Рецензии

Филевич И. История Древней Руси. Т. 1. Территория и население. Варшава, 1896.

Если бы развязность причислялась к научным достоинствам, тогда, бесспорно, г. Филевич получил бы значение одного из величайших историков всех времен и народов. В наш век рефлексии, самоанализа и самоосуждения, сомнения и недоверия к своим силам г. Филевич является одним из тех оазисов, на которых отдыхает глаз, одним из тех бодрящих впечатлений, которые вливают в измученную душу новую веру в человека. Приступая к своему труду, г. Филевич не стесняет своей задачи никакими рамками, потому что он сам не знает, куда приведет его порыв творческих сил. В общих чертах он намечает, впрочем, цель своей работы: до сих пор, т. е. до апреля месяца 1896 г., историческое изложение жизни русского народа "представляло одно существенное отличие от исторического изложения жизни других европейских народов: оно не обнимало содержания жизни (?) всего русского народа". Уже по этой цитате можно установить некоторое сходство между г. Филевичем и лордом Байроном: небрежность слога, повторение тех же выражений - все эти внешние недочеты гармонируют с внутренней силой мысли. Г. Филевич бросает вызов всем своим предшественникам, начиная с Шлецера и кончая г. Данилевичем. Они не обращали внимания на Urgeschichte^* Руси, на значение "обратного метода"; наконец, никто из них не знал, что такое Древняя Русь, где ее географические границы. "История целой территории, особенно близкой и памятной древнерусским преданиям, письменно закрепленным в начальной "Повести о русской земле", до сих пор не включена в историческое изложение русской жизни". Г. Филевич был призван восполнить этот пробел. Как всякий литературный деятель с резко очерченной индивидуальностью, г. Филевич пренебрегает торными путями: он оставляет в стороне первоисточники, с которыми так привыкли возиться ученые мира романо-германского, и почти исключительно при помощи любви к отечеству подвергает критике прежние суждения и выдвигает свои. Конечно, г. Филевич иногда прибегает и к ссылкам на авторитеты, и они вполне заменяют ему летописи и другие материалы, которыми набил бы себе голову в подобном случае немецкий педант: свои тезисы г. Филевич подкрепляет выдержками из 3-го тома "Живописной России", из брошюрки киевского психиатра г. Сикорского, из Барсова. Вообще, по мнению автора, просто нелепо разбирать всякие неудобопонятные тексты, когда уже гг. Пыпин, Иречек, Надеждин, Кочубинский, Васильевский и другие сделали это. "Спрашивается, к чему?" - как говорит один персонаж Глеба Успенского.

^*(История первобытного общества (нем.))

Но, как всякое блестящее явление, книга г. Филевича имеет также и свои неудовлетворительные стороны. Прежде всего она грешит тем, что читатель от начала до конца не может составить себе определенного мнения о ее содержании. Г. Филевич рассказывает интересные анекдотики из области номенклатурной филологии (например, он говорит, что в Восточной России встречаются названия: паны, поляки, а это "указывает на белоруссов"); сообщает также г. Филевич общеизвестные факты из биографии Надеждина, причем заявляет, что прежняя бурса не только забивала учеников, но иногда открывала в них "проблески талантливости"; тут же он называет бурсу и семинарию чисто русской средой; затем автор объявляет себя за "обратный" метод при изучении древней истории Руси и говорит, что, конечно, сразу он и не надеется доставить торжество признания своему методу, но со временем и проч. Не хорошо только, что какой-то завистник посоветовал г. Филевичу привести сочувственную цитату из проф. Ключевского, цитату, которая так может подействовать на "обратный метод", что от него ничего не останется. Вот что говорит проф. Ключевский: "Если история народа должна начинаться изображением действительного его состояния в данное время с указанием исторического происхождения этого состояния, а не диалектической импровизацией на ту или другую бытовую тему... то надобно признать, что первой общественной формой у восточных славян, историческое объяснение и изображение которой при настоящих научных средствах можно предпринять с некоторой надеждой на успех, была та, которая обозначается в рассказе нашей летописи о событиях в русской земле с половины IX века". Г. Филевич, который говорит, что прогрессивный метод исторического изложения должен быть заменен регрессивным, - этот самый г. Филевич, сочувственно цитируя Ключевского, ео ipso^* сообщает нам, что его собственная книга - диалектическая импровизация. Словом, этот человек умеет быть суровым не только к другим, но и к себе самому.

^*(тем самым (лат.).)

В одном уж зато нельзя отказать г. Филевичу - это в "славянской точке зрения", за которую он так хвалит Надеждина. И с своей стороны я могу подтвердить, что у г. Филевича это не фраза: он составил свою книгу на 9/10 по трудам славянских профессоров и только на Vio по трудам немецких. В конце концов получилась сама собою славянская точка зрения.

Итак, неприятно только то, что г. Филевич не вполне определенно знает, о чем он, в сущности, пишет, так что и читатель этого постичь не может. Кто прочтет мою рецензию, наверное, скажет: "Да отчего же не говорите толком, в чем дело?" А я отвечу на это: "Прочтите сами книгу г. Филевича и тогда судите, можно ли там что бы то ни было толком понять". Чувствуется только, что наступает в науке переворот, что наступает в русской историографии эпоха, а уразуметь в точности, о чем трактует книга г. Филевича, невозможно. И о Карпатах она говорит, и о гуцулах, и о Надеждине, и о Шлецере, и о том, что истина восторжествует, и об исторической географии. Все тут есть, даже больше, чем желательно.

Всесторонняя эрудиция г. Филевича сказывается во всем величии в самом конце книги. Автор приводит выдержки из Бофора (причем пишет, чтобы не перепутать прононса этого малознакомого имени, "Beaufort'a) и затем прибавляет: "Обе указанные цитаты из Бофора сообщены мне любезно Г. Э. Зенгером". Так что если бы не любезность Г. Э. Зенгера, то г. Филевич, пожалуй, и весь свой век прожил бы, не ведая о том, что жил когда-то Бофор.

Это все равно, как если бы профессор зоологии написал в своем произведении: "Обе указанные цитаты из Charles'a Darwin'a сообщены мне любезно Иваном Иванычем Ивановым". Можно стоять на славянской точке зрения, но не до такой же степени, чтобы не видеть никогда в глаза книги Бофора только потому или за то, что он "романо-германец".

Г. Филевич грозит подарить нас еще следующими томами. Покорнейше просим его в предисловии ко второму тому объяснить смысл и значение первого, который после самого внимательного чтения остается покрытым какой-то мистической тайной.

Лучицкий И.В. Крестьянская поземельная собственность во Франции до революции и продажа национальных имуществ. Киев, 1896.

Судьба вопроса о крестьянской поземельной собственности во Франции крайне любопытна. Все исследователи, затрагивавшие этот вопрос, были согласны между собой в одном пункте: продажа конфискованных эмигрантских и церковных земель пошла на пользу одной только буржуазии, крестьяне или ничего не получили, или получили очень мало: "черные банды" капиталистов скупили главное ядро продаваемых земель. Два года тому назад проф. И. В. Лучицкий начал целый ряд исследований, которые при первых же шагах привели его к иному решению этого крайне важного исторического вопроса. Пути, которыми шел он к выяснению исторической правды, крайне просты: проф. Лучицкий поехал во французские провинциальные архивы, детально изучил материалы, относящиеся к крестьянскому землевладению конца XVIII в., и на основании чисто статистического метода убедился в ошибочности установившегося взгляда. Работы И. В. Лучицкого были переведены на французский язык, напечатаны в "Revue historique" и возбудили во Франции живой интерес, причем никаких возражений ни по существу, ни даже относительно второстепенных частностей сделано не было и быть не могло. Лежащая пред нами книжка - последний отчет профессора Лучицкого о результатах его поездки во Францию в прошлом году, т. е. второй поездки с того времени, как он поставил в исторической литературе на очередь этот вопрос. Подвергши исследованию архивы департаментов, лежащих в разных частях Франции, пр[оф.] Лучицкий дает дальнейшее подтверждение уже два года тому назад высказанному им мнению о преобладании крестьянского класса в рядах покупщиков конфискованной земли. Работа эта еще не кончена и будет продолжаться в архивах других департаментов. Книга о французском землевладении в эпоху революции, которую обещал дать автор, вероятно, окончательно укрепит в науке новый взгляд, хотя, впрочем, и теперь на его сторону становятся уже многие историки. С возражениями же, какие недавно сделал г. М. Ковалевский, читатель познакомится из ответа пр[оф.] Лучицкого в этой книжке "Нов[ого] слова".

Всеобщая история с IV столетия до нашего времени. Составлена под руководством Эрнеста Лависса и Альфреда Рамбо. Пер. Неведомского В. Изд. Солдатенкова К.Т. Т. 1. М., 1897.

Наша историческая литература пока еще очень бедна трудами по всеобщей истории, не только оригинальными, но даже переводными, несмотря на то что мы имеем капитальный, но не многим доступный и слишком специальный труд Вебера, университетские курсы профессоров Кареева, Осокина и др., несколько хороших специальных монографий и т. д. Перевод "Всеобщей истории", выходящей во Франции под редакцией известных профессоров Лависса и Рамбо, является поэтому в настоящее время как нельзя более уместным.

Вышедший на днях первый том этого издания обнимает период от IV по XII в. и представляет собой нечто вроде исторической хрестоматии. Книга состоит из целого ряда отдельных глав-статей, составлением которых занимались отдельные ученые, специально изучавшие те или другие периоды истории. Несомненно, что такой план издания имеет за себя очень много, так как, говоря словами редакторов, дает возможность соединить два достоинства - единство плана и разнообразие талантов. Кроме того, такой план как бы ручается за то, что книга будет заключать в себе итоги, представит собой последнее слово науки. За то же ручаются и авторитетные имена ученых Байе, Бемона, Вертело, Дени, Ланглуа, Лависса и др., которыми составлен настоящий том.

