6. Заговор сенаторов и смерть Юлия Цезаря

(Гай Светоний Транквилл, Жизнеописание двенадцати цезарей, Божественный Юлий, 76-82)

 Гай Светоний Транквилл (ок. 70-160 гг. н. э.) - происходил из всаднического сословия, 
 при императоре Адриане был секретарем, затем целиком отдался литературной деятельности. 
 Светоний - автор многочисленных произведений, из которых до нас дошли лишь "Жизнеописания 
 двенадцати цезарей" и частично "Биографии знаменитых риторов и грамматиков". Как типичный 
 представитель биографического жанра в историографии, Светоний уделяет главное внимание живым 
 эпизодам, анекдотам, характеристикам описываемых им политических и литературных деятелей.

Господствует взгляд, что он злоупотребил своею властью и был убит заслуженно. Он не только принял совершенно непомерные почести, как то: консульство из года в год, бессрочную диктатуру и надзор за нравами, сверх того титул императора, как собственное имя, прозвание отца отечества, статую среди царских статуй, трон в орхестре, но он позволил вознести себя выше предела, подобающего смертному: так, сенатскими декретами ему предоставили золоченое кресло в курии и перед трибуналом, такие же, как богам, колесницу и носилки для его статуи во время игр в цирке, храмы, алтари, изображения рядом с изображениями богов, пульвинарии фламина, луперков, название одного месяца по его имени; не было также такого отличия, которое бы он не взял и не дал по собственной прихоти. Свое третье и четвертое консульство он отправлял только номинально, ибо ему было достаточно диктаторской власти, предоставленной ему одновременно с консульствами, и в оба эти года он назначал вместо себя двух консулов на три последние месяца; так что в течение всего этого времени комиции собирались только для выборов народных трибунов и плебейских эдилов, ибо и преторов он заменил префектами, которые должны были править столицей в его отсутствие. Случилось, что один из консулов внезапно скончался накануне нового года, и Цезарь по просьбе одного лица предоставил ему вакантную должность на несколько остававшихся до ее истечения часов. Так же произвольно и в нарушение традиции он назначил магистратов на много лет вперед, дал консульские знаки отличия десяти лицам, занимавшим только претуру, принял в сенат новоиспеченных римских граждан и даже полуварваров - галлов. Кроме того, во главе управления монетным делом и государственными налогами он поставил своих собственных рабов. Управление и командование тремя легионами, оставленными им в Александрии, он передал своему развратному любимцу Руфиону, сыну своего вольноотпущенника.

Он потерял всякое чувство меры также и в выражениях, которые, по словам Тита Ампия, он высказывал совершенно открыто: "Республика - ничто, лишь пустое имя без плоти, без блеска", "Сулла был младенцем в политике, коль скоро добровольно сложил с себя диктатуру", "К разговору с ним, Цезарем, люди должны относиться осмотрительнее и считать сказанное им законом". Он дошел до такой дерзости, что однажды, когда гаруспик доложил ему, что внутренности жертвенного животного неблагоприятны и не имеют сердца, ответил: "Впредь они будут счастливее, коль скоро я того пожелаю; да и не следует считать за несчастное предзнаменование, если животному недостает сердца".

Однако величайшую смертельную ненависть к себе он возбудил по следующему случаю. Когда сенат в полном составе явился к нему с сообщением множества самых почетных для него декретов, он принял его сидя. Сцена произошла перед храмом Венеры Родительницы. Некоторые полагают, что он сделал движение, чтобы встать, но его будто бы удержал Корнелий Бальб; другие же считают, что он вовсе и не пытался встать и, напротив, не очень ласково взглянул на Гая Требация, который посоветовал ему подняться с места. Этот его поступок показался тем менее выносимым, что сам он пришел в величайшее негодование, когда во время триумфа при его проезде перед скамьями трибунов один из них, Понтий Аквила, осмелился не встать. Он крикнул ему: "Аквила, требуй же от меня, чтобы я вернул тебе республику, благо ты трибун!" и долго еще потом, давая кому-либо какое-нибудь обещание, неизменно приговаривал: "Если, впрочем, то позволит Понтий Аквила".

К этому поразительному неприличию, проявленному им в неуважении к сенату, он прибавил нечто гораздо более дерзкое. Когда он возвращался с Латинского жертвоприношения, то среди превосходивших всякую меру и еще неслыханных приветствий народа какой-то человек из толпы возложил на его статую золотой венок, обвитый белой повязкой. Народные трибуны Епидий Марулл и Цезетий Флав приказали снять повязку с венка, а человека того отвести в тюрьму. Цезарь, в досаде на то ли, что этот намек на царскую корону так плохо удался, или на то, что у него, по его словам, отняли честь самому от нее отказаться, сделал трибунам строгий выговор и отрешил их от должности. С этих пор он уже ничем не мог снять с себя нарекание в стремлении к царскому титулу, хотя однажды он и ответил толпе, приветствовавшей его именем царя, что его прозвище не царь, а Цезарь; он также отверг царскую диадему, которую консул Антоний на празднике Луперкалий перед рострами пытался несколько раз возложить ему на голову, и приказал отнести ее на Капитолий, в храм Юпитера Лучшего и Величайшего. Распространились даже различные слухи, будто бы он собирается переселиться не то в Александрию, не то в Илион и туда же перенести центр империи, а из Италии путем военных конскрипций выжать все соки и управление Римом поручить своим друзьям; как говорили, в ближайшем заседании сената квиндецимвир Люций Котта имел заявить, что так как, согласно Сивиллиным книгам, парфян может победить только царь, то Цезарь и должен получить этот титул.

