17. Эксплуатация провинций

(Марк Туллий Цицерон, Речь против Верреса, 2-я сессия, О судебном деле, VI, 17-XVII, 42)

 Марк Туллий Цицерон (106-43 гг. до н. э.) - римский государственный деятель и выдающийся оратор. 
 В начале своей карьеры завоевал широкую популярность обвинительными речами против наместника 
 Сицилии Верреса, в которых обрушивался на злоупотребления правящих кругов в провинциях. 
 Цицерон по своему происхождению и политическим симпатиям принадлежал к всадническим кругам; 
 его излюбленным политическим лозунгом была проповедь союза между сенаторским и всадническим 
 сословиями. До нас дошло 58 речей Цицерона (некоторые сохранились неполностью), 864 письма 
 (из них - 90 писем его корреспондентов), а также ряд философских и риторических произведений. 
 Сочинения Цицерона, в первую очередь, речи и письма - важный источник по истории Римской 
 республики I в. до н. э. 

Лишь только ему досталась по жребию сицилийская провинция, он, еще до отъезда, начал немедленно рассуждать сам с собою и советоваться с друзьями, в Риме и его окрестностях, о том, каким образом ему в один год заработать в этой провинции наиболее крупную сумму денег. Он не хотел учиться на месте, хотя знал, как грабить провинцию, не будучи новичком в этом отношении, а желал отправиться разбойничать в Сицилию с выработанным планом действий. Недобрую судьбу сулил наш народ в своих толках и пересудах этой провинции; по одному его имени шутники догадывались, чем этот человек будет там заниматься. Да и в самом деле, кто, вспоминая о его бегстве и воровстве, совершенном им в бытность его квестором, раздумывая о грабеже городов и храмов, когда он был легатом, видя на форуме следы грабежей его, как претора, - кто мог оставаться в неведении относительно того, как ему предстояло заявить себя в этом четвертом акте его преступной жизни? Но, чтобы вы могли убедиться, что в Риме он расспрашивал не только о способах воровать, но и об именах своих жертв, я представлю вам вполне ясные доказательства, на основании которых вы можете легко судить о его выходящей вон из ряда наглости.

В тот самый день, когда он вышел на берег в Сицилии, - обратите внимание, достаточно ли приготовленным приехал он, чтобы согласно предзнаменованию, которое видело в его имени^* население столицы, основательно "вымести" провинцию, - он немедленно распорядился отправить из Мессаны письмо в Галесу, - вероятно, он написал его в Италии, так как послал тотчас же по выходе из корабля. В нем он приказывал галесцу Диону немедленно явиться к нему, желая, по его словам, разобрать дело о наследстве, доставшемся сыну Диона от его родственника Апполодора Лафирона. А наследство, судьи, представляло очень внушительную сумму.

^* (Игра слов. Цицерон связывает имя Веррес с латинским глаголом: verrere, что значит - выметать, мести.)

Дион, судьи, - то самое лицо, которое в настоящее время пользуется правами римского гражданства, благодаря милости Кв. Метелла. Относительно него было достаточно выяснено для вас в первой сессии целым рядом свидетельских Показаний выдающихся личностей и множеством кассовых Книг, что он заплатил миллион сестерциев для того, чтобы выиграть, на основании его приговора, дело, в правоте которого не могло быть ни малейшего сомнения; затем, что у него увели целые табуны породистых коней и забрали находившиеся в его доме серебро и ковры. Таким образом, Кв. Дион потерял миллион сестерциев не почему-либо другому, а только потому, что ему досталось наследство. В чью же претуру досталось это наследство сыну Диона? В ту же самую, как и Аннии, дочери сенатора П. Анния, в ту же самую, как и сенатору М. Лигуру, - в претуру Г. Сацердота. Что ж, делал тогда кто-либо затруднения Диону? Ничуть, как не делал их и Лигуру, тюка претором был Сацердот. Но кто же донес о наследстве Верресу? - Никто, если только не допустить, что квадруплаторы явились к. нему на берегу (Мессинского) залива. Нет, еще в то время, когда он был вблизи столицы, он услыхал, что какому-то сицилийцу Диону досталось огромное наследство; что наследнику вменено в обязанность поставить на площади несколько статуй и, в случае неисполнения этого условия, он должен уплатить штраф храму Венеры Эрицинской. Хотя статуи и были поставлены согласно завещанию, тем не менее, Веррес надеялся найти возможность придраться, благо здесь фигурировало имя Венеры.

И вот он выставляет лицо, требовавшее вышеупомянутое наследство в пользу храма Венеры Эрицинской. Требовал его не квестор, имевший в своем ведении гору Эрик, как то было в обычае, а какой-то Новий Турпион, его шпион и ищейка, самый подлый среди всей этой компании квадруплаторов, осужденный за нанесенное кому-то оскорбление в пропретуру Г. Сацердота. Дело было такого рода, что сам наместник, ища ложного обвинителя, не мог найти другого, хоть несколько более порядочного. В конце концов Веррес признал ответчика свободным от обязанности уплатить штраф Венере, но присудил его к уплате крупной суммы... ему, Верресу. Конечно, он предпочитал, чтобы грешили люди, чем боги, и соглашался скорей сам унести от Диона то, что не следовало, нежели дать Венере то, чего она не должна была брать.

Зачем читать мне в данном случае свидетельское показание С Помпея Хлора, адвоката Диона, видевшего все, высоко уважаемого человека и пользующегося выдающимся значением и известностью во всей Сицилии, хотя за свою храбрость он уже давно пользуется правами римского гражданства? Зачем читать показания самого Кв. Цецилия Диона, человека безупречной репутации и вполне честного? Зачем читать показания Л. Цецилия, Л. Лигура, Т. Манлия, Л. Калена? Все они своим свидетельством подтвердили факт, что Дион дал Верресу деньги. То же самое сказал и М. Лукулл, - именно, что он знает об этом несчастии Диона уже давно, будучи его гостеприимцем. К чему говорить обо всем этом? Разве Лукулл, который тогда был в Македонии, знает об этом лучше, чем ты сам, Гортенсий, находившийся тогда в Риме, ты, к которому Дион обратился с просьбою о заступничестве, ты, который в письме к Верресу горячо жаловался на обиду, причиненную им Диону? Это дело ново, неожиданно для тебя? Ты слышишь сегодня об этом преступлении в первый раз? Ты ничего не знаешь о нем от Диона, ничего - от твоей тещи, почтенной женщины, Сервилии, гостеприимицы Диона? Я думаю, здесь много такого, чего не знают мои свидетели, но что знаешь ты; и не его невиновность, а только закон освобождает тебя в этом случае от обязанности быть по этому пункту свидетелем в мою пользу. (Секретарю.) Читай. Показания Лукулла, Хлора, Диона... Как вы думаете, достаточно ли крупна была сумма, которую взял себе, прикрываясь именем Венеры, этот венерин поклонник, прямо из объятий Хелидоны отправившийся в провинцию?