Другую особенность этого коллективного труда представляет собой основной принцип, которого придерживаются как редакторы, так и привлекаемые к делу сотрудники. Принцип этот заключается в том, чтобы дать внутреннюю культурную историю человечества, выдвинуть на первый план те факты, которые, по выражению Вольтера, "касаются нравов и духа наций", опустив мелкие, второстепенные подробности, описания и перечни сражений, наименования перемирий и т. д. Все эти подробности, имеющие значение материала и несомненно важные для ученых специалистов, совершенно неуместны в общих курсах, так как не только ничего не уясняют, но даже заслоняют общий фон картины. Из русских ученых более других придерживается этого принципа проф. Н. И. Кареев, и три тома его "Истории новых веков" служат лучшим доказательством того, что принцип этот не только может быть осуществлен, но что осуществление его чрезвычайно полезно. Первый том "Всеобщей истории" Лависса и Рамбо подтверждает то же самое. Перед нами целый ряд характеристик отдельных эпох, отдельных личностей, разнообразных культурных течений. Внимание читателя нигде не отвлекается батальной и дипломатической историей. Он нигде не видит черновой работы исследователя и только усваивает себе его выводы. В этом заключается немаловажная заслуга названной книги.

Мы не будем останавливаться на рассмотрении научной стороны книги, так как, с одной стороны, за удовлетворительность ее в этом отношении ручаются имена ученых, принявших участие в ее составлении, а с другой - этого не позволяют и самые размеры библиографической заметки. Скажем лишь несколько слов о переводе. Г. Неведомский - вполне опытный переводчик, и с внешней стороны его перевод не заслуживает никаких упреков. Единственно, что можно было бы высказать лишь в смысле пожелания, это дополнение библиографических указаний на литературу предмета ссылками на труды русских ученых. Это имело бы большое значение для русского читателя, тем более что у русских исследователей найдется немало ценных монографий по всеобщей истории. Так, например, среди иностранных трудов, указанных издателями для более специального ознакомления с временем известного папы Герберта, было бы не только полезно, но даже необходимо отметить капитальный трехтомный труд профессора Бубнова "Сборник писем Герберта", который внес много совершенно нового для характеристики этого важного времени. Среди источников для истории Польши указывается, например, книга Бобжинского (а не Бобрзинского, как он назван переводчиком), но ничего не говорится о том, что книга эта существует также в русском переводе проф. Н. И. Кареева. По истории Византии не указаны труды русских ученых В. Г. Васильевского, проф. Ф. Успенского, X. М. Лопарева, которые, однако, занимают очень видное, если не первое место среди византистов. Конечно, все это лишь desiderata^*. Хорошо было бы, если бы этот пробел в последующих томах был исправлен, но и без этого даже они будут иметь очень большое значение.

^*(пожелания (лат.))

Всемирная история. Составлена в сотрудничестве с выдающимся специалистом д-ром Г. Ф. Гелъмольтом. Пер. с нем. под ред. приват-доцента имп. Московского университета Н. Н. Харузина. Вып. I-VI. М., 1900.

История человечества. Всемирная история. Составлена известнейшими профессорами-специалистами под общей редакцией Г. Гелъмолъта. Полный перевод со значительными дополнениями для России избранных русских ученых. Изд. т-ва "Просвещение". Вып. 1. СПб., 1901.

Почти одновременно в двух русских переводах стала появляться еще не законченная восьмитомная немецкая коллекция Гельмольта. Это научное предприятие поставлено довольно оригинально с внешней стороны, хотя мы и имеем основания сомневаться, чтобы оно стало очень популярно в широких кругах публики. Дело в том, что составители далеко не всегда свободны от совершенно ненужной в популярном издании и утомительной для читателя выставки эрудиции. К чему, например, давать такой беглый и битком набитый именами и цитатами очерк научных мнений, как тот, который находим в первом же параграфе первого выпуска? Затем, изложение не отличается желательной в подобном издании живостью, и в этом виновны не переводчики (и петербургские, и московские), но сами авторы текста. Наконец, составители коллекции сильно преувеличили степень оригинальности своей основной идеи: дать историю всего земного шара, а не только одной Европы. Правда, начали они с истории Америки, тогда как традиционные коллекции начинают с Китая, Индии и т. д., а об Америке говорят лишь в связи с историей Испании XV-XVI вв., но нового освещения уже известных фактов в гельмольтовской истории Америки нет и следа. А если так, то действительно ли столь уж важна основная "идея" коллекции? Не выразится ли она главным образом в переставленной нумерации томов? Тем не менее мы не решимся признать гельмольтовскую коллекцию ненужной. Прежде всего, составители вводят в свой кругозор действительно огромную массу этнографического и географического материала и не механически, но со строгой логичностью и последовательностью сближают данные этнографии с данными истории. В этом отношении пи одна из прежних коллекций - ни Вебер, ни Шлоссер, ни Онкен, ни другие, меньшие - не идет даже в отдаленное сравнение с разбираемой. Далее, судя по уже имеющимся выпускам, история Нового Света излагается гораздо обстоятельнее, чем это обыкновенно имеет место в общих исторических коллекциях. К слову заметим, что стремление изложить этот отдел возможно подробнее вводит иногда составителей в довольно непростительный соблазн: на с. 392 (вып. VI) читаем: "Солнечный культ, который инки возвысили до степени домашней и государственной религии, едва ли был симпатичен народам нагорья". Это чистейшая фантазия, потому что в скудных источниках по истории религии инков нет никаких данных для характеристики отношения народных масс нагорья к изменению солнечного культа.

Чрезвычайно интересен второй выпуск, весь занятый статьей проф. Ратцеля "Человечество как жизненное явление на земле". Несколько неуклюжее название и таковое же изложение не препятствуют очерку быть весьма содержательным. Что очень важно для замечательного знатока антропогеографии, - Ратцель довольствуется указанием чрезвычайно существенного влияния географии местности на ее историю, но отнюдь не рискует приписывать географическому "фактору" какую-либо исключительную роль, роль "царя истории". В очерке находим и замечания, по-видимому вполне оригинальные и весьма любопытные; напр., Ратцель утверждает (с. 121, вып. II), что брод или место, где легче всего можно перейти реку, является в Африке исходным пунктом образования мелких государств. Изредка Ратцель грешит несколько ненужными размышлениями, напр., (стр. 108): "Есть, правда, красота в политических миниатюрах древности, в этих государствах-городах, история которых своей определенностью напоминает наглядность и ясность художественных произведений. С этой точки зрения Любек и Венеция привлекательнее России". Тут все неясно и, главное, все ненужно. Впрочем, подобных размышлений в очерке Ратцеля (да и во всей коллекции, кроме 1-го выпуска) немного.

В первом выпуске, который в общем несравненно менее важен и нужен читателю, нежели все остальные, д-р Гельмольт пишет о предмете и задачах всемирной истории, а проф. Колер излагает основные понятия об эволюции человечества. В первом очерке вяло и пространно подчеркивается тот несомненный тезис, что нельзя смешивать историю Европы с историей всей населенной части земного шара, а во втором - излагаются не объединенные общей мыслью этнографические данные (которые гораздо более кстати повторяются затем отчасти в следующих выпусках, посвященных хотя бы истории Америки). Вообще статья проф. Колера поражает иногда странной манерой с излишним жаром излагать самые, так сказать, невинные и старые истины: "Нет грубее ошибки, - восклицает он (с. 61, вып. I), - как предъявлять к сонму богов первобытных народов какие-нибудь нравственные требования или же возмущаться той массой насилия и лукавства, которую проявляют боги в мифах древнейшего периода". Действительно, "нет грубее ошибки", но это достаточно осознано и вошло в научный (а затем и общий) обиход еще со времен вольфовских "пролегомен" к Гомеру, т. е. более ста лет тому назад, если не раньше. Таких мест мы могли бы привести из статьи проф. Колера достаточно.

Повторяем, излишней эту новую коллекцию назвать нельзя; но пожелаем переводчикам и редакторам двух русских изданий менее религиозно относиться к пестрому содержанию этого сборного труда и не вес статьи переводить на русский язык, тем более, что, например, некоторые статьи общего содержания не имеют с остальными очерками ровно никакой связи, кроме переплетной. Если таким путем сокращений будет достигнуто удешевление издания и если в конце концов русская публика получит несколько недорогих томов, заключающих в себе обстоятельную историю Америки, Австралии и Азии и хотя бы краткую (более знакомую средне образованному читателю) историю Европы, - то и за это можно будет сказать спасибо и издателям, весьма тщательно и изящно издающим книгу, и переводчикам, добросовестно исполнившим свое дело. Петербургского издания мы видели всего лишь один выпуск; не прекратилось ли оно ввиду появления московского? Не показалось ли петербургским издателям, что едва ли явится достаточный для двух изданий Гельмольта спрос?

Герман Вейнгартен. Народная реформация в Англии XVII века. Пер. с нем. под ред.Покровского М.Н. и Мамонина П.П. М., 1901.

