Приложения

IV. Воспоминания

Пах Ж.П. Академии АН Венгерской Народной Республики. Несколько слов об академике Е.В. Тарле

... Время - июнь 1953 г. Место - Будапешт, зал заседаний Венгерской Академии наук. Заседает конгресс венгерских историков. В зале - представители исторической науки Советского Союза и стран народной демократии, преподаватели и студенты. Доклад читает выдающийся советский историк - академик Евгений Викторович Тарле, ученый с мировым именем, труд которого "Наполеон" опубликован во множестве изданий на разных языках. Выступает советский патриот, который во время Великой Отечественной войны обратил все свои знания на борьбу против фашизма. Действительно, историческая наука и политика - вещи разные, однако связи их глубоки и тесны. Итак, доклад читает Е. В. Тарле. И важные принципиальные вопросы излагаются им в яркой, захватывающей форме.

Академик Е. В. Тарле два раза выступал на конгрессе. Первое его выступление было связано с одной из главных тем конгресса - с вопросом о борьбе венгерского народа за независимость, точнее, с историей освободительной борьбы под руководством Ференца Ракоци II: именно в этом году отмечалась годовщина начала освободительного движения 1703-1711 гг. Другое его выступление - доклад о восстании венгерских крестьян под руководством Дожи в 1514 г. - непосредственно не было связано с тематикой конгресса.

"В мировой истории венгерское восстание 1514 г. выступает в качестве одного из трех крупнейших крестьянских движений конца средневековья против феодального образа жизни и всей системы крепостничества", - начал свое выступление Е. В. Тарле, поставив восстание 1514 г. в один ряд с Великой крестьянской войной в Германии, вспыхнувшей десятью годами позже восстания в Венгрии, и с восстанием Болотникова, разразившимся в России почти через столетие после восстания под руководством Дожи, "Таким образом, - продолжал Е. В. Тарле, - следует отметить огромное значение венгерского восстания в истории великого революционного протеста масс, превращенных или превращаемых в крепостных крестьян".

Во время конгресса из уст наших советских друзей, наших советских коллег мы услышали слова признания, а также своевременные критические замечания относительно деятельности венгерских историков. Теперь, вспоминая об этих днях, мы видим, что выступление академика Е. В. Тарле содержало в себе, хотя и в мягкой форме, одно из важных критических замечаний. Его доклад о венгерской крестьянской войне тематически выделялся в насыщенной программе конгресса, которая в общем отражала главные направления исследовательской деятельности венгерских историков, уделявших особое внимание традициям нашей многовековой борьбы за независимость. Но в программе конгресса почти не было докладов, посвященных проявлениям классового антагонизма и классовой борьбы в венгерской истории. Эта проблематика рассматривалась лишь в докладах о периоде с конца XIX - начала XX в. Этот недостаток нашей историографии первой половины 50-х годов мы самокритично вскрыли несколько лет спустя. Хотя академику Е. В. Тарле было известно меньше свидетельств источников о восстании 1514 г., нежели венгерским историкам, сопоставление им этого восстания с Великой крестьянской войной 1526 г. в Германии и с восстанием Болотникова 1606 г. в России открыло нам новые аспекты. В плодотворности такого сопоставления мы убедились еще раз, обратясь к докладу Е. В. Тарле в связи с подготовкой в 1972 г. к празднованию годовщины со дня рождения Дьердя Дожи.

И здесь я опять не могу не подчеркнуть: работы таких советских историков, как Е. В. Тарле, Е. А. Косминский, С. Д. Сказкин, В. М. Хвостов, А. Л. Сидоров, рассматривавших отдельные проблемы во всемирно-историческом аспекте, в значительной мере содействовали тому, что в последующие годы нам удалось устранить такой доставшийся нам от старой историографии недостаток, как узкий, так называемый хунгароцентристский подход к решению важных проблем. Работы советских историков содействовали тому, что общепризнанным методологическим принципом нашей исторической науки стало изучение венгерской истории в рамках истории Центральной и Восточной Европы и истории Европы в целом. Они содействовали утверждению у нас, несмотря на все трудности, марксистского сравнительно-исторического метода.

Дымшиц А.Л. Штрихи к портрету Е. В. Тарле

Замечательный историк Е. В. Тарле был человеком, который, бесспорно, сам принадлежит истории. О нем уже много пишут и будут писать еще больше.

Историки обязательно напишут о нем и книгу-портрет. Для этой будущей книги те, кто знал Е. В. Тарле, обязаны рассказать о нем все, что им ведомо. Осмелюсь и я поделиться некоторыми воспоминаниями о Евгении Викторовиче.

В конце 20-х годов, будучи студентом-филологом, я ходил на исторический факультет Ленинградского университета, чтобы в порядке вольнослушательства посещать некоторые лекции Тарле.

Тогда я впервые увидел и услышал этого удивительного лектора. Вокруг его имени сложилась особая атмосфера; все знали, что это именно тот самый профессор, которого в 1905 г. полоснул по лицу шашкой какой-то царский стражник, все знали, что Тарле участвовал в 1905 г. в протестах против преследования студенчества полицией, все знали, что этот ученый, обладающий громадной эрудицией, никогда не погружается "безвозвратно" в прошлое, но ищет связей прошлого с современностью, все знали, что он едва ли не самый блестящий лектор во всем университете - лектор, за которым не успевали записывать даже квалифицированнейшие, "парламентские" стенографистки.

Еще раньше, чем пойти на лекции Тарле, я слышал о нем как о несравненном лекторе и блистательном ученом от профессора Вульфиуса, читавшего у нас на первом курсе историю Запада. Вульфиус был коллегой Тарле (если не ошибаюсь, его соучеником в студенческие годы), он преклонялся перед его талантом.

В пору своего студенчества я слышал многих замечательных лекторов (достаточно сказать, что среди них был А. В. Луначарский). Но Тарле был не сравним ни с кем из них. Такой стремительности речи, такой ее поистине "пулеметной" быстроты я не слышал ни до того, ни после. Речь его была образна, пластична, красочна; как историк, он постоянно прибегал к самым разнообразным сравнениям и сопоставлениям, заставляя слушателя мысленно странствовать по векам и странам. Каждая его лекция была творчеством; он не излагал заученных истин - он работал, творил на наших глазах, как бы заново проверяя и уточняя ранее продуманные факты и характеристики. Каждый раз он представал перед нами как художник, воссоздающий из фактов истории живые и яркие картины и образы.

К сожалению, я не мог прослушать полностью курс, который читал Е. В. Тарле, и побывал только на некоторых его лекциях. Но каждая встреча с этим необыкновенным профессором оставляла у меня такое чувство, точно я прикоснулся к искусству - к творчеству и мастерству. Раза два или три я подходил к Евгению Викторовичу после лекций с какими-то вопросами, и получал ответы, краткие и ясные, и видел в его глазах внимательный интерес к слушателю. Я уходил с его занятий с чувством благодарности и видел, что это чувство владело всеми, кто его слушал.

Так мы встречались, не будучи знакомы. А познакомились, много позже - во второй половине 30-х годов.

Я служил тогда в Пушкинском Доме и именно там и общался с Евгением Викторовичем. Он работал над подготовкой материалов для "Литературного наследства", часто бывал в Рукописном отделении этого института и охотно беседовал с молодыми литераторами.

Беседовать с Евгением Викторовичем было настоящей радостью. Оказалось, что этот историк был тончайшим знатоком истории литературы, что он необычайно тонко воспринимал литературу как искусство (вот в чем состоял и "секрет" острейшей литературности его лекций, художественности их формы). Чего только ни касался Тарле в этих недолгих, но содержательных разговорах - и "Замогильных записок" Печорина, и стихов Каролины Павловой, и французских стихотворений некоторых декабристов, и образа Наполеона у Пушкина... Попутно Евгений Викторович вспоминал о некоторых исследователях, давал короткие и остроумные характеристики П. Е. Щеголева, М. О. Гершензона и др.

В конце 30-х годов я встретился с Тарле на почве литературно-журнальных интересов. Будучи членом редакционной коллегии, журнала "Ленинград", я просил Евгения Викторовича о сотрудничестве. Помнится, что Тарле участвовал в нашем журнале. Более того, он рекомендовал нам активнее привлечь к сотрудничеству нескольких литераторов.

Евгений Викторович был человеком большой сердечной отзывчивости, он любил людей и заботился о них. Он высоко ценил в людях знания, талант, трудолюбие. Я помню его полные глубокого уважения отзывы о талантливой переводчице Анне Семеновне Кулишер (в более поздние годы он очень хвалил мне ее переводы Стендаля, Стефана Цвейга, он говорил, что А. Кулишер создана прежде всего для того, чтобы переводить художественно-историческую прозу, ибо в ее работе всегда чувствуется слияние литературного таланта с трудолюбием изыскателя).

Очень тепло относился Е. В. Тарле и к такому своеобразному человеку, занимательнейшему рассказчику, каким был Петр Ильич Сторицын. О Петре Сторицыне, ранняя юность которого прошла в дружбе с Эдуардом Багрицким, в свое время превосходно рассказал Виктор Шкловский (в известном очерке, посвященном Бабелю). Я неплохо знал Петра Сторицына; он был, что называется, чудак, жил одиноко, нередко впроголодь и умел сверкнуть "находками" самого разнообразного свойства. Стихов он не писал уже давно, но зато сочинил цикл рассказов о собственном отце - миллионере, самодуре, по безграмотности так и не сумевшем до самой смерти сосчитать собственные богатства. Эти рассказы нрочитал Горький, он похвалил в них живость и своеобразие интонаций, но печатать не советовал. Сторицын работал корректором, иногда "прирабатывал" рецензиями, которые писал не только в отличной стилистической форме, но и с такой основательной подготовкой, каковая свойственна только настоящим знатокам своего дела. Чтобы написать небольшую рецензию, он мог неделями сидеть в библиотеках, изучать обильную литературу предмета и сделать из нее самобытные выводы.

Был Сторицын большим мастером устного рассказа, любил находить короткие, меткие, порой убийственные характеристики. "Жизненный его девиз, - говорил он, к примеру, об одном субъекте,-заключен всего в двух словах: "Пища! Пища!"" Иногда, отправляясь со своими корректурами в издательство, Сторицын "ловил" собеседника у входа в ленинградский Дом книги и "комментировал" входящих и выходящих литераторов, обдавая их сарказмами. Многие относились к Сторицыну несерьезно, принимая его чуть ли не за "шута". Но люди умные, большие, проникновенные умели отбросить наносное и заглянуть в его истинное содержание. Не случайно о нем заботились, помогали ему, раздобывали для него работу такие крупные ученые, как В. А. Десницкий и Е. В. Тарле. Евгений Викторович любил слушать рассказы Сторицына; тот при Тарле переставал "паясничать" и становился как-то лиричнее, добрее. Евгений Викторович не раз просил меня заказывать Сторицыну рецензии, что я и делал.

Так было в канун Великой Отечественной войны.

Вскоре наступила война.

В то время было, естественно, не до занятий историей. И все же исторические параллели были важным и нужным моментом в нашей политической агитации и пропаганде. Е. В. Тарле, которому пришлось эвакуироваться из Ленинграда в Казань, успел выпустить несколько брошюр, посвященных вторжению и разгрому Наполеона. В них отчетливо читались параллель с современными событиями - блицкригом Гитлера и неизбежность грядущего разгрома гитлеровской военной машины. Где-то между делом я отозвался в газете на эти брошюры, польза которых была очевидна.

В один из августовских дней я встретил в городе Петра Сторицына. Он сообщил мне, что Евгений Викторович уехал, выхватил у меня номер газеты с рецензией и записал номер моей полевой почты. Евгению Викторовичу, сказал он, будет приятен этот отклик из сражающегося Ленинграда.

И вот в начале сентября на полевую почту № 524 пришла для меня открытка из Казани от Тарле, датированная 28 августа. Евгений Викторович писал, что получил газету с отзывом о его книжке. "Очень Вам благодарен, - писал он, - и за отзыв, и за внимание. Для меня фронтовики сейчас наиболее мне дорогие и близкие читатели. Примите мой сердечный привет и горячие пожелания всяких успехов в борьбе с гитлеровскими негодяями и подлейшими убийцами. Крепко жму Вашу руку".

Надо ли говорить о том, как порадовал меня в то суровое время привет от человека и ученого, от писателя и патриота, которого я привык уважать и ценить чуть ли не с отроческих лет?!

В годы войны мне привелось однажды повидаться с Евгением Викторовичем. Было это ранней весной 1944 г. Блокада Ленинграда была снята. Я впервые выехал с Ленинградского фронта в командировку в Москву. Случилось так, что в это же время, также впервые за всю войну, из Ленинграда в Москву приехала и моя жена. В период блокады Ленинграда она исполняла обязанности директора Библиотеки Академии наук. По каким-то служебным делам ей нужно было посетить Е. В.Тарле, и мы вместе отправились к нему в гости.

Евгений Викторович очень радушно принял нас в своей небольшой квартире на улице Серафимовича, 2. Мы провели хороший вечер. Евгений Викторович расспрашивал нас о Ленинграде, "вызнавал" подробности, относящиеся к жизни в блокаде. Вспоминали мы общих знакомых. С грустью сказал Евгений Викторович о том, что Петр Сторицын скончался в первую блокадную зиму. Я рассказал ему, что Петр Ильич не переставал подшучивать в первые месяцы войны (потом я его уже не встречал). "Да, - сказал Тарле, - приятно, что юмор его не покидал".

Перед нашим уходом Евгений Викторович достал с полки книгу и надписал ее на память об этой встрече.

Я никогда не переставал вспоминать о Тарле, хотя после войны нас разделили расстояния.

Однажды - дело было в Берлине в 1947 г. - один немецкий товарищ рассказал мне, что вдова какого-то историка хотела бы продать находившийся во владении ее мужа раритет - фригийский колпак Дантона. Не хочу ли я его приобрести, спросил меня товарищ, к нему имеется "диплом", заверяющий его подлинность.

Я уже было хотел отказаться от этого предложения (к чему мне такой раритет?), как вдруг мысль о Тарле заставила меня решить иначе. "Вот кому будет приятен этот подарок!" - подумал я и тотчас же сказал: "Да, покупаю".

Вскоре мне был принесен фригийский колпак Дантона. Он лежал в футляре, соответствующем его форме. К нему был приложен "диплом". Я рассчитался с владелицей раритета и сразу же отправил его в Москву, для Евгения Викторовича.

Через некоторое время я получил от Тарле письмо, датированное 2 декабря 1947 г. Он писал:

"Дорогой товарищ Дымшиц, только сегодня после приезда в Москву, где я не был с конца мая, я получил Ваш чудесный подарок - фригийскую шапку Дантона. Я ее покажу всей нашей Академии!

Надеюсь когда-нибудь побывать у Вас и поблагодарить лично".

Так еще раз перекликнулись наши сердца"

Вышло так, что, вернувшись в 1949 г. на родину, я не скоро встретился с Е. В. Тарле. Он жил в Москве (лишь иногда наезжая в Ленинград), я - в Ленинграде.

В 1950 г. - я написал книжку о творчестве Мартина Андерсена-Нексе и предложил ее издательству "Художественная литература", его Ленинградскому отделению. Рукопись послали на внутренние рецензии, одним из трех ее рецензентов оказался Е. В. Тарле.

У меня сохранилась копия отзыва, и мне хочется привести его здесь не потому, что он весьма лестен для меня, а прежде всего потому, что он говорит об удивительном разнообразии научных интересов Евгения Викторовича, о необыкновенной широте его научного и литературного кругозора.

Вот что написал Тарле:

"Я прочел работу А. Л. Дымшица "Мартин Андерсен-Нексе" с большим интересом. По-моему, писатель понят верно и обстановка - тоже, и общие литературные замечания (связь с Л. Толстым, Тургеневым, Горьким) указаны верно. Но, говоря о Понтоппидане, может быть, стоило бы упомянуть, что немецкая критика считала, что его Пер кое-что и немало вобрал в себя и от Раскольникова. Вообще тов. Дымшицу удалось, по-моему, создать серьезную, содержательную, живую книгу о большом писателе, которого очень мало кто знает, хотя всем известно его имя.

Конечно, книгу прочтут, и прочтут с удовольствием и пользой. Может быть, стоило бы вскользь все-таки сказать, что при масштабах датской литературы Андерсен-Нексе очень, очень большой, но и сама датская литература и русская литература - не весьма соизмеримые величины...

Вероятно, такой стилист, как автор этой работы, найдет изящную и вполне безобидную форму выражения этой мысли. Наш читатель иногда слишком щедр и склонен к переоценкам (вспомним о судьбах у нас скучнейшего "Жан-Кристофа", "Еврея Зюсса" и пр.).

Андерсен - живой, талантливый и не нуждается в читательском снисхождении.

На месте редакции я бы без колебаний сдал эту машинопись в набор. Работа очень литературна (может быть, стоило бы заменить чем-нибудь "манатки" на 38 стр.). Думаю, что читателей она найдет в изобилии".

В постскриптуме Е. В. Тарле отметил шесть "описок и мелких неточностей", которые я поспешил исправить.

Конечно, с Евгением Викторовичем не обязательно было соглашаться в оценках романов Роллана и Фейхтвангера. Но одно лишь замечание относительно "Счастливчика Пера" Хенрика Понтоппидана говорило о том, как тонко знал Тарле историю зарубежных литератур.

Получив эту рецензию Тарле, я решил лично поблагодарить его за внимание к моей скромной работе. Узнав, когда он приедет в Ленинград, я дозвонился до него по телефону и условился о визите.

Я нашел его сильно постаревшим, по по-прежнему оживленным. Мы долго просидели, беседуя, в его квартире на набережной, где кресла у окна были поставлены на таком расстоянии, чтобы улица не была видна, чтобы не был виден и гранит набережной, а видны были волны Невы. Казалось, что мы сидим на борту парохода, а за бортом "бежит" вода.

Евгений Викторович расспрашивал меня о четырех годах, проведенных в Германии. "Вы, - сказал он, - обязательно должны писать записки. Надо все записать". Я рассмеялся: "Мне это уже советовала Ольга Дмитриевна Форш, и притом весьма категорично. А мне хочется писать не о том, что было в Германии, а о литературе". - "Жаль, - заметил Евгений Викторович. - Вы там были в очень интересное, историческое время".

Потом Тарле говорил о своей работе, посвященной шведской кампании. Он говорил, что хочет еще раз вернуться к Наполеону. Выразительным жестом он похлопал рукой по жилетному карману и сказал: "Вот где у меня Наполеон! Весь - и вся его эпоха!" Говорил Евгений Викторович и о движении сторонников мира, вновь набиравшем в ту пору большую силу.

Как всегда при общении с Е. В. Тарле, мне было очень хорошо в тот вечер.

В 1953 г. я получил еще одно, последнее письмо от Тарле. Оно явилось откликом на книгу, которую я ему послал. То был однотомник избранных произведений Георга Веерта, который вышел под моей редакцией.

Привожу это письмо опять-таки не из личных побуждений, а как еще одно свидетельство глубокого интереса Евгения Викторовича к истории литературы.