Послушайте теперь о том, как он взял себе менее значительную сумму путем не менее бессовестной напраслины. В Агирии жили два брата, Сосипп и Филократ. Отец их умер назад двадцать два года. В своем завещании он назначил за неисполнение по какому-то пункту его воли наказать наследников штрафом в пользу Венеры. Через девятнадцать лет после этого, когда в провинции успело смениться столько пропреторов, столько квесторов, столько ложных обвинителей, от наследников потребовали наследство в пользу Венеры. Вести следствие пришлось Верресу; через Волкация он получил от обоих братьев около четырехсот тысяч сестерциев. Многочисленные показания на этот счет вы слышали раньше; братья агирийцы выиграли процесс, но вышли из суда нищими и разоренными.

Но, говорят нам, Веррес не получил этих денег... Что это за защита? Говорите ли вы дело или только шутите? Для меня это новость! Веррес выставил ложного обвинителя, Веррес назначил срок явки в суд, Веррес производил следствие, Веррес был судьею; были даваемы огромные суммы денег, давшие их выигрывали процесс - и ты думаешь защищаться, говоря: "Эти суммы были уплачиваемы не Верресу". Я прихожу тебе на помощь: то же говорят и мои свидетели, они утверждают, что деньги они дали Волкацию. Но что за силу представлял из себя Волкаций, что получил с двоих четыреста тысяч? Дал ли бы кто Волкацию хоть один асс, когда бы он явился по своей воле? Пусть он придет, пусть он попробует, - его никто не впустит за порог! Но я иду еще далее - я обвиняю тебя в том, что ты получил вопреки закону сорок миллионов сестерциев; я согласен, что лично тебе не дали ни одной монеты, но так как деньги давались за твои решения, за твои эдикты, за твои приказания, за твои приговоры, то надлежало спрашивать не о том, чья рука считала их, а о том, кто вымогал их несправедливо. Избранные из твоей свиты были твоими руками; твои префекты, писцы, акцензы, врачи, гадатели, глашатаи - все они были твоими руками. Чем кто ближе стоял к тебе по крови, свойству или дружбе, тем более смотрели на него, как на твою руку. Вся эта твоя когорта, которая наделала Сицилии зла больше, чем сто когорт беглых рабов, была, несомненно, твоею рукой. Все, что ни взято кем-либо из них, - все необходимо считать не только данным тебе, но и отсчитанным собственноручно тобою. Если вы одобрите защитительный довод: "Он получил не сам", вы можете упразднить все суды о вымогательствах; никогда не найдете вы настолько уличенного, настолько виновного подсудимого, который, привлеченный к суду, не мог бы воспользоваться подобного рода защитой. Достаточно одного - что ею пользуется Веррес; найдется ли когда-либо потом подсудимый, виновный настолько, что после сравнения его с Верресом он не окажется невинным, как Кв. Муций? Мне кажется, эти господа не столько защищают Верреса, сколько желают испытать на Верресе свой способ защиты.

Поэтому, судьи, вам следует обратить на настоящий пункт свое особое внимание. В данном случае речь идет о важнейших интересах государства, репутации нашего сословия и благе союзников. Если мы намерены пользоваться славой людей бескорыстных, мы должны держать в пределах дозволенного не только самих себя, но и своих товарищей. Прежде всего необходимо стараться, чтобы мы брали с собою в провинцию таких лиц, которые дорожили бы нашей репутацией и нашим добрым именем; если же при выборе подчиненного нас ввела в заблуждение казовая сторона нашей дружбы с ним - его следует наказывать, отсылать от себя и жить всегда с мыслью, что с нас могут потребовать отчет. Сохранился следующий ответ Сципиона Африканского, человека крайне добродушного - качество похвальное, но тогда только, когда оно не грозит опасностью нашей доброй славе, как это и было у него. Один из его друзей, давно ухаживавший за ним, не добился дозволения сопровождать его в Африку в качестве префекта и был этим недоволен. "Не удивляйся, - сказал ему Сципион, - если я отвечал тебе отказом. Я давно прошу лицо, дорожащее, как я уверен, моею репутацией, отправиться со мною в качестве префекта и до сих пор не могу получить согласия"... Действительно, если мы желаем иметь успех и пользоваться доброй славой, нам следует скорей просить, чтобы известные лица ехали с нами в провинцию, нежели предлагать им это как благодеяние с нашей стороны. А ты, Веррес, когда ты приглашал своих друзей в провинцию как бы для раздела добычи, когда ты грабил и вместе с ними и через них, когда ты дарил их всенародно золотыми кольцами - думал ли ты, что тебе придется давать отчет не только в своем собственном, но и в их поведении?