Habent sua fata libelli!^* Лютеранский богослов написал в 1867 г. книгу, которая в 1901 г. появляется в русском переводе, предназначенном вовсе не для того слоя читателей, на который рассчитывал автор. Мы не говорим, что книга Вейнгартена плоха, что русскому читателю совсем излишне с нею познакомиться, но невольно возникает вопрос, почему же для русской публики богословско-исторический трактат нужнее и важнее, нежели такие превосходные научные по содержанию и литературные по изложению вещи, как хотя бы сочинение Гардинера? Мы говорим не о маленьком, уже переведенном на русский язык томике под названием "Пуритане и Стюарты", а о его обширной и обстоятельной истории английского "великого бунта", английской "республики", борьбы круглоголовых с кавалерами. Только когда эта вещь появится в русском переводе, можно будет сказать, что среднее читающее общество у нас в самом деле познакомится с результатами научного исследования самого критического периода английской истории. Но вот труд Гардинера не переведен, несмотря на общепризнанные свои достоинства, а книжка Вейнгартена переведена. Редакторы перевода в предисловии утверждают совершенно голословно и вполне неправильно, что "новейшие исследователи, типом которых может служить Гардинер, пошли дальше Ранке в деле собирания фактического материала, в анализе подробностей; но нельзя сказать, чтобы их общие точки зрения в научном отношении представляли большой прогресс". Мы думаем (вместе со всей английской и континентальной критикой), что без труда Гардинера не может теперь обойтись ни один человек, желающий добросовестно вникнуть в смысл событий XVII столетия, и уж, конечно, не Вейнгартену компенсировать отсутствие книги Гардинера на русском языке в каком бы то ни было отношении. Тем не менее книга Вейнгартена не есть литературное пустое место: она содержательна и небесполезна для знакомящегося с духовным кризисом, пережитым английским обществом. Учение и взаимные отношения епископатов, индепендентов, пуритан, квакеров, левеллеров, роль Кромвеля, Бакстера, Рокса, Пенна, могущественное воздействие религиозной борьбы на борьбу общественную - все это освещено у Вейнгартена удовлетворительно, хотя и слишком растянуто. Та часть биографии Джорджа Фокса, которая занимает в разбираемой книге 37 стр., без малейшего ущерба могла бы быть изложена на 5-6 стр., и это только содействовало бы усилению интереса к своеобразной фигуре квакерского проповедника. Далее. Апология квакерства, выставленная Барклеем и удостоившаяся подробнейшего разбора на протяжении двух печатных листов, ни в каком смысле и ни для кого не интересна, кроме специалиста-богослова (да и то не всякого, а преимущественно протестантского). Вообще если бы редакция сократила книгу Вейнгартена на добрую треть, читателя можно было бы только поздравить. Кроме растянутостей (в которых виновен не столько Вейнгартен, писавший для лютеранского теологического мира, сколько редакторы перевода, благоговейно сохранившие их для русского читающего общества), разбираемый труд грешит и слабостью основной точки зрения: автор склонен придавать религиозным идеям слишком решающее историческое значение. На стр. 381 читаем: "Всемирно-историческую услугу оказало квакерство отменой рабства, которой оно первое потребовало и за которую оно боролось вплоть до победы этой идеи". Излишне говорить, что квакерство было лишь одним из очень, очень многих слагаемых, что оно играло в отмене рабства только разве третьестепенную роль. Вообще социальная сторона событий стоит в совершенной тени у Вейнгартена; религиозные мнения, борьба теологических систем и церковных тенденций стоят у него на первом плане в виде главного и чуть ли не единственного двигателя событий.

^*(И книги имеют свою судьбу (лат.).)

Чем подкупает книга Вейнгартена, несмотря на все свои недостатки, это удивительным мастерством в передаче религиозных настроений эпохи. Когда читаешь Маколея, Фруда и других историков английской истории XVI-XVII вв., не раз приходится задавать себе вопрос о том, как туманнейшие богословско-схоластические тонкости и разногласия по их поводу могли доводить людей до мученичества, до костра, кнута, вечного заключения в подземелье. При чтении Вейнгартена такой вопрос приходится гораздо реже оставлять без ответа; душевная жизнь основателей (да и рядовых последователей) главных сект выяснена превосходно. Изложение у Вейнгартена ровное, спокойное, что, конечно, усиливает общее впечатление, остающееся у читателя. Перевод исполнен хорошо, хотя попадаются довольно неловкие и тяжелые места. Но так как подобных мест сравнительно мало, то в общем перевод можно назвать вполне литературным. Жаль, что редакторы не указали в предисловии, что Вейнгартен, при всем своем стремлении к научному беспристрастию, тем не менее не может воздержаться от слишком ярко выраженного благоволения к лицам, боровшимся против католицизма. Например, как деликатно затрагивает он при характеристике Кромвеля гнусное избиение ирландцев англичанами, избиение, зверством своим, конечно, превзошедшее аналогичные предшествовавшие действия ирландских католиков! Если уж историк придает такое важное значение "моральной" оценке событий, то ведь должен же он знать, что "начали" все-таки не ирландцы, а англичане, что борьба католиков против протестантов в Ирландии была всегда борьбой угнетенных аборигенов с угнетателями-пришельцами. Во всяком случае, хотя и не особенно значительна доза протестантских пристрастий в разбираемом труде, редакторы напрасно не упомянули о ней, когда составляли предисловие. Кстати, редакторы рассматривают изданную ими книгу как дополнение к работе Э. Бернштейна "Общественное движение в Англии XVII в.", уже имеющейся на русском языке. Несравненно правильнее было бы считать ее "дополнением" Грина, Ранке, Гардинера, гораздо более полным и обстоятельным, нежели работа Бернштейна, столь же своеобразно односторонняя, как и книга Вейнгартена, только в ином отношении.

Фюстель де Кулан Ж. История общественного строя Древней Франции. Пер. с франц. под ред. Гревса И.М. Т. 1. Римская Галлия. СПб., 1901.

Обширное исследование покойного французского историка о социальной структуре Франции в средние века пользуется гораздо меньшей известностью, нежели более ранняя его работа "La cite antique"^*. Это одна из тех несправедливостей общественного мнения, которые обыкновенно в конце концов заглаживаются беспристрастной научной переоценкой, но ни в каком случае не могут быть названы непонятными; "Гражданская община" есть стройное, художественное по форме произведение, в котором с необыкновенной последовательностью из одного тезиса развиваются самые широкие и разнообразные выводы и положения. Разумеется, удобопонятность и последовательность содержания, стройность и изящество изложения должны были подкупить и подкупили все читающее общество Европы, несмотря на рискованность выводов автора. Совершенно противоположную судьбу имела "История общественного строя древней Франции": при своем появлении она была замечена только во Франции и не возбудила в широкой публике особого к себе интереса, а за границей (прежде всего в Германии) ее заметили исключительно научные круги и отнеслись к ней до последней степени резко и придирчиво. Ее называли (а некоторые продолжают называть) памфлетом - националистическим измышлением, умышленным извращением истины и т. д. Целые потоки клеветы обрушились по ту сторону Рейна на голову автора за то, что он отказывался видеть в германском начале основу и первоисточник новой европейской культуры. Но все эти злобные и пристрастные нападки не могли уличить Фюстель де Куланжа ни в одной мало-мальски серьезной ошибке - и теперь его исследование занимает в исторической науке одно из наиболее почетных мест. Для лиц "незаинтересованных", для русских и англичан, дело выяснилось уже давно, еще с конца 70-х годов, и почтенный редактор перевода вполне прав, когда придает "великое значение" этому труду. Действительно, исследование Фюстель де Куланжа может служить образчиком строгого научного анализа фактов и своеобразного их освещения; чтение этой работы, помимо непосредственного своего значения, помимо сообщения ряда приведенных в систему фактов, может быть полезно для всех, занимающихся историей, с "воспитательной", так сказать, стороны. Научная выдержка, уменье подчинить самые заманчивые свои догадки и презумпции объективным фактам, исчерпывающая начитанность в источниках, логичность выводов - всему этому очень недурно поучиться у Фюстель де Куланжа, в устах которого слова "для одного дня синтеза нужны годы анализа" не были только фразой.

^*("Гражданская общииа античпого мира.)[f864. Рус. пер.; М.. 1867.)

Вышедший теперь на русском языке первый том исследования посвящен древнейшей эпохе французской истории - Галлии во времена римского завоевания и владычества. Мастерство, с которым Фюстель пользуется каждой фразой, каждым намеком у скупого на слова Цезаря, изумительно; чем более подвигается изложение ко времени разрушения Западной империи, тем источники становятся разнообразнее, хотя все-таки скудность их способна была бы во многих весьма важных пунктах затруднить менее проницательного и глубокого исследователя. Первый том состоит из двух книг: первая трактует о Галлии до времен императора Августа, а вторая посвящена сводке всего, что известно о Галлии при империи до конца IV в. Общие выводы, прямо вытекающие из произведенного Фюстель де Куланжем анализа исторических материалов, таковы: в эпоху независимости Галлия представляла собою конгломерат отдельных народцев, причем правительственная власть у каждого из этих народцев была крайне ничтожна, и слабые в социальном смысле лица находили нужным становиться под опеку богатых и могущественных людей. "Знать, владевшая землей, окруженная тысячами слуг и воинов, была сильнее законов и носителей власти". Автор отрицает за Галлией до Цезаря какое бы то ни было политическое, национальное или религиозное единство; не было у галлов даже и начатков национального самосознания. Римское завоевание сыграло решающую роль в изменении галльской жизни: вместо могущества знати воцарилось могущество римского единовластия; централизм, монархии, воля, управлявшая из Рима всей страной, - вот что явилось коренной чертой политического строя Галлии при императорах. По мнению Фюстеля, под эгидой этой новой, единой и твердой власти население Галлии пользовалось высшей степенью свободы и справедливости, какая вообще была возможна в древних обществах. Римское владычество, объединившее галльские племена, дало им первые начатки национального (и даже религиозного) единства; при всем абсолютизме центральной власти рядом с римскими наместниками в Галлии существовало известное внутреннее самоуправление (дарованное Римом и не существовавшее во времена независимости) ; конечно, оно ни в малейшей степени не ограничивало самодержавия римских императоров, но все же обеспечивало известную самостоятельность в финансовых делах и в суде. Римская культура, нравы, язык, образ жизни прививались из столетия в столетие все больше и больше; ко времени нашествия германских варваров романизованные галлы (наряду с римлянами) были единственными представителями европейской культуры.

Ван Мюйден. История швейцарского народа. Пер. с франц. под ред. Радлова Э.Л. Т. III. СПб., 1902.