Эта-то причина и заставила заговорщиков ускорить выполнение замысла во избежание необходимости голосовать за это предложение. В общем собрании они приняли теперь решение, которое раньше обсуждали порознь, часто сходясь по двое, по трое; уже и народ был недоволен существующим положением, но явно и тайно тяготился единовластием Цезаря и мечтал об освобождении республики. Когда чужестранцы были приняты в сенат, на стенах появилась такая афиша: "В добрый час! Не показывать новым сенаторам дорогу в курию!" Повсюду распевали песенку:

 Галлов Цезарь вел в триумфе, ввел их также и в сенат; 
 Сняв штаны, они надели тогу с пурпурной каймой.

Когда Квинт Максим, которого Цезарь поставил в консулы взамен себя на три месяца, вошел в театр и ликтор приказал публике, по обычаю, встать, все в один голос закричали, что он не консул. После увольнения от должности трибунов Цезетия и Марулла, в ближайших комициях было найдено множество голосовальных дощечек, избирающих их в консулы. На статуе Люция Брута кто-то написал: "О, если бы ты был жив!" А на статуе Цезаря:

 Царей изгнавший Брут стал консулом впервые, 
 А этот, консулов изгнав, царем стал под конец.

В заговоре против него приняло участие более шестидесяти человек, а вождями его были Гай Кассий и Бруты, Марк и Децим. Сначала заговорщики колебались, где его убить: на Марсовом ли поле во время комиций, когда он призовет трибы к голосованию, причем одни должны были столкнуть его с моста, а другие подхватить внизу и заколоть, или на Священной дороге, при входе в театр. Но после того как на мартовские иды было назначено заседание сената в курии Помпея, они тотчас же признали время и место наиболее удобными.

Однако угроза насильственной смерти была возвещена Цезарю, явными предзнаменованиями. За два - три месяца перед тем поселенцы, выведенные в силу Юлиева закона в колонию Капую, занимались сломом древнейших могильных памятников для постройки собственных ферм; они занимались этим тем ревностнее, что, исследуя эти памятники, они нашли в них множество сосудов старинной работы. Между прочим, в гробнице, в которой считался похороненным основатель Капуи - Капис, была найдена медная доска с такой греческой надписью: "Если когда-либо будут открыты кости Каписа, то его потомок падет от руки родственников, а затем месть за него будет сопряжена со страшными бедствиями для Италии". Это не миф и не выдумка, ибо сообщение идет от ближайшего друга Цезаря, Корнелия Бальба. Вскоре затем Цезарю стало известно, что кони, которых он некогда при переправе посвятил реке Рубикону и оставил бродить в табунах на свободе, упорно отказываются от корма и проливают обильные слезы. Во время жертвоприношения гарусник Спуринна убеждал его остерегаться опасности, угрожающей ему не позже мартовских ид. Накануне этих же ид птица крапивник стремительно влетела в курию Помпея, неся в клюве лавровую ветвь, различные же другие птицы преследовали ее от соседней рощи и растерзали в курии. В последнюю ночь перед убийством сам он видел во сне, словно он то летает выше облаков, то подает правую руку Юпитеру, а жене его Кальпурнии снилось, будто фронтон их дома валится, а ее мужа убивают в ее объятиях; и вдруг двери опочивальни сами собой распахнулись настежь.

По причине этих предзнаменований, а также недомогания Цезарь долго колебался, не остаться ли ему дома и не отложить ли назначенные к обсуждению в сенате вопросы; но после увещаний Децима Брута, просившего не лишать своего присутствия собравшихся в большом числе и давно ожидавших его сенаторов, он приблизительно в пятом часу отправился в заседание. Кто-то из встречных подал ему записку, содержавшую донос о заговоре, но он смешал ее с прочими записками, которые держал в левой руке в намерении прочесть позже. Затем пришлось заколоть кряду нескольких жертвенных животных, ибо всякий раз предзнаменования оказывались неблагоприятны; тогда, не считаясь с предупреждениями богов, он вошел в курию. Тут он посмеялся над Спуринной как над лжепророком, заметив, что, вот, мартовские иды наступили, а он все же цел и невредим; Спуринна ответил, что иды, правда, наступили, но еще не прошли.

Когда Цезарь сел, заговорщики, как бы оказывая ему внимание, окружили его толпой, и тут-то Тиллий Кимвр, взявший на себя первую роль, подошел к нему поближе, точно намереваясь о чем-то его попросить; но когда Цезарь движением руки показал, что откладывает вопрос на другое время, Тиллий схватил его за тогу на обоих плечах. Цезарь воскликнул: "Да ведь это насилие!" и в то же мгновение получил рану сзади, несколько ниже глотки, от одного из Каск. Схватив руку Каски, Цезарь пронзил ее стальным грифелем и хотел было вскочить, но второй удар остановил его; тут, видя отовсюду направленные на себя кинжалы, он окутал голову тогой, а левой рукой спустил ее складки на самые голени, чтобы тело, закрытое в своей нижней части, и при падении сохранило пристойный вид. Так был он пронзен двадцатью тремя ударами и только при первом издал стон, но не произнес ни слова, хотя некоторые и говорят, будто, видя устремившегося на него Марка Брута, он промолвил по-гречески: "И ты тоже, сын мой". Все разбежались, а он несколько времени лежал бездыханный; наконец три каких-то раба отнесли его домой на носилках, с которых одна рука его свисла вниз. И из стольких-то ран врач Антистий признал смертельной лишь одну - вторую, нанесенную в грудь. Заговорщики намеревались было бросить тело убитого в Тибр, конфисковать его имущество и отменить все распоряжения, однако страх перед консулом Марком Антонием и начальником конницы Лепидом удержал их.