Не довольствуясь богатой и роскошной наживой на тех процессах, которые он решил разбирать лично со своим "советом", т. е. с той же своей когортой, он нашел еще бесконечный ряд других процессов, источник неиссякаемых доходов. Ведь ясно, что все состояние всех людей находится в распоряжении, во-первых, тех, кто назначает суд, во-вторых, тех, кто творит суд; что никто из вас не может сохранить за собой свой дом или землю, или отцовское добро, если, в ответ на предъявленный к кому-либо из вас иск, негодяй-претор, решение которого нельзя отменить, назначит судью по своему выбору, и если судья, безнравственный и легкомысленный человек, станет руководствоваться в своем приговоре желаниями претора. Но если вдобавок претор будет составлять формулу в таких выражениях, что даже такой судья, как Л. Октавий Бальб, этот опытный и добросовестный юрист, не сумеет постановить приговор иначе, чем это пожелает претор, если, например, суд будет назначен по следующей формуле: Судьей быть Л. Октавию. Если обнаружится, что капенское поместье, о котором ведется процесс, составляет собственность, по квиритскому праву, П. Сервилия, и последний откажется уступить его Кв. Катулу.., то ведь судья Л. Октавий по необходимости должен будет или заставить П. Сервилия уступить поместье Кв. Катулу, или осудить того, кого не следует. Подобного же рода было все преторское право, все судебное дело в Сицилии в продолжение трехлетней претуры Верреса. Декреты его были таковы: если твой кредитор не пожелает удовольствоваться уплатой той суммы, в которую ты, как должник, оцениваешь свой долг ему, то ты можешь подать на него жалобу; если же он станет преследовать тебя судебным порядком, можешь потребовать заключения его в тюрьму. Так он велел посадить в тюрьму истца Г. Фуфиция, Л. Свеция, Л. Рацилия. Персонал судей он составлял следующим образом: если ответчиками были сицилийцы, судьи принадлежали к числу римских граждан, тогда как сицилийцы должны были быть судимы своими судьями; если же ответчиками были римские граждане, судьями были сицилийцы. Но чтобы вы могли составить себе понятие о том, как отправлял он правосудие, позволю себе познакомить вас сперва с законами сицилийцев, а затем с его указами.

По сицилийскому праву, два тяжущиеся согражданина судятся по законам своего города; если же сицилиец ведет процесс с сицилийцем же, но не своим согражданином, в таком случае претор, на основании декрета Публия Рупилия, который он издал от имени десяти комиссаров и который сицилийцы зовут законом Рупилия, избирает судей по жребию. Если частное лицо предъявляет иск к городу или город к частному лицу, то судом назначается дума другого города, причем каждой стороне предоставляется отвести определенное число городов. Если истцом - римский гражданин, а ответчиком- сицилиец, судьей должен быть сицилиец, если же сицилиец предъявляет иск к римскому гражданину, судьей назначается римский гражданин. При этом в обыкновенных делах судьи избираются из конвента римских граждан, но тяжбы между крестьянами и откупщиками десятины решаются на основании "хлебного закона", известного под именем "Гиеронова". Все эти права были, во время его пропретуры, не только перепутаны, но прямо отняты и у сицилийцев и у римских граждан; прежде всего, сицилийцы потеряли остаток своей автономии.

Если согражданин имел тяжбу с согражданином, он или назначал судьями, кого ему было угодно, - глашатая или гадателя или врача, - или, если суд производился согласно законам, и тяжущиеся имели судьей своего согражданина, он не давал судье возможности постановлять приговор согласно своей совести. Позволяю себе познакомить вас с его эдиктом, которым он все суды подчинил своей воле: если кто-либо окажется дурным судьею, я расследую дело и после следствия накажу его... Благодаря такого рода распоряжению всем было ясно, что судья, зная, что его решение будет представлено на обсуждение другого и что, в данном случае, ему может грозить опасность подвергнуться уголовному обвинению, должен принимать во внимание волю лица, которое, как он знал, может немедленно возбудить против него уголовное преследование. Из конвента граждан не выбирались судьи, как не назначались они из купцов. Эта масса судей, о которых я говорю, назначалась из когорты, притом не какого-нибудь Кв. Сцеволы - который, впрочем, никогда не назначал людей из своей когорты, - а из когорты Гая Верреса. А как вы думаете, хороша была когорта под управлением такого начальника? Не иначе поступал он в тяжбах частных лиц с общинами; вы можете узнать об этом из его эдикта: если дума, которой будет поручен суд, окажется не на высоте своей задачи, и т. д. Я могу доказать, что и городские думы, в тех редких случаях, когда им поручали суд, вследствие его давления, выносили приговор, не согласный со своими убеждениями.- Никаких метаний жребия, как следовало бы на основании закона Рупилия, не производилось, кроме тех случаев, которые ему были совершенно безразличны; приговоры, вынесенные по многим тяжбам на основании Гиеронова закона, были уничтожены все одним его эдиктом; судей из конвента граждан и купцов опять-таки не было. Вы видите, какую власть имел он; посмотрите теперь, что он делал.

Жил-был в Сиракузах Гераклий, сын Гиерона, один из самых знатных и - до его наместничества - самых богатых граждан того города; теперь он полный бедняк, не вследствие какого-нибудь несчастья, а исключительно по милости его алчности и несправедливости. От одного родственника, Гераклия, ему досталось наследство приблизительно в три миллиона сестерциев, дом, полный прекрасной резной серебряной посуды, ковров и рабов высокой стоимости - т. е. именно то, что, как всем известно, составляет предмет безумной его страсти. Стали говорить, что Гераклию достались громадные деньги и что он будет не только богат, но что в его руках прекрасная посуда, серебро, ковры и рабы. Узнал об этом и Веррес. Сначала он старался залучить к себе Гераклия путем одной из своих более мягких хитростей, именно попросил его одолжить ему некоторые из этих вещей для осмотра - конечно, без возврата. Но вот через несколько времени некоторые сиракузцы - то были Клеомен и Эсхрион, отчасти родственники Верреса; их жен, по крайней мере, он никогда не считал чужими; из остальных пунктов обвинения вы поймете, каким значением пользовались они у наместника и вследствие какой гнусности приобрели его - они, повторяю, сказали Верресу, что он может обделать выгодное дело, дом Гераклия- полная чаша во всех отношениях; сам он человек старый и не совсем ловкий; патронов, к кому он мог бы по праву обратиться за помощью, у него нет, кроме Марцеллов; наконец, в завещании сказано, что назначенный наследником Гераклий должен поставить в палестре несколько статуй. "Мы заставим, - заключали они, - содержателей палестры объявить, что статуи не были поставлены, как того требовало завещание, и потребовать наследство от Гераклия на том основании, что согласно завещанию оно должно перейти к палестре". Их предложение понравилось Верресу; он понимал, что если такое огромное наследство будет объявлено спорным и дело о нем станет разбираться в суде, он, пропретор, непременно уйдет с наживой. Он одобрил их план и советовал им немедленно вчинить иск и с возможно большим шумом напасть на человека, всего менее расположенного таскаться по судам, вследствие своих преклонных лет. Так-то против Гераклия возбудили судебное преследование. Сначала все были удивлены несправедливостью жалобы; затем, однако, те, кто его знал, частью стали подозревать, частью видели явно, что он зарится на наследство.