Ван Мюйден считается теперь одним из наиболее обстоятельных историографов Швейцарии, вернее - политического ее прошлого, ибо о социальном быте швейцарского народа он почти не упоминает, а немногие главы (в III томе одна), посвященные умственному движению, носят по преимуществу номенклатурный характер. Сказать, что эта книга будит мысль, наводит на размышления, что она интересно написана, дает цельную и выпуклую историческую картину - значит сильно погрешить против истины. Нельзя пожелать лучшей справочной книги по истории Швейцарии, нежели эти три тома (снабженные к тому же превосходным алфавитным указателем), но читать их систематически есть труд столь же непривлекательный и невознаграждающийся, как чтение некоторых других общих историй, например сочинения Чезаре Канту об Италии или Лафуентеса об Испании; французский Анри Мартен и наш Соловьев читаются уже гораздо легче, ибо у них есть проработанные общие мысли, т. е. та Ариаднина нить, которая совершенно отсутствует у Ван Мюйдена. Не то, чтобы он, например, слишком прятал за излагаемыми фактами свою индивидуальность; напротив, убеждения свои он высказывает кстати и некстати, но, во-первых, эти убеждения имеют чрезвычайно сбивчивый вид, а во-вторых, они излагаются как-то a part^* от общего фактического рассказа; места, посвященные им, механически вставлены в изложение и не освещают его. Приведем пример. Ван Мюйден вне всякой непосредственной связи со своей темой размышляет на нескольких первых страницах (III тома) о деятелях первой Французской революции: "Это были теоретики, убежденные a priori в возможности осуществления своих гуманитарных мечтаний. Когда выступили трудности, которых не ожидали, они были поражены, и, так как это затрагивало их самолюбие, они, подобно своим предшественникам, прибегали к силе для произведения своих идей. Лишенные религиозного чувства, а до некоторой степени и нравственного, они совершили - одни с наивным чистосердечием, другие с непростительным легкомыслием или возмутительным цинизмом - самые вопиющие несправедливости". Уже эти фразы сбивчивы, огульны и без оговорок чрезвычайно далеки от истины. Но дальнейший приговор швейцарского историка еще общее и еще курьезнее: "Революция - скороспелое дело рук неопытных и незрелых политиканов - заявила себя исполнительницей идей философов, дискредитировавших старый режим. Но поколение 1793 г., лихорадочное, впечатлительное, подозрительное и жестокое, не обладало нравственными качествами, необходимыми для создания нового порядка вещей; оно возбудило скоропреходящие энтузиазмы и, не сумев довести до конца предполагаемые реформы, оставило за собой много развалин". Уже давно не тайна (а после капитального труда Олара станет окончательно трюизмом), что редко какое собрание во всемирной истории проявило за короткий промежуток существования такую организаторскую силу, такую зрелость государственной мысли, такое богатство инициативы, как именно первые революционные палаты - конституанта, легислатива и Конвент, и последний даже по преимуществу. Реформы административного и гражданского права, учебного дела и т. д. и т. д. оказались прочным даром того времени, и эти голословные выходки не только лишены всякого содержания, но и совершенно неуместны в "Истории швейцарского народа". "Когда оказалось, - пишет автор, - что их теории пусты и суетны, пороки действующих лиц драмы вызвали отвращение; народ отвернулся от них с ужасом, а счастливый солдат, явившийся для освобождения его от тирании этих последних, был принят, как освободитель". Такое словесное переливание из пустого в порожнее длится еще некоторое время, и потом автор, как ни в чем не бывало, переходит к своему обычному спокойному и монотонному пересказу в хронологическом порядке всего важного и неважного, случившегося в политической истории Швейцарии за последний век.

^*(в отрыве {франц.).)

В сущности, за вычетом немногих моментов политическая борьба в Швейцарии (между реформатами и католиками, либералами и реакционерами) обыкновенно не достигала слишком больших размеров. Иногда брожение охватывало отдельные кантоны, но редко всю страну. Борьба между членами и противниками Зондербунда - самый выдающийся факт этого рода, но и эта борьба окончилась без вреда для единства республики. Принцип почти полного самоуправления, царивший в стране, сделал то, что каждый кантон имеет свою историю, кое в чем отличающуюся от истории соседних кантонов. Все эти части истории Швейцарии трудолюбиво и детально изложены Ван Мюйденом. Его патриотизм обладает чрезвычайно высокой температурой, но заключает в себе некоторые черты, способные подкупить даже иностранного читателя, и, пожалуй, еще больше, нежели аборигена. На стр. 249 читаем: "В годы, последовавшие за 1830 г., на территорию Швейцарии стали стекаться обломки революции, которые только что потрясали материк Старого Света. Гостеприимная почва, пристанище несчастных всякого рода, безвестных политиков, смиренных последователей гонимой веры, монархов, низверженных с престола и бежавших из своей родины, - для всех Швейцарский союз служил уже целые века убежищем, подобно тому как в древности храмы были местом, где опальный мог выжидать наступления лучшей поры в полной безопасности от преследования своих противников. Но у самых выходов этого храма сторожили подозрительные властелины, царившие в Европе". За то Швейцария, говорит автор, заслуживает неувядаемой славы, что она, несмотря на угрозы и затруднения, за вычетом исключительных случаев не выгоняла и не выдавала изгнанников. Ван Мюйден смотрит с некоторым (впрочем, кротким) неодобрением и сожалением на этих "международных смутьянов", как он называет их, хотя и тут его воззрения несколько сбивчивы, ибо из многих выражений явствует, что он отнюдь не сочувствует и тому, против чего "смутьяны" боролись.

Факты, приводимые в изобилии Ван Мюйденом, подтверждают весьма убедительно его мысль, что в Швейцарии и в XIX в. (мы бы сказали, по преимуществу в 1-й его половине) существовала тесная связь между вопросами политическими и религиозными, конфессиональными. Известная история с профессурой Штрауса рассказана тут весьма детально. В 1836 г. освободилась в Цюрихском университете кафедра, на которую после долгой борьбы и полемики между радикалами и духовенством правительство Цюриха пригласило Давида Штрауса, автора "Жизни Иисуса Христа". В начале 1839 г. Государственный совет утвердил назначение Штрауса. Началось брожение в народе. Через несколько дней после решения Государственного совета произошла большая манифестация против правительства, вскоре образовалась целая евангелическая ассоциация, собравшая 39 тыс. подписей против утверждения Штрауса, заволновались деревни; правительство решило пригласить федеральные войска для сохранения порядка, но волнение с каждым днем усиливалось, и через шесть недель после утверждения Штрауса тот же Государственный совет дал ему отставку с пенсией (в 1500 франков в год), хотя Штраус, конечно, и не начинал еще своей службы. Но этим не кончилось. Волнения продолжались, ибо большие массы кантонального населения требовали отставки правительства, осмелившегося пригласить Штрауса. Произошло вооруженное столкновение народа с войсками, причем с обеих сторон были жертвы (из народа было убито 13 человек). Инсургенты добились своего. Правительство уступило свое место другому, временному, а вскоре последовали выборы, доказавшие глубокую непопулярность радикальной партии.

История Швейцарии во второй половине носит более тусклый характер. Если верить афоризму, что "счастлива страна, имеющая скучную историю", то относительно последних десятилетий исторической жизни швейцарского народа можно прийти к весьма оптимистическим выводам. К неприятному удивлению читателя, обстоятельный, иногда даже утомительно детальный Ван Мюйден донельзя бегло, совсем в размерах учебника, говорит о самой важной черте новейшей швейцарской истории - окончательной демократизации строя. Вспоминая, сколько места посвящают государствоведы (вроде Лавеле) хотя бы такому оригинальному явлению, как новейшие швейцарские "референдумы", мы не можем не поставить Ван Мюйдену в большой пассив отсутствие интереса к этому и к другим признакам демократизации, отмечающей более и более весь государственный быт современной Швейцарии.

Книга Ван Мюйдена нуждалась скорее в популяризации и сокращении, нежели в переводе. В настоящем своем виде, повторяем, она годна для справок, а не для самообразовательного чтения.

Котляревский С.А. Францисканский орден и римская курия В XIII и XIV веках. М., 1901.

Молодой московский историк, поместивший в сборнике "Помощь" (изд[ание] в пользу пострадавших от голода евреев в прошлом году) интересную статью о проповедниках XIII столетия, выпустил в свет большой труд, относящийся к той же эпохе и к близкому по теме сюжету. Его книга посвящена деятельности Франциска Ассизского и основанному этим замечательным человеком монашескому ордену, причем автор доказывает, что францисканцы далеко не сразу сделались послушными орудиями церкви, а довольно продолжительное время занимали позицию весьма независимую, иногда "еретическую".

Этот вывод, конечно, не нов, но сводка материала, сделанная г. Котляревским, очень убедительно его подтверждает. Чрезвычайно жаль, что автор, так добросовестно и внимательно, почти любовно относящийся к каждому словечку любого монаха, имеющему даже отдаленную связь с темой исследования, - начисто игнорирует всю социально-политическую среду, в которой родился, вырос и окреп орден. Это обстоятельство придает книге г. Котляревского несколько как бы старомодный вид; в те блаженные времена историографии, когда история делилась на "гражданскую" и "церковную", так ставить работу было принято; теперь же мы боимся: благодаря подобной обработке, добросовестно и серьезно написанная книга в глазах многих потеряет значительную часть своей ценности. Работая над историческим материалом так, как работает г. Котляревский, исследователь русской истории должен будет объяснять учреждение синода движениями петровской души, историк Франции должен будет объяснять реставрационный белый террор убежденностью и убедительностью творений Шатобриана и де Местра и т. д. Мы понимаем, что подробное описание всего происшедшего в отношениях между орденом и церковью нужно, и нам нечего было бы сказать, если бы г. Котляревский прибавил в конце: "Я рассказал и подтвердил ссылками на источники, что сначала, в первой половине XIII в., францисканский орден был братством людей, объединенных общим идеалом жизни, что инквизиционное преследование еретиков было им совсем чуждо, что в нем было, несомненно, пламя любви и самоотвержения, а потом, с XIV в., все это изменилось, и францисканцы стали безгласными и послушными орудиями общецерковной политики. Теперь я объясню, почему окружающая жизнь сломила эти великие нравственные силы, почему она направила их в папское русло, почему не порывы религиозного и морального энтузиазма, а дисциплина и организация сохранили за католическою церковью ее могущество? Но ответа на эти вопросы (и даже постановки их) у г. Котляревского мы, к сожалению, не встречаем.