"Глубокоуважаемый Александр Львович, - писал Тарле. - С большим интересом и сочувствием получил и прочел Ваше прекрасно выполненное русское издание Георга Веерта, которого так любил Карл Маркс и которого у нас в дореволюционное время игнорировали. Это большой подарок советской литературе. Слышал я, что Вы нездоровы. Примите сердечные пожелания выздоровления. Это нам, старикам, болеть, а не молодым людям!

Жму Вашу руку и желаю всяких успехов, которых вы так заслуживаете и по Вашим способностям, и по Вашей эрудиции, и общей большой подготовленности к научно-литературной ответственной работе".

Это письмо было датировано 7 мая 1953 г.

А через некоторое время произошла и наша последняя встреча. Шел я по набережной Невы и увидел Евгения Викторовича, сидящего на гранитной скамье в задумчивости и созерцании. Он любовался Невой.

Мне было жаль нарушать его покой, но совесть не позволяла мне пройти мимо него. Я подсел к нему, и мы поговорили несколько минут.

Евгений Викторович жаловался на нездоровье, но глаза у него были веселые, как всегда. Было солнечно, и он чуть-чуть прищуривался, иногда прикрывал один глаз.

Простившись с Тарле, я не сразу нашел, кого он мне напомнил в этот раз. Потом я понял: Кутузова. Во всей его позе было такое мудрое спокойствие, какое бывает у человека, полководческим оком озирающего историю.

Евгений Викторович - один из тех, о ком можно сказать: "Да, человек он был!" Именно потому, что он был человеком, у него могли быть и человеческие слабости, и писательские промахи, и научные заблуждения. Но я видел его в силе и блеске. И таким храню его в своей памяти - талантливым, мудрым и добрым.

Шапиро А.Л. Мои встречи с Е. В. Тарле

Время неумолимо движется, и все меньше остается людей, которые имели возможность непосредственно общаться с выдающимся советским историком Евгением Викторовичем Тарле. Мне посчастливилось не только читать его книги, но и слушать лекции, и встречаться с ним в домашней обстановке.

Впервые я увидел и услышал Е. В. Тарле во второй половине 20-х годов. В качестве студента Педагогического института им. А. И. Герцена я слушал его курс лекций по истории Европы в период империализма. В ту пору в институте преподавал целый ряд замечательных историков. Но сейчас, по прошествии более чем пятидесяти лет, с особой признательностью вспоминаются двое из них: Александр Евгеньевич Пресняков и Евгений Викторович Тарле. Это были замечательные PI В ТО же время несхожие друг с другом профессора. А. Е. Преснякова, кроме умения тонко анализировать историческое прошлое в его глубоких противоречиях, отличала глубина источниковедческого анализа. На его занятиях студенты постигали секреты "кухни" исторического исследования.

На лекциях Е. В. Тарле мы получали готовые результаты исследования (на семинарских занятиях у него мне, к сожалению, не пришлось тогда присутствовать). Это была уже не кухня, а пиршество, на котором подавались великолепно приготовленные и изысканные блюда.

В лекциях Е. В. Тарле поражали и увлекали не только глубина знания излагаемых вопросов, вплоть до мельчайших деталей, но и широкая общая историческая эрудиция лектора, свободное привлечение фактов, которые, казалось, были далеки от темы лекции, но в то же время помогали ее глубже понять. Анализ дипломатических конфликтов перемежался с выразительными оценками внутренней политики и яркими 'характеристиками политических деятелей. Приступив в начале одной из лекций к рассказу о Берлинском конгрессе и упомянув в этой связи о позиции Бисмарка, Е. В. Тарле бросил фразу: "О Бисмарке можно было бы прочитать специальную лекцию, но это не входит в задачу настоящего курса". Аудитория зашумела: "Прочитайте, пожалуйста, о Бисмарке". Евгений Викторович на минуту задумался. Затем спросил: "Вы хотите послушать о Бисмарке?" Зал единодушно ответил: "Хотим!" И Евгений Викторович, не обращаясь ни к каким конспектам и запискам и часто цитируя по памяти, прочитал двухчасовую лекцию - характеристику Бисмарка и его политики.

В 1934 г., когда в Ленинградском университете был вновь открыт исторический факультет, туда были приглашены крупнейшие историки: Е. В. Тарле, Б. Д. Греков, И. М. Гревс, В. В. Струве, О. А. Добиаш-Рождественская и др. Евгению Викторовичу тогда был поручен специальный курс истории колониальной политики для аспирантов всех кафедр первого набора истфака. И античники, и медиевисты, и историки СССР слушали этот курс с таким же интересом, как и историки нового и новейшего времени. Мы черпали из лекций Е. В. Тарле не только богатый информационный материал, но и, что особенно важно, получали предметный урок методики лекционной работы, знакомились с одним из лучших образцов преподавания истории в высшей школе. Такое обучение приносило завтрашним педагогам гораздо больше пользы, чем абстрактные приемы лекторского и ораторского искусства, часто заключающие набор банальных прописей.

Более сорока лет прошло с тех пор, как в одной из аудиторий на Менделеевской линии я слушал курс Е. В. Тарле о колониальной политике, но ясно вижу его сидящим на краешке стола и рассказывающим об экспедиции Наполеона в Египет, о неудачной попытке Нельсона перехватить его в Средиземном море, об Абукире, о пресловутой команде Наполеона: "Ослов и ученых на середину". В этой лекции не заключалось собственных исследовательских находок, но драматические сами по себе события были поданы так эмоционально, а речь была так красочна, остроумна и свободна, что забыть лекцию невозможно.

Глубоко запала в память и лекция о Севастопольской обороне 1854-1855 гг., содержание которой было воспроизведено в позднейшей монографии "Крымская война". Евгений Викторович говорил о жестокой угрозе, которая нависла над Севастополем после поражения русских войск под Альмой, о полной незащищенности Севастополя с северной стороны и о самых благоприятных для союзных войск возможностях его штурма с ходу.

Е. В. Тарле приводил данные, свидетельствующие о том, что в Севастополе поражались этой "убийственной ошибке" противника, и приводил слова Нахимова о его намерении сразу же после окончания войны отправиться за границу, чтобы прямо сказать о ней тем, кто ее совершил. "Поеду и назову публично ослами и Раглана и Канробера"^*.

^*(Тарле Е. В. Крымская войпа, т. II. - Сочинения. М., 1959, т. 9, с. 125.)

Грубая ошибка английского и французского командующих объяснялась не только тем, что они слепо следовали военной теории, но и тем, что они не были осведомлены о состоянии севастопольских укреплений. И тут Евгений Викторович сообщил, что перед войной были разработаны планы создания укреплений вокруг Севастополя. Но деньги, отпущенные на их возведение, бессовестно расхищались. Мало того, сами планы укреплений были проданы французам. Результат этого двойного казнокрадства и предательства оказался самым неожиданным. Высадившись в Крыму, союзники и не подозревали, что купленные ими планы укреплений существовали только на бумаге.

Конечно, промах французской разведки не был главной причиной отказа от штурма Севастополя с ходу. Но для характеристики состояния военного управления в тогдашней России эта история представляет такой же интерес, как и выразительные описания, которые Е. В. Тарле давал ужасному, а порой и преступному отношению в высших военных сферах к защитникам Севастополя, и убийственные личные характеристики Меншикова, Долгорукого и других руководителей военного ведомства и армии.

В третий раз судьба свела меня с Евгением Викторовичем Тарле в конце 40-х годов, когда я писал докторскую диссертацию о средиземноморских кампаниях русского флота в 1805-1807 гг. Моя работа была уже довольно далеко продвинута, когда я узнал, что маститый ученый работает над той же темой. Признаться, я был немало расстроен этим известием и даже думал об изменении темы. При встрече в Архиве Военно-Морского Флота Евгений Викторович сказал, что он пользуется теми же фондами, что и я. Архивисты показывали ему мой лист использованных дел, и он вполне одобрил мой подбор архивного материала. Я было совсем приуныл, но затем решил, что результаты не обязательно будут совпадать, и продолжал свою работу. Е. В. Тарле написал книгу "Экспедиция адмирала Д. Н. Сенявина в Средиземное море" гораздо быстрее, чем я свою. Когда я прочитал труд Евгения Викторовича, то убедился, что моя работа в архивах и размышления над большой темой не пропали даром и для меня остается широкий простор для исследования. Более того, интерес к теме, который будет возбужден книгой Е. В. Тарле, может побудить читателей обратиться и к моему труду.

Е. В. Тарле выступал официальным оппонентом на защите моей докторской диссертации в Институте истории АН СССР. Когда я приехал на защиту и попросил ученого секретаря совета дать для ознакомления отзыв Е. В. Тарле, она замахала руками: "Какой отзыв? И не вздумайте просить у Евгения Викторовича письменный отзыв, он совсем откажется выступать! После защиты дадим ему на подпись протокол его выступления и оформим. А предварительные отзывы он не пишет".

К моменту защиты большой зал был наполнен до отказа. Конечно, я понимал, что это не объясняется столь широким интересом к моей работе. И действительно, после выступления Е. В. Тарле зал наполовину опустел. Евгений Викторович похвалил работу, а затем, отметив, что она заканчивается Тильзитским миром, стал рассказывать о судьбах эскадры Сенявина после Тильзита. И рассказ его был столь интересным, что пришедшие на защиту, наверное, не пожалели об этом.

Е. В. Тарле был крупнейшим военным историком. Военные сюжеты привлекали его внимание, когда он писал "Наполеона" и "Нашествие Наполеона на Россию". Следует заметить, что к военно-исторической тематике он переходил от проблем дипломатических. Поставив перед собой задачу изучения дипломатических конфликтов времен Крымской войны, он вскоре убедился в том, что их невозможно понять без учета чисто военных событий, а имеющиеся работы военных историков не всегда можно признать удовлетворительными.

У нас пет никаких оснований иронизировать над интересом военных историков к перечислению полков, участвовавших в сражениях, и к тому, "где кто стоял". Без учета соотношения сил, их диспозиции и направления главного и вспомогательных ударов нельзя изучать военное искусство. И в работах самого Евгения Викторовича мы иногда находим соответствующие данные. Однако военная история дореволюционного времени нередко превращалась в науку о том, "кто куда пошел", в науку о "вензелях, которые армия выписывала ногами"^*.

^*(По свидетельству крупного дореволюционного военного историка Г. А. Леера, так в шутку именовали преподавание военной истории в Военной академии.)

Над такой "историей" вместе с военными теоретиками смеялся и Тарле. И в военно-исторической литературе, преодолевшей эту детскую болезнь, и в советской военно-исторической литературе, далеко шагнувшей вперед после Великой Отечественной войны, Е. В. Тарле занял особое место. Для него военная и военно-морская история не являлась лишь одной из отраслевых историй. Она была для него частью политической истории Европы и мира. Его внимание было сосредоточено не на эволюции боевых средств армии и флота и не на анализе стратегии и тактики - этими важными сюжетами занимаются другие советские военные историки. Но никто из них не умел так раскрыть зависимость боевых действий от характера международных отношений и обратного влияния боевых действий на международное положение. Это относится не только к "Наполеону" и "Нашествию Наполеона", к "Крымской войне" и "Нахимову", но и к целому ряду работ, опубликованных Е. В. Тарле после Великой Отечественной войны и посвященных военной истории России XVIII - начала XIX в. Я имею в виду прежде всего работы: "Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг", "Адмирал Ушаков на Средиземном море", "Экспедиция адмирала Д. Н. Сенявина в Средиземное море", "Русский флот и внешняя политика Петра I" и "Северная война". Значение всех этих работ заключается прежде всего в том, что в них показана связь и взаимное влияние чисто военных событий и дипломатической борьбы. Они были тесно связаны с задуманными Е. В. Тарле большими трудами о русской дипломатии при Екатерине II и о провале трех нашествий на Россию (Карла XII, Наполеона и Гитлера).

Николай Васильевич Новиков, выдающийся историк военно-морского искусства, который был привлечен в конце Отечественной войны к разработке проблем русской военно-морской истории в Институте истории АН СССР, рассказывал о том, что, когда были собраны материалы для документальной публикации "Адмирал Ф. Ф. Ушаков", он отнес их к Евгению Викторовичу с предложением написать книгу. Евгений Викторович всячески открещивался от этой работы, ссылаясь на свою чрезвычайную занятость. Все уговоры ни к чему не привели, хотя речь шла об официальном предложении Института истории. Тогда Н. В. Новиков попросил Е. В. Тарле только посмотреть собранные документы и ознакомиться с их содержанием. Евгений Викторович неохотно стал листать рукопись, но уже через полчаса очень оживился. Из его уст поминутно раздавались возгласы: "Это как раз то, что я подозревал!", "Замечательно интересно!". Через час он согласился писать книгу, а через несколько месяцев она была готова, причем, кроме уже собранных составителями сборника документов, автор использовал большое количество опубликованных и архивных источников и обширную русскую, французскую, английскую и итальянскую литературу.

Е. В. Тарле не представлял себе работы по истории XIX, XVIII и даже XVII вв. без архивов. Он писал: "Свой собственный глазок-смотрок исследователя, проникающий в документы архивохранилища, ничто вполне не заменит: никакие монографии и никакие публикации материалов, где подбор выдержек из фондов всегда по технической необходимости ограничен"^*.

^*(Тарле Е. В. Рец. на кн.: О. Л. Вайнштейн. Россия в Тридцатилетней дойне. - Вопросы истории, 1948, № 3, с. 1"26.)

Над архивными материалами, как и над монографиями и публикациями, Е. В. Тарле работал очень быстро. В архиве ему приносили охапку дел. Он их листал и отбирал для копирования, причем со стороны казалось, что это беглый и недостаточно внимательный просмотр. Однако, когда книга выходила, было видно, что использован большой и наиболее ценный материал. Быстрота ассоциаций, огромный запас знаний и блестящая память, несомненно, помогали ему быстро замечать в архивных источниках важное, новое, неизвестное.

Выше было рассказано, как Е. В. Тарле без подготовки и что называется сходу прочитал лекцию о Бисмарке, Он держал в голове множество исторических фактов и множество изречений исторических деятелей и писателей. Иногда это даже не были высказывания великих людей. Так, говоря о Суворове, Е. В. Тарле вспомнил любопытные слова, сказанные автором "Русских народных картинок" Ровинским: "Если бы Суворов мечтал, начиная свою жизнь, стать святым угодником, он воздержался бы от таких страстей, как честолюбие, но ведь он мечтал стать не угодником, а фельдмаршалом"^*.

^*(Тарле Е. В. Рец. на кн.: К. Пигарев. Солдат-полководец. - Сочинения. М., 1969, т. 12, с. 79.)

Сам Е. В. Тарле тоже не мечтал стать святым угодником, и известная доля честолюбия не была ему чужда. Он с удовольствием демонстрировал мне один из томов 15-томной "Истории Консульства и Империи" Л. Мадлена, в котором очень часто встречались ссылки на Эжена Тарле.

Говоря о многотомнике Мадлена, Е. В. Тарле обратил внимание на некоторые черты этого труда, характерные для французской историографии вообще. Мадлен подробно говорит об обстоятельствах второй женитьбы Наполеона, о политических причинах этого брака, о связанных со сватовством дипломатических переговорах с русским и австрийским дворами, о том, что до свадьбы Наполеон и не видел свою невесту. Короче говоря, Мадлен ясно показывает, что брак был основан на политических расчетах, а не на нежных чувствах. Но, рассказав о политической истории женитьбы, Мадлен затем предлагает читателю сравнительно-анатомический разбор лица, фигуры и волос Жозефины и Марии-Луизы. Считая, что такого рода эскизы обязательно присутствуют даже в самых серьезных трудах французских историков, Е. В. Тарле в качестве примера привел статью, написанную к столетию переворота Луи Бонапарта. И в этой статье был заключен анализ важнейших политических последствий захвата власти Наполеоном III. Но уже на третьей странице статьи говорилось о цвете волос любовницы министра полиции императора.

Если такие сюжеты будут обойдены французскими историками, их книги не найдут читателя, говорил Евгений Викторович. В этих словах, конечно, заключена большая доля преувеличения. Но в том, что книги, скучные и убогие по форме, не могут увлечь французов, особенно если убогость формы соседствует с убогостью содержания, сомневаться не приходится. Впрочем, французы в этом отношении не отличаются от других народов.

Яркость и красота лекций и книг Е. В. Тарле достигалась не путем привлечения занимательных материалов, искусственно приклеенных к предмету изложения или мало способствующих постижению темы. Занимательные материалы, увлекательные сюжеты и меткие изречения исторических деятелей искусно вплетались им в ткань рассказа, чтобы сделать более доказательными и запоминающимися основные мысли. "Занимательные истории" органически вписывались в лекции и книги Е. В. Тарле.

Е. В. Тарле в равной степени обладал даром лектора и даром писателя. И он отлично знал, что даже самая превосходная лекция не может быть автоматически перенесена на бумагу, а лучшая статья или книга не может читаться в качестве лекции. В основе многих его книг лежали курсы лекций, но книги и лекции довольно сильно отличались по форме, объему использованного материала и его организации.

Е. В. Тарле был своеобразным оппонентом.

Он не любил выискивать в диссертации недочеты и не хотел тратить время на ее скрупулезный критический разбор. Этим его отзывы отличались, например, от отзывов другого замечательного нашего историка - Бориса Александровича Романова. Б. А. Романов подвергал разбору каждое важное положение диссертации и не оставлял без внимания любое ее положение.

Выступления Е. В. Тарле при оппонировании обычно содержали больше сведений об интересных фактах и ценных материалах, не включенных в диссертацию, чем анализа того, что в нее было включено. Такой же стиль присущ и печатным рецензиям Е. В. Тарле. Отметив место, которое рецензируемая книга занимает не только в русской, но и в мировой исторической литературе, Евгений Викторович с большой доброжелательностью отмечал ее положительные черты, а там, где это было возможно, ее хороший литературный стиль. А затем он обычно указывал точный адрес дополнительных материалов, не использованных при написании книги, и сообщал важные факты, не учтенные автором.

Так, рецензируя книгу О. Л. Вайнштейна "Россия в Тридцатилетней войне", Евгений Викторович заметил, что ответ на остающиеся еще неясными вопросы "автор найдет не в сказочных сундуках за семью замками и не в волшебной шкатулке с золотым ключиком, а в самом прозаическом здании на Большой Пироговской улице в Москве, охраняемом не огнедышащими драконами, а всего только одним дежурным милиционером и очень любезной администрацией"^*.

^*(Вопросы истории, 1948, № 3, с. 125.)

Я совсем не хочу сказать, что Е. В. Тарле не умел замечать промахи авторов и всегда отличался незлобивостью по отношению к ним. Очень резкой и даже беспощадной была его критика известного литературоведа Б. В. Томашевского, издавшего Сочинения А. С. Пушкина по тому прижизненному изданию, для которого поэт вынужден был изменять некоторые свои произведения, чтобы они могли пробиться сквозь цензурные рогатки. Достаточно напомнить фразу, которую Е. В. Тарле включил в свою статью: "Пора сто лет спустя перестать проливать кровь поэта. Пора перестать обманывать миллионы и миллионы берущихся за Пушкина современных читателей, подавая им Пушкина, исправленного и улучшенного Бенкендорфом"^*.

^*(Литературный критик, 1937, № 1, с. 216.)

Я не знаю, чем объясняется запальчивость Ё. В. Тарле, тем более что вопрос о выборе вариантов пушкинского текста для издания совсем не прост, а Б. В. Томашевский меньше всего стремился исказить великого поэта. Но полемику с Б. В. Томашевским нельзя считать типичной для Е. В. Тарле, а придирчивость и полемический задор, как мне кажется, не были характерны для Е. В. Тарле как критика.

К Е. В. Тарле нельзя отнести пословицу: "Для красного словца не пожалеет ни матери, ни отца". Когда речь шла о коллегах, "красные словца", которыми изобиловал его лексикон, использовались обычно для их показа с выгодной стороны. Но над промахами и явными ошибками он иной раз не прочь был подтрунить. В диссертации одного из специалистов по европейской истории XIX в. появлялось sic! всякий раз, когда говорилось о реакционной политике Николая I. Обратив внимание на это sic!, Е. В. Тарле заметил, что в реакционности Николая Палкина не было ничего необычайного или удивительного. Когда некоторые немецкие приват-доценты так же поражались и возмущались злодеяниями Аттилы, Ранке говорил: "Если бы Аттила поступал так, как немецкие приват-доценты, он и был бы приват-доцентом, а не Аттилой".

В другой раз ученая женщина, которая хорошо относилась к Е. В. Тарле и к которой сам он относился хорошо, сказала что-то не вполне логичное. Евгений Викторович тотчас рассказал анекдот о женской логике: одна богатая дама отправилась в Монте-Карло. Придя в игорный зал, она поставила крупную сумму на число 27 и выиграла. Не снимая выигрыша, она вторично поставила на 27. Хотя вероятность второго выигрыша была минимальной, она снова выиграла. И тогда она в третий раз поставила весь выигрыш на 27. Все завсегдатаи рулетки сгрудились возле необычайного игрока. Владелец заведения стоял тут же, бледный и с трясущимися руками. Третий выигрыш таинственной дамы мог его разорить. И она выиграла в третий раз. Дама прекратила игру. Слуги были посланы, чтобы купить чемоданы и мешки. В них ссыпали золото и уложили банкноты, и дама собралась уезжать. Но тут ее обступила толпа игроков и стала умолять открыть свой секрет игры. Дама ответила: "У меня нет никаких секретов!". - "Но почему же вы ставили три раза на 27?" - "А я немного суеверный человек. Когда я приехала в Ниццу и получила ключ от седьмого номера, я обрадовалась, так как верю, что семь - счастливое число. Отправляясь в Монте-Карло, я оказалась в карете тоже под номером семь, и это меня сильно взволновало. Когда же я пошла в гостиницу в Монте-Карло и мне снова вручили ключ от седьмого номера, я поняла, что это рука судьбы. Я быстро помножила 7 на 3 - получила 27 и потому играла на это число".

Воспоминания мои подошли к концу. Не знаю, как другим, но мне иногда нелегко бывает найти концовку статьи. Задумался я и над тем, можно ли закончить их только что приведенной шуткой, и решил, что можно, так как Евгений Викторович был не только выдающимся ученым, но и остроумным и веселым собеседником.

Рабинович М.Б. Лектор, ученый, человек

Для понимания большого ученого, писателя, художника, всякой выдающейся личности помимо основного, главного, что непосредственно имеет отношение к его творчеству, важно и представляет интерес все, что связано с его частной жизнью. К. И. Чуковский говорил: "Человек, его личность, психология, среда, вкусы, привязанности - самое интересное. Для меня не существует писателя (и добавим - художника, ученого. - М.Р.) вне его личности, быта, условий, в которых он живет, вне его времени"^*.

^*(СM.: Памир, 1976, № И, с. 93-94.)

Иногда мелкий штрих, на первый взгляд не имеющий значения, помогает лучше узнать и понять большого человека. Это, конечно, относится и к академику Е. В. Тарле.

О Евгении Викторовиче Тарле можно говорить много, очень много.

Известно, что Евгений Викторович Тарле был блестящим, можно сказать, неповторимым лектором. Тот, кто слышал его академические и публичные выступления, конечно, запомнил эти своеобразные выступления. Он начинал, слегка раскачиваясь на кафедре, неторопливо, иногда запинаясь, останавливаясь, повторяя отдельные слова, и те, кто впервые слушал его, испытывал некоторое разочарование. Не было округленности, красивости фраз, сверкающего блеска записного оратора, не было игры перед аудиторией. Какой-то бесконечной лентой разворачивались длинные фразы, в которых одно придаточное предложение следовало за другим. Более того, казалось, что каждая новая фраза все дальше уводит от основной темы лекции или доклада... Но вот проходит минута, другая, третья - зал затихает и внимательно следит за живым, увлекательным рассказом, который ведется с кафедры. Неожиданно, каким-то одному ему присущим поворотом Евгений Викторович возвращается к основной, казалось, потерянной теме, к главной мысли, которая делается по-особому убедительной, яркой, запоминающейся.

Эта манера говорить производила удивительное действие: она держала аудиторию, и студенческую и массовую, в постоянном напряжении. Я думаю, происходило это прежде всего оттого, что в каждой лекции Евгения Викторовича была четкая сюжетная нить, был сюжет, и, чтобы развернуть его, строились эти длинные, на первый взгляд запутанные фразы. Все это сочеталось с тонким, ироническим остроумием, со спокойным голосом, мягкой интонацией. А за всем этим - незримый фундамент огромных знаний. Это был тот редкий случай, когда, по выражению древних, rem tene verba sequantur^*.

^*(мысль полна и слова приходят сами (лат.).)

Глубочайшее знание вопроса в сочетании с природным талантом и огромным опытом помогало Евгению Викторовичу мастерски рисовать в своих лекциях запоминающиеся портреты исторических деятелей - Кутузова и Наполеона, Меншикова и турецкого султана, Бисмарка и Дизраэли, Нахимова, Ушакова и многих, многих других.

В стенограммах особенности устной речи Е. В. Тарле большей частью исчезали. Вероятно, поэтому стенографические записи его выступлений были лишь бледным отражением того, что он говорил, вернее, того, как он говорил. Сам Евгений Викторович не любил стенограмм своих лекций, докладов.

Стиль книг, статей Евгения Викторовича одновременно был и похож, и не похож на его речи. Пожалуй, ближе других к устной речи Евгения Викторовича его книга "Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств"^*, вышедшая почти через десять лет после его смерти. И это понятно. Ведь в основе ее лежат лекции, которые были прочитаны в Ленинградском университете в 1933-1934 гг. и стали общим достоянием благодаря Маргарите Константиновне Гринвальд, ученице и другу Е. В. Тарле, сохранявшей эти материалы в течение стольких лет.

^*(Тарле Е. В. Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств (конец XV - начало XIX в.). Л., 1965 (появление этой книги во многом обязано ее ответственному редактору - В. И. Рутенбургу).)

Евгений Викторович любил читать лекции, и любопытно, что перед каждой лекцией, даже в глубокой старости, он волновался, старался сосредоточиться, обдумать, побыть один и бывал недоволен, когда его в это время отвлекали.

За долгую жизнь Евгений Викторович читал множество курсов лекций по самым различным проблемам. Многие из них шли параллельно с темой его исследований. В своих лекциях он как бы проверял себя, свои доказательства, свои выводы, то впечатление, какое они вызывают у слушателей. Порою его исследовательская работа начиналась именно с лекций, в результате которых появлялась новая работа ученого. По тематике лекций Евгения Викторовича почти всегда с достаточной точностью можно было узнать, над чем он в данное время работает, что он пишет.

В 20-х годах, когда в главном здании Ленинградского университета студентом я слушал лекции Евгения Викторовича о международных отношениях в период между франко-прусской и первой мировой войнами, ни я, ни другие слушатели не подозревали, что в это время он работал над своей новой книгой, которая вскоре появилась. Это - "Европа в эпоху империализма". В конце 30-х годов лекции Е. В. Тарле предварили выход "Крымской войны".

У Евгения Викторовича, лектора, оратора, были любимые выражения, которые он время от времени повторял. Оппонируя на защите диссертаций молодым соискателям, он упоминал о молодости диссертанта как о "недостатке, который с годами проходит". Часто пользовался выражением "благоприятные (или неблагоприятные) ауспиции" или иронически - "это имело для него всю прелесть новизны".

Несколько слов о том, как работал Евгений Викторович Тарле. Он работал в библиотеках, в архивах, дома. Пожалуй, если не считать последних лет, то меньше всего он работал дома.

Кабинет в его ленинградской квартире (Дворцовая набережная, 30) был изолирован от остальных комнат. В глубине его стоял небольшой стол красного дерева, загроможденный книгами и рукописями. Его трудно было представить себе прибранным. Свободного места на столе постепенно становилось все меньше й меньше, и наконец оставалось небольшое пространство, на котором едва умещался маленький лист бумаги. Тут же на уголке, склонившись над рукописью, слегка скособочась, сидел Евгений Викторович и быстро писал, лишь изредка поднимая голову, чтобы взглянуть в окно на Неву, на силуэт Петропавловского собюра, на колоннаду бывшей Фондовой биржи, на Ростральные колонны, на пейзаж, который он безгранично любил. Уже живя в Москве, он всегда старался приехать в Ленинград во время белых ночей, чтобы работать, любуясь великолепным видом из окна своего кабинета, а вечерами прогуливаться по Дворцовой набережной - к Летнему саду, к Марсову полю...

Как уже упоминалось, Евгений Викторович дома работал меньше, чем в библиотеках. Дома чаще всего делалась заключительная часть работы, после того как основная, подготовительная прошла в библиотеках и архивах.

С молодых лет до старости Евгений Викторович подолгу и регулярно занимался в библиотеках. Он любил там работать и поддерживал дружеские отношения со многими сотрудниками книгохранилищ. В ленинградской Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина и в библиотеке Академии наук он работал постоянно. Пожалуй, чаще бывал Евгений Викторович в Публичной библиотеке. В нынешнем социально-экопомическом зале для научной работы у него было свое место - в первом ряду столов, крайнее у окна. Он приезжал ежедневно к 10 или 11 часам утра и садился за стол, на котором уже лежала приготовленная для него литература, большая стопка книг. Он начинал их просматривать с быстротой необыкновенной, ничего не упуская, все запоминая благодаря своей поразительной памяти. Понемногу лежавшая с левой стороны книжная горка таяла, становилась все ниже, зато с другой стороны постепенно накапливались просмотренные книги и журналы. Он работал до обеда, работал, не отвлекаясь. Когда все книги перекочевывали на правую сторону, Евгений Викторович поднимался со своего места и уезжал. И так до глубокой старости. Домой он брал только самое необходимое.

Любопытно, что Евгений Викторович не собирал собственной библиотеки. Он знал и любил книгу, но не был библиофилом в узком смысле этого слова.

На полках в его кабинете, коридоре стояли справочные издания, любимые классики - словом, то, что осталось от его старой библиотеки, когда-то, по-видимому, обширной. Приходили книги, подаренные авторами, их было немало. Тематика этого раздела была чрезвычайно пестрой, и Евгений Викторович не всегда даже помнил, от кого им получена та или иная книга. Передавая однажды моей жене для пересылки книгу стихотворений Э. Потье, подаренную ему переводчиком, Евгений Викторович задумчиво заметил: "Не знаю, откуда взялась эта книга? Из сырости? .."

Как-то Евгению Викторовичу задали вопрос: почему в отличие от других ученых он не стремится приобретать, коллекционировать книги, почему, собственно, у него нет своей библиотеки? Евгений Викторович ответил: "Как пет! У меня прекрасная библиотека. В ней множество книг, отличных книг, которыми я неограниченно пользуюсь. Это Публичная библиотека имени Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Больше книг, чем там, я все равно не соберу, а они в моем полном распоряжении!"

Евгений Викторович много работал в архивах. Трудно назвать архивохранилище в России или в Европе, где бы он не трудился. В предисловии к "Континентальной блокаде" он писал: "Мне пришлось работать в Национальном архиве, в архивах департаментов Устьев Роны, Нижней Сены, Роны, в архиве Лионской торговой палаты, в лондонском Record Office'e, гаагском Государственном архиве, в Staatsarchiv'e Гамбурга, в рукописном отделе гаагской Королевской библиотеки и т. д."^*

^*(Тарле Е. В. Сочинения. М., 1958, т. 3, с. 9-10.)

Евгений Викторович отлично знал наши исторические архивы. Менее известно, что он одно время был непосредственно причастен к архивному делу: вскоре после революции он работал в Ленинградском отделении исторического архива.

В своих трудах Евгений Викторович всегда предпочитал (в особенности в последние годы) ссылаться на подлинные архивные документы, а не на их публикации, если они даже имелись.

То, что выходило из-под пера Евгения Викторовича Тарле, являлось результатом огромного труда, гигантских знаний, приобретаемых всю жизнь. В сочетании с писательским талантом это порождало ту легкость, простоту, то высшее мастерство, когда оно уже не ощущается. Евгений Викторович часто говорил: "Если вы в связи со своей работой читаете что-нибудь, думаете о чем-то и вам в голову приходят какие-то мысли, соображения, сразу же их записывайте, нс откладывая; не опасайтесь, если они окажутся не столь мудрыми, как вам это показалось раньше. Отбросить записанное вы всегда успеете, а забыть ценную мысль легко и воспроизвести ее снова трудно, порою невозможно. Ловите свежую мысль".

Сам Евгений Викторович так и поступал. Дома, в архиве, в библиотеке он набрасывал на небольшие листочки бумаги свои замечания, мысли по поводу прочитанного или соображения, которые в данное мгновение приходили в голову в связи с работой. Писал он быстро, довольно крупным, размашистым почерком. Строки неуклонно округло загибались вниз. Это не было похоже на черновые наброски, какие иногда человек потом сам с трудом разбирает. Его черновики напоминали собой беловую рукопись. В результате постепенно накапливался не подготовительный материал к книге, а фактически отдельные, значительные куски самой книги. Евгений Викторович и другим советовал гак поступать.

"Пишите, - говорил он, - так, будто вся книга уже готова, уже в типографии, а остался только этот кусочек. Отделывайте его, чтобы он сразу мог занять свое место. . . Так понемногу, незаметно значительная часть книги нежданно для вас самих окажется готовой..."

Совет этот, конечно, легко было выполнять самому Евгению Викторовичу с его эрудицией, его опытом, его памятью, позволявшей держать в голове все, имеющее отношение в данный момент к работе. Другим делать так труднее.

Однако отсюда не следует, что Евгений Викторович писал сразу начисто и что сумма тех частей, которые накапливались у него в процессе работы, равнялась законченному произведению. Нет, конечно. Он много раз все перечитывал, переделывал, снова тщательно просматривал, добавлял, вычеркивал, исправлял я напряженно трудился, прежде чем считал, что рукопись завершена. Работал Евгений Викторович не только над содержанием, но и над формой, над языком своих произведений. Ведь он сочетал в своем лице блестящего ученого-историка и талантливого писателя. У него, как известно, был не просто хороший, как говорится, гладкий стиль. Перефразируя выражение А. С. Пушкина, можно сказать: "Кто сейчас не пишет гладким языком". Нет, у Евгения Викторовича был свой стиль, со своими особенностями, своей манерой построения фраз, своим словарем, своим, "тарлевским", юмором. В книгах, как и в лекциях, у Евгения Викторовича, как у всякого писателя, были свои любимые выражения, слова, образы, сравнения... Язык произведений Е. В. Тарле заслуживает специального изучения.

Евгений Викторович прекрасно знал и любил литературу, русскую и мировую. У него были любимые авторы: Пушкин, Достоевский, Л. Н. Толстой, Герцен и, конечно, Лермонтов, к которому он питал особую привязанность. Ему был одинаково дорог и близок Лермонтов-поэт, Лермонтов-прозаик, Лермонтов - художник. В связи с этим не могу не вспомнить один случай.

В самом конце войны, в феврале-марте 1945 г., для оформления демобилизации приехал я в Москву и, конечно, бывал у Е. В. Тарле. Однажды, зайдя к нему, по не застав дома, я, дожидаясь, разговаривал с Ольгой Григорьевной. По-видимому, желая меня занять, она спросила:

- Видели ли вы наши драгоценности?

Узнав, что я их не видел, она вышла из комнаты и возвратилась с небольшим резным ящичком. В таком, вероятно, действительно хранятся драгоценности - кольца, браслеты...

Ольга Григорьевна подняла крышку ящичка и, осторожно, приглядываясь - она уже тогда почти ничего не видела, - стала извлекать его содержимое. Это были какие-то бумаги... Наконец, нашла:

- Вот письмо Льва Николаевича Толстого к Евгению Викторовичу. Прочитайте. Оно еще не опубликовано.

Я осторожно взял письмо. Л. Н. Толстой писал молодому Е. В. Тарле по поводу его книги о Томасе Море (письмо теперь опубликовано в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого и воспроизведено в нервом томе Сочинений Е. В. Тарле).

- Евгений Викторович, - сказала Ольга Григорьевна, - получив письмо, очень обрадовался, конечно. И не только потому, что оно от самого Толстого, хотя и этого было достаточно, чтобы радоваться. Радость была и оттого, что письмо опровергало слух о смерти писателя. Толстой тогда болел сильно...

Письмо Л. Н. Толстого по поводу книги о воззрениях Томаса Мора было датировано 1901 г.

Затем из заветного ларца извлечена была небольшая акварель Лермонтова.

С лермонтовскими акварелями связан другой эпизод, относящийся ко времени ленинградской блокады. На фронте, под Пулково, я получил письмо от Евгения Викторовича, в котором он писал, что, по дошедшим до него сведениям, я должен приехать в Саратов на юбилей Ленинградского университета. Сведения эти были довольно точными, так как сам Евгений Викторович ходатайствовал перед командованием фронта о предоставлении мне двухнедельного отпуска, и ответ был как будто благоприятным. В письме Евгений Викторович просил меня, чтобы перед отъездом я зашел к нему на Дворцовую набережную, взял в его квартире акварели Лермонтова и привез их в Москву. Это была единственная его просьба. Только это он просил привезти из его ленинградской квартиры. Свои акварели Евгений Викторович получил, правда, не тогда, а позднее, и не через меня, так как все пошло не как предполагалось и вместо Москвы и Саратова я очутился со своей частью под Красным Бором, где в феврале-марте 1943 г. шли тяжелые бои. Но самый факт характерен.

Уже не раз говорилось о могучей памяти Евгения Викторовича. Это действительно была блестящая ассоциативная память, которая до глубокой старости служила ему безотказно и в нужный момент поставляла то, что наиболее подходило к данному случаю. Можно привести еще много иллюстраций того, как великолепная память Евгения Викторовича срабатывала в нужное время, в нужном направлении. Вот один пример.

Как-то к Евгению Викторовичу пришел из издательства молодой редактор. Он принес с собой гранки статьи, написанной Евгением Викторовичем для одного из томов "Истории дипломатии". Передавая гранки, редактор несколько смущенно просил Евгения Викторовича не удивляться тем небольшим изменениям, какие сделаны в его тексте. Изменения, мол, были необходимы, так как работа коллективная, надо было соблюсти единство стиля, унифицировать его. Евгений Викторович это, конечно, понимает и не станет возражать и т. д. и т. п. в том же роде. Евгений Викторович все время благожелательно кивал головой как бы в знак согласия, - конечно, он не будет возражать против внесенных изменений. Затем на мгновение замолчал и неожиданно сказал:

- Вот вы, молодой человек, говорите об издательстве, об исправлениях, а я, извините, о другом подумал, я свое детство вспомнил. Была у меня няня-старушка. Помню рассказывала она мне какую-то историю, содержание которой, признаться, позабыл в подробностях. Но один кусок няниного рассказа хорошо запомнил. В деревенской избе обедают бабушка и внучек. Старушка ост свой обед, сидя на лавке у печки. Пятница была или великий пост, не помню, но обед ее был постный. Прямо над Вею, на печке, мальчик ест свой скоромный обед. Ну, ребенок шустрый, завозился и опрокинул свою чашку, и все ее содержимое попало в бабкину миску. "Ахти, негодник какой! - рассердилась бабка, - весь обед мне испортил, весь обед мой оскоромил..." Не помню уже, что было дальше, - закончил, улыбаясь, Евгений Викторович, - но я тогда не мог понять, да и теперь, признаюсь, не понимаю, отчего так получается, что когда постное попадает в скоромное, то ничего не страшно, а когда скоромное - в постное, то это очень плохо... Впрочем, это так, попутно вспомнилось...

Евгений Викторович любил шутку, ценил ее и сам, порою несколько по-старомодному, шутил; ирония, сарказм - вот любимые формы его острот.

Собирал Евгений Викторович различные курьезы - ошибки, опечатки и т. п. У него было много вырезок из газет и журналов, русских и иностранных (возможно, они сохранились в архиве, куда поступили его бумаги).

Помню, как веселился Евгений Викторович, получив (в 1946 или 1947 г.) от Президиума Академии наук письмо, которое с удовольствием показывал. К нему, как и к другим академикам, в связи с тем, что готовилось издание новых биографий действительных членов Академии, обратились с просьбой как можно скорее прислать точную дату (день, месяц, год) своего рождения. При этом подчеркивалось, что дата должна быть по новому стилю. А далее следовало примечание, которое воспроизвожу дословно: "Напоминаем, что для перевода из старого стиля в новый следует для XX в. прибавить 13 дней, для XIX в. - 12, для XVIII в. - 11".

Вспоминается еще Тарле не на кафедре в аудитории, не в библиотеке или архиве, не на торжественных докладах, а Тарле - хозяин и собеседник у себя дома. Он обычно сидел в глубоком кресле. На стенах кабинета портреты писателей, фотографии. Евгений Викторович рассказывает, отвечает, спрашивает, смеется заразительным, молодым смехом, изредка делает глоток из стоящего рядом на круглом столе стакана с чаем. Я не знаю, что может быть ярче, оживленнее, интереснее этих пестрых, сверкающих рассказов об ученых и политических деятелях, о городах, о книжных опечатках, о литературе, о профессорских привычках, гимназических похождениях, курьезных инцидентах и о бесчисленных других фактах, событиях, которые хранила память Евгения Викторовича. Из ее недр он извлекал на свет самые разнообразные истории. То это рассказ о скандальной опечатке в правительственной газете времен Второй империи, когда в бюллетене о здоровье тяжко заболевшего дяди императора, вестфальского короля Жерома - последнего остававшегося в живых брата Наполеона I - вместо печально торжественных слов "болезнь упорствует", было напечатано: "старичок упорствует". Вот в ходе разговора выплывает воспоминание об обращенной к мадам Кусковой дискуссионной статье, приглашавшей ее к спору несколько странными словами: "Стерва договоримся о терминах...". Конечно, автор писал: "Сперва договоримся о терминах", - но типография подвела. А вслед за этим рассказ о некоем доценте Сперанском, о его пустозвонстве, о том, как жена профессора С. Ф. Платонова, прослушав двухчасовую лекцию Сперанского, ничего не могла припомнить, кроме ее начала: "Красота покорила мир!..".

Возникает разговор о старой Москве, о ее знаменитостях, и Евгений Викторович напоминает курьезный эпизод из жизни Плевако, о том, как этот "пресыщенный славою и деньгами московский адвокат, с бородой, с Успенским собором и крестным знамением", решил издавать свою газету - "Воскресение". В первом же номере был помещен рассказ, начинавшийся словами: "Однажды играли в карты у конногвардейца. . ." и т. д., т. е. перепечатана "Пиковая дама", и лишь изменены были имена: вместо Германца - Гросман и т. п. Конечно, конфуз - и закрытие газеты.

Идет разговор о сочинениях Герцена, в частности о томах, изданных с комментариями М. Лемке, и в связи с этим Евгений Викторович сказал, что издатель "Вестника Европы" Стасюлевич как-то заметил, что герценовский том с примечаниями Лемке надо продавать по 10 руб., а без его примечаний - по 15.

Можно вспомнить и рассказ Евгения Викторовича о неком желчном профессоре Казанского университета, который принес в "Ученые записки" рецензию, написанную в чересчур резком тоне. В адрес автора рецензируемой книги там говорилось о "полном невежестве", "глупости", "воровстве" и т. д. Редактор заметил, что в таком виде се печатать нельзя, что университетские "Ученые записки" - почтенное издание и что вообще так не принято... Профессор забрал рукопись и через несколько дней принес исправленный текст. В нем все было, как принято: "Мы не можем согласиться с уважаемым автором", "это положение работы нам кажется не новым", "здесь мы имеем элемент заимствования" и т. д. и т. п. Рукопись была напечатана. Однако не заметили эпиграфа, предпосланного статье и напечатанного вместе с нею. Вот этот эпиграф: "Откуда было взять ему, ленивцу, плуту, - украл, конечно" (А. С. Пушкин. "Скупой рыцарь").

Подобных рассказов, историй, случаев из жизни, из прошлого у Евгения Викторовича было бесконечное множество и вспоминал он их всегда в нужный момент, когда, казалось, без них не обойтись. Остается пожалеть, что, кроме некоторых, я не записывал их сразу же после встречи с Евгением Викторовичем. Это были бы дополнительные штрихи, помогающие лучше представить себе образ академика Тарле.

В целом к людям Евгений Викторович относился благожелательно. Его симпатии и антипатии были величиной постоянной и, как правило, с годами не менялись. Он был тверд в своих взглядах на людей, к которым по каким-либо причинам испытывал неприязнь. Причины эти обычно были основательными. Но он до конца сохранял и свое хорошее отношение к людям, к которым был расположен. С чувством глубокой благодарности я не могу не вспоминать его отношение ко мне, остававшееся неизменным в самые различные, порою нелегкие для меня годы. Дорогими для меня остаются и книги, которые тогда присылал мне Евгений Викторович, снабжая их необычными для него подробными дарственными надписями.

И последнее. Довольно широко распространено мнение, что Евгений Викторович Тарле якобы не создал своей школы, что этот блестящий ученый был яркой, но одинокой звездой, которая сошла с небосклона, не оставив учеников. Евгений Викторович, действительно, не пестовал своих учеников, как это, например, делал Иван Михайлович Гревс, отношения которого с теми студентами, какие у него занимались, напоминали средневековые отношения мастера и подмастерьев. Взаимоотношения Евгения Викторовича со своими учениками носили другой характер. На тех, кто общался с Е. В. Тарле, оказывали огромное влияние его книги, лекции, беседы. В педагогических институтах в связи с воспитательной работой бытует нелепое выражение: "воспитание через предмет!" Если иметь в виду только смысл этого выражения, то можно сказать, что Евгений Викторович Тарле воспитывал своим примером, своей работой, своими лекциями, своими сочинениями. Он показывал образец трудолюбия, которому хотелось следовать в меру своих сил и способностей. Впрочем, теперь это достаточно ясно. Один тот факт, что его книги читаются, переиздаются, что методы его работы, манера чтения лекций передаются как бы по эстафете, - говорит сам за себя.

Вспоминая этого человека, его выступления, его книги, беседы с ним, приходишь к мысли: если о ком-нибудь можно сказать "блестящий человек", то это прежде всего об академике Евгении Викторовиче Тарле.

Серебрякова Г.И. Историки

Евгений Викторович Тарле был человеком изысканных манер, в котором приятно соединялись простота с повышенным чувством собственного достоинства, утонченная вежливость с умением, однако, ответить ударом на удар. В обхождении с людьми такими, как он, вероятно, были бессмертные французские энциклопедисты, мыслители - писатели Дидро, Монтень. Мягкий голос, многознающие, чуть насмешливые глаза, круглая лысеющая голова средневекового кардинала, собранность движений, легкость походки - все это было не как у других, все это было особым. В совершенстве владел Тарле искусством разговора. Его можно было слушать часами. Ирония вплеталась в его речи, удивлявшие неисчерпаемыми знаниями. Франция была ему знакома, как дом, в котором он, казалось, прожил всю жизнь. Он безукоризненно владел французским языком и, будто отдыхая, прохаживался по всем вехам истории галлов, по особенно любил восемнадцатый и девятнадцатый века этой стремительней в своих порывах страны.

Тарле рассказывал о колыбели Парижа - Лютеции так, точно был свидетелем ее расцвета и падения. Эпохи первой буржуазной Французской революции, Наполеона и дальнейших социальных ураганов увлекали его с большой силой. Кто бы из борцов по обе стороны баррикад ни назывался, Евгений Викторович давал ему исчерпывающую характеристику, и так же полно знал он все, что относилось к искусству п литературе страны неутихающих бунтарских взрывов прошлого столетия.

Наше знакомство с Тарле произошло после выхода моих "Женщин эпохи Французской революции". С ним неоднократно советовалась я о том, кат; писать "Юность Маркса". Он прочел роман в рукописи и высказал много неоценимо важных замечаний, которые я попыталась все использовать в книге. Не только Франция, но и вся Европа была ведома Тарле.

Одно из нескольких весьма характерных писем ко мне Е. В. Тарле сохранилось. В нем академик как бы продолжает начатую беседу:

"Москва, Кропоткинская набережная, 3. Дом ученых. 10.IX 1933.

Прочел я, глубокоуважаемая Галина Осиповна, данный мне оттиск. И продолжение не уступает началу. Буршикозность Маркса и его антураж очень выпукло даны. Усмотрел я, что бедного Стока и др. уже начинают наказывать. Что ж с ними будет дальше?! Кстати, плетей не было почти вовсе в Германии, и орудием были: 1) розги (Rutten), 2) Ochsenrienier (англ. bulle' spirrle), т. е. длинный и тонкий ременный хлыст. Когда будет отдельное издание, исправьте. Еще (из мелочей): Маркс подавал свои ученические работы очень разборчиво переписанными, их иначе не принимали ни в коем случае, это требовалось как conditio sine qua non.

Его почерк в позднейших рукописях ничего общего не имеет с подававшейся учителям перепиской.

Но все это мелочи и пустяки, на которые никто не обратит внимания и не заметит (да я и о них пишу, только чтобы доказать Вам, как внимательно Вас читаю).

Выведете ли вы Арнольда Руге? Брюзгу, жюль-верновского ученого, чудака? (О нем у Герцена кое-что есть.) Так хотелось бы, чтобы где-нибудь они с Марксом посидели в Kneipe и покурили (Маркс уже тогда любил сигары, а не традиционные трубки).

А когда будете писать о процессе в Париже, хотелось бы, чтобы именно Ваше тонкое перышко дало бы нам (Вы это умеете в 15 строках делать) суетливого короля тогдашней (начинавшейся) желтой прессы Эмиля Жирардэна (убийцу на дуэли Армана Карелля), которого сторонилась порядочная журналистика, но который преуспел и не заметил этого. Он очень суетился около процесса, шнырял в зале суда. Юркий, извивающийся глист с вороватыми глазками, большая тогдашняя знаменитость. Без него будет неполно. Сердечный Вам привет.

Преданный Вам Е. Тарле.

P. S. Если могу быть Вам полезен, дайте знать".

Евгений Викторович был широкообразованным человеком, и общение с ним обогащало. Сам отлично владевший пером, он создал несколько исторических произведений, которые читаются неотрывно, как увлекательнейшие романы.

С одинаковым блеском охарактеризовал он Талейрана, Дизраэли, Александра I или Меттерниха и однажды с такими подробностями и художественным мастерством рассказал нам о Венском конгрессе 1815 г., что и поныне я как бы вижу парад прекраснейших женщин и королей на этом съезде победителей Наполеона, вбивших гвоздь в гроб его славы и побед. Хитросплетения политических кулис, деляческий торг новой буржуазии, ослепительные и зловещие балы на кургане французской революции - все это передал Тарле так талантливо, как умел только он один. И с не меньшим проникновением в глубины истории рассуждал он о молодом Марксе и "Союзе коммунистов". Велик и неожидан был диапазон интересов и сведений Тарле.

Одним из ученых, которого Евгений Викторович называл своим учеником, высоко ценя его оригинальные открытия в истории Французской революции, был Григорий Самойлович Фридлянд, в первой половине 30-х годов декан исторического факультета МГУ.

С Фридляндом я встретилась впервые в Лондоне во время одного из всемирных конгрессов историков. Это был шершавого, своеобразного характера, прямолинейный, иногда резкий в оценках, воинствующий в области науки человек. Рослый, физически сильный, широкоплечий, с узким лицом и продолговатыми близорукими глазами, испытующе смотрящими из-под очков, Фридлянд был острым полемистом и хорошим лектором, смело отстаивавшим свои взгляды и научные теории. Он отнюдь не стал только кабинетным исследователем и ученым и всю свою жизнь оставался борцом в каждом трудном деле, за которое брался.

Как и с Тарле, знакомство, а затем дружба моя с Фридляндом основывались на том, что я работала в художественной литературе над историческим романом и начала путь беллетриста с книги "Женщины эпохи Французской революции", тема которой столь близка обоим этим ученым.

Многократно Евгений Викторович приходил к нам домой вместе с Фридляндом, и легко было заметить их добрые отношения и взаимное доверие. Тарле умел держаться с молодыми людьми на равной ноге, не снижая себя при этом.

За чашкой чая велись споры об историческом романе и его значении в воспитании нового человека, живущего в бесклассовом обществе. Мне слышатся голоса ушедших из жизни двух ярких, сильных людей.

Фридлянд говорил с резкими интонациями горячо убежденного человека, готового сразу же броситься в бой. Он был задирист, смел, страстен.

- Исторический роман во все времена был огромной остроты орудием классовых сражений и политического воспитания народа. Я убежден, что историческая тематика освещает все затаенные углы человеческой психики. Писатель, работающий на этом ответственном участке литературы, находится не в обозе, как думают тупицы, а на аванпосту.

У Тарле был всегда спокойный, приятный и как бы улыбающийся голос.

- Где, думается вам, проложена демаркационная линия между историческим и злободневным романом? - спросил он как-то. - Повествование о тысяча девятьсот семнадцатом годе или гражданской войне к чему прикажете отнести - к исторической или современной теме?

- Извольте, Евгений Викторович, я вам отвечу, опираясь на блестящие высказывания Белинского. Он считал исторический роман одной из форм эпоса и приводил в пример Вальтера Скотта. "Может быть, - писал Белинский, - некогда история сделается художественным произведением и сменит роман". Так-то. А Гервинус назвал историю мыслящей поэзией. Преотлично сказано.

- Не все ясно, не все. Бывает, что художественная литература блестяще подменяет историю, - ответил Тарле. - Мы, историки, не раз уясняли себе многое благодаря писателям. Тот же почтеннейший Вальтер Скотт оказал большую помощь ученым. Ведь его роман о борьбе саксов и норманнов послужил ключом для крупнейших исследований девятнадцатого века. Художник сослужил немалую службу науке.

- Этот случай не единичен, - подхватил Фридлянд. - Но проведем, однако, грань между историком, который изучает, что было, и автором художественного романа, который воссоздает картины того, как было. Пока мы бедны хорошей исторической прозой. Не подлежит сомнению, что мы живем в эпоху "предыстории" исторической науки. Маркс говорил о предыстории всего человечества. Подлинная история начинается после утверждения бесклассового общества. Это же относится к исторической науке.

- Не оспариваю. Тешу себя мыслью, что мы уже на пороге. Ждать остается недолго, - мягко добавил Тарле и продолжал: - Но не будем забывать главного: жанр исторического либо историко-биографического романа глубоко оптимистичен. Как бы ни была велика трагедия изображенного в нем прошлого, она не дает нам в финале воодушевляющие перспективы наступающего вслед за тем будущего. К примеру, Маркс физически не смог дожить до осуществления въяве гигантской науки, которую заложил, но она должна была победить и победит. То же обессмертило Коперника, Галилея. Нам выпадает честь подводить итоги.

Я спросила Евгения Викторовича, какие исторические романы XIX в. кажутся ему лучшими.

- "Боги жаждут" и "Девяносто третий год", - ответил он, не задумываясь.[...]

В 1936 г. всех нас волновало будущее. В Германии креп фашизм. Тарле с тревогой взирал на замутненный горизонт. Долгая работа над прошлым научила его понимать масштабы происходящего в настоящем и предвидеть грядущее.

История - великий учитель человечества и грозное предупреждение, ибо живые повторяют ошибки мертвых.

Находясь постоянно в центре событий современности и одновременно в нескольких минувших столетиях, Тарле отлично ориентировался в политике мелкой и крупной буржуазии, сознавал опасность внутрипартийных неурядиц, угрозу войн и их последствия. Талантливейший историк предвидел чудовищное столкновение на земле.

- Фашисты попытаются разрушить всю европейскую культуру, - заметил он однажды.

Мы вспомнили о том, как ошибся Лев Толстой, веривший в естественный человеческий прогресс, развивающийся вместе с общими и техническими достижениями. Толстой надеялся, что в XX в. люди сделаются добрее и миролюбивее и войн больше ее будет. Однако лютость, коварство, бессмысленная жестокость притаились, выжидая миг, чтобы показать свою страшную пасть Молоха, требующего жертв.

- Да, - отозвался Тарле, - походы Наполеона уже сейчас кажутся забавой, стоившей миру не так уж дорого.

Евгений Викторович продолжал говорить, откинувшись глубоко в кресло, о значении отдельной личности для развития новой истории. Фридлянд разгорячился:

- Нет, право же, на свете силы, которая изменит поступательный ход наших идей!

- А Гитлер? - сощурив глаза и подняв холеную, пухлую руку, спросил Тарле. Он больше, чем когда бы то ни было раньше, был похож на римского прелата.

- Его сотрут с лица земли и заклеймят вечным позором, как всякое иное препятствие на пути к нашей победе, как любого диктатора.

- Конечно, - согласился, чуть улыбаясь, Тарле, - жаль только, что у истории есть свое время, столь не совпадающее с отпущенным человеку. Правда, сейчас все убыстряется в движении. Мы пересели с почтовой кареты на локомотив и на аэроплан.

В этот вечер я видела Тарле в последний раз в жизни.

Встречи с Тарле были всегда праздниками для меня, душевным и умственным фильтром. Его ошеломляющая эрудиция, превосходное внутреннее и внешнее воспитание заставляли подтягиваться, проверять свои собственный умственный багаж и цели. Настоящий человек, значительный в любом деле, как бы излучает свет высокого накала. Он бывает совсем прост и скромен - это и есть высшая форма человечности, так же как и отсутствие предвзятости и обязывающая доброжелательность. С ним приходит ощущение покоя. Тарле никогда не "подавал себя", строго блюл законы взаимоотношения людей и старался поделиться с ними щедротами своего интеллекта и сердца. Трудно перечислить все ценности познания, которые давал окружающим Евгений Викторович, сам того не подозревая, мышлением вслух, поведением, советами и вниманием к работе другого.

Некрасов Г.А. Тарле-преподаватель и педагог

Жизнь и деятельность Е. В. Тарле заслуживает всестороннего изучения. Важно сохранить для потомков живой образ блестящего лектора, тонкого исследователя, педагога и наставника молодого поколения. Но именно последний аспект деятельности Е. В. Тарле слабо освещен в литературе о нем. Более того, бытует ошибочное мнение о том, что Е. В. Тарле не создал своей "школы", что он будто бы не имел учеников и, якобы отдавая предпочтение лекционной деятельности в университетском образовании, игнорировал работу студенческих семинаров. В этих воспоминаниях мы постараемся привести ряд подлинных фактов из длительного общения с замечательным историком и преподавателем.

Мои личные встречи с Е. В. Тарле состоялись в Ленинградском университете на историческом факультете, где я учился в 1935-1940 гг. Е. В. Тарле был выдающимся профессором-педагогом, пользовавшимся всеобщей любовью студентов. Его лекции о Наполеоне, Отечественной войне 1812 г., о Европе в эпоху империализма собирали огромную аудиторию, буквально яблоку некуда было упасть, даже помосты кафедры и ступени эстрады были облеплены студентами. Атмосфера в аудитории была как бы наэлектризована динамичностью и образностью речи лектора; захватывающий исторический сюжет, живописующие эпитеты и характеристики лиц, участвовавших в исторической драме, были настолько ярки и зримы, что завороженные студенты, казалось, сами наблюдали за событиями, о которых повествовал лектор.

Е. В. Тарле обладал блестящим умом, выдающейся памятью, поражающей эрудицией и неутомимой работоспособностью. Это был обаятельный, разносторонне образованный человек, с ясными, хорошими глазами, очень добрый и внимательный, веселый собеседник и удивительный рассказчик.

Публикация каждой из книг Е. В. Тарле представляла событие в жизни ленинградского студенчества предвоенной поры. Проведав о выходе очередного труда Е. В. Тарле, мы устремлялись на Невский проспект, в Дом книги и другие книжные магазины, в университетский книжный киоск (в главном здании ЛГУ) и не успокаивались до тех пор, пока не приобретали его "Наполеона", "Жерминаль и прериаль", "Нашествие Наполеона на Россию", "Талейрана".

Е. В. Тарле был прекрасным руководителем семинарских занятий. Его семинары, отличавшиеся высоким уровнем и строгой научностью, требовали подготовленной аудитории - студентов, владеющих несколькими иностранными языками, стремящихся к познанию новых материалов и неопубликованных тайн архивов. Для сложных и трудных тем по истории международных отношений и внешней политики либо по истории зарубежных стран требовалась большая внутренняя дисциплина студента н аспиранта, желающего работать под руководством выдающегося ученого.

Е. В. Тарле не была свойственна мелочная опека своих учеников, он смело ставил перед ними проблему и предлагал после ознакомления с литературой вопроса ("для вдохновения" и погружения в "атмосферу" эпохи рекомендовалось также чтение исторических романов) отправляться для работы в архивы. Он высоко ценил "архивные исследования", т. е. монографии и работы, основанные на введении в научный оборот и на синтезировании нового, неизвестного архивного материала.

В годы Великой Отечественной войны мои встречи с Е. В. Тарле возобновились в г. Казани в 1942-1943 гг., где он находился в эвакуации. Е. В. Тарле продолжал тогда бурную лекционную, преподавательскую и научную деятельность, читая лекции в Казанском университете, педагогическом институте, открытые лекции в Доме Красной Армии и других лекционных залах Казани. В эти годы Е. В. Тарле продолжал публиковать свои многочисленные работы, проникнутые глубоким чувством советского патриотизма и жгучей ненависти к германскому фашизму; его книги и его захватывающие, увлекательные лекции помогали ковать победу над фашизмом на фронте и в тылу.

Не прерывалась в эти суровые годы войны и напряженная академическая деятельность Е. В. Тарле. Очень ясно вспоминается заседание в Казанском университете в декабре 1942 г., посвященное памяти скончавшегося тогда академика Д. М. Петрушевского. На первом этаже университетского здания собралась небольшая группа местной интеллигенции и историков; в помещении было холодно и зябко, сидели в зимних пальто. Выступило несколько человек с воспоминаниями о Д. М. Петрушевском, но самым ярким было выступление Е. В. Тарле, который рассказал о своих встречах с виднейшим медиевистом и дал оценку его выдающегося вклада в советскую науку.

Е. В. Тарле проявлял интерес к моим научным занятиям и лекционно-педагогической деятельности. Запомнилась мне встреча с Е. В. Тарле в его квартире в Ленинграде на набережной Невы в сентябре 1945 г.^* Был теплый вечер ранней осени, лучи заходящего солнца бросали красноватые отблески на уютную старинную обстановку кабинета, в арку окна которого картинно вписывались величественная Нева и Петропавловская крепость.

^*(Любопытно отметить, что по чистой случайности после Октябрьской революции Е. В. Тарле поселился в бывшей квартире графа С. Ю. Витте на набережной Невы близ Зимнего дворца (ныне Дворцовая набережная, 30, кв. 4).)

Е. В. Тарле расспрашивал меня о моих тогдашних интересах и о теме моей кандидатской диссертации по внешнеполитической истории XVIII в. Со свойственной ему добротой Е. В. Тарле посоветовал мне, тогда молодому историку, заняться слабо изученной балтийской проблемой после Ништадтского мира 1721 г., перечитать для этого "Историю России" С. М. Соловьева и "Балтийский вопрос в русской политике после Ништадтского мира (1721 - 1725)" М. А. Полиевктова.

Во время очередной встречи осенью 1945 г., на которой я представил Е. В. Тарле план работы, он его одобрил и предложил немедленно ехать в Москву в Центральный государственный архив древних актов, где в то время находились дипломатические бумаги Коллегии иностранных дел петровского и послепетровского времени (позднее переданные в Архив внешней политики России). По старой академической традиции Е. В. Тарле сопроводил меня рекомендательным письмом к начальнику архива, в котором просил допустить меня к занятиям.

Внимательно и ненавязчиво наблюдал Е. В. Тарле за результатами моей работы над кандидатской диссертацией "Русско-шведские торговые отношения в связи с социально-экономическим положением Швеции после Ништадтского мира", защищенной мною в 1949 г. Сам он в это время занимался ролью русского флота во внешней политике России при Петре I, русско-шведскими отношениями в годы Северной войны 1700-1721 г. и нашествием Карла XII на Россию; Е. В. Тарле интересовали также реальный военный и политический потенциал Швеции после окончания Северной войны. Общность тематики и наши одновременные длительные занятия в Архиве внешней политики России располагали к частым беседам. Е. В. Тарле с большим тактом помогал мне ценными советами^*.

^*(6 октября 1947 г. он писал мне: "Я прочел внимательно Ваше введение (к диссертации.-Г. В.), и оно произвело на меня очень благоприятное впечатление. На стр. 3, может быть, об укреплении России при Анне следовало бы либо подробнее сказать, либо опустить это слово (чтобы Не вышло, что Анна превосходит Петра в деле укрепления России). Может быть, стоило бы покритиковать посильнее и поподробнее книгу Чэнса. Это было бы очень кстати... Кроме этих мелочей, ничего не заметил, что нужно как-нибудь исправить. В общем - хорошо! С интересом жду Вашу работу,") (Архив автора воспоминаний).)

На всех этапах работы над диссертацией Е. В. Тарле постоянно подбадривал меня добрыми словами или полезными пожеланиями, в особенности когда объемы ее слишком разрастались. Вопреки распространенному мнению, что при работе с аспирантами и молодыми начинающими учеными Е. В. Тарле интересовали только конечные итоги их труда, на конкретном примере руководства моими архивными штудиями видно, что Е. В. Тарле не только касался принципиальных вопросов, но и входил во все детали подготовки и защиты диссертации. Его оценки результатов исследований своих учеников отличались ясностью и четкостью, отточенностью и чеканностью формулировок.

В беседах с молодыми учеными Е. В. Тарле щедро делился мыслями, своими научными планами и опытом. Он не скрывал секретов своей творческой лаборатории. Всю жизнь работая в архивах России, СССР и Европы (во Франции, Италии, Германии, Швеции и других странах), он умел передавать ученикам свою заразительную увлеченность поиском исторической истины, не пугаясь монбланов архивных документов. Он не гнушался собственноручно переписывать многочисленные найденные им источники (в его научном архиве я видел множество собственноручных копий документов из архивов Франции и других стран). В более позднее время, в особенности после Великой Отечественной войны, Е. В. Тарле, внимательно изучив материалы Архива внешней политики России (я одновременно работал с ним там и видел, как он почти каждодневно приезжал на Большую Серпуховскую улицу), размечал нужные для копирования источники и заказывал с них машинописные копии.

Е. В. Тарле писал быстро, часто меняя заряженные чернилами автоматические ручки (у него даже был в письменном столе московской квартиры ящик, где лежали сотни образцов авторучек различных систем, можно сказать целая коллекция). Все свои работы он писал от руки, никогда сам не печатал их на машинке и не любил диктовать постороннему лицу. Странички собственноручного текста, написанные им за день, он передавал вечером или утром следующего дня машинистке, и после ее перепечатки текст вновь редактировался, исправлялся и переделывался. И так эта работа продолжалась неоднократно, до тех пор пока автору не казалось, что текст вполне отработан и отделан. В этой длительной и тщательной работе над собственной рукописью заключается тайна его блестящего литературного таланта и художественной творческой одаренности. Е. В. Тарле был достойным образцом исключительного трудолюбия, усидчивости и терпения^*.

^*(Даже будучи уже человеком весьма пожилым, Е. В. Тарле сохранил удивительную трудоспособность и разносторонность деятельности. Приведу только один пример его неутомимой лекционной работы. В сохранившемся у меня письме из Москвы от 22 июля 1948 г. Е. В. Тарле писал: "Меня-таки отыскали - Академия и Всесоюзное об-во требуют, чтобы я выступил с лекцией в Колонном зале. Я откладываю по мере сил, но Вавилов - наседает" (Архив автора воспоминаний).)

Заканчивая эти краткие воспоминания о выдающемся историке, хочется пожелать молодому поколению ученых так же преданно служить делу развития советской исторической науки и так же щедро передавать свои знания и творческий опыт, как это делал академик Е. В. Тарле.

Гуткина И.Г. Вспоминая Е. В. Тарле ...

В памяти ярко запечатлелся мой первый визит аспиранта к научному руководителю Е. В. Тарле. Авторитет большого ученого, утонченная вежливость, чуть насмешливые глава внушали невольную робость. О чем будет спрашивать меня мой руководитель? Готова ли я для беседы о своей будущей диссертации? Но Тарле быстро и легко установил атмосферу доброй приязни. Все казалось мне необычным: большой кабинет с прекрасным видом на Неву, на стенах гравюры, портреты Лермонтова, Герцена, Достоевского и Толстого, небольшой письменный стол, на котором в изящном стакане много разных ручек. И никаких папок и бумаг. Все это, как оказалось, хранилось в не менее изящном секретере. Уловив мой взгляд, Евгений Викторович сказал шутя: "Разбросанные бумаги - разбросанные мысли".

Я принесла список литературы по теме диссертации и ждала разговора о монографиях, включенных в библиографию. Но неожиданно для меня беседа началась с "Войны и мира". Тарле сказал, что много раз читал это гениальное произведение и всегда открывал в нем новые грани. Никто до Толстого, по его словам, не показал с такой глубиной и мастерством воздействие исторических событий на жизнь целого народа. Тарле не был согласен с сатирическим изображением Наполеона, противоречивым считал он образ Кутузова. Евгений Викторович говорил об огромном значении исторической темы в мировой и русской литературе. Он вспоминал, что исторические романы сыграли в его юности немалую роль в утверждении интереса к истории.

Когда же разговор коснулся моей диссертации "Франко-русские отношения в 1807-1808 гг.", то, обратив мое внимание на необходимость тщательного изучения рукописных материалов в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина и архивных фондов Ленинграда и Москвы, Евгений Викторович посоветовал мне сразу же - по мере накопления материала - писать отдельные куски и даже отдельные страницы работы. Хронологический порядок расположения материала потом легко будет установить.

От прошлого Евгений Викторович перешел к животрепещущим вопросам современности. В 1937 г. таким острым вопросом была гражданская война в Испании и угроза Европе со стороны фашистской Германии.

Я ушла от Тарле под впечатлением этой встречи, которая положила начало последующим встречам и содержательным консультациям. Личные беседы Тарле считал важнейшей формой научного руководства. Они помогали ему ознакомиться с духовными интересами аспиранта и внушить ему мысль о необходимости большого культурного кругозора для историка. Евгений Викторович был не опекуном, а настоящим руководителем, незаметно, но щедро делившимся с начинающими учеными своими энциклопедическими знаниями. Он старался развить "научное любопытство" и настойчивость в освоении того, что сделано нашими предшественниками и современниками в области изучаемой темы.

Евгений Викторович главным образом ценил свежесть мысли и профессионализм в суждениях аспирантов. Это особенно сказывалось при обсуждении разделов работ, где были использованы малоизученные архивные материалы. От историка он требовал не простого изучения фактов, а глубокого анализа и обобщения их. Тарле осуждал бытовавшие тогда планы подготовки аспирантов, когда к самой диссертации приступали чуть ли не на последнем курсе аспирантуры. Нас, "своих", он ориентировал на сбор материалов уже в первые месяцы учебы параллельно с подготовкой к сдаче кандидатского минимума. При этом он уверял, что тот, кто связал свои интересы и свою судьбу с наукой, обязан лишать себя многого, и, смеясь, предлагал мне бывать в филармонии раз в неделю, а не "два раза в день".

Тарле часто рассказывал, как он сам работал в архивах Франции и других стран, как много труда он вложил в большое исследование "Континентальная блокада", некоторые выводы которого доложил международному конгрессу историков в Лондоне в 1913 г. Профессор У. Эшли счел этот доклад весомым вкладом русской науки в работу конгресса. Но Тарле говорил, что его особенно тронуло внимание соотечественников к данной работе. Так, его обрадовало желание Г. В. Плеханова прочесть ее.

Радость интеллектуального общения с Евгением Викторовичем испытывали многие посетители его кабинета. Душевная щедрость его была неисчерпаема. В то же время он был нетерпим к верхоглядам, самоуверенным и самонадеянным людям. Тарле осуждал человеческую черствость, бездушие и несправедливость. Тогда и сам он становился холоден, ироничен.

По словам жены Тарле - Ольги Григорьевны, дни отдыха у него были редки. Кроме исследовательской работы, почти ежедневного пребывания в библиотеках или архивах, он читал лекции в Ленинградском университете и Дипломатической школе в Москве. Тарле много времени уделял публикации статей в периодической печати и очень охотно и с большой любовью выступал с публичными лекциями на исторические темы.

Слушание публичных лекций Тарле также было для нас своеобразной школой. Евгений Викторович с большим мастерством показывал, как надо освещать историю в современном ключе.

Тарле прекрасно знал художественную литературу, как зарубежную, так и русскую. К русской классике он был особенно пристрастен. Я не припомню встречи, когда он не говорил бы о ком-нибудь из любимых им писателей. Профессор Б. М. Эйхенбаум как-то сказал, что хотел бы быть ассистентом Тарле, если бы тот прочел курс по Лермонтову. Евгений Викторович приветствовал включение в программу исторических факультетов курсов по русской и зарубежной литературе. В 1937 г. он был обрадован тем, как широко и ярко прошел в стране пушкинский юбилей и что были отброшены наконец вульгарно-социологические оценки великого национального поэта. На этот юбилей сам Тарле откликнулся статьей "Пушкин и европейская дипломатия". Его всегда удивляло тонкое понимание Пушкиным политической жизни Запада, и в первую очередь Франции.

Велика была любовь Тарле и к Лермонтову. Он поражался тем, как много создал рано погибший поэт, не увидевший многих своих произведений в печати. Его привлекал неосущестйленный Лермонтовым замысел написать трилогию о жизни русского общества времен Екатерины II, Александра I и Николая I. Среди настольных книг Тарле были переплетенные по специальному заказу тома сочинений поэта.

Высоко ценил Тарле талант Гоголя. В часы отдыха он любил читать "Ревизора". Однажды он рассказал нам, как Наполеон III запретил постановку этой пьесы в Париже, узрев в ней опасные обличительные мысли. Нам, историкам, Тарле советовал читать письма Гоголя из-за границы.

По признанию Тарле, его всю жизнь волновали Толстой и Достоевский. Говоря о сложности и противоречивости Достоевского как человека и писателя, Тарле называл недомыслием стремление выявлять в Достоевском главным образом реакционные начала. Он говорил о необходимости вскрыть и понять причины противоречивости писателя. Тарле высоко ценил роман "Преступление и наказание", многие страницы которого читал по памяти.

Особое пристрастие Тарле испытывал к Герцену, которого помимо всего считал своим учителем в области стиля. Он говорил, что почти ежедневно перечитывает "что-нибудь из Герцена". И действительно, в его кабинете на столе всегда лежал какой-либо том его произведений. Порою он читал своим гостям отрывки из "Былого и дум". Своих учеников Тарле с пристрастием допрашивал, сколько раз они перечитывали это герценовское творение.

Как-то Евгений Викторович рассказал нам о том волнении, которое охватило его, когда он читал обнаруженные им в парижской Национальной библиотеке девять неизвестных писем Герцена к историку Э. Кине. Эти письма были напечатаны Тарле в 1908 г. в журнале "Современный мир" (№ 11).

Итак, беседы с Тарле - научным руководителем весьма часто выходили за пределы чисто исторических вопросов. Для нас это был своеобразный университет культуры.

21 июня 1941 г. я защитила диссертацию, и Тарле и его жена решили отметить это "событие" на следующий день у себя дома. Но праздник не состоялся.

В памятный для всех день 22 июня Тарле позвонил мне ранним утром и, извинившись за звонок, попросил прийти к ним пораньше. В его кабинете я застала уже несколько человек. Разговор шел о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну, о котором редакции газет уже знали. В этот же день Тарле написал по просьбе "Ленинградской правды" статью "Фашизм - злейший враг культуры" (напечатана 23 июня), заканчивающуюся словами: "Все в Европе, кому в самом деле дороги интересы прогресса человечества, в этот исторический момент, несомненно, душой с Советским Союзом, который и нанесет сокрушительный удар зарвавшимся насильникам". Уверенность в победе советского народа прозвучала и в речи Тарле, произнесенной 23 июня на митинге гуманитарных факультетов Ленинградского университета. Тарле был всегда хорошо осведомлен в вопросах международной политики и чутко реагировал на приближение мирового военного пожара. Теперь он активно включился во всенародную борьбу с агрессором.

26 июня отправилась на фронт первая группа добровольцев университета; 30 июня здесь начала работать комиссия по организации народного ополчения. Тарле ежедневно приходил на исторический факультет и беседовал с добровольцами. Особенно запомнился в эти дни комментарий Евгения Викторовича к выступлению Черчилля по радио 23 июня. То были глубокие суждения историка о внешней политике Англии в канун второй мировой войны.

Тарле выступал как лектор и публицист. 4 июня была уже подписана к печати его книга "Две Отечественные войны", а 6 июля в "Известиях" появилась статья "Война отечественная - война освободительная".

В июле 1941 г. институты Академии наук стали эвакуироваться. Тарле с женой и сестрой уехал в Казань. Я оставалась еще в Ленинграде. Частые встречи с Евгением Викторовичем теперь заменили его письма, в которых он с беспокойством расспрашивал о жизни осажденного города, университета, о жизни и здоровье учеников и друзей.

Публичные выступления всегда были органической потребностью Тарле, обладающего незаурядным ораторским даром. В годы войны большие аудитории слушателей доставляли ему особую радость. Он непосредственно ощущал огромное значение своей пропагандистской работы. Весной 1942 г. начались его длительные поездки по стране. 24 мая он писал, что ездил более двух месяцев "по городам и весям", выступая в Иванове, Ярославле, Кирове, Куйбышеве, Уфе, Перми, Челябинске, Нижнем Тагиле. Это позволило ему воочию увидеть героику тыла. Беседы с рабочими произвели на Тарле огромное впечатление, он вспоминал о них и позднее, когда мы встретились с ним в Москве.

В то же время кипучая деятельность лектора и публициста не приостановила научной работы ученого. 31 декабря 1942 г. он известил меня о сдаче в печать второго тома "Крымской войны", а 17 декабря 1942 г. писал, что решил приступить уже к новому труду. "Я затеял новую работу исследовательского типа, - писал он, - но с расчетом и на широкого советского читателя: "Внешняя политика и дипломатия России от конца Крымской войны до 1914 г. (1856-1914)"... Хочу в одном (правда, очень большом) томе дать картину основных людей и событий. М[ожет] б[ыть], выйдет что-нибудь путное". Архив "Внешней политики России" был в это время в эвакуации, и Тарле просил меня (я уехала вместе с университетом в Саратов в феврале 1942 г.) узнать, нет ли там личных фондов П. А. Сабурова, С. С, Татищева, Ф. Ф. Мартенса, В, А. Нелидовой,

В мае и июне 1943 г. Евгений Викторович перенес две сложные операции. В больнице он узнал о гибели своих талантливых аспирантов (Е. Агеева, А. Беленкиса, И. Сморгона). Известие это было воспринято им как личное горе. Однако письма этих месяцев говорят не только о скорби, но и о гневе и ненависти к фашистам. "Сколько зла, сколько смертей от них[...]. Я хочу дожить до того момента, когда их растопчут" (11 мая 1943 г.).

В июле 1943 г. я приехала в Москву и сразу же получила от Тарле и его жены предложение бывать у них почаще. Евгений Викторович с большим интересом слушал рассказы о жизни университета в Саратове. Он мечтал приехать туда, чтобы прочитать хотя бы небольшой курс на истфаке. Но главной темой бесед был все тот же фронт.

Болезнь не позволила Тарле принять личное участие во Втором антифашистском митинге советских ученых в Москве в июле 1943 г., но он показал мне свое обращение к ученым, в котором было отмечено героическое единоборство "русского парода против разбойничьих фашистских полчищ". Тарле предлагал ученым обратиться с приветствием к прогрессивным деятелям науки и культуры Англии и США, выступавшим с требованием открыть второй фронт.

Обладая обширной информацией, Тарле много рассказывал об огромном воздействии героической борьбы Советского Союза на рост сопротивления агрессору в порабощенной Европе. Говорил он и о росте симпатий к нашей стране в среде русской эмиграции, особенно молодежи. От Тарле я впервые узнала о патриотическом поступке С. В. Рахманинова, передавшего сбор с двух своих концертов (в ноябре 1941 и ноябре 1942 гг.) консулу СССР в США на медицинскую помощь воинам нашей армии.

О своей болезни Тарле говорил скупо, лечащему же врачу советовал не судить о больном по его паспорту, т. е. по возрасту. Но однажды, задумавшись, он вспомнил строки Пушкина:

"Я говорю: промчатся годы,
 И сколько здесь ни видно нас,
 Мы все сойдем под вечны своды,
 И чей-нибудь уж близок час". 

Но это было краткой данью грусти. Тарле по-прежнему рвался к активной, полнокровной работе. В Саратове я снова получала письма, дышащие бодростью и оптимизмом. "Какое наслаждение слушать радио!" - писал он 3 ноября 1943 г. Он снова уже много выступал и работал над новыми архивными материалами. "Я по уши в работе. Кажется, выйдет кое-что новое и занимательное. Если не выйдет, будет виновен автор, а не документы".

Мне казалось, что порою кипучей эпергией Тарле злоупотребляли. Он шутил: "Очень меня теребят, звонят. В Москве, по-видимому, думают, что я могу читать по 12 лекций в день и писать ежедневно по столько же статей. И что вообще в темах я абсолютно не ограничен". Особенно удивила его просьба газеты "Литература и искусство" написать статью о музыке Д. Шостаковича.

Большое значение придавал Тарле решению издать коллективное исследование "История Великой Отечественной войны". Его радовало, что еще до окончания войны Академия наук запланировала в 1943 г. фундаментальный труд, который должен был запечатлеть по свежим следам событий великий подвиг советского народа. Тарле был включен в редколлегию этого труда.

Вернувшись в Москву, он писал (16 марта 1944 г.) об обычной "запарке", а Ольга Григорьевна в письме добавляла, что это "отрывает Евгения Викторовича от письменного стола, к которому его тянет новое его увлечение - Екатерина II".

В июне 1944 г. университет возвратился в Ленинград. Осенью в Ленинград приехал Тарле. Волнующим было открытие юбилейной сессии ЛГУ (20 ноября), на которой Евгения Викторовича, только что изобранного членом Британского королевского общества, тепло приветствовали студенты и коллеги. На этой сессии он выступил с докладом "Основные принципы внешней политики Екатерины II". Поражало, как свободно, с каким блеском Тарле излагал обширный материал, создавал яркую картину войн и дипломатии России той поры.

В ноябре - декабре 1945 г. научная общественность Ленинграда тепло отметила 70-летие Е. В. Тарле. 24 ноября его чествовали на историческом факультете. Была оглашена телеграмма ректора Парижского университета (Сорбонны) проф. Руси, извещавшая об избрании Тарле почетным доктором Сорбонны. В выступлениях академика В. В. Струве, профессоров О. Л. Вайнштейна, С. Б. Окуня, геперал-майора В. И. Круглова, студентов была отмечена необычайная разносторонность Тарле - ученого. Казалось, что говорили не об одном человеке, а по меньшей мере о пяти. Сам юбиляр был очень растроган. Не обошлось и без обычной шутки. "Когда это я так много успел сделать, - сказал он, осматривая выставку своих работ, - ведь мне исполнилось только 25 лет".

В ответном слове Е. В. Тарле говорил о своем раннем интересе к истории и огромном влиянии на формирование этих интересов его учителей. С благоговением вспомнил он о И. В. Лучицком, руководство которого было особенно благотворно для Тарле - студента Киевского университета. Юбиляр подчеркнул особо большое значение благоприятных условий, созданных для научного творчества после Октябрьской революции, открывшей доступ к богатейшим архивным фондам. Он обратился к молодежи истфака с призывом глубоко и серьезно изучать отечественную историю и великую летопись Отечественной войны 1941-1945 гг.

После войны Тарле жил в Москве, не порывая, однако, связи с историческим факультетом ЛГУ. Он приезжал в Ленинград, чтобы читать курс по истории международных отношений первой половины XIX столетия и руководить аспирантами. Как всегда переполнен был актовый зал ЛГУ н на его лекциях (для всех сотрудников университета). Продолжались также выступления и в отдельных организациях города, неизменно вызывая огромный интерес многолюдных аудиторий. Евгений Викторович особенно любил выступать перед теми, кто работал в Ленинграде в годы блокады. Помню его лекцию в Институте переливания крови. Тарле охотно отвечал на вопросы слушателей, хотя председательствующий, известный хирург А. Н. Филатов, пытался "оградить" от них уставшего докладчика. Затем лектор превратился во внимательнейшего слушателя рассказа о том, как Институт работал в период войны.

Восхищаясь героизмом ленинградцев, Тарле ознакомился сразу же после окончания войны с разрушениями, которые были сделаны фашистами как в Ленинграде, так и в любимых Тарле Павловске и Детском Селе. По его просьбе ему сделали фотографии руин дворцов. Тарле гордился тем, что в осажденном городе продолжали работу, в частности, сотрудники Эрмитажа Г. С. Верейский, И. А. Орбели и др. Тарле присутствовал на судебных процессах военных преступников и с возмущением говорил о цинизме, с каким "рассуждали" эти "гитлеровские мерзавцы" о своих злодеяниях в Ленинградской области.

В послевоенные годы Евгений Викторович испытывал особый творческий подъем. Как известно, в 1945-1948 гг. им были написаны крупные исследования по истории военно-морского флота России во второй половине XVIII в. Он не признавал режима, рекомендуемого врачами, и постоянно спорил с лечащим его в Ленинграде академиком В. Г. Барановым. Избегал "безделья" он и в санаториях.

Весьма относительный отдых в Гагре в 1947 г. завершился лекционной поездкой в Тбилиси и Баку, предложенной маршалом Ф. И. Толбухиным. Тарле почувствовал себя в родной стихии. 20 ноября он писал из Баку: "Если бы Вы видели столпотворение, отбрасывание милиции и бедных билетерш. Вчера через полчаса после окончания лекции мой автомобиль не мог еще продвинуться к подъезду, так как загромождена была автомобилями не только улица, но и два сопредельных переулка".

Тарле отдавал много сил борьбе за мир. В августе 1948 г. он присутствовал на Всемирном конгрессе деятелей науки и культуры в защиту мира во Вроцлаве, а в ноябре сделал обширный доклад о нем в ЛГУ, сочетая информацию с живым рассказом об интересных встречах. Тарле особо остановился на выступлениях А. Фадеева, И. Оренбурга, французского профессора Марселя Пренана.

Вскоре Тарле приехал в Ленинград, где много занимался в Публичной библиотеке и Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде. Интересно было наблюдать за тем, как он работает. Удивляла быстрота, с какой он просматривал материал, точно фотографируя в своей памяти целые страницы. Два-три часа его труда были очень значимы по результатам. Он не только искал и отбирал необходимые ему факты, они оживали в его представлении, обрастая связями со всем, что он уже знал.

Работая над трилогией, Евгений Викторович спросил шутя у В. Г. Баранова, не открыли ли в медицине новые средства продления жизни. Услышав это, Мария Викторовна Тарновская заметила: "Мой брат ведь открыл старый способ укорочения жизни". В 'октябре 1050 г. она писала мне с тревогой: "Евгений Викторович так много работает, как будто ему под сорок. Я борюсь с этой неугомонностью, сколько могу, но это мало помогает". Свидетельство тому - строки из писем тех лет. 17 октября 1950 г. он писал: "Просто запарка такая, что дохнуть некогда. Я - в президиуме конференции мира 2 раза в день должен сидеть за красным столом. Это помимо всех прочих функций!!" 24 января 1952 г., сообщая, что не совсем здоров, добавляет: "Но выезжаю, работаю, читаю[...]. А чтобы я не сидел без дела, то Б[ольшая] сов[етская] энциклопедия, где я "редактор-консультант", подсылает гранки статеек для визы". 4 марта этого же года: "Сегодня ред[акция] "Военного вестника" прислала мне с одним из своих редакторов второй том документов о Кутузове (только что вышел) с просьбой написать о нем статью. Том занятный, и я обещал. А "мой" Кутузов уже сверстан и пойдет в 3-й книге "Вопросов истории"". Число примеров можно было бы увеличить.

Приезжая в Ленинград, Евгений Викторович любил приглашать к себе коллег по истфаку и Институту истории. За чашкой чая он расспрашивал о жизни факультета, об облике послевоенного студента, о научной работе историков. На этих интересных встречах присутствовали В. В. Мавродин, Р. С. Мнухина, С. Б. Окунь, Б. А. Романов, В. В. Струве, Р. М. Яковкина. Для всех нас это всегда был своеобразный праздник, так как Евгений Викторович щедро делился своими знаниями, богатством встреч с разнообразными людьми, широкой осведомленностью об актуальных общественных и политических проблемах.

У Тарле я встречала интересных людей - народных артистов СССР (Е. И. Тиме, Ю. М. Юрьев), певцов и музыкантов (3. П. Лодий, М. В. Юдина), деятелей науки и культуры (Н. Н. Качалов, И. А. Орбели), художника Г. С. Верейского. Тарле любил разговоры о литературе, искусстве, театре, в котором находил время изредка бывать. Он был внимательным слушателем и вместе с тем искусным дирижером, направляющим беседу в определенное русло. При этом он старался вникать в интересы своих гостей. Юрьев не раз вел с ним разговор о "Маскараде" Лермонтова и об исполнении роли Арбенина. Тарле восхищался воплощением в пьесе обличительных мыслей автора, выражая сожаление, что русский зритель поздно увидел драму Лермонтова целиком (с небольшими купюрами пьеса была поставлена в 1862 г. московским Малым театром). Евгений Викторович расспрашивал Юрьева и Тиме о постановке "Маскарада" В. Э. Мейерхольдом в Александрийском театре (премьера его состоялась 25 февраля 1917 г.). Тарле с большим интересом смотрел "Маскарад" в филармонии в 1947 г. в концертном исполнении, где Юрьев проникновенно играл Арбенина. Тарле жалел, что на нашей сцене редки постановки трагедий Шекспира "Король Лир" и "Макбет". Он говорил о большом впечатлении от шекспировских спектаклей, увиденных им во время пребывания в Лондоне. Особенное впечатление произвела на него игра известного английского артиста Г. Три.

Е. И. Тиме очень нравилась мопассановская "Пышка", которую она читала на эстраде. Это послужило поводом к интересным высказываниям Тарле о социальном значении творчества Мопассана, которого он любил. С Юдиной Тарле говорил о Бетховене, об обстоятельствах создания им Третьей симфонии, которую тот вначале посвятил Наполеону. Личность последнего очень интересовала великого композитора, и он расспрашивал о Наполеоне генерала Ж. Б. Бернадотта.

Интересными были также воспоминания Тиме, Юрьева и других гостей Евгения Викторовича о великой русской актрисе М. Н. Ермоловой, которую они очень хорошо знали. С большой любовью и преклонением Евгений Викторович всегда говорил о выдающейся оперной певице Н. А. Обуховой, которая бывала у Тарле на московской квартире. Он очень любил слушать русские романсы в ее исполнении.

Частым гостем у Тарле была известная переводчица А. С. Кулишер, с которой он любил беседовать. После войны она переводила "Жизнь Наполеона" и "Воспоминания о Наполеоне" Стендаля, и Тарле давал ей весьма ценные, по ее словам, советы. В связи с этими переводами за столом нередко возникал разговор о Стендале. Евгений Викторович даже хотел написать предисловие к соответствующему тому Собрания сочинений писателя, но большая загруженность работой не позволила ему сделать это.

В послевоенные годы Тарле очень интересовался достижениями в области физики, астрономии и естественных наук. Эти темы являлись предметом его бесед с С. И. Вавиловым, которого Евгений Викторович глубоко уважал.

Но о чем бы ни говорилось на встречах у Тарле, даже в домашней обстановке, разговор неизменно переключался на вопросы все более расширяющейся борьбы за мир. Он рассказывал не только о работе Советского Комитета защиты мира, членом которого являлся, но и о деятельности национальных комитетов в разных странах; в частности, интересными были его рассказы о деятельности Французского комитета защиты мира.

Тарле дал высокую оценку выступления Д. Д. Шостаковича на втором Всемирном конгрессе сторонников мира в Варшаве в ноябре 1950 г. Он сказал удивленно, что знал до сих пор Шостаковича как талантливого композитора, а теперь увидел в нем еще и тонкого дипломата.

В последний раз я встретилась с Евгением Викторовичем и его женой в начале сентября 1954 г. на подмосковной даче в поселке Мозжинка. Тарле сильно изменился внешне, но все еще бодрился, старался шутить, сохраняя свой обычный интерес ко всему окружающему. Евгений Викторович и Ольга Григорьевна выразили надежду оказаться весною в любимые ими белые ночи на Дворцовой набережной. На мгновение Тарле стал прежним и со столь знакомой интонацией произнес:

 "Люблю тебя, Петра творенье, 
 Люблю твой строгий, стройный вид,
 Невы державное теченье,
 Береговой ее гранит". 
 

В эту встречу Евгений Викторович говорил о А. П. Чехове, 50-летие со дня смерти которого по решению Всемирного Совета Мира отмечали многие страны. Тарле высоко ценил чеховское мастерство.

Он признался, что скучает без больших встреч, без лекционной работы, сказал, что ему очень хочется выступить в студенческой аудитории. И шутливо добавил: "Однако не могу пожаловаться на праздность существования, на моей террасе еще пахнет работой". Он показал последние переводы своих книг "Талейран" и "Крымская война". Думая о чем-то заветном, Евгений Викторович спросил меня, как я понимаю чувство зависти, и тотчас же добавил: "Сознаюсь, завидую потомкам. Кажется, им завидовали многие русские писатели".

Всегда внимательный к работе своих друзей и учеников, Тарле н в этот раз расспрашивал о моих научных делах и дал мне ряд ценных советов. Прощаясь со мною, Евгений Викторович тихо сказал: "Пусть печаль Ваша будет светла, как говорил Пушкин", - а громче произнес: "Verba volant scripta manent"^*.

^*("Слова улетают, написанное остается" (лат.).)

Окунева М.А. Казань, 1941-1943 гг.

Летом 1941 г. Е. В. Тарле был эвакуирован из Ленинграда в Казань, где сосредоточилась часть институтов Академии наук. В Казапи он прожил почти два года - тяжелейшее время Великой Отечественной войны. Ни на один день не прекращая своей научной деятельности, Е. В. Тарле был одновременно профессором историко-филологического факультета Казанского университета имени В. И. Ульянова-Ленина и вел огромную, чрезвычайно важную пропагандистскую и лекторскую работу.

Имя Е. В. Тарле - одного из самых выдающихся историков того времени - было широко популярно. Его книгами "Наполеон" и "Нашествие Наполеона на Россию" зачитывались люди самых разных интересов. В годы войны, особенно в ее начальный период, эти книги приобрели новое, остро современное звучание. Их патриотический пафос, глубокий историзм, блестящая литературная форма - все это способствовало тому, что наряду с "Войной и миром" они сыграли роль важного морального фактора, укреплявшего уверенность в том, что тяжелое положение, сложившееся для нашей армии и страны, носило временный, преходящий характер.

В Казани Евгений Викторович, как и все советские люди, жил сообщениями с фронтов. Все его мысли были связаны с судьбами Родины, со стремлением вложить и свой вклад в дело разгрома фашизма. Этой задаче он подчинял и свою работу над монографией о Крымской войне. И сама тема, и весь настрой, в котором он жил, обостряли в нем чувство важности этой работы. Присущее ему глубокое понимание тех вопросов, которые современность ставит перед историей, отнюдь не вело к модернизации прошлого, но обостряло политическую значимость труда, над которым он работал с большим увлечением.

В Казанском университете Е. В. Тарле вел плодотворную работу с аспирантами. Одним из них был Л. Е. Кертман - ныне доктор исторических наук, профессор Пермского университета, а тогда - только что вышедший из госпиталя и с трудом передвигавшийся раненый солдат, оказавшийся в Казани. Одновременно Е. В. Тарле читал лекции в университете. Они не носили чисто учебный характер. В здание КРУ были размещены институты Академии наук, а в актовом зале жили многие сотрудники, главным образом ленинградцы, "комнатки" которых разделялись простынями или какими-то заменявшими их кусками материи (так, например, жила семья известного ленинградского археолога П. П. Ефименко). Сотрудники Академии наук всегда, если была какая-то возможность, посещали лекции Е. В. Тарле. Да это и неудивительно - каждая из них была крупным событием в жизни совместного коллектива университета и академических институтов и учреждений. Но, пожалуй, еще большее общественное значение имели публичные выступления Евгения Викторовича. Его блестящие статьи в центральной и местной печати сравнимы с военной публицистикой И. Эренбурга. Однако жанр, в котором работал Е. В. Тарле, был иной: он шел "от истории" и умел, как никто, дать глубокое обоснование неизбежности нашей победы, опираясь на героические традиции народов России, их высокий патриотизм, в утверждении которых, как он мастерски показывал, сыграли свою роль и битвы начала XVIT в., и петровских времен, и войн против Наполеона, Крымской войны, русско-турецкой войны 1877 - 1878 гг. Е. В. Тарле всегда подчеркивал роль советского государственного и общественного строя, Коммунистической партии как важнейших факторов неминуемой победы над фашизмом.

Лекции, с которыми выступал Евгений Викторович в рабочих коллективах (в Казани было много разных заводов), были крупным общественным событием. Попасть на них было трудно: аудитории набивались дополна н в лучшем случае можно было слушать стоя. Негромким, глуховатым голосом Евгений Викторович рассказывал - именно не читал лекцию, а рассказывал, доверительно беседовал с аудиторией. Ни о каких конспектах, конечно, не было и речи.

Эти выступления обычно назывались лекциями о международном положении или вообще никак не назывались - просто "лекция Е. В. Тарле", магия его имени была такова, что тема лекции для аудитории была не так уж важна. Слушать Евгения Викторовича было высочайшим наслаждением. Особый интерес представляет его умение привести яркий исторический пример, излагая острые современные проблемы. Евгений Викторович не оперировал эпохами, большими пластами истории - он был мастером детали, но какие детали он знал н как умел их подать!

Очень хорошо помню одну его лекцию. Всех тогда волновал вопрос о втором фронте. Евгений Викторович, говоря о том, что старый германский милитаризм, германская военщина всегда боялись войны на два фронта, воспроизвел впечатления прусского посла в Петербурге от одного приема при царском дворе в 70-е годы, когда Бисмарк, опасавшийся войны с Россией, хотел быть уверенным в ее невмешательстве в те военные авантюры, которые он провоцировал на Западе после франко-прусской войны. Посол сообщал в Берлин, что царь, проходя мимо него во время приема, "кажется, немного нахмурился". Это сообщение вызвало острую реакцию в Берлине: дальновидный Бисмарк боялся войны на два фронта. Реакция зала на этот исторический факт, приведенный Е. В. Тарле, была очень бурной: эмоциональное воздействие точного исторического экскурса в лекции о международном положении было чрезвычайно велико. О лекции долго говорили, рассказывали тем, кому не посчастливилось попасть на нее, яснее становился авантюризм Гитлера, нападением на СССР обрекшего Германию на поражение.

Е. В. Тарле часто выезжал из Казани в соседние с Татарией республики (например, помню его поездку в Йошкар-Олу - столицу Марийской АССР), а главное - на фронт.

Нельзя не сказать о чисто личных качествах Евгения Викторовича, которые проявлялись в его общении и со студентами, и с аспирантами, преподавателями Казанского университета и сотрудниками Академии наук. Его глубокая человечность, высокая культура отношения к людям, стремление помочь им в трудном быту эвакуации - все это на всю жизнь запомпили те, кто общался с ним в эти годы. Он немедленно и по-деловому реагировал не только на всякую просьбу, но и просто на рассказ о тяжелом положении, о болезнях и горестях даже малознакомой ему семьи, звонил, просил, настаивал и добивался помощи. Надо сказать, что все партийные и государственные организации Казани откликались па любой звонок Е. В. Тарлс с максимальным вниманием... Л самому ему тоже бывало нелегко освоить быт военного времени. Помню, как он, растерянный и беспомощный, приходил к Н. С. Гозенпуду, прилагавшему огромные усилия для устройства сотрудников Академии наук, с нелегкими сообщениями об "опять потерянных карточках" и с просьбой, не вникая в вопрос "кто виноват?", ответить хотя бы на вопрос "что делать?".

По возвращении летом 1943 г. из эвакуации Евгений Викторович жил в Москве. Он продолжал много писать и одновременно стал профессором исторического факультета МГУ... Один разговор с ним врезался в память, это было через несколько дней после открытия второго фронта в Европе. Евгений Викторович остро реагировал на все сообщения с советско-германского фронта и, стоя на деревянной лестнице старого здания истфака, говорил: "Вот видите, теперь им все же пришлось выступить". Он вспоминал, что часто в дни национального праздника Франции - 14 июля - бывал в Париже, и видел в победах Советской Армии залог скорого освобождения и Франции, и всех народов Европы от фашистского ига.

Кранцфельд Я.Л. Рабочий день Евгения Викторовича Тарле

Эти страницы отнюдь не представляют собой хронометраж, или, как теперь говорят, фотографию, выбранного наугад рабочего дня известного ученого-историка с целью установить его продуктивность.

В них содержится попытка создать обобщенный образ одного дня жизни человека, представлявшего собой феномен трудоспособности и сохранившего уникальную работоспособность в весьма пожилом по житейским понятиям возрасте, пожилом - потому, что основу и фон этого рассказа составляет последнее десятилетие Тарле, умершего на восемьдесят первом году жизни.

Значительная часть этих заметок была написана вчерне десять лет назад, и когда в 1972 г. в сборнике, посвященном ленинградскими историками памяти Тарле, появились ранее неизвестные воспоминания Ланна, в них оказалось довольно много точек соприкосновения.

Писатель Евгений Львович Ланн, чье близкое знакомство с Тарле продолжалось почти двадцати лет, очень любил Евгения Викторовича. Многое способствовало этой дружбе. Ланн был крупным специалистом но английской и вообще англоязычной литературе и хорошо ориентировался в английской истории, а Тарле высоко ценил компетентных собеседников, тем более что сам он хорошо знал историю Англии и ее литературу (за исключением новой, мало его интересовавшей). Но прежде всего сблизила их общность вкусов по части юмора. Тарле любил юмор, но не всякий юмор им принимался безоговорочно. Добродушный юмор Диккенса, особенно неожиданные сравнения и исторические параллели Сэма Уэллера, слуги мистера Пиквика, грустный юмор Чехова, грубоватый юмор Толстого в "Плодах просвещения" - вот те образцы, которым он поклонялся, а, например, юмор Марка Твена или Ильфа и Петрова его не занимал. Кроме того, Тарле коллекционировал в памяти и привлекавшие его своей юмористической стороной житейские ситуации. Героями этих устных рассказов были он сам (он никогда не щадил себя ради шутки), П. Е. Щеголев, Н. И. Кареев, Л. В. Щерба, А. Н. Крылов, профессор университета св. Владимира в Киеве Юлиан Кулаковский и многие другие из числа тех, кого он знал и помнил.

Один из таких рассказов был посвящен Ланну: пришел к нему некий издательский работник. Когда деловая часть визита была закончена, гость спросил писателя, пе приходится ли он родственником знаменитому наполеоновскому маршалу Жану Ланну, на это Евгений Львович немедленно сообщил, что он его прямой потомок. К следующему приходу любознательного редактора Евгений Львович, обегав все букинистические магазины Москвы, приобрел какой-то фолиант, из которого можно было извлечь гравюру, изображавшую непобедимого Жана Лапна на белом коне. Гравюру он повесил среди семейных фотографий над письменным столом и принимал на этот раз своего гостя в кабинете, где бедный редактор то и дело переводил взгляд с маршала на Евгения Львовича, отыскивая семейное сходство. Людей, знавших худенького, щуплого писателя, само по себе сопоставление его с наполеоновским богатырем приводило в восторг.

Было это или не было, судить трудно, но "поставщиком" этой веселой истории был, безусловно, сам Евгений Львович, что показывает, насколько хорошо знал он вкус Евгения Викторовича. Но при всех добрых взаимоотношениях Ланн был для Евгения Викторовича человеком, посвященным лишь в одну из многих сторон его жизни.

Поэтому, несмотря на продолжительное близкое знакомство, Ланн воссоздает в основном внешний образ Евгения Викторовича, и эти заметки, которым трудно соперничать с мемуаром профессионала, могут служить к ним полезным дополнением, содержащим факты, неизвестные писателю, либо освещающим им описанное с иной стороны.

В 1945-1955 IT. Евгений Викторович Тарле жил попеременно в Москве и Ленинграде. Отдыхать в общечеловеческом смысле этого слова он не любил, и за всю свою долгую жизнь он так и не смог научиться пустому времяпрепровождению. Конечно, бывали дни и недели, когда главное дело его жизни отодвигалось на второй план и ему приходилось, "не присев к столу", заниматься организационными вопросами, представительством и т. п., и тогда затянувшаяся "праздность" (по его понятиям) вызывала в нем острое ощущение утраченного времени. В последние пять лет жизни круг этих чуждых ему дел резко сократился сам по себе и был сокращен его усилиями. Жизнь его в этот период была связана с тесной московской квартирой, где он бывал ровно столько, сколько было необходимо для чтения небольших курсов лекций в МГУ и Институте международных отношений, а также для издательских дел, но в основном - с Ленинградом и подмосковной дачей.

Собственных дач он не признавал до весьма почтенного возраста, и лишь с 1949 г. в его жизнь вошла дача в поселке Мозжинка, неподалеку от Звенигорода, подарок Академии наук СССР. Вначале к самой идее жить на этой даче он отнесся скептически. Впервые на свой участок он приехал в 1948 г., когда там велись работы по благоустройству. Весь поселок располагался в девственном хвойно-лиственном лесу на высоком берегу Москвы-реки. Деревья были выкорчеваны лишь там, где разместились финские домики и пролегли дороги и тропинки, а весь остальной участок у каждой дачи представлял собой естественный лес с непроходимым кустарником.

В первый приезд Тарле в Мозжинку произошел такой эпизод.

Бетонирование дорожек к дому на его участке в это время выполняли два пленных немца из числа военных преступников, не возвращенных в Германию и отбывавших наказание за содеянное на нашей земле.

Тарле поинтересовался, как они относятся к поражению Гитлера и что думают о судьбе Германии. Один из них ответил, что в главном Гитлер был прав, а его отдельные ошибки еще можно будет исправить. Фашисты оказались образованными людьми, второй стал по-французски успокаивать говорившего. Тарле резко ответил первому по-немецки, второму по-французски, потом добавил несколько фраз по-итальянски и по-испански, а закончил снова по-немецки примерно так.

- Я знаю, господа, что у Вас была возможность изучить все языки, так сказать, на месте. Но сейчас вам лучше их забыть, и снова заняться немецким языком и особенно литературой. Может быть, Гете и Манн помогут Вам вернуть себе человеческий облик.

Немцы растерянно смотрели вслед величественному старику, сильным и энергичным шагом идущего к машине. Но Тарле отнюдь не был доволен своей бравой речью и долго еще ворочался в газике, увозившем его по ухабистой дороге к Звенигороду, и ворчал по поводу тяжелой политической борьбы, которая еще предстоит, чтобы прочно повернуть Европу к миру, когда эти молодчики вернутся домой и начнут сколачивать своих единомышленников, развращая молодежь воспоминаниями о даровом французском вине и датском сыре.

"Мозжинка", так в обиходе была названа дача, стала в дальнейшем одним из любимых Евгением Викторовичем мест, где работалось ему легко и свободно.

Трудовой день историка, где бы он ни предстоял - в Москве, Мозжинке или Ленинграде, начинался накануне вечером. Перед тем как лечь спать, он сидел некоторое время за письменным столом, как бы проверяя, все ли готово для утренней работы. Попутно заготавливался и доставлялся в кабинет ранний завтрак, когда-то он был довольно плотным, так как до 75 лет Евгений Викторович ни в чем себя не ограничивал, и только после обострения тяжелой болезни он подчинился требованиям врачей и стал соблюдать строгую и очень мучительную для него из-за отсутствия сладкого диету. Просыпался Евгений Викторович раньше всех, часов около пяти утра, и к моменту пробуждения домашних у него позади были уже и первый завтрак, и три четыре часа напряженной работы. В доме не было культа работающего Евгения Викторовича (чеховского "папа пишет"); никто не старался ходить на цыпочках и говорить шепотом.

Все знали, что помешать ему работать очень трудно. Того, кому случалось заходить к нему в кабинет в эти заветные часы, встречали непритворная улыбка и шутливое удивление: "Рановато изволили проснуться!" Казалось, что Евгений Викторович даже настроен поговорить о пустяках и вообще рад случившейся разрядке. Однако его глаза время от времени украдкой нетерпеливо поглядывали на немногочисленные архивные фотографии (фотокопии документов), на книги и бумаги, разбросанные на столе. Там же неизменно находился постоянно пополнявшийся набор авторучек.

Главная часть работы, выпадающей на долю историка, да и любого другого исследователя, которую сейчас называют обработкой информации и которая включает в себя огромный процесс по ознакомлению с исходными материалами, обычно весьма обширными в исторической науке, по отбору и обобщению фактов и даже но оформлению всего этого в документально-художественный рассказ, искусством которого в совершенстве владел Евгений Викторович, - не имела в его творчестве никаких внешних проявлений. Не было никаких картотек, не было пухлых папок с выписками - все хранилось в памяти, и тщательно документированное воссоздание прошлого в таких условиях выглядело чудом.

Но при всей внешней легкости труд Евгения Викторовичи был упорным поиском зрелого и уверенного в себе ученого и исследователя, и его дни были разными по своим результатам. Чаще всего после пяти-шести часов работы оставалась солидная стопка исписанных листков бумаги - будущих страниц "Северной войны" и других книг, созданных в это время, по бывал и менее внушительный итог, и в ящик письменного стола небрежно смахивались две-три странички, а иногда все написанное без видимого сожаления решительно отправлялось в корзинку - черновиков Евгений Викторович, как правило, не хранил. Да и чистовые рукописи хранил он очень небрежно, полностью теряя к ним интерес после завершения работы. Яркий пример тому - судьба книги "Очерки по истории колониальной политики", вышедшей из печати в 1965 г., через десять лет после смерти Евгения Викторовича. В 1050 г. в Ленинграде он жаловался на то, что его буквально терроризирует одна давняя знакомая, тоже историк, Маргарита Константиновна Гринвальд, требуя разыскать рукопись курса прочитанных им когда-то лекций об истории колониальной политики. Евгений Викторович даже объявил среди домашних конкурс на лучший способ избавиться от этой непосильной задачи. Но затруднение это разрешилось иначе. Один из его гостей, производя по разрешению хозяина осмотр чулана в поисках старых журналов, обнаружил среди старого бумажного хлама, которым зимой собирались топить печку, несколько пыльных папок с рукописями. С огромной радостью освобождения от тяжкого бремени Евгений Викторович узнал и них свои лекции по истории колониальной политики.

Во время очередного визита М. К. Гринвальд он, просмотрев наугад две-три странички текста, передал ей все панки со словами:

"В ваше полное распоряжение. Разрешается использовать по любому назначению, включая утепление квартиры".

Так единственный экземпляр рукописи большого исследования, объемом почти в три десятка печатных листов, без малейшего колебания был передан Евгением Викторовичем в чужие руки.

Конечно, материал этот тте был закопченным. Потребовались несколько лет кропотливого труда и участие многих известных ученых, чтобы исследование, самим автором не предназначенное для публикации, приобрело очертания книги.

К общему завтраку, к часам 10 утра, Евгений Викторович, даже живя за городом, появлялся свежевыбритым и всегда со свежими порезами. Везопасная бритва была второй после авторучки обиходной вещью, с которой он воевал всю жизнь. Держатели любых систем и лезвия любых марок безжалостно резали и царапали ему кожу. Как-то при нем зашел разговор о большом размахе колебаний верхних этажей американских небоскребов и о том, что эти колебания плавны и даже не мешают бритью опасной бритвой. Евгений Викторович, усмехнувшись, заметил, что ему лично трудно побриться без кровопролития и в более спокойных условиях, притом безопасной бритвой.

Обеденный стол, обычно не очень обильный, был основным местом встречи Евгения Викторовича и с гостями, и с домашними. За завтраком, за обедом или ужином начиналась та непринужденная беседа, великолепным мастером которой он был. Различные темы то задевались слегка, то вдруг раскрывались с неожиданной глубиной. Умелым дирижером и душой разговора был, конечно, сам хозяин дома, но выслушан здесь бывал каждый. Евгений Викторович был чутким слушателем и высоко ценил индивидуальность мышления, проявляя интерес ко всяким оригинальным мнениям. Тем не менее и свои, и гости, особенно те, кто хорошо знал Евгения Викторовича, всегда стремились как-то стушеваться и "выводили" на различные темы "самого". В большинстве случаев это удавалось, и из глубин колоссальной памяти Евгения Викторовича появлялись десятки исторических миниатюр, яркие портреты давно ушедших людей или просто живо и своеобразно воссозданные комические ситуации. Он мог без запинки процитировать к месту какую-нибудь "сенсацию" мадам Курдюковой, пересказать смешную заметку из "Одесской почты" Финкеля, прочитанную им еще в студенческие годы, когда он начинал учиться в Новороссийском университете, либо исторический анекдот из книжки, изданной во Франции много лет назад, в которой были собраны будто бы подлинные сведения о том, что хотел сказать, но не сказал тот или иной невыдуманный исторический персонаж в критических ситуациях. "Мысли на лестнице" - примерно так называлась она в переводе. Вот две такие миниатюры в передаче Евгения Викторовича.

Кто-то из итальянских кардиналов, издавна славившийся своей ненавистью к корсиканцам, был принят Наполеоном. Зная об антипатиях прелата, император спросил:

- Ну, монсеньор, вы по-прежнему считаете, что все корсиканцы разбойники?

- Не все, конечно, Ваше Величество, но большая часть (буонапарте), - чуть не вырвалось у священника по-итальянски.

Или еще: Наполеон обратился к одной известной ему даме:

- Вы по-прежнему любите мужчин?

- Да, особенно вежливых, - собиралась ответить дама. Там же, кажется, приводится анекдот о знаменитом Буало. Людовик XIV рискнул показать ему свои стихи. Буало оказался в затруднении, не зная, в какой форме сообщить королю свое нелестное мнение о них, и якобы намеревался сказать так:

- Завидую Вам, Ваше Величество, Вам все удастся: захотели написать плохие стихи, и тоже получилось!

После завтрака, занимавшего не менее часа, работа продолжалась. В эти дневные часы Евгений Викторович трудился над материалами для периодики, отвечал на письма. Он был сыном XIX в., и письма играли большую роль в его жизни. На его отношение к ним не повлияли ни ускоряющийся ритм времени, ни развитие телефонной связи. И никакая иная форма общения, ни личная беседа, хотя он и был искусным собеседником, ни тем более телефонные переговоры, когда теряется эффект личного контакта, не рассматривались им так высоко, как письмо. Этим, по-видимому, объясняется и то, что Евгений Викторович лично отвечал на все письма знакомым и незнакомым людям, доверяя своим домашним вести за него лишь переписку с родственниками, да и то всегда вмешивался в нее своими приписками, вставками и отдельными записками.

На это же время, между завтраком и обедом, приходилось и серьезное чтение. В это понятие входила работа над исторической литературой на всех языках, чтение советских и иностранных газет, бесконечное перечитывание произведений А. С. Пушкина, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. И. Герцена, других выдающихся русских писателей.

В своих литературных пристрастиях, как и в жизни и в работе, Евгений Викторович был патриотом, и патриотизм не являлся для него фраком. Любовь к России и ко всему великому, что связано с ее именем, навсегда определила образ его мыслей. Он был искренним в этой любви, умел говорить о Родине взволнованно и просто, обезоруживая циников и скептиков, и никогда не допускал того фрондерства по отношению к ее святыням, которое иногда, к сожалению, приходится наблюдать. В этом неиссякаемом патриотизме видел Евгений Викторович основу всех своих личных успехов и достижений, он не мог представить себе ситуации, в которой бы вера в Россию, в ее величие и в ее историческую миссию изменила ему, пусть даже ненадолго.

С большим удовольствием читал, а вернее, работал он над академическими юбилейными собраниями сочинений Пушкина и Толстого, внимательно прослеживая весь путь своих любимых произведений от замысла, заметок, черновиков к их конечной форме. Возможно, любовь к этим писателям повлияла на выбор некоторых основных направлений его собственных исследований. Как историк он прошел по следам Л. Н. Толстого в работах о 1812 г. и о Крымской войне, и по следам А. С. Пушкина - в истории войн Петра Великого и в произведениях о екатерининском времени. Евгений Викторович считал, что выстрел Дантеса лишил Россию не только гениального писателя, им Пушкин уже успел стать, но и величайшего историка, лишь едва почувствовавшего вкус к науке.

Весьма показательно в этом смысле отношение Евгения Викторовича к исследованиям и исследователям исторических трудов Пушкина и вообще к историческим аспектам его произведений. Сохранилось несколько статей И. Л. Фейнберга, посвященных пушкинской "Истории Петра". Из этих статей (с авторскими посвящениями) Евгений Викторович бережно составил конволют, и каждая из них хранит следы его внимательного изучения, и даже более того, тщательного научного редактирования, выполненного "для себя".

Когда бывали заказы на популярные статьи для газет и журналов, а случалось это довольно часто, Евгений Викторович работал над ними после завтрака. При этом он вовсе не искал одиночества, а, наоборот, "эксплуатировал" окружающих: диктовал, просил прочитать вслух написанное, перекраивал фразы и абзацы, если считал уместными замечания своих "соавторов". Работать с ним, наблюдать, как рождалась неожиданная и остроумная фраза, и самому участвовать в процессе творчества было увлекательно и приятно. Все, что писалось для периодики, Евгений Викторович умел делать злободневным независимо от темы. Где бы он ни находился, он всегда был в курсе всех событий в мире. Основным источником такой осведомленности было знание языков. Евгений Викторович отлично, в совершенстве знал французский язык, свободно владел немецким, английским и итальянским, читал и понимал разговорную речь почти на всех остальных языках Европы. Свои успехи в изучении романо-германских языков он приписывал обычно хорошему знанию латыни, которое позволило ему когда-то самостоятельно перевести на русский язык "Утопию" Томаса Мора. Если при нем отрицали педагогическое значение мертвого языка, он сердился и призывал на помощь авторитет такого великолепного знатока латыни, каким был А. Н. Крылов, сделавший в молодые годы перевод "Начал" Ньютона.

Если четыре-пять часов между завтраком и обедом проходили у Евгения Викторовича в более легкой, по все-таки в непрерывной работе, то затем наступало время отдыха после чуть ли не десятичасового рабочего дня. Отдых начинался непродолжительной прогулкой.

В Ленинграде в хорошую погоду он направлялся на острова - на Стрелку в Кировском парке.

Там он, побродив немного, старался устроиться на скамейке, обращенной к морю и Финскому заливу, начинавшемуся здесь же рядом, у подножия острова, мутной водой, омывающей замшелые, растрескавшиеся ступени забытой лестницы. В Москве, если выпадала свободная минута, Евгений Викторович любил прогуливаться в Александровском саду, у степ Кремля, в Мозжиике - на приусадебном участке или на опушке леса, подступавшего к дачам со всех сторон. Долго ходить пешком ему уже было трудновато. Приходилось присаживаться отдохнуть, и в руках его неизменно оказывалась книга; созерцательное настроение |редко овладевало им надолго.

Остальная часть дня проходила в чтении. Другие виды развлечений в доме Тарле как-то не прививались В 1954 г., когда в быт москвичей уже прочно вошло телевидение, Евгений Викторович, уступая просьбам домочадцев, решил приобрести телевизор и установить его на даче в Мозжинке. Был выбран самый (большой по тем временам - "Темп". После того как все хлопоты до его доставке и включению в сеть были закончены, Евгений Викторович, послушав несколько минут диктора, спросил: - А как он выключается?

Когда же экран погас и восстановилась тишина, он сказал;

- Вот в таком виде эта штука мне нравится больше!

И в дальнейшем "эта штука" включалась крайне редко.

Зато читали в доме все, каждый в своем уголке или вместе. Приветствовалось чтение вслух из-за большой близорукости Ольги Григорьевны Тарле. Иногда свои любимые рассказы Чехова или Куприна мастерски читал сам Евгений Викторович. В круг чтения Евгения Викторовича входили русские писатели XIX в. и великие иностранцы Гете, Гейне, Шекспир, Стендаль, Бальзак, Мопассан, Диккенс. Свидетельства писателей, отражающие в художественной или дневниковой форме исторические события, Тарле широко использовал и в своей публицистике, и в научных исследованиях.

Внимание Евгения Викторовича неизменно привлекали литературные полемики предреволюционных, последних лет старого режима (конец XIX - начало XX в.). Перечитывая журналы и книги этого периода спустя 40-50 лет, он как бы снова переживал эти жаркие схватки. Читал он эти материалы также с карандашом в руках, и многие из них хранят следы его размышлений. Если же вопрос задевал его за живое, заметки на полях становились задорными и резкими. Вот несколько таких полемических записей Тарле в книге В. В. Розанова "Литературные очерки". Один из очерков - "Вечно печальная дуэль" - был написан Розановым под впечатлением статьи Мартынова (сына человека, убившего Лермонтова). Тарле заключает чтение очерка словами: "В этом много (как всегда) кривлянья, лепета, вздора. Но есть и искреннее. Во всяком случае, Розанов любил что-то в Лермонтове, а В. Соловьев, урнинг с рыбьей кровью, не любил ни Лермонтова, ни Пушкина. И не скрыл злорадства по поводу удачного попадания Дантеса и Мартынова".

А по поводу заметки Розанова, посвященной памяти Ю. Н. Говорухи-Отрока, Тарле записывает: "Говоруха-Отрок - искренний, хороший, несчастный человек, взыскующий града. Розанов его любит, но даже не догадываясь, какой сам-то он (Розанов) эгоистичный, маленький, хитренький, юркенький, очень себе на уме при всех юродствах, и до чего он в подметки Говорухе-Отроку или Страхову не годится".

И такие характеристики и замечания Тарле разбросаны по многим принадлежавшим ему книгам. Заметки свои Евгений Викторович делал обычно в полемическом задоре, потом, когда спокойствие восстанавливалось, он стыдился своего пыла и осуждал надписи в книгах вообще, рассказывал при этом, как однажды в каком-то романе вполне солидный писатель с недвусмысленной мужской фамилией вел повествование от лица героини, за что и получил нагоняй от неизвестного "мыслящего" читателя в виде такой маргиналии: "Как?! Разве автор - баба?"

Евгению Викторовичу как человеку истинно талантливому было абсолютно чуждо чувство зависти по отношению к литературным и научным успехам других. Наоборот, знакомство с удачной книгой или статьей приносило ему огромную радость, и, если автором этой публикации был его современник, Евгений Викторович всегда старался поделиться с ним этой радостью. Гак было с книгой К. И. Чуковского "Некрасов". Изданная в 20-х годах (это издание давно стало библиографической редкостью), она в то время не обратила на себя внимание Евгения Викторовича, и познакомился он с ней уже после войны, когда эта книга попала к нему в память о Татьяне Александровне Богданович, скончавшейся в 1942 г. Потрясенный художественными достоинствами книги и стилем Чуковского, Евгений Викторович написал автору взволнованное письмо. Отвечая ему, Корней Иванович писал, что он искренне завидует молодости души Евгения Викторовича, юношескому задору его писем, его восприятию жизни. Это по-молодому задорное послание, писал Корней Иванович, напомнило ему его собственные относительно молодые годы в голодном Петрограде, когда он работал над своим "Некрасовым". Книга эта с собственноручной дарственной надписью К. И. Чуковского сохранилась.

Вообще Евгений Викторович высоко ценил не только литературные качества произведений, но, может быть даже в большей степени, и компетентность их авторов. Сам он писал только о том, что знал досконально. В этой высокой требовательности к документальной точности написанного и кроется, по-видимому, причина того, что он не писал воспоминаний, за исключением небольших мемуарных заметок об И. В. Лучицком, И. А. Орбели, В. Л. Комарове и более или менее подробного письма о своих гимназических годах, а все то, что он знал и хранил в памяти о Короленко и Богдановиче, Куприне и Амфитеатрове, Сологубе и Бунине, Кони А.Ф и Достоевской А.Г и многих, многих других, к сожалению, умерло вместе с ним.

Евгений Викторович, как правило, не колеблясь, отклонял все просьбы написать свои воспоминания о ком-либо и о чем-либо. Так, например, в 1950 г. составители сборника, посвященного памяти А. Гайдара, обратились к нему с предложением рассказать на страницах этого издания о своих встречах с писателем. С Гайдаром он был знаком по "Конотопу" - шутливому сообществу писателей, собиравшихся в предвоенные годы у Р. И. Фраермапа. Евгений Викторович был в затруднении.

- Что я могу сказать о нем, кроме того, что был он человеком открытым и добрым? Об этом же говорилось, наверное, тысячу раз. Один любопытный случай я помню, но писать о нем неудобно. Я как-то утром приехал в Москву из Ленинграда и, имея час свободного времени, шел пешком от вокзала к центру. На углу бульвара и Мясницкой я заметил небольшую толпу людей, в центре которой - милиционер и Гайдар. Гайдар увидел меня, обрадовался и попросил подтвердить милиционеру, что он и есть Гайдар. После этого он и несколько прижавшихся к нему мальчишек были отпущены. Оказалось, что Гайдар помогал мальчишкам запустить змея. Змей хвостом запутался в электропроводке, что-то порвалось - и в результате вся Мясницкая вместе с почтамтом осталась без света, ну как такое опишешь?

Сколько ни уговаривали Евгения Викторовича, что это происшествие истинно гайдаровское, каких немало было в жизни писателя, он не соглашался, и воспоминание о Гайдаре записано не было.

Евгений Викторович очень любил хорошую научно-популярную книгу. Он живо интересовался проблемами физики и астрономии, и доступное, увлекательное изложение этих сложных для него вопросов приводило его в искренний восторг. Среди его любимых произведений такого рода была книга С. И. Вавилова "Глаз и Солнце". Особо волновал его космос. Он жил в предчувствии приближения космической эры, говорил и думал об этом постоянно.

Впрочем, иногда чтение Евгения Викторовича теряло обычно присущий ему серьезный характер.

Шокируя домашних, особенно Марию Викторовну, игравшую в семье роль блюстителя этикета, он вдруг начинал охотиться за детективами на разных языках; ему их покупали, доставали в библиотеках и привозили отовсюду. Прочитывал эти книги Евгений Викторович молниеносно, следя лишь за сюжетом и не вчитываясь в детали, а на упреки и несерьезности отвечал, что такое чтение он совершенно искренне считает лучшим видом отдыха. Подобное случалось нечасто по причине невозможности удовлетворить его аппетит. Шутя, он объяснял, что пристрастием к детективам он обязан своей любви к великолепным новеллам Эдгара По, таким, как "Бочонок амонтильядо" и "Колодец и маятник".

За ужином часто появлялись гости: Евгений Викторович любил гостей, любил общение с людьми. Когда-то круг его знакомств был очень широк. Он тяготел к писателям, актерам, художникам, видя в их творчестве много общего с задачами историка: в иной форме воссоздавать картины прошлого либо сохранять облик настоящего для того далекого времени, когда это настоящее само станет прошлым, станет объектом исследования будущих историков. Жизнь шла, уходили люди, оставались дорогие имена: Качалов, Москвин, Нежданова... Приглашения из Дома литераторов, Дома актера, Дома кино, на приемы в посольства становились ворохом ненужных бумажек...

В последние годы жизни от этих обширных связей осталось немногое: переписка с Р. Фраерманом, редкие встречи с Игорем Эммануиловичем Грабарем и как большой праздник - приезд на дачу в Мозжинку Надежды Андреевны Обуховой.

С большой нежностью Евгений Викторович относился к Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Эта миловидная в своем почтенном возрасте, не унывающая при всех превратностях судьбы, мужественная женщина привносила в ультрасовременную (по тем временам) обстановку дачи в Мозжинке дыхание XIX в., и, провожая ее к машине, он не мог забыть о том, что полвека назад так же ласково и почтительно к ее маленькой, изящной ручке склонялись Чайковский и Чехов.

Живую страницу истории представлял для Евгения Викторовича и Алексей Алексеевич Игнатьев. В его воспоминаниях, может быть и не вполне безукоризненных с научной точки зрения, Евгений Викторович видел отражение в сознании очевидца интересовавших его исторических событий. Кроме того, Алексей Алексеевич, несмотря на его зычный, а по утверждению Евгения Викторовича, даже громоподобный голос был симпатичен ему как человек, и это чувство симпатии, по-видимому, было взаимным, так как надпись, сделанная рукой генерала на первом томе первого издания его книги "Пятьдесят лет в строю", гласит: "Дорогому Евгению Викторовичу Тарле, историку и писателю, с превеликим уважением, но не без трепета передает на суд эту "летопись" скромный мемуарист Алексей Игнатьев".

Интересными были беседы Евгения Викторовича с Иваном Михайловичем Майским. "Воспоминания советского посла" тогда еще не были написаны и, наверное, даже не были задуманы, и многое из того, что впоследствии увидело свет в этих мемуарах, было рассказано там, в Мозжинке.

Евгений Викторович стремился следить за развитием естественных и точных наук, понять направление и перспективы фундаментальных исследований в самых различных областях знаний. Он всегда радовался возможности вызвать на разговор специалиста. И когда соседи по Мозжипке Сергей Иванович Вавилов и Иван Матвеевич Виноградов или Евгений Никанорович Павловский, польщенные вниманием к проблемам физики, математики или биологии со стороны такого рафинированного гуманитария, принимались популярно посвящать его в таинство своих наук, Евгений Викторович становился самым старательным и самым внимательным слушателем на свете.

А вот с Владимиром Афанасьевичем Обручевым он лишь учтиво раскланивался: не мог простить ему, что когда-то, в 20-х годах, знаменитый географ, испытав, по-видимому, минутное влияние многочисленных ниспровергателей старой культуры, неуважительно высказался о Пушкине. Впрочем, когда у Евгения Викторовича стали выспрашивать подробности, то он заколебался и сказал, что, возможно, "обидел" Пушкина не Обручев, а Ферсман, но "в общем кто-то из этих геологов". Даже малого подозрения в скептическом отношении кого-либо к священным именам Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского или Чехова было достаточно, чтобы этот человек заслужил стойкую неприязнь Евгения Викторовича.

- Подумайте только, этот сопляк, - говорил он об одном молодом отпрыске славных русских родов, потомке Ломоносова, героев 1812 г. и декабристов, - этот сопляк здесь, за этим столом, кривлялся, силясь на потеху публике доказать, что Хлебников выше Пушкина!

Большой интерес у Евгения Викторовича вызывали непосредственные участники исторических событий. Он помнил и любил рассказывать о встречах со своими коллегами - активными участниками революционных боев А. М. Панкратовой (он называл ее Аннушкой) и И. И. Минцем, с писателем-партизаном Героем Советского Союза П. Вершигорой, писателем Б. Полевым и его героем - А. Маресьевым, с узником фашистского концлагеря, сыгравшим в свое время важную роль в установлении дипломатических связей Франции и СССР, Э. Эррио и многими другими. К сожалению, состояние здоровья в последние годы заставляло Евгения Викторовича, вернее его близких, ограничивать число гостей, и это уменьшение контактов с людьми, вынужденное одиночество были для него наиболее тягостным следствием одолевавших его недугов.

Он высоко ценил помощь и преданность людей, без которых его плодотворная работа в последние годы жизни оказалась бы невозможной.

Среди верных его помощников была и его давний друг Анастасия Владимировна Паевская, отличавшаяся обширными знаниями в самых "нужных" для него областях и огромной работоспособностью, и бессменный шофер Василий Васильевич Сидоров, сын крестьянина, отдававший все свое время и энергию выполнению его поручений, выходящих далеко за рамки служебных обязанностей, и многие другие.

Работа же шла своим чередом, и после ужина, после беседы или быстрой партии в шахматы, Евгений Викторович готовился к утренним трудам. И так до конца дней своих.

Литературная запись И. Я. Лосиевского