Между тем наступил день, на который он, на основании Рупилиева закона, объявил выбор по жребию судей для процесса, назначенного к разбору в Сиракузах. Веррес был уже в Сиракузах, готовый руководить выбором. Тогда Гераклий стал доказывать ему, что в этот день нельзя производить метанье жребия, так как закон Рупилия запрещал приступать к метанию жребия раньше тридцати дней после подачи жалобы; между тем тридцати дней еще не прошло. Гераклий рассчитывал, в случае если ему удастся избежать этого дня, на приезд до второй жеребьевки преемника Верреса - Квинта Аррия, которого тогда с крайним нетерпением ожидали в провинции. Вышло, однако, не так. Веррес отложил разбор всех остальных процессов и назначил днем метанья жребия такой, чтобы жеребьевка судей могла быть произведена, в процессе Гераклия, через тридцать дней после подачи жалобы, на основании закона. Когда день этот пришел, пропретор начал делать вид, будто желает приступить к метанью жребия. Гераклий явился со своими адвокатами и потребовал, чтобы ему позволили вести процесс с содержателями палестры, согласно существующему праву. Требование его противников состояло в том, чтобы в этом процессе судьи были выбраны из числа граждан городов, входивших в состав сиракузского судебного округа, и притом по желанию Верреса; Гераклий же настаивал, со своей стороны, чтобы судей выбрали на основании Рупилиева закона, не нарушая постановлений предков, решения римского сената, общесицилийского права.

Стоит ли доказывать его своеволия и преступления в судопроизводстве? Кто из вас не раскусил его в его городскую претуру? Мог ли кто когда в его претуру преследовать свои права против воли Хелидоны? Не его развратила провинция, как некоторых других; нет, он остался таким же, каким был в Риме. Гераклий ссылался на то, что знали все, - что у сицилийцев в их взаимных тяжбах есть определенные законы, на основании которых следует вести процесс; что у них есть закон Рупилиев, изданный консулом П. Рупилием от имени десяти комиссаров; что его всегда держались в Сицилии все консулы и пропреторы. Все это ему не помогло, Веррес не согласился назначить судей по жребию на основании Рупилиева закона и выбрал пять судей по собственному усмотрению.

Что делать с подобного рода человеком? Какое придумать наказание, достойное его несправедливости? Тебе, преступный и бессовестный человек, было указано заранее, чем должен ты руководствоваться при выборе судей для сицилийцев; воля полководца народа римского, звание десяти комиссаров, столь высокопоставленных сановников, и решение сената, на основании которого П. Рупилий, от имени десяти комиссаров, издал законы для Сицилии, - все это должно было бы обуздать твое своеволие; далее, все прежние пропреторы во всем, в особенности же в процессах, строжайше держались Рупилиевых законов, - и несмотря на все это, ты посмел поставить ни во что, ради своих корыстных целей, эти священные заветы прошлого? Итак, для тебя не существовало законов, долга, боязни за свое доброе имя, страха перед судом? Итак, нет в твоих глазах авторитета, заслуживающего того, чтобы ты смирился перед ним? Нет примера, достойного того, чтобы ты следовал ему?..

Но вернемся к тому, о чем я начал рассказывать. Он назначил пятерых судей, вопреки законам и примеру предшественников, не дозволяя отвода, не прибегая к жребию, руководствуясь единственно собственной прихотью; не для разбора дела, а для того, чтобы они говорили то, что им прикажут. В тот день не было решено ничего; обеим сторонам приказали явиться на другой день. Гераклий между тем, видя, что пропретор всячески подкапывается под его состояние, решил, по совету друзей и родственников, не являться в суд и в ту ночь бежал из Сиракуз. На следующий день утром Веррес встал так рано, как никогда, и приказал позвать к себе судей. Узнав, что Гераклия нет, он стал уговаривать судей произнести Гераклию обвинительный приговор заочно. Те просят его, чтобы он, не во гнев ему будь сказано, не нарушал своего собственного постановления и не заставлял их до истечения десяти часов произносить приговор отсутствующей стороне согласно требованиям присутствующей; он соглашается. Тем временем им овладело раздумье; бегство Гераклия было крайне неприятно и ему, и его друзьям, и советникам. Заочное осуждение этого человека, в особенности в миллионном деле; должно было - это они вполне понимали - вызвать еще большее негодование публики, чем если бы ответчик присутствовал. К этому присоединялось еще то обстоятельство, что судьи были даны не на основании закона Рупилия; они понимали, что это сочтут еще большею подлостью и несправедливостью. Вот тут-то, в то время как Веррес хотел исправить свою ошибку, он и показал свое пристрастие и свою неправоту. Он сказал, что не желает пользоваться услугами тех пяти судей, и приказал - что следовало бы сделать на основании закона Рупилия первым делом - вызвать Гераклия и лиц, подавших на него жалобу, объявляя, что хочет приступить к жеребьевке судей на основании закона. Накануне Гераклий не мог добиться этого, несмотря на свои горькие слезы, просьбы и жалобы; теперь же эта мысль - о необходимости приступить к жеребьевке судей на основании Рупилиева закона - сама собою пришла ему в голову. По жребию были выбраны трое. Веррес приказал им произнести Гераклию заочно обвинительный приговор; они и объявили его виновным...

(Марк Туллий Цицерон, Речь за закон Манилия, II, 6; V, 12-13; VI, 14-16; VII, 17-19)

...По своему смыслу настоящая война такова, что вы должны проникнуться сильнейшим желанием довести ее до конца. Ее предмет - завещанная вам предками слава римского народа, великая во всех отношениях, но более всего - в военном деле; ее предмет - благосостояние наших союзников и друзей, из-за которого наши предки вели много тяжелых войн; ее предмет - самые верные и обильные источники доходов римского народа, с потерею которых вы лишитесь и того, чем страшна война, и того, чем красен мир; ее предмет - имущество многих граждан, справедливо ожидающих от вас помощи как ради себя самих, так и ради государства...

...Что должны вы испытывать при виде страшной опасности, которой подвергаются жизнь и состояние ваших союзников? Изгнан из своего царства царь Ариобарзан, союзник и друг римского народа; вся Азия ждет вторжения двух царей, исполненных самой жестокой вражды не только к вам, но и к вашим союзникам и друзьям; величина опасности заставляет все общины в Азии и Греции обращаться за помощью к вам; просить вас о присылке того полководца^*, которого они желают, в то время как вы послали им другого, - они не решаются, да и не считают это исполнимым без величайшей опасности для себя. Подобно вам, они сознают и, чувствуют, что только один муж соединяет в себе все требуемые качества в самой высокой их степени - и их тоска по нем еще увеличивается от того, что он недалеко - тот муж, который одним своим приближением, одним звуком своего имени, хотя он приходил для ведения войны с пиратами, заставил врагов приостановить и отложить свое вторжение. Не имея возможности говорить открыто, они молча просят вас удостоить и их той чести, которую вы оказали уже вашим союзникам в остальных провинциях, и вверить их благосостояние этому мужу; и тем настойчивее просят они об этом, что мы обыкновенно посылали в эту провинцию таких наместников, которые, если и защищали ее от врагов, то сами вели себя так, что их прибытие немногим отличалось от вражеского вторжения; он, напротив (как они раньше знали по слухам, теперь же убедились воочию), отличается такой воздержанностью, такой ласковостью, такой гуманностью, что люди считают себя тем более счастливыми, чем долее он у них остается.

^* (Т. е. Помпея.)

И если вы припомните, что наши предки за одних лишь своих союзников, не будучи вызваны личным оскорблением, вели войны с Антиохом, с Филиппом, с этолийцами, с Карфагеном, то с каким рвением следует вам, столь жестоко оскорбленному народу, защищать благосостояние союзников заодно с честью вашей державы? Но ко всему этому присоединяется еще опасность, которой подвергаются самые крупные доходы вашей казны. Действительно, доходы с других провинций столь незначительны, что их едва хватает на расходы по управлению самих провинций; Азия, напротив, страна в высшей степени благодатная и роскошная, далеко оставляющая за собой все прочие земли плодородием полей, разнообразием овощей, обширностью пастбищ и обилием годных для вывоза продуктов. Ввиду этого, квириты, если только вы хотите сохранить возможность воевать с успехом и жить в мире с достоинством, вы должны обезопасить эту провинцию не только от бедствий, но и от страха перед ними. Да, квириты, даже от страха; дело в том, что в других делах потеря обусловливается наступлением бедствия, в деле же взимания налогов не одно только появление беды, но и самый страх перед ней разорителен. Достаточно того, чтобы неприятельское войско было вблизи; не дожидаясь его вторжения, люди оставляют свои пастбища, бросают свои поля, отказываются от своих торговых предприятий; а раз это случилось, пропадают казенные сборы и с таможен, и с выгонов, и с десятинных полей. Так-то неоднократно пустые слухи о предстоящей опасности, неосновательный страх перед войной заставляли нас терять доходы за целый год. Постарайтесь же вдуматься в настроение и плательщиков податей, и акционеров, и агентов откупных товариществ в настоящую минуту, когда они видят, что вблизи стоят два царя с громадными войсками, сознают, что один набег конной рати может в самое короткое время лишить их доходов за целый год, когда откупщики видят опасность для себя даже в тех многочисленных отрядах рабов, которые они содержат на пастбищах и полях, в гаванях и на сторожевых пунктах? Как вы думаете, пойдет ли все это вам в прок, если вы не сохраните в безопасности тех, кто вам приносит эти доходы - притом, как я уже сказал, не только от бедствий, но даже от страха перед ними?

Наконец, не должны вы оставлять без внимания и того вопроса, которому я отвел последнее место в своем рассуждении о смысле этой войны - именно вопроса об имуществе многих римских граждан; напротив, квириты, ваше благоразумие требует от вас заботливого отношения к нему. Во-первых, откупщики, степенные и почтенные люди, свои денежные операции и капиталы перенесли в эту провинцию, а их интересы сами по себе заслуживают внимания с вашей стороны; действительно, если мы по справедливости в казенных сборах всегда видели артерии нашего государства, то мы столь же справедливо можем назвать то сословие, которое ими заведывает, залогом существования прочих. Но, кроме того, и члены других сословий, люди предприимчивые и деятельные, отчасти сами занимаются денежными оборотами в Азии и поэтому, как отсутствующие, имеют право на ваше участие, отчасти же поместили большие капиталы в этой провинции. Таким образом, само человеколюбие требует от вас, чтобы вы спасли этих столь многочисленных ваших сограждан от беды; но, сверх того, ваше благоразумие должно вам подсказать, что разорение стольких граждан не может пройти бесследно и для жизни самого государства. Конечно, можно возразить, что и по их потере мы можем путем победы вернуть себе свои доходы; но, во-первых, в этом пользы мало, так как прежние товарищества, будучи разорены, не будут в состоянии взять их на откуп, а у других страх отобьет охоту; а затем - нам следует твердо помнить хоть то, чему нас научила эта самая Азия и этот самый Митридат в начале азиатской войны, благо урок этот обошелся нам очень дорого: когда в ту пору множество граждан потеряло в Азии большие капиталы, в Риме платежи были приостановлены, и все курсы пали. Иначе и быть не может; немыслимо, чтобы в одном государстве многие граждане потеряли свое имущество, не вовлекая в свою гибель и массы других лиц. Оградите же от этой опасности наше государство и поверьте, если не мне, то своим собственным глазам; римские курсы, римские денежные операции, производимые здесь, на форуме, состоят в тесной, органической связи с денежными оборотами в Азии; крушение этих последних не может не втянуть в ту же пучину и первых. А если так, то можете ли вы сомневаться в необходимости приложить, все свое усердие к ведению такой войны, которая ограждает славу вашего имени, благосостояние союзников, богатейшие источники ваших доходов и, наконец, имущество многих ваших сограждан, сохранность которого необходима в интересах самого государства?..

(Марк Туллий Цицерон, Письма к Аттику, V, 16)

Титу Помпонию Аттику, в Рим. В пути из Синнады в Филомелий, между 9 и 11 августа 51 г. до н. э.

Хотя письмоносцы откупщиков и отправлялись в то время, как я был в пути, и я очень торопился, я все-таки счел нужным урвать время, чтобы ты не думал, что я не помню отвоем поручении. Поэтому я и присел на самой дороге, чтобы написать тебе сжато о том, что требует более длинного рассказа.

Знай, в канун секстильских календ мы прибыли в погубленную и навеки совершенно разоренную провинцию, ожидавшую нас с величайшим нетерпением; на три дня мы задержались в Лаодикее, на три дня - в Апамее и на столько же дней - в Синнаде. Мы услыхали только одно: внести указанные подушные они не могут, продажное всеми продано; стоны городов, плач, чудовищные поступки не человека, но какого-то огромного дикого зверя. Что еще нужно? Им вообще в тягость жизнь.

Однако несчастные города оправляются благодаря тому, что не несут никаких расходов ни на меня, ни на легатов, ни на квестора, ни на кого бы то ни было. Знай, что мы не берем не только сена или иного, что обычно дается по Юлиеву закону, но даже дров. Помимо четырех кроватей и крова, никто ничем не пользуется, а во многих местах мы даже не требуем крова и большей частью остаемся в палатке. Поэтому происходит невероятное стечение людей с полей, из деревень, из всех городов. Клянусь, они оживают даже от нашего приезда; справедливость, воздержанность и мягкость твоего Цицерона, таким образом, превзошли всеобщее ожидание.

Услыхав о нашем приезде, Аппий отправился в отдаленную часть провинции, к самому Тарсу, и там производит суд. О парфянах молчат, однако приезжающие сообщают, что варвары истребили наших всадников. Бибул, правда, и теперь не думает являться в свою провинцию; но он, говорят, делает это по той причине, что хочет позднее покинуть ее. Я же тороплюсь в лагерь, до которого нужно ехать два дня.

(Марк Туллий Цицерон, Письма к Аттику, V, 17)

Титу Помпонию Аттику, в Рим. В пути в лагерь, между 10 и 12 августа 51 г. до н. э.

...Видя, что мой приезд близок, наш Аппий из Лаодикеи уехал к самому Тарсу. Там он производит суд, несмотря на то, что я нахожусь в провинции. Не корю его за эти незаконные действия, ибо у меня достаточно дела по залечиванию ран, нанесенных провинции, причем я стараюсь делать это с возможно меньшим позором для него. Но ты, пожалуйста, скажи нашему Бруту, что тот поступил нехорошо, удалившись к моему приезду на возможно большее расстояние.

(Марк Туллий Цицерон, Письма к близким, XV, 1)

Консулам, Преторам, Народным Трибунам и Сенату. Киликия, вблизи Кибистры, между 19 и 21 сентября 51 г. до н. э.

Проконсул Марк Туллий Цицерон шлет большой привет консулам, преторам, народным трибунам, сенату.

Если вы здравствуете, хорошо; я здравствую. Хотя меня и с достоверностью извещали, что парфяне перешли через Евфрат почти всеми своими силами, тем не менее, полагая, что проконсул Марк Бибул может написать вам об этом более определенно, я считал для себя необязательным писать официально о том, что сообщали о провинции другого. Однако, после того как я получил известия из самых верных источников - от послов, посланцев и из писем, то, и потому что это было столь важным делом, и потому что мы еще не слыхали о приезде Бибула в Сирию, и потому что начальствование в этой войне для меня с Бибулом почти общее дело, я счел нужным написать вам о том, о чем мне донесли.

Послы царя Антиоха. Коммагенского первыми известили меня о том, что большие силы парфян начали переправляться через Евфрат. Так как после получения этого известия некоторые полагали, что этому царю не следует особенно доверять, я решил выждать, не поступят ли более надежные сведения. За двенадцать дней до октябрьских календ, когда я вел войско в Киликию, на границе Ликаонии и Каппадокии мне было вручено письмо от Таркондимота, считающегося по ту сторону Тавра самым верным союзником и лучшим другом римского народа, с извещением, что Пакор, сын парфянского царя Орода, с очень многочисленной парфянской конницей перешел через Евфрат и расположился лагерем в Тибе и что в провинции Сирии возникла большая тревога. В этот же День мне вручили письмо о том же самом, от арабского филарха Иамвлиха, которого считают человеком честных взглядов и другом нашего государства.

После этих донесений я, хотя и понимал, что союзники настроены нетвердо и колеблются в чаянии перемен, все-таки надеялся, что те, до кого я уже доехал и кто уже понял мою мягкость и бескорыстие, стали более дружественны римскому народу и что Киликия будет более надежной, если и она узнает мою справедливость. И по этой причине, и чтобы подавить тех из киликийского племени, которые взялись за оружие, и чтобы тот враг, который находился в Сирии, знал, что по получений этих известий войско римского народа не только не отходит, но даже подходит ближе, я решил вести войско к Тавру.

Но если мой авторитет имеет у вас какой-нибудь вес, особенно в том, о чем вы слыхали, а я почти вижу, то я убедительнейшим образом и советую и напоминаю вам, хотя и позже, чем следовало, но все же когда-нибудь позаботиться об этих Провинциях. Как я снаряжен и какой обороной обеспечен, будучи послан в предвидении столь большой войны, вам хорошо известно. Этого поручения я не отверг не потому, чтобы меня ослепляла глупость, но потому, что меня удержала добросовестность. Ведь я никогда не считал какую-либо опасность столь большой, чтобы предпочесть уклониться от нее, вместо того чтобы повиноваться вашему авторитету.

Но в настоящее время положение таково, что если вы спешно не пошлете в эти провинции войско такой численности, какое вы обычно посылаете на величайшую войну, то есть чрезвычайная опасность потерять все эти провинции, которыми обеспечиваются доходы римского народа. Возлагать какую-то надежду на набор в этой провинции у вас нет никаких оснований: и население малочисленно, и те, кто налицо, разбегаются при первом же испуге. Что это, за солдаты, оценил в Азии Марк Бибул, очень храбрый муж, не пожелавший произвести набор, когда вы ему разрешили: ведь вспомогательные войска союзников, вследствие свирепости и несправедливостей нашего владычества, либо настолько слабы, что не могут оказать нам большой помощи, либо настолько враждебны нам, что, по-видимому, не следует ни ожидать от них чего-либо, ни что-либо поручать им. Что же касается намерений царя Дейотара и его войска, какой бы численности оно ни было, они, по-моему, наши. Каппадокия пуста. Прочие цари и тираны недостаточно надежны и в смысле средств и в смысле настроения. Мне же, при этой малочисленности солдат, присутствие духа, конечно, не изменит; не изменит, надеюсь, и предусмотрительность. Что произойдет, неизвестно. О, если б мы могли позаботиться о своей безопасности! О своем достоинстве мы, конечно, позаботимся.

(Марк Туллий Цицерон, Письма к близким, III, 8)

Письмо к Аппию Клавдию Пульхру в Рим. Лагерь около Мопсугестии, 8 октября 51 г. до н. э.

Проконсул Марк Туллий Цицерон шлет привет императору Аппию Пульхру.

Хотя я и видел, насколько я мог понять из твоего письма, что ты будешь читать это письмо, находясь близ Рима, когда уже утихнут ничтожнейшие пересуды людей из провинции, тем не менее, раз ты так подробно написал мне о речах бесчестных людей, я счел нужным постараться коротко ответить на твое письмо.

Но две первые главы твоего письма мне следует как-то обойти молчанием: ведь они не содержат ничего, что было бы определенным или достоверным, кроме того, что я своим выражением лица и молчанием показал, что я тебе не друг и что это можно было понять и за судейским столом, когда что-нибудь разбиралось, и на некоторых пирах. Что все это не имеет никакого значения, я могу понять; но, хотя оно и не имеет никакого значения, я даже не понимаю, что говорится. Знаю одно: мои многочисленные и хвалебные высказывания, с которыми я выступал и с возвышения и на ровном месте, высоко превознося тебя и особенно стараясь отметить нашу дружбу, могли до тебя дойти в их правильном виде. Что же касается послов, то что более прекрасное и более справедливое мог я сделать, как не уменьшить издержки беднейших городов и притом без какого-либо умаления твоего достоинства, особенно когда просили сами города? Ведь мне совсем не было известно, какого рода посольства отправляются ради тебя в Рим. Когда я был в Апамее, первые лица многих городов сообщили мне, что для посольства назначаются чрезмерные издержки, в то время как города несостоятельны.

Тут я сразу задумался над многим. Прежде всего я не считал, что ты, человек не только умный, но также, как мы теперь говорим, тонкий, получишь удовольствие от такого рода посольств. Это я, помнится, подробно обсудил в Синнаде с судейского места: во-первых, Аппий Клавдий прославлен в глазах сената и римского народа не благодаря свидетельству жителей Мидея (об этом было упомянуто как раз в этом городе), а благодаря своим личным заслугам; во-вторых, как я видел, со многими случается, что посольства ради них, правда, приезжают в Рим, но не помню, чтобы этим посольствам представился случай или возможность выступить с похвалой; мне нравится их рвение, их признательность Тебе за твои большие заслуги, но все это намерение мне отнюдь не кажется необходимым; однако, если бы они захотели проявить в этом свое чувство долга, я готов похвалить, если кто-либо за свой счет выполнит долг; я готов это допустить, если расходы будут законными; не разрешу, если они будут неограниченными. Что же можно порицать, как не твою приписку, что некоторым показалось, будто бы мой эдикт как бы необдуманно направлен на то, чтобы воспрепятствовать отправке этих посольств? Однако мне кажется, что несправедливость совершают не столько те, кто так рассуждает, сколько те, чей слух открыт для такого рассуждения.

Эдикт я составлял в Риме; я прибавил только то, о чем меня просили откупщики, когда они явились ко мне в Самос: я перенес слово в слово из твоего эдикта в свой; особенно тщательно написана глава, касающаяся уменьшения расходов городов; в этой главе есть кое-что новое, благодетельное для городов, что мне доставляет особенное удовольствие. Но то, что породило подозрение, будто бы я выискал кое-что, чтобы этим тебя оскорбить, - обычное. Ведь я не был настолько неразумен, чтобы подумать, что в качестве послов ради частного дела отправляются те, кого посылали выразить благодарность тебе, не частному лицу, и не за частное, а за государственное дело и не в частном, а государственном собрании всего мира, то есть в сенате. К тому же, запретив своим эдиктом чью-либо поездку без моего позволения, я сделал исключение для тех, кто, по их словам, не мог меня сопровождать в лагерь, и для тех, кто не мог вместе со мной перейти через Тавр. В твоем письме это особенно заслуживает осмеяния. Действительно, какое было основание к тому, чтобы они сопровождали меня в лагерь или переходили через Тавр, раз я проехал от Лаодикеи до самого Икония с тем, чтобы меня встречали должностные лица и посольства всех диоцезов, расположенных по эту сторону Тавра, и всех этих городов?..

(Марк Туллий Цицерон, Письма к близким, XIII, 56)

Письмо Квинту Минуцию Ферму в провинцию Азию. Киликия, конец 51 г. до н. э.

Марк Туллий Цицерон шлет привет пропретору Ферму.

Путеоланец Клувий глубоко уважает меня и мой близкий друг. Он убежден, что ему придется отнести к потерянным и безнадежным все дела, которые он ведет в твоей провинции, если он их не завершит благодаря моей рекомендации во время твоего наместничества. Ныне, когда преданнейший мне друг взваливает на меня такое бремя, и я взвалю его на тебя, во имя твоей необычайной преданности мне, однако так, чтобы не быть в тягость тебе.

Миласейцы и алабандийцы должны деньги Клувию. Когда я был в Эфесе, Эвфидем сказал мне, что позаботится о том, чтобы поверенные миласейцев были посланы в Рим. Этого не сделали. Я слыхал, что были отправлены послы; но я предпочитаю поверенных, чтобы можно было достигнуть чего-нибудь. Поэтому прошу тебя приказать им, а также алабандийцам отправить в Рим поверенных. Кроме того, алабандиец Филот дал Клувию ипотеки, и срок им истек. Постарайся, пожалуйста, о том, чтобы он либо отказался от ипотек и передал их управителям Клувия, либо уплатил деньги. Кроме того, пусть гераклейцы и баргилийцы, которые также его должники, либо уплатят деньги, либо удовлетворят его за счет своих доходов.

Кроме того, ему должны кавнийцы, но, по их словам, их деньги внесены на хранение. Выясни это, пожалуйста, и если ты установишь, что они не вносили денег на хранение ни на основании эдикта, ни на основании декрета, то постарайся, чтобы для Клувия, по твоему распоряжению, был сохранен рост. Это дело тем более беспокоит меня, что оно касается Гнея Помпея, также моего друга, и что он, мне кажется, встревожен этим даже больше, чем сам Клувий. Мне очень хочется, чтобы мы его удовлетворили, еще и еще настоятельно прошу тебя об этом.

(Марк Туллий Цицерон, Письма к близким, XIII, 61)

Письмо Публию Силию Нерве в провинцию Вифинию. Киликия, конец 51 г. до н. э.

Марк Туллий Цицерон шлет привет пропретору Публию Силию.

Ты, я полагаю, знаешь, что я поддерживал самые тесные дружеские отношения с Титом Пиннием, о чем он, впрочем, объявил в своем завещании, сделав меня как опекуном, так и вторым наследником. Его сыну, удивительно усердному, образованному и скромному, никейцы должны большие деньги, около 8000000 сестерциев, и, как я слыхал, хотят выплатить прежде всего ему. Итак, ты чрезвычайно обяжешь меня (так как не только прочие опекуны, которые знают, как высоко ты меня ценишь, но и сам юноша убежден, что ты готов все сделать ради меня), если приложишь старания, насколько это допустят твои правила и достоинство, чтобы Пиннию было уплачено возможно больше денег по долгу никейцев.

(Марк Туллий Цицерон, Письма к близким, XIII, 65)

Письмо к Силию Нерве в провинцию Вифинию. Киликия, конец 51 г. до н. э.

Марк Туллий Цицерон шлет привет пропретору Публию Силию.

С Публием Теренцием Гиспоном, занятым сбором налога с пастбищ вместо старшины, меня связывает глубокая и тесная дружба, и мы оказываем друг другу многочисленные и большие, равные и взаимные услуги. Его доброе имя зависит главным образом от заключения соглашений с остальными городами. Помнится, мы пытались сделать это в Эфесе, но никак не могли добиться этого от эфесцев. Но раз, как все полагают и как я понимаю, и благодаря своей чрезвычайной неподкупности и исключительному человеколюбию и мягкости ты достиг того, что, с полного согласия греков, одним кивком добиваешься, чего хочешь, настоятельнее обычного прошу тебя согласиться из уважения ко мне, чтобы Гиспон стяжал эту славу.

Кроме того, с членами товарищества по сбору налога с пастбищ я тесно связан не только по той причине, что все это товарищество состоит под моим покровительством, но также потому, что я поддерживаю тесную дружбу с большинством его членов. Таким образом, ты и окажешь честь моему Гиспону по моему ходатайству и теснее привлечешь ко мне товарищество, и сам получишь огромную выгоду, снискав уважение благодарнейшего человека и признательность членов товарищества, влиятельнейших людей, и окажешь величайшую услугу мне. Считай, пожалуйста, что из всего твоего наместничества и всей твоей военной власти нет ничего, чем бы ты мог обязать меня в большей степени.

(Марк Туллий Цицерон, Письма к близким, XIII, 9)

Письмо к Публию Фурию Крассипеду в провинцию Вифинию. Киликия, конец 51 г. до н. э.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Крассипеду.

Хотя я в наше свидание с величайшей настоятельностью, с какой только я мог, и препоручил тебе вифинское товарищество и понял, что ты и на основании моей рекомендации и по собственному побуждению жаждешь помочь этому товариществу, чем только сможешь, тем не менее, так как те, о чьем деле идет речь, полагают, что для них чрезвычайно важно, чтобы я и письменно объяснил тебе, как я к ним отношусь, я не поколебался написать тебе следующее.

Дело в том, что я хочу, чтобы ты полагал, что, в то время как я всегда с величайшей охотой способствовал всему сословию откупщиков, что мне и надлежало делать ввиду больших заслуг этого сословия по отношению ко мне, я прежде всего друг этому вифинскому товариществу; это товарищество и вследствие принадлежности к самому сословию и по своему составу - величайшая часть государства (ведь оно образовано из других товариществ), и случайно в этом товариществе участвуют очень многие мои близкие друзья и прежде всего тот, кто в настоящее время исполняет главную обязанность, - Публий Рупилий, сын Публия, из Менениевой [трибы], который является старшиной в этом товариществе.

Раз это так, настоятельнее обычного прошу тебя всемерно и со всей благожелательностью поддерживать Гнея Пуния, ведущего дела этого товарищества, и позаботиться о том, чтобы его труды были возможно более угодны членам (это тебе легко сделать), и согласиться на то, чтобы имущество и выгода членов возможно лучше охранялись и приумножались при твоем посредстве (а какую власть в этом деле имеет квестор, я хорошо знаю). И ты очень обяжешь этим меня, и я, на основании опыта, обещаю и ручаюсь тебе, что члены вифинского товарищества, если ты им услужишь, будут это помнить, как ты узнаешь, и окажутся благодарными.

(Марк Туллий Цицерон, Письма к близким, XV, 4)

Письмо Марку Порцию Катону в Рим. Таре, январь 50 г. до н. э.

Император Марк Туллий Цицерон шлет привет Марку Катону.

Твой наивысший авторитет и мое постоянное мнение о твоей исключительной доблести сделали так, что я придаю большое значение тому, чтобы ты знал, что я совершил, и чтобы тебе не было неизвестно, с какой справедливостью и умеренностью я защищаю союзников и управляю провинцией. Я полагал, что, когда ты это узнаешь, я легче получу твое одобрение в том, в чем хочу получить.

Приехав в провинцию в канун секстильских календ и находя нужным, ввиду времени года, спешно отправиться к войску, я провел два дня в Лаодикее, затем четыре дня в Апамее, три дня в Синнаде и столько же дней в Филомелии. После того, как в этих городах состоялись большие собрания, я освободил многие городские общины от жесточайшей дани, тяжелейшей платы за ссуду и мошеннических долгов...