Мы склонны историографию всех времен и народов делить на два главных течения, из которых одно идет от Геродота, а другое - от Аристотеля: Геродот рассказывает, как птица поет или как солнце светит, не заботясь ни о внутренней связи, ни об основном смысле излагаемого; Аристотель же, не довольствуясь этим, первый дал смутную, неясную, но несомненную попытку объяснить, обобщить рассказываемое и узнанное (посредством чего-то вроде теории круговращения). Аристотелевское течение совсем побеждает геродотовскую традицию, все живое в исторической науке давно уже и в Европе, и у нас бежит от этой традиции. Думаем, что убежит от нее также г. Котляревский, и вот почему: временами он тоже чувствует потребность (для себя и для читателя) каких-либо пояснений и находит их в довольно голословных рассуждениях о сердце Франциска, о влиянии спиритуалов и т. д. Но это не так уже важно: важно, что вопрос "почему?" возник и потребует рано или поздно обстоятельного ответа у исторического бытописателя. У "рассказчика" прирожденного такой вопрос совсем никогда не возникает.

Несмотря на этот основной недостаток книги, мы прочли все ее 389 страниц, почти не отрываясь: так литературно и интересно изложены события первых времен францисканского ордена. Жаль только, что историософическая слабость исследования мешает иногда автору и в изложении отдельных фактов - например, говоря о бегинах и бегардах (стр. 334-339), он не связал в одно общее по характеру явление гибель этих еретиков и расцвет покровительствуемых (в XIV в.) церковного властью францисканцев. В вышедшей несколько лет тому назад книге г-жи Робинзон (The end of the middle ages^*) есть очерк о бегинах и бегардах, опирающийся почти на те же источники, как и у г. Котляревского, но несравненно научнее и полнее выясняющий природу этих странных филантропическо-мистических ассоциаций. Книга Робинзон осталась автору неизвестной, а этот маленький очерк, при всей своей видимой компилятивности, все-таки богат самостоятельными мнениями. В общем, впрочем, исследовавши, кажется, исчерпывающим образом все церковные первоисточники, г. Котляревский ссылается и на большинство выдающихся произведений литературы его предмета. У прочитавшего эту книгу остается определенное впечатление, что долго в геродотовском лагере автор не засидится...

^*(Robinson A. M. The End of the Middle Ages. London, 1899.)

Дживелегов А.К. Средневековые города в Западной Европе. СПб., 1902.

Работа г. Дживелегова представляет собой восьмой выпуск издания проф. Кареева и Лучицкого "История Европы по эпохам и странам в средние века и в новое время". Давая на страницах "Русского богатства" отзыв о книжке Огюстена Тьерри "Городские коммуны во Франции", мы заметили, что постановка и разработка вопроса о средневековом городе у Тьерри страдают полной устарелостью. Книге г. Дживелегова этого упрека, во всяком случае, сделать нельзя: она считается со всеми новейшими теориями происхождения и развития европейских городов. Автор говорит, что он не претендует ни на оригинальность, ни на полноту своего очерка; мы к этому можем прибавить, что, вероятно, именно отсутствие этих двух претензий и помогло ему написать хороший популярно-научный этюд. Несмотря на несколько сухое изложение (особенно во второй и третьей главах), книга читается с большим интересом.

История европейского города, говорит автор, начинается с римских городов, но связь эта почти исключительно внешняя: в очень редких случаях только унаследовали средневековые города от римских поселений что-нибудь, кроме искаженного имени и местоположения. Военная необходимость, столь обострившаяся в эпоху переселения народов, заставляла строить стены и полагала, таким образом, начало городским поселениям. Но в начале средних веков село и город юридически не различались; только в XII в. параллельно с хозяйственным переворотом появилось коренное различие между селом и городом. Заметим, что автор совершенно неправильно полагает, что результатом хозяйственного переворота XII в. было "вытеснение натурального хозяйства меновым". Даже в Италии, не говоря уже о Германии и Франции, нельзя констатировать такого явления в XII в., как вытеснение натурального хозяйства. Если бы автор сказал, что в XII в. начался тот хозяйственный переворот, который к XV в. в Ломбардии, к XIV-XV - в Базеле, к XVI-XVII - в Англии, к XVII-XVIII вв. в Германии совершенно вытеснил натуральное хозяйство в городах, - тогда мы бы ничего не могли сказать против этого тезиса. А иначе получается некоторая хронологическая неточность.

В зависимости от оживления торговой и промышленной деятельности в городах возрастала смелость бюргеров, всегда желавших освободиться от власти сеньоров; с трудом, с значительными пожертвованиями деньгами и кровью городам (если не всем, то многим) удалось освободиться - иным совершенно, другим лишь в смысле приобретения прав внутреннего самоуправления. В городах обнаружилось стремление уравнять сословный состав населения, но одновременно в эти же критические века борьбы с сеньорами и императорами (в XII-XIV) уже произошла новая расслойка городского населения - на богатых купцов и ремесленников, а потом между мастерами-предпринимателями ж подмастерьями-рабочими. С XVI в. замечается некоторый упадок в экономической жизни городов; политический упадок несколько опередил экономическое падение; для Ломбардии он начался с конца XIV в., для Германии - с XV, для Франции - со Столетней войны. Упадок средневекового города знаменовал конец первого периода истории европейских городов.

Что касается исторической роли городов, то в политическом отношении они явились могущественным и принципиальным противником феодализма, в социальном отношении они способствовали (особенно, заметим, в Италии) разложению крепостного права, в них выросла и вскормилась могущественная, долго игравшая чисто революционную роль общественная сила - буржуазия, в истории умственной жизни в них началось заметнее всего крушение средневекового миросозерцания. "Мы далеки от ромаптических восторгов, которым так охотно поддаются некоторые исследователи, - пишет автор в конце своего труда. - Мы отлично видим все темные стороны средневекового городского развития и нимало не склонны проповедовать возвращения к средневековым городским порядкам. Но, думается нам, если в средние века искать настоящей живой жизни, здоровых общественных отношений, царства упорного, плодотворного труда, то всего этого нужно искать не в церкви, не в государстве, не в поместье, а только в городах". Это почти верно; потому "почти", что совсем верны слова нашего поэта: "Знаю я, вместо сетей крепостных люди придумают много других". Таких сетей более нежели достаточпо существовало и в средневековом городе, и до здоровых общественных отношений ему было все-таки слишком, слишком далеко.

Не последнее достоинство книги г. Дживелегова - полнота библиографии. С удовольствием мы встретили тут указание на забываемую у нас иногда классическую книгу Стеббса ("Constiutional history of England"^*), и невольно пожалели, что до сих пор нет у нас перевода этого Труда, обязательного для всякого, кто интересуется социально-политическим прошлым английского народа. Никому и ни зачем не нужная, поверхностная, хотя и многотомная хрестоматия Трайля, напротив, переведена почти одновременно с появлением в подлиннике. Пути переводчиков неисповедимы, а потому для людей, которые, прочтя книгу г. Дживелегова, пожелали бы обстоятельно пополнить свои сведения, это полезное указание на Стеббса явится пустым звуком, если только они не читают по-английски. И, несмотря на богатство библиографии в разбираемой книге, Стеббса они ничем не заменят...

^*(Конституционная история Англии (1874-4878).)

Ардашев П.Н. Абсолютная монархия на Западе. СПб., 1902.

Популярная книга г. Ардашева посвящена одной из весьма важных исторических тем и, вероятно, привлечет внимание нашего "самообразовывающегося" читателя, для которого она по преимуществу и предназначена.

П. Н. Ардашев излагает в своей книге не всю историю абсолютной монархии на западе Европы, но лишь часть ее, кажущуюся ему наиболее характерной. Он говорит об итальянском принципате эпохи Возрождения, об абсолютизме в Испании и Франции, кончая свое изложение веком Людовика XIV. По мнению автора, "романский абсолютизм отмечен печатью оригинальности и творчества, абсолютизм германский - печатью заимствования и подражания". Нам кажется, что, во-первых, изложение развития абсолютизма значительно побледнело у г. Ардашева от такого добровольного и совершенно произвольного сужения темы и, во-вторых, что противопоставление романского абсолютизма германскому, делаемое автором, вовсе не выигрывает в убедительности от афористичной формы, в которой высказано. Начать с того, что сам же г. Ардашев значительно ограничивает область "оригинальности" и "творчества" новейших романских народов, утверждая (и, конечно, вполне справедливо), что "идейная основа абсолютной монархии нового времени восходит исторически к римским государственно-правовым традициям". Что же касается оригинальности и самобытности в конкретном осуществлении абсолютистской идеи, то мы позволим себе спросить автора, чем Филипп II испанский более самобытен, нежели, например, германские курфюрсты времен Реформации и времен борьбы с католической реакцией? Почему Медичи внесли в развитие этой идеи больше "творчества", нежели Лютер и лютеранские проповедники (особенно до начала пиетистского движения, несколько очистившего угодническую и рабскую атмосферу лютеранской умственной жизни) ? Чем испанские Габсбурги в данном отношении "оригинальнее", нежели Габсбурги австрийские?

Если бы ничем не подтвержденная мысль г. Ардашева была брошена вскользь, это еще было бы полбеды. Вся беда в том, что отчасти благодаря ей^*, любопытнейшие разновидности исторического европейского абсолютизма остались вне кругозора автора. Не произойди этого, быть может, читатель наглядно увидел бы, что разнохарактерная в мелочах, единая по существу природа абсолютной монархии во всех своих наиболее ярких (по преимуществу внешних) отличиях обусловливалась всегда материальной обстановкой социально-политической жизни тех стран, где эта монархия возникала, и что теоретическое "творчество" играло здесь вполне подчиненную и третьестепенную роль.

^*(Отчасти же благодаря мнению, что об абсолютной монархии в германских странах почему-то "удобнее" трактовать в связи с просвещенным абсолютизмом XVIII в. (Прим. Е. В. Тарле).)

От того, чего нет в книге г. Ардашева, перейдем к тому, что в ней есть. На стр. 25-й читаем: "Несмотря на почти двухвековое существование абсолютизма в Италии, последний отмечен здесь характером эфемерности и непрочности. Он выставил много небольших, часто крошечных деспотий и множество отдельных князей-тиранов, из которых иные успели упрочить на более или менее продолжительное время своим потомкам случайно доставшийся престол... Итальянский абсолютизм был мелок и мелочен... В Италии мы видим множество карикатур на монархию и ни одной крупной фигуры, на которую можно было бы указать как на политическое воплощение эпохи". Эта последняя фраза находится на 26-й стр., а ровно через 20 стр. (на 46-й) автор категорически (и поделом!) себя самого опровергает: "Политическая философия Макиавелли представляет собой такое же яркое отражение эпохи в области идей, каким личность Цезаря Борджиа является в области фактических отношений". Жаль, что изложение прерывается (в главе об Италии) на начале XVI в., иначе автор, не отступая от исторической истины, должен был столь же решительно опровергнуть и другое свое утверждение - об "эфемерности и непрочности" абсолютизма. Ведь дело идет не о династиях, которые в Италии были скоропреходящи (да и то с исключениями, о которых автор позабыл: он ничего не сказал об одной из древнейших династий Европы - Савойской); но династический принцип в истории вовсе не должен смешиваться (и никогда и не смешивается) с принципом абсолютистским; абсолютизм же в Италии, расцветший в XIV-XVI вв., благополучно продержался вплоть до средины XIX столетия. Привычки самого неограниченного произвола, создавшиеся (вернее, упрочившиеся) в эпоху Висконти, Медичи, Сфорца и др., существовали в полной силе и в XVI-XVIII вв. при испанских наместниках в Неаполе, при папских губернаторах в Романье, при Бурбонах в Королевстве обеих Сицилии (даже вплоть до похода Гарибальди), в Риме при "добрых" и "недобрых" папах и их инквизиторах (отнюдь не уступавших в энергии своим испанским собратьям), при герцогах в Тоскане, Парме, Модене. Не кончился, а начался абсолютистский период в Италии в эпоху Возрождения, и целый ряд итальянских поколений, последние представители которых еще живут и наши дни, На себе испытал, легко ли было разрушить это наследие веков и точно ли оно было "эфемерно"...

Главы, касающиеся Испании и Франции, представляют собой лучшую часть книги. Содержательный, последовательный, богатый правдиво изложенными фактами рассказ приводит автора к ряду выводов, которые можно назвать весьма убедительными и мотивированными. "Мегаломания", стремление к расширению территориальных пределов, была лишь одной из причин, способствовавших падению самых величественных зданий абсолютизма; "в лице Филиппа II (испанского) потерпела крушение та политика, которая нашла в нем свое наиболее полное воплощение: политика католической реакции в соединении с политическим абсолютизмом во внутренней и с мегаломанией во внешней политике". Вероисповедная и национальная исключительность, произвол и политические авантюры погубили Испанию.

Французский абсолютизм очерчен г. Ардашевым еще более уверенными и отчетливыми штрихами, нежели абсолютизм испанский. Фискальные порядки старой французской монархии, "истощая плательщика непосильным бременем, в то же время подтачивали в корне его хозяйственное благосостояние, подрывая прямо или косвенно производительность его труда". Обнищание и одичание народа во Франции шли параллельно с прогрессирующим "обожествлением" особы короля. Столь блестящее с внешней стороны правление Людовика XIV, по справедливому выражению автора, было "для огромного большинства нации долгим и тяжелым кошмаром". Кончается работа г. Ардашева следующими словами об эпохе Людовика XIV: "За это долгое, но отнюдь не "великое" царствование окончательно сложился в своих главных чертах старый порядок во Франции, причем окончательно установились и те отрицательные стороны последнего, которые роковым образом привели к великому перевороту, начавшемуся в 1789 г. В истории царствования Людовика XIV - ключ к историческому уразумению Великой французской революции". Во всей главе о Франции чувствуется специалист, автор интересного исследования из предреволюционной эпохи (о провинциальных интендантах при старом порядке).

Отмеченные выше погрешности, конечно, не помешают нам признать, что наша историческая популярная литература обогатилась еще одной очень полезной и интересно написанной книгой.

Виппер Р. Учебник Древней истории. С рисунками и историческими картами. 2-е изд. М., 1902.

В общем учебник г. Виппера написан просто, обдуманно н удобопонятно. Но, желая его распространения, мы считаем вместе с тем необходимым отметить кое-какие встречающиеся в нем неточности и неясности. На стр. 1-й речь идет о свайных постройках, причем автор ничего не говорит о том, что именно могло побудить первобытное человечество с очевидными усилиями строиться не просто на земле, а на сваях. Ведь этот вопрос прежде всего может (и должен) явиться в детской голове, и, раз уж речь зашла об этнологическом факте, совершенно необходимо было упомянуть об объясняющей его теории.

На стр. 7-й читаем (все о первобытных людях): "Мужчина был охотник и скотовод, женщина первая (курсив наш. - Е. Т.) занялась землей". Откуда узнал это почтенный историк и что дало ему право говорить это обо всем первобытном населении Европы? На той же странице есть еще и следующее: "Где муж; редко являлся домой, жена становилась госпожой в доме... В таких семьях родство считалось только по матери... Но бывало и так, что муж брал в свои руки все хозяйство... Отец забирал себе большую власть... В таких семьях родство считали только но отцу". Выходит, значит, что с незапамятных времен были семьи первого и второго типов, а это неверно, этим скрадывается тот колоссальный факт, что материнское право предшествовало праву отцовскому. Гораздо лучше было бы совсем не касаться первобытной культуры, чем не считаться с характернейшими ее чертами.

Историческая часть учебника начинается на 12-й стр. рассказом о Вавилоне и Египте. Для чего понадобилось посвятить общее изложение (под общим же заголовком) этим государствам, ведшим совершенно самостоятельную жизнь в течение долгого ряда веков и выработавшим каждое свою самобытную культуру? Для вящей путаницы с 17-й стр. к египтянам и вавилонянам присоединяются еще ассирияне, и дальше изложение идет без упоминания, к кому из этих трех народов именно относится излагаемое. Например, неопытный читатель может подумать, что и древнейшие ассирияне за разными товарами "пускались очень далеко иногда в море", тогда как они были, особенно в первые свои времена, по-видимому, типично сухопутным народом.

На стр. 22-й говорится: "Вавилоняне думали, что боги родились из земли и перешли в небо", а несколькими строчками далее: "Солнце и месяц стали считать божествами более могучими, чем мелкие духи, сидящие в предметах и летающие над землей". В каких же отношениях находятся в вавилонской религии богисветила к раньше названным богам? Далее: "Вавилоняне назвали солнце Баалом". Это неверно: они называли его "сама" (или "шамаш"), а Баал, или Бэл - это третий член первой вавилонской "троицы", верховный устроитель миропорядка, господин земли. Только перейдя на запад (в Финикию), слово "Баал" получило сабеистическое значение.

На стр. 46-й (в рассказе о Греции) дети могут неправильно понять такую фразу: "Почти каждый такой город с десятком деревень да полоской берега был независим и управлялся сам собою". Слово "десяток" может быть понято в слишком точном смысле исчисления деревень, что, конечно, было бы неверно (не забудем, что учебник, очевидно, предназначается для младшего школьного возраста).

На стр. 58-й непосредственно после слов "Фемистокл умер" следует параграф "Перикл" и слова: "Дело Фемистокла в Афинах стал продолжать более осторожный и сдержанный человек, Перикл". Какое "дело"? И почему пропущен (не говоря уже о Кимоне) демократический законодатель Эфиальт? Афинский V век так переполнен событиями и явлениями огромной важности, что уже из-за исторической перспективы нельзя совершенно обходить молчанием целые его десятилетия. Наконец, никогда Фемистокл и Перикл не могут быть сочтены аналогичными деятелями настолько, чтобы одного назвать "продолжателем" другого. Так как автор, кроме того, употребляет (стр. 61) такие выражения, как "теперь ко времени Фемистокла и Перикла", то учащийся может укрепиться в заблуждении, что эпоха Фемистокла и эпоха Перикла совпадают.

На стр. 81-й при описании конца Пелопоннесской войны читаем: "Так кончилась афинская держава, простоявшая 75 лет". Автор, конечно, имеет в виду гегемонию Афин, ибо государство афинское просуществовало самостоятельно вплоть до 338 года. Но и гегемония их длилась вовсе не 75 лет, а гораздо меньше.

История Рима изложена доступно и задумана удачно и целесообразно. Но и здесь проскользнули кое-какие неясности. На стр. 97-й говорится об угнетенном состоянии плебеев в Древнем Риме, а через строчку ни с того, ни с сего прибавлено: "Плебеи стали из своей среды выбирать ходатаев и вожаков, трибунов", которые их защищали и даже в случае нужды силой останавливали арест плебеев против самого консула. Ни слова не сказано, как плебеи добились трибуната, этого первого облегчения своей участи. Как это угнетенный, бесправный класс "стал" выбирать столь могущественных уполномоченных? Без эпизода со "Священной горой", без упоминания о борьбе никак тут не обойдешься. . . На стр. 100, не без удивления, читаем: "У римлян был замечательный обычай строить укрепленный лагерь со рвом, валом, стенами и бойницами. Лагерь строили при всякой остановке, даже на одну ночь". Т. е. окапывались рвом, если останавливались всего на одну ночь, а вовсе не строили тогда стен и бойниц; фраза построена очень неясно. На стр. 126-127 говорится лишь о союзе Цезаря с Помпеем; о Крассе не упоминается так же, как не упоминается самое слово "триумвират". Три с половиной страницы (132-135) обозначены заголовком: "Приицепс и народ. Зрелища". Из них 1/2 стр. (даже менее) посвящено отношениям принцепса к народу, а остальное место (3 стр.) - римским зрелищам. Такой масштаб тем более подвержен критике, что самой-то конституции принципата отведено немного более одной страницы текста (130-131).

Чрезвычайно удался автору конец учебника, рассказ о последних веках империи и о нашествиях варваров. Да и вообще, несмотря на указанные неясности, книга, повторяем, удовлетворяет своему назначению. Обильные и умело подобранные иллюстрации, конечно, только увеличивают ее ценность.

Роос Г. С Наполеоном в Россию. Записки врача великой армии. Пер. с нем. под ред. И. Н. Бороздина. М., 1913.

Генрих Роос в качестве полкового врача проделал весь поход 1812 г. и попал в плен к русским в самом конце бедственного отступления. Вернувшись после заключения мира на родину, в Германию, он принялся за составление записок о великой войне, в которой ему довелось участвовать. Эти записки теперь впервые появляются на русском языке (в хорошем литературном переводе). Записки хороши тем, что написаны человеком наблюдательным, который, не мудрствуя лукаво, передает то, что больше всего его поразило, и нисколько при этом не занят собственной особой. Любопытны слова разведчика, который ездил в фуражировку при переходе Великой армии из Литвы в собственно русские области: "Здесь приходит конец таким местам, где население за нас; дальше люди становятся другими. Все против нас; все готовы либо защищаться, либо бежать; везде меня встречали неприязненно, с упреками и бранью. Никто ничего не хотел давать; мне приходилось брать самому, насильственно и с риском, меня отпускали с угрозами и проклятиями. Мужики вооружены пиками, многие на конях; бабы готовы к бегству и ругали нас так же, как и мужики". Интересны впечатления еще в победоносный для Наполеона добородининский период войны: "На прекрасной дороге и близ нее виднелись остатки сожженных или брошенных и начисто разграбленных домов и деревень... Жителей тех мест мы не видели даже тогда, когда мы ради корма лошадям и пропитания себе далеко отклонялись от большой дороги. И не только города и села, но и прилегавшие к дороге леса носили на себе самые явные следы этой опустошительной войны".

При Бородине Роос работал с утра до вечера в день страшного побоища, перевязывая раны, ампутируя беспрерывно приносимых раненых. "Французы в общем обнаруживали спокойствие и терпение, и многие умирали от тяжелых пушечных ран прежде, чем очередь перевязки доходила до них. Наоборот, вестфалец, лишившийся правой руки, ругался и проклинал Наполеона и жалел, что по может отомстить". В разгар боя мимо оврага, где работал доктор, "проехал с большой свитой Наполеон, Медленность его передвижения, казалось нам, означает спокойствие и внутреннюю удовлетворенность ходом битвы, ведь мы до сих пор не научились разбираться в выражении его серьезного лица, ибо всегда, в счастье и в беде, при всех обстоятельствах, он являл нам зрелище холодного спокойствия, не знающего мягкости". Страшно в простоте и бесхитростности своей описание поля битвы на другой день: трупы и трупы, совсем застилающие землю, срываемые наскоро окопы, которыми засыпали "мертвых и полумертвых", - все это "в тихое, ясное утро" представляется еще ужаснее, чем при грохоте канонады в самый день битвы. Москвы Роос не видел вблизи, его часть стояла вдали от столицы. Бедствия отступления описаны не менее живо и жизненно. "Огромное количество трупов... лежало вокруг потухших костров", - вот постоянное впечатление, однообразный фон рассказа об отступлении. Есть и строки, живо напоминающие "замерзшую совесть": "Чувства справедливости, дружбы, порядка притуплялись. Я, например, особенно любил из всех офицеров полка ротмистра фон Рейнгардта; уже пять лет мы жили по-братски, душа в душу, в часы радости и печали, а в эту войну постоянно делились тем немногим, что было у нас". Здесь, в Смоленске, автор случайно получил кусок белого хлеба с маслом. "Рейнгардт издали приметил этот редкий дар и подошел ко мне со словами: ну, вы поделитесь сегодня со мной? - Нет, - отвечал я... Он удалился, а я один съел свой дар". Доктора Рооса долго мучила потом совесть за это "нет"; в записках он рисуется человеком не только искренним, но и добрым и самоотверженным...

Книга Рооса является интересным вкладом в мемуарную литературу, посвященную эпопее 1812 г.

Русское издание снабжено превосходными бытовыми рисунками, взятыми из альбома участника похода Фабер ди Фора ("Листки из моего портфеля"). Эти "Листки" имеются во французском и немецком изданиях, по у нас они мало известны.

Петрушевский Д. Восстание Уота Тайлера. 2-е изд., перераб. М., 1914.

Эта книга дает (в одном томе на этот раз) обе диссертации Д. М. Петрушевского, посвященные крестьянскому восстанию 1381 г. в Англии. Труд этот является обстоятельным исследованием как тех социально-экономических условий, которые толкнули часть английского крестьянства на восстание, так и фактического хода самого восстания. Автор выбрал любопытный момент борьбы проникавшего уже заметно в экономическую жизнь страны денежного хозяйства с отживавшим поместным экономическим строем, развития в поместье арендных отношений и т. д. Самое восстание в значительной степени явилось реакцией против феодальных попыток восстановить часто уже выкупленную барщину крепостных вилланов, протестом против тех или иных попыток реставрации крепостного права. При этом роль фактора, ускоряющего взрыв, принадлежала знаменитой Черной смерти, чуме, опустошившей Англию в середине XIV столетия и выдвинувшей с особенной остротой вопрос о необходимых для поместья рабочих руках. Попытки землевладельцев обеспечить за собой принудительный крестьянский труд, между прочим, и вызвали резкий протест крестьянства. Несмотря на неудачу движения Уота Тайлера, затевавшаяся реставрация крепостных отношений в Англии не осуществилась, денежное хозяйство продолжало развиваться и быстро разрушать социальные и юридические пережитки средних веков.

Все эти факты и соображения не были, правда, новостью и в момент первого появления разбираемой книги, но автор самостоятельно, на основании внимательного изучения источников представил новые иллюстрации к характеристике изучаемого им исторического момента. Нельзя не пожалеть, что книга эта осталась совсем неизвестной западноевропейским ученым и не только не вошла в научный оборот, но даже самое упоминание имени Д. М. Петрушевского не попадается в литературе предмета, накопившейся за последнее десятилетие. Вторая часть книги могла бы дать новым исследователям некоторые любопытные указания и цитаты. Но русскому историку, который желает ознакомить западноевропейский ученый мир со своими трудами, приходится прежде всего думать об их переводе на иностранные языки.

Приветствуя новое издание этого печатного труда, не можем не отметить, что автор хронологически очень уж сузил свой кругозор: ведь его интересует восстание Тайлера исключительно как один из симптомов того болезненного, очень сложного и многообразного хозяйственного процесса, который происходил в Англии (да иного интереса эта вспышка и иметь не может); но если так, то почему он ни единым словом даже не упомянул о другом, хронологически столь близком крестьянском движении, так называемом St. Giles's field rising^* 1414 г., охватившем громадную территорию? Социальный смысл этого движения был не меньшим, нежели социальный смысл движения Уота Тайлера: а так как движение 1414 г. несравненно менее изучено, то и ученая жатва исследователя была бы богаче, и читатель гораздо яснее представлял бы себе отношения, царившие в конце XIV и начале XV в., т. е. именно те отношения, которые восстанием Тайлера не начались и отнюдь не кончились. И это было тем более заманчиво, что ведь в значительной мере территория бунта 1381 г. совпадает с территорией бунта 1414 г. Те же люди, которые побывали под знаменем Тайлера, видели, состарившись, восстание 1414 г. часто в тех же графствах!

^*(Сражение на поле св. Гилярия (англ.))

Сэкономить необходимое место в исследовании было бы возможно, сильно сократив правильные, но слишком уж известные рассуждения об общем значении натурального хозяйства и связи его с феодальным строем, о зависимости общины от сеньора и т. д. Мало того, автор ничего не говорит даже о тех вспышках, которые уже непосредственно являются отголосками, последними всплесками движения Тайлера,-мы имеем в виду бунт 1383 г. в Эссексе (нападение на замок лорда Арунделя) и еще более обширное восстание 1392-1393 гг. в Чешире и Йоркшире. А сколько характерного хотя бы в этом движении 1393 г., с сожжениями (опять-таки) манориальных документов, связывавших крестьян! Очень уж бегло, на 4-5 стр., рассказано о парламенте 1381 г., столь важном в истории ликвидации восстания, причем допущена маленькая неточность (стр. 137): "Король даровал амнистию всем, принимавшим участие в восстании, кроме жителей Кентербери, Эдмондсбэри, Беверли, Скарборо, Бриджуотера и Кембриджа...". На самом деле это палата общин предполагала жестоко наказать (даже поставить вне закона) шесть городов, а именно король избавил все перечисленные города (кроме одного - Эдмондсбэри) от наказания, возложив на них лишь штраф.

Обзор литературы несколько разбросан, и анализ современных научных взглядов перемешивается слишком пестро с приведением цитат из источников; притом эти страницы не дополнены критикою позднейших (вышедших после первого издания разбираемой книги) работ. Мы не нашли, например, критики вышедшей в 1906 г. небольшой, но очень содержательной и вполне самостоятельной книги Ч. Омана (кстати, переведенной в 1907 г. на русский язык) о "Великом крестьянском восстании в Англии", есть и еще пропуски.

Интересны и вполне основательны указания автора на тот факт, что рабочее законодательство XIV в. не было в точном смысле слова исторически реакционным явлением, так как темный рабочий не превращался в виллана, государство "прикрепляло его не к тому или иному землевладельцу, а ко всему землевладельческому классу", и, таким образом, вожделения землевладельцев не были полностью удовлетворены. Мы бы только сказали, что автор несколько произвольно читает в сердце английского правительства XIV в., когда говорит: "Воюя во имя общественной гармонии и социальной справедливости с злой волей рабочих, правительство и не подозревало, что оно выступает против целого общественного порядка" и т. д. (стр. 482). Уловить в самом деле "искренние" помыслы английских законодателей XIV в. об этих возвышенных целях нет ни малейшей возможности. И это произвольное предположение автор повторяет несколько раз и даже сравнивает английских помещиков, заседавших в парламентах XIV в.... с религиозными фанатиками: "Преследуя высшую справедливость, законодательство это приносило ей настоящие человеческие жертвы, в своем слепом рвении не останавливаясь перед лишением всех человеческих прав огромного большинства населения, истиной основы того самого общества, об ограждении законных интересов всех членов которого оно так искренне заботилось. Невольно вспоминаются костры, на которые католическая церковь массами отправляла своих заблудших сынов, радея о высших интересах своих пасомых". Это сравнение нельзя назвать удачным, и где усмотрел автор "искреннее" радение английского правительства и законодательства о salut public^*, об интересах "всех членов общества", неизвестно. Нет, правители и законодатели XIV в. прекрасно знали, что они делали, и вполне откровенно заботились исключительно об интересах землевладения. А что они при этом старались бороться с непреодолимым экономическим процессом, задержать его, повернуть течение в обратную сторону, разве это одно доказывает их искренность и нелицеприятное, но лишь ошибочно направленное стремление работать на благо "всего населения"? Разве мало во всемирной истории, особенно в истории социальных и политических реакций, таких случаев упорной борьбы с целью задержать неизбежное? Слишком доверчив автор, если он принял за чистую монету фразы предисловий к статутам и ордонансам, все эти словесные фиоритуры и завитушки (а он именно только на них и основывает свое благодушное отношение к мотивам творцов этих свирепых законов, направленных против рабочих: ср. стр. 481). Где же и когда он видел сколько-нибудь серьезно затрагивающий интересы больших слоев парода законодательный акт без более или менее возвышенной и благородной мотивировки, без красноречивых указаний на пользу общую, а отнюдь не частную? Это единственный из выводов автора, который должно признать не отвечающим действительности и не имеющим под собой никакой почвы.

^*(общественной пользе (франц.).)

В остальном этот серьезный исторический труд отличается именно проникающей его реальностью научного мышления. Вообще можно только приветствовать тот факт, что большая специальная книга по истории дождалась у нас второго издания, - факт редкий и указывающий на количественный рост читателя, предъявляющего повышенные требования к историческому чтению. Читателю, желающему обстоятельно ознакомиться с социально-экономической историей Англии в переходный момент от средних веков к новому времени, в самом деле трудно порекомендовать что-либо более подходящее, нежели книга Д. М. Петрушевского.

Кареев Н.И. Было ли Парижское восстание 13 вандемьера IV года роялистическим? СПб., 1914.

В последние годы Н. И. Кареев заинтересовался вопросом о роли и значении парижских "секций", участковых собраний города Парижа во времена революции. Часть работ, посвященных им этому вопросу, известна читателям "Русского богатства". Автор успел найти и обнародовать некоторые весьма интересные документы, характеризующие деятельность и сферу возможного влияния этих секций, и попутно некоторые казавшиеся вполне выясненными события стали ему представляться в несколько новом свете. В лежащей перед нами брошюре он ставит и отчасти решает новый и крайне любопытный вопрос, очень точно выраженный в заглавии. Вандемьерское восстание 1795 г., происшедшее как раз в тот момент (начало октября 1795 г.), когда Конвент готовился уступить власть созданной им же Директории, приписывается твердо установленной традицией роялистическим проискам, направленным к низвержению республики в этот переходный период и возвращению на престол брата казненного Людовика XVI - графа Прованского. Анализ документов, изданных отчасти Оларом (полицейские донесения), отчасти самим Н. И. Кареевым (протоколы секций), убеждает автора, что "старые изложения истории конца фрюктидора III года и начала вапдемьера IV года, во всяком случае, должны быть признаны не выражающими подлинного существа дела. Специально роялистического характера 13 вандемьера отнюдь не имело". Нужно сказать, что и тут историк встречается с роковым затруднением, как всегда, когда хочет проследить какое-нибудь событие по бумагам секций: пожар, уничтоживший в эпоху усмирения Коммуны 1871 г. здание префектуры, истребил и массу этих документов, и Н. И. Кареев отмечает это. С другой стороны, можно указать и на то, что секционные бумаги отнюдь не откровенны: ведь секции после кровавого подавления вандемьерского восстания бонапартовскими пушками и не посмели бы признаться в своих роялистических чувствах, так как это грозило немедленной и жестокой карой, да, впрочем, и до 13 вандемьера тоже было далеко не безопасно говорить о собственном роялизме, да еще заносить свои роялистические выступления в официальный протокол. Но, так или иначе, доказать положительно, что вандемьерское восстание было вполне роялистическим, действительно трудно. Очень желательно, чтобы почтенный автор разработал удачно поставленную им интересную проблему со всей обстоятельностью. Нам кажется, что при дальнейшем углублении темы сам собой выдвинется еще один, попутный так сказать, вопрос: как смотрела эмиграция на вандемьерское восстание? Д'ивернуа и другие публицисты ведь очень часто откликались из Лондона, из Вены на все, происходившее во Франции, особенно со времен термидорианской реакции, т. е. со второй половины 1794 г. Не расскажут ли что-нибудь любопытное брошюрные залежи Национальной библиотеки, а особенно Британского музея, где эмигрантская роялистская литература сохранилась лучше, чем в парижском хранилище?

Гастон Буассье. Цицерон и его друзья. Очерк о римском обществе времен Цезарей. Пер. с 16-го франц. изд. Н. Н. Спиридонова. М., 1915.

Это типичная книга покойного французского академика. Знание источников чуть не наизусть, так что, явственно, автор мог бы во время работы не раскрывать вовсе писем Цицерона, если бы не необходимость делать точные ссылки; обдуманный во всех частях и подробностях план; изящный, увлекательный стиль, необычайно облегчающий чтение и искусно маскирующий ту огромную предварительную работу, которая была проделана. - все это налицо и в настоящей книге Буассье, одной из тех, которые больше всего создали ему славу. Но не отсутствуют обычные его недостатки: излишняя словоохотливость, которая порою утомляет читателя, ненужная модернизация в выражениях, в характеристиках, слишком многочисленные отступления и психологические догадки и т. п. Вся эта манера старой школы, напоминающая Т. Маколея в Англии и Жюля Жанена во Франции, всегда была свойственна Буассье. Строгой красоты Фюстель де Куланжа, его современника, нет в его блестящем, но слегка кокетливом стиле.

Содержание книги о Цицероне необычайно богато. Автор дает прежде всего общую характеристику писем Цицерона с литературной и исторической точек зрения, затем посвящает обширные главы анализу общественной деятельности и частной жизни Цицерона, останавливается в особых очерках на личности Аттика,[Руфа] Целия, Цезаря и его сношениях с Цицероном, наконец, отношений между Цицероном, с одной стороны, и Брутом и Октавием, с другой стороны.

О Цицероне можно было бы повторить то же самое, что Цицерон сказал о Юлии Цезаре: "После нас будет много споров о тебе, так же как их много было и между нами". У Цицерона есть в научной историографии и ярые враги (Моммзен), и любящие друзья (проф. Ф. А. Зелинский). Буассье принадлежит скорее ко второму лагерю." Он считает Цицерона "умной и кроткой личностью, приветливой, гуманной и привлекательной даже в своих слабостях" (стр. 378). Французский историк признает робость, нерешительность, мнительность Цицерона; главным образом трусостью Цицерона он объясняет переход его из побеждаемой аристократическо-республиканской партии на сторону цезаристского триумвирата (по возвращении из изгнания), но, когда Цезарь разрушал республику, Цицерон не примкнул к нему, и этот путь окончился для Цицерона гибелью. Вообще же Буассье убежден, что Цицерон "не годился для общественной жизни" :"Те самые качества, которые делали из него несравненного писателя, не давали ему возможности быть хорошим политиком... Его богатое и быстрое воображение, раскидывая его внимание сразу во все стороны, делало его неспособным к последовательным замыслам". Он, "к несчастью, не имел той твердой убежденности, которая заставляет человека раз навсегда держаться своего мнения, и он переходил легко от одного к другому, потому что ясно видел хорошую и дурную сторону их всех"; он колебался, "выступал в одиночку" - и на этом погиб, так как именно для изолированного положения у него не хватало характера и выдержки. Об уме, громадном литературном таланте, проницательности Цицерона, его бескорыстии и внутреннем благородстве автор держится самого высокого мнения.

Перед читателем проходят яркие картины политической бури середины первого века до Р. X., тех памятных десятилетий, когда погибала римская республика под ударами Цезаря и устанавливался режим единовластия. Автор обильно разбрасывает свои тонкие и умные замечания при характеристике общественных настроений этой эпохи. Порою консерватор и ненавистник "черни", подозрительный к демократии и ее "эксцессам", французский академик слишком резко судит о неугодных ему направлениях и деятелях; и все-таки он не может воздержаться, чтобы не сказать: "В обладании и пользовании свободой, несмотря на те опасности, которым она подвергает людей, есть какая-то высшая прелесть п привлекательность, никогда не забываемые теми, кто узнал их один раз. Именно об это упорное воспоминание и разбился гений Цезаря... Он не нашел для себя безопасности в милосердии, как надеялся; ему не удалось дело примирения; он не мог обезоружить партии".

Книгу Буассье прочтет с большой пользой русский читатель, интересующийся римской историей и политической борьбой последних лет республики. Бури форума воскресают на этих страницах...

Перевод недурен. Есть неточности и шероховатости, но они мало вредят общему удовлетворительному впечатлению.

Ферреро Г. Величие и падение Рима. Т. 1. Создание Империи. Пер. Л. Захарова. М., 1915.

Труд Гульельмо Ферреро начал появляться в итальянском оригинале более тридцати лет тому назад и с первого же тома привлек к себе внимание, в особенности с тех пор, как спустя некоторое время стал выходить исправленный и дополненный автором французский перевод. Этот успех объясняется несколькими причинами. Во-первых, автор - оригинальный мыслитель и социолог, чувствующий себя хозяином как в источниках, так и литературе предмета; во-вторых, его взгляды сплошь и рядом довольно резко сталкиваются с традиционными, и читатель постоянно ощущает необходимость проверять многие свои воззрения, приобретенные еще на школьной скамье, - умственная работа, сама по себе дающая много наслаждения; в-третьих, Ферреро блестящий стилист, ведущий оживленный рассказ и беспрестанно дающий яркие характеристики действующих лиц, умудряющийся делать даже внешне занимательной самую фабулу повествования, давным-давно во всех деталях, казалось бы, всем знакомую.

Можно сказать, что за полстолетия со времен появления трудов Т. Моммзена ни одна книга в области древнеримской истории не производила столько шума, как работа Ферреро. Нечего и говорить, что у него тотчас появились подражатели, которые, как водится, восприняли от своего образца более слабые стороны. А этих слабых сторон у Ферреро тