевна: полагали, что ее отравили или извели другим образом... Из заговорщиков никто, однако, не погиб. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом с пожалованием ему за воспитание цесаревича 5000 дуга и остался канцлером; брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Князь Репнин уехал в свое наместничество в Смоленск, а над прочими заговорщиками был учрежден тайный надзор".^*

^* (Цит. по: Эйделъман Н. Я. Указ. соч., с. 115-116.)

Другими точными свидетельствами участия Дашковой в заговоре 1772-1773 гг. мы не располагаем. Что касается приведенных фактов, то бесспорны ли они? Ведь в данном случае мы имеем дело не с собственными воспоминаниями (нередко и в них подводит память), а с пересказом воспоминаний отца.

Что может заставить усомниться в причастности Екатерины Романовны к заговору Панина? Еще не изжитое в ту пору чувство привязанности к кумиру юности? Ненависть к Дашковой Павла I, которая проявилась, как только тот вступил на престол? Странная ненависть, если полагать, что княгиня входила в число заговорщиков, пытавшихся еще в начале 70-х годов провозгласить его императором.

И все же более убедительными кажутся аргументы, которые могут заставить поверить в причастность Дашковой к заговору. Основной из них - близость воззрений Панина и Дашковой.

"Ему хотелось ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями. С этой целью Панин предлагал основать политическую свободу для одного дворянства",- писал декабрист Фонвизин.^* Но ведь, очевидно, того же хотела и Дашкова. На необходимость "твердых законов" намекает она, вспоминая разговоры с Дидро и не только это. Должно быть, приверженность Дашковой к конституционно-монархической форме правления во многом и объясняется влиянием ее старшего родственника.

^* (Цит. по: Эйделъман Н. Я. Указ. соч., с. 118-119.)

Сохранился интересный документ - замечания Дашковой на книгу К. Рюльера. Дашкова ставит в вину Рюльеру две ошибки: преувеличил нанесенные ей после воцарения Екатерины обиды (она чересчур горда, чтобы признать себя обиженной) и не написал о том, что, участвуя в событиях 1762 г., она предполагала сделать Екатерину правительницей, а не "самодержицей".^*

^* (Архив кн. Воронцова, кн. VII. М., 1875, с. 654-655. О том, что Екатерина Романовна не скрывала своих надежд, участвуя в перевороте 1762 г., видеть Екатерину в роли правительницы до совершеннолетия ее сына, свидетельствуют и следующие строки Дидро: "Вы спросите, в чем причина ее опалы?.. Может быть, она надеялась руководить императрицей... Может быть, думая о том, на что Дашкова отважилась ради нее, государыня представила себе, на что она может отважиться против нее; может быть, княгиня претендовала на пост министра, даже первого министра или уж во всяком случае на место в совете, а может быть, она была возмущена тем, что у ее подруги, которую она хотела сделать правительницей, достало искусства стать императрицей?..." (1876, р. 493). )

Нет, нельзя исключить возможность того, что имя Дашковой значилось в списке, брошенном Екатериною в пылающий камин. И не случайно не могла Екатерина Романовна поехать в 1773 г. на встречу с Дидро: жизнь ее в деревне в ту пору была, по-видимому, фактически жизнью изгнанницы.

Сохранились прекрасные письма Дидро к Дашковой из Петербурга в Москву. Они полны той теплой доверительности, которая была, очевидно, характерна для их парижских бесед ("...когда Вы, облокотившись на камин, следили за выражением моей физиономии...")

Здесь и воспоминания о том, как Дашкова пела русские романсы и народные песни; даже прославленная Бороздина не может изгладить их из памяти философа. ("Как Вы счастливы, княгиня, с Вашей вдохновенной любовью к музыке...")^*

^* (Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 368 (прил.).)

Здесь и просьбы: напомнить Демидову^* его обещание дать несколько образцов из "натурального его кабинета" ископаемых минералов, раковин... "Попросите, пожалуйста, и о том, чтоб подаренные им вещи были поименованы и улояадны".^**

^*(П. Г. Демидов (1738-1821) - русский просветитель и ученый-натуралист. )

^**(Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 367 (прил.).)

Здесь и знаменитая характеристика Екатерины II: "... Я нашел ее совершенно похожей на тот портрет, в котором Вы представляли мне ее в Париже,- в ней душа Брута с сердцем Клеопатры... Никто не умеет так ...расположить к себе людей, как она..."^*

^* (Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 365 (прил.).)

Надо иметь в виду, что для Дидро существенна была не столько личность монарха, сколько сам принцип самодержавия. Он не исключал произвола "со стороны повелителя доброго, твердого, справедливого и просвещенного".

Философ не раз повторял, что дело не в личных качествах монарха, а в объеме власти, которую он присвоил. "Лишь нация есть истинный суверен; истинным законодателем может быть лишь народ".^* "Нет ни прав, ни законов, ни свободы там, где государь распоряжается правами и законами по своему усмотрению"^**.

^* ( Дидро Д. Собр. соч., т. X, с. 418.)

^** (Дидро Д. Собр. соч., т. X, с. 428.)

Дидро развивал перед Екатериной II идеи народовластия и, как он пишет Дашковой, говорил при дворе с той же свободой, "с какой Вы позволяли мне говорить на улице Гренвиль".^*

^*(Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 365 (прил.).)

Да и почему было императрице не послушать старого философа? Восхищаясь его красноречием, она лучше, чем кто-либо другой, понимала: никакого практического применения в России идеи Дидро иметь не будут. А уж менее других - его идея о необходимости созыва в России Законодательного собрания - эту мысль Дидро подчеркивал в замечаниях на ее "Наказ".

"Замечания на "Наказ" ее императорского величества депутатам Комиссии по составлению Уложения" были написаны Дидро летом 1777 г., по возвращении из Петербурга. В руки Екатерины они попали уже после смерти философа. В письме Ф. М. Гримму от 23 ноября 1777 г. она назвала их сущим лепетом".^*

^*(Сборник Русского исторического общества, т. 23. СПб., 1878, с. 372.)

Недовольство императрицы "Замечаниями" вполне закономерно: Дидро не скрыл в них своего разочарования по поводу того, что добрые намерения Екатерины не подтверждались добрыми делами. "Я вижу в "Наказе" ее величества" проект превосходного кодекса, но в нем нет ни слова относительно способа обеспечить устойчивость этого кодекса. Я вижу там деспота, отрекшегося на словах, но деспотизм по существу остался, хотя он и именуется монархией".^*

^*(Дидро Д. Собр. соч., т. X, с. 510.)

Екатерина сказала как-то историку Сэгюру: "...Если бы я послушалась его, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном, пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство, и администрацию, и финансы для того, чтобы очистить место для невозможных теорий".

Должно быть, и философ постепенно избавляется от иллюзий, понимая, что "ученица" не склонна осуществлять на деле его рекомендации.

"...Когда он заметил, что в моем царстве ничего не меняется по его мысли, он выразил мне удивленье с какой-то обиженной гордостью.

Тогда я откровенно сказала ему:

- Господин Дидро, я слушала от вас с величайшим удовольствием все, что вдохновляет ваш блистательный ум; но из всех ваших великих начал, которые я понимаю очень хорошо, можно составлять прекрасные книги, но но управлять государством. Вы забываете в ваших революционных планах различие наших положений; вы работаете на бумаге, которая все терпит; она мягка, гладка и не останавливает ни Вашего пера, ни воображения, а я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, которая раздражительна и щекотлива..."^*

^* (Записки графа Сэгюра о пребывании его в России. СПб., 1865, с. 149-150.)

В письме Дашковой Дидро сформулировал вывод, к которому пришел вскоре же по приезде своем в Россию: "Идеи, перенесенные из Парижа в Петербург, принимают совершенно другой цвет".^*

^*(Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 365 (прил.).)

Имел ли философ в виду только свою родину, когда, уезжая из России, писал Екатерине Романовне, что возвращается к своим соотечественникам, "из которых одна половина ложится спать ограбленная, а другая дрожит от отчаяния, что бедняки проснутся и догадаются"?...

В годы между двумя заграничными вояжами Дашкова живет по-прежнему уединенно. Много читает. Занята воспитанием детей. Ее интересы все с большей определенностью сосредоточиваются на вопросах науки, просвещения. 0иа участвует в основании научного общества при Московском университете - Вольного российского собрания. Становится действительным членом этого общества, печатается в его органе - "Опыты трудов Вольного российского собрания".

Екатерина Романовна публикует здесь несколько серьезных статей и переводов, в том числе две работы с характерными заголовками: "Общество должно делать благополучие своих членов" и "О сообщественном устройстве". Первые переводы Дашковой - из Вольтера и Гельвеция - были опубликованы еще в 1763 г. во время пребывания ее на коронационных торжествах в Москве, в журнале "Невинное упражнение".

Сын подрастает, и со свойственной ей целеустремленностью Дашкова погружается в исследование педагогической науки. "Она составляет для сына обширный список предметов, устанавливает сроки их изучения.

В вопросах воспитания Дашкова разделяла тревоги и иллюзии многих своих современников. Должно быть, надежды просветителей переустроить общество на началах разума и справедливости при помощи новых методов воспитания не раз обсуждались обеими Екатеринами еще в . годы их дружбы.

Дашкова была свидетельницей и некоторых начинаний Екатерины II в этой области, в частности реформы школьного образования, осуществленной И. И. Бецким. Но задача создать "новую породу людей" довольно скоро перестала занимать императрицу. Для Дашковой же она осталась главной на всю жизнь. В письме ректору Эдинбургского университета У. Робертсону (середина 70-х годов), в статье "О воспитании", напечатанной в "Собеседнике" (1783), Дашкова снова и снова возвращается к этой проблеме.

Вот отрывок из размышлений о том, "что есть совершенное воспитание", пронизанных верой в просвещение, никогда Дашкову не покидавшей.

"В 16 лет я была матерью. В сем возрасте воображению позволено летать быстро, без расчета и без сомнения. Дочь моя не могла пролепетать еще ни единого слова, а я уже помышляла дать ей воспитание совершенное,- писала Екатерина Романовна М. Уильмот.- Я была удостоверена, что на четырех языках, довольно мною знаемых, читая все то, что о воспитании было писано, возмогу я извлечь лучшее, подобно пчеле, и из частей сих составить целое, которое будет чудесно. Все прочтенное мною показалось мне, однако, недостаточным... Во всех моих предприятиях всегда была я непоколебима; я продолжала размышлять о сем предмете с тем большим жаром, что все мои чтения о воспитании не представили еще мне целого, неподвижного и полного. Наконец, пришло мне в мысли, что по крайней мере можно найти некоторые правила, колико удобные, толико и неприменные для всех детей, правила, долженствующие быть токмо твердым основанием фундамента (подчеркнуто Дашковой.- Л. Л.), а что прочее могло быть переменяемо и приноравливаемо к климату, образу того правления, в коем дитя будет жить, и, наконец, его телосложению и способностям... Коротко сказать, я представляю тебе мои три маленьких словца когда, где, сколько... Вот что я положила бы начальным основанием воспитанию, если бы я могла еще льститься, что можно теорию общую, равно как и полезную, воспитанию предположить. И если бы я не знала опытом, что окончание воспитания определить не можно, что иной на пятом десятке еще требует руководства, не одними своими страстями руководствуем, но иногда коварными и презренными людьми, слабости его узнавшими; из опыта знаю... что непредвидимый случай иногда усовершает и ускоряет зрелость ума тогда, когда несколько лет наставления не предуспевают, что юноша, попавшись в развратное общество, в кое ласкательством и угождениями он завлечен, будучи притом надменен, все плоды лучшего воспитания и лучших примеров... уничтожит..."^*

^* (Друг просвещения, 1806, № 12, ч. 4, с. 190-193.)

В письме этом слышится сомнение в правомерности единой воспитательной системы, не учитывающей особенностей личности.

Письмо писалось, когда давно потерпели трагическое крушение планы Дашковой, обучив сына и сформировав его нравственные убеждения и принципы, сделать из него человека выдающегося ("прославляя себя, он прославит тем самым свою родину"). По свидетельству С. Р. Воронцова, сестра не однажды говорила, что сможет гордиться, воспитав человека, который не будет иметь ни одного недостатка, свойственного современному поколению.

Но оказалось, что гордиться нечем: Павел Дашков вырос вполне заурядным, ленивым князьком, хоть и дослужился до генерал-лейтенанта, чему при энергии его матери удивляться не приходится. Г. А. Потемкин, единственный из фаворитов Екатерины, с которым Дашкова не рассорилась, взял его к себе в адъютанты, а с 1798 г. Павел Дашков стал военным губернатором Киева. Короткий взлет его карьеры совпал с правлением Павла I, когда чаши весов резко качнуло: приближенные императрицы были удалены со своих постов, а те, кого она не жаловала, возвышены. Павел Михайлович стал в ту пору ненадолго предводителем дворянства Московской губернии...

"Прост и пьяница",- характеризует его Екатерина II. То ли юный Дашков не выдержал чересчур энергичного напора матери, то ли победило не воронцовское, а дашковское начало - пошел в отца красотой, да не в мать головой.

Екатерина злорадствовала: "С хваленым матерью воспитанием и дочь и сын вышли негодяи: сын и военного ордена не мог... заслужить".^* (Ничего не вышло, хочется добавить, и с воспитанием сына самой императрицы, что она с присущей ей трезвостью прекрасно понимала. "Вы дикое животное..." - говорила она, видя жестокие наклонности наследника престола. Пророчила Павлу: "... И недолго же ты процарствуешь!")^**

^*(Храповицкий А. В. Указ. соч., с. 234.)

^** (Тарле Е. В. Указ. соч., ч. I, с. 27.)

Дашковой суждено было пережить крах просветительских иллюзий - ив общественном плане, и в личном.

А с каким тщанием еще во время первого своего зарубежного путешествия выбирала она место, где будет учиться ее сын! Екатерина Романовна остановилась на Эдинбургском университете: в то время там были сосредоточены крупные научные силы, да и его удаленность от "соблазнов больших столиц" привлекала Дашкову, "Я желала сохранить его нравственные начала неприкосновенными, спасти его от тысячи обольщений, столь неизбежных для молодого человека дома. Вследствие этого я решилась увезти его за границу... Я убеждена была, что английское воспитание всего лучше отвечало его развитию..."

Вслед за Бецким Дашкова полагала, что дети должны воспитываться вне привычной среды. Но только - не в закрытых учебных заведениях, а под наблюдением и влиянием родителей. Она писала ректору Робертсону: "...Я никогда не думала удалять сына от своей кровли и надзора... Думаю, что моя нежная любовь к ним (детям.- Л. Л.) будет самым верным хранителем нравственного и физического их блага..."

Дашкова говорит о карьере молодого русского дворянина, отличной, как она считала, от карьеры юношей в других странах. Военно-служебная карьера русского юноши "очень почетна" и начинается очень рано, а значит, молодой Дашков может посвятить общему развитию не более четырех лет. "Если к этим четырем годам прибавить еще два для путешествия (Екатерина Романовна считает это обязательным элементом образования.- Л. Л.), то мой сын - ему теперь тринадцать лет - на двадцатом году приступит к исполнению своих обязанностей, и я ничего более не желала бы, как видеть его возвышение тем же честным путем, каким шли предки его к своему превосходству".

Так она писала, выспренно и, должно быть, искренне. А за этой преамбулой шел деловой перечень предметов, которые Павел уже изучал, и тех, которые, по мнению матери, ему следовало изучить за пять университетских семестров. Любопытный перечень:

"1-й семестр. Языки, риторика, литература, государственные учреждения, история, математика и логика.

2-й семестр. Языки, история, государственные учреждения, математика, логика, опытная физика, рисование и фортификация.

3-й семестр. Языки и литература, история и государственные учреждения, фортификация и естественное право, публичное, универсальное и политическое; физиология и естественная история, рисование и математика. 4-й семестр. Этика, математика, фортификация, права народов, универсальное и положительное; общие начала положительной юриспруденции и гражданская архитектура.

5-й семестр. Этика, повторение физики, элементарная химия и после общее повторение всех предметов".^*

^*(Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 337-339.)

В 1775 г. Дашкова попросила Екатерину разрешить ей уехать за границу для завершения образования сына. "Мне это было разрешено чрезвычайно холодно".

Еще в начале этого года, ознаменовавшего начало реакции в России, Екатерина Романовна писала брату Александру: "...Ты спрашиваешь, мой друг, имела ли я, как многие, любопытство видеть Пугачева, из чего я заключаю, что ты худо ещё меня, батюшка, знаешь. Сколь ни отвратителен он по злодеяниям своим и сколь возмездия по оным ни справедливы будут, но оковацный человек и осужденный к смерти мне не иначе как жалостным предметом представляется. Я его не видела и видеть не хочу..."^*

^*(Архив кн. Воронцова, кн. V, с. 183.)

Она спешит выдать замуж дочь (за некоего бригадира Щербинина) и вместе с сыном, дочерью, мужем дочери и многочисленными сопровождающими лицами на долгие восемь лет покидает родину.

Путешествие начиналось трудно.

По дороге, неподалеку от Пскова, с лошади упал один из слуг, и по нему проехало двое саней. В соответствии с представлениями медицины той поры для спасения жизни требовалось незамедлительное кровопускание. Но хирурга не оказалось ни на первой почтовой станции, ни на второй. Найдя ланцет в дорожной аптечке, Дашкова тщетно умоляла мужчин, своих спутников, помочь несчастному. Никто не решался. Тогда твердой рукой она сама вскрыла вену больному, и, как это ни удивительно, тому стало легче. Она расплатилась за свой маленький подвиг нервными припадками, о которых, однако, "не сокрушалась, так как ценою их спасла жизнь человека".

Решительности и силы воли ей было не занимать.

Пробиваясь через деревни, "где царствовали неимоверная грязь и нищета", через непроезжие леса, окружавшие Гродно (30 казаков прорубали дорогу, чтобы мог проехать кортеж княгини), она наконец добралась до этого города, где надолго застряла: и сын, и дочь заболели корью.

Только к осени Дашкова попала в Эдинбург.

В Эдинбурге она некоторое время живет в старинном королевском замке. К ее апартаментам примыкает лестница, с которой некогда лорд Дарнли сбросил итальянского певца Риччио, фаворита своей красавицы-жены Марии - той самой Марии Стюарт, которой суждено было первой из коронованных властителей Европы окончить жизнь на плахе (1587). "Живя там, я не раз вспоминала о неразумной и несчастной королеве Марии",- пишет Дашкова.

Дашкова называла годы, проведенные в Шотландии и Ирландии, самыми спокойными в своей жизни.

Сын обучается в знаменитом университете, а мать завязывает дружеские отношения со многими выдающимися людьми своего времени. Историки Уильям Робертсон (кстати, первый биограф Марии Стюарт) и Адам Фергюсон, физик Джозеф Блэк, экономист Адам Смит - вот круг ее друзей. "Я познакомилась с профессорами университета, людьми, достойными уважения благодаря их уму, знаниям и нравственным качествам. Им были чужды мелкие претензии и зависть, и они жили дружно, как братья, уважая и любя друг друга... Беседа с ними являлась неисчерпаемым источником познания".

Екатерина Романовна высоко ценила ту чистую нравственную атмосферу, которой ей довелось дышать среди своих новых друзей, столь отличную от атмосферы придворной.

Она беседует с учеными, ездит слушать ораторов, как всегда, много читает, пробует (и успешно) свои силы в композиции: в дублинской церкви исполняют ее музыку. Очевидно, концерт из произведений Дашковой состоялся и в Англии, в графстве Эссекс.

Сохранилось письмо великого Давида Гаррика, реформатора английской сцены, вернувшего своей родине Шекспира. Актер-реалист, он оценил в музыке Дашковой ее "патетическую простоту". Прекрасное определение! Оно в значительной мере характеризует и стиль "Записок".

Княгиня, душевно благодарю Вас за честь, которой Вы удостоили меня. Вчера лучший музыкант и превосходный композитор мастерски исполнил Ваше произведение. Небольшое собрание было в восторге; каждый чувствовал гармонию, прелесть и патетическую простоту Вашей пьесы. Ни малейшего пристрастия не было к Вашему званию, и, хотя музыкальный жюри критиковал Вас строго, за всем тем одобрение было единодушное; я боюсь, чтоб не сбылось пророчество одного из наших поэтов, что "Россия будет наставницей в искусствах для Британского острова".

Продолжайте, Ваше сиятельство, служить честью Вашей родины и украшением нашей; да послужит Ваша чистая любовь к природе и простоте примером нашей сценической музыке, вокальной и инструментальной, поражающей слух, но не трогающей сердца. После этой официальной просьбы мне остается выразить личное желание - позволить пользоваться Вашим снисходительным расположением одному из самых преданных Ваших слуг.

Если б я был дома, я не замедлил бы раньше благодарить Вас.^*

^* (Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 348 (прил.).)

Наконец, весной 1779 г. курс обучения Павла Дашкова закончен.

Какой прием ждет ее и сына, новоиспеченного "магистра искусства" в Петербурге? Дашкова решает действовать осторожно. Обычно решительная и прямолинейная, она становится расчетливым, искусным дипломатом, когда речь идет о карьере сына. Екатерина Романовна пишет всесильному Потемкину и просит сообщить, на какое военное звание для сына может надеяться. Ответа нет... Продолжаются годы странствий.

Дашкова считала путешествие непременным элементом образования. Но познавательное, "умное путешествие", как она его называла. "Не забудь, что ты едешь не для одного удовольствия,- писала она в наставлениях сыну после окончания им университетского курса,- у тебя нет пустого времени, ты не избегаешь обязанностей общества, которое со временем потребует твоих услуг..."

Наставления сыну полны надеждой на то, что ему удастся осуществить ее несбывшуюся мечту - влиять на судьбу своей родины. Она пишет: "Тебе, конечно, известно, что из бесчисленного множества путешественников, проходящих большими дорогами Европы, едва ли один из тысячи, путешествует при тех выгодных обстоятельствах, какими окружен ты. Умей же оценить их...

Главная вещь... состоит в том, чтобы не упускать ни одного удобного случая для приобретения знания и не забывать, что ты иноземец, мимоходом посещающий чужую страну... У путешественника должны быть постоянно открыты и глаза и уши, потому что сцена изменилась, и размышление, вызванное ею, исчезает вместе с ней.

Предметы твоего наблюдения так разнообразны и многочисленны, что я укажу тебе только некоторые главные. Сюда относятся свойство и форма правления, законы, нравы, влияние, народонаселение, торговля, географические и климатические условия, иностранная и внутренняя политика, произведения, религия, обычаи, источники богатства, действительные и мнимые средства общественного кредита, подати, пошлины и различные условия различных сословий. Эти исследования достойны внимания философа, и ни один путешественник не должен пренебрегать ими, если только он не хочет остаться тупым и бессмысленным зрителем всех этих явлений, не способным ни к умственному, ни к нравственному совершенству...

Исполнив условия твоего путешествия, ты... запасешься всегда нужными и неоценимыми сокровищами, которые пригодятся тебе в кругу семейной жизни, в уединении, на старости лет, на случай дряхлости,- это будет личная твоя польза. С тем вместе из тебя образуется полезный член общества, потому что, сравнивая иностранную жизнь с жизнью своего отечества, стараясь исправить, что найдешь в нем дурного, учреждая, что найдешь полезным его благосостоянию, ты будешь другом и благодетелем своей страны".^*

^*(Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 339-345 (прил.). )

Она заканчивает письмо сыну предостережением - воздерживаться от оскорбительных сравнений, от резкой критики чужих нравов, обычаев и в особенности религий.

Дашкова путешествует по Англии, Голландии, Бельгии, Франции, Италии...

В Лейдене, где Екатерина Романовна останавливается на несколько дней, чтобы познакомиться с университетом, основанным еще в XVI в. Вильгельмом Оранским, и знаменитым хранилищем древних рукописей, она неожиданно встречается со старым своим недругом Григорием Орловым.

Во время следующей их встречи, уже в Брюсселе, произошел случай, который характеризует нравы галантного "осьмнадцатого столетия".

Увидев, что молодой Дашков очень красив, Орлов предлагает свою протекцию: он берется сделать юного князя новым фаворитом императрицы. "Эта странная речь заставила меня сожалеть, что сын при ней присутствует..." Нелепый разговор стоил Екатерине Романовне много волнений: она очень беспокоилась, чтобы слух о нем не дошел до Потемкина...

Годы не утолили "безжалостную наблюдательность" Дашковой и не укротили ее энергию.

В окрестностях Брюсселя она составляет гербарий из растений, не виданных ею в России. В Париже она проводит время в обществе Дидро ("он встретил меня с прежним радушием"), математика Д'Аламбера, историка Рейналя ("...не сомневаюсь, что Ваш прием по возвращении в Россию будет так же лестен, как и во всех частях Европы... Чем больше я читаю историю, чем глубже всматриваюсь в наш век, тем больше убеждаюсь, что Вы выше его",- писал Рейналь Дашковой").^*

^* (Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 348 (прил.).)

Ученик Д'Аламбера дает ее сыну уроки математики

- Гудон, автор скульптурных портретов Вольтера и Франклина, делает ее бронзовый бюст.

От Дидро Дашкова узнает, что в Париже находится Фальконе, автор Медного всадника, и тотчас приглашает его к себе... Прославленный балетмейстер Гардель обучает ее сына и дочь танцам, и Мария-Антуанетта, встретившись с Екатериной Романовной "запросто" в доме графини Полиньяк (французской королеве очень хотелось познакомиться с Дашковой, но та ехать в Версаль отказалась), делает комплименты Павлу и Анастасии по поводу их танцевального искусства (сама королева в ту пору уже не танцевала: во Франции дамам "из общества" это разрешалось только до 25 лет).

В 1781 г., так и не дождавшись ответа из России, Дашковы направляются в Швейцарию, где Павел изучает "науку военной фортификации", а оттуда - в Италию: Турин, Генуя, Милан, Пиза, Рим, Неаполь...

Интересно, что, неутомимо осматривая все достопримечательности этих городов и знакомя с ними сына и дочь, Дашкова не разрешала Павлу ни на один день прерывать занятия.

За книги обычно садились около 8 часов утра, после легкого завтрака, и читали все трое, попеременно. Когда спадала жара, шли или ехали изучать памятники архитектуры и сокровища музеев. По вечерам у Дашковых нередко собирались художники. Сын изучал живопись и гравировальное искусство. Екатерина Романовна тоже проводила вечера за мольбертом или с резцом в руках.

Дашкова поднимается на Везувий. Осматривает развалины Геркуланума и Помпеи, советует королю очистить эти города от пепла и лавы и превратить в музей.

Она беседует с папой и одобряет его план создания Ватиканского музея. Бесстрашно осматривает инфекционный госпиталь, не забыв опрыскать уксусом платье - свое и своих спутников, и тут же шлет Екатерине его описание.

Страницы "Записок", посвященные итальянским городам, памятникам архитектуры, скульптурам и картинам, говорят не только о наблюдательности и тонком вкусе Дашковой, но и о значительных ее познаниях в истории искусства.

Наконец, приходит долгожданный ответ из России - милостивое письмо Екатерины. Должно быть, это.

Княгиня, благодарю Вас за план и чертежи нового лаццарето, устроенного великим герцогом Тосканским и присланного Вами мне. С тем вместе с особенным удовольствием вижу, что Вы не только всегда занимаетесь благом Вашего отечества, но таюке ревностно преданы мне лично. Уверена, что теми же чувствами проникнуты Ваши дети, в которых я принимаю вдвойне живое участие, будучи любима, обоими их родителями. Я приказала зачислить своего крестника в гвардию, в тот полк, который Вы предпочтете. Уверяя Вас в моем неизменном уважении, остаюсь искренно преданная Вам

Можно возвращаться домой.

шоколад купить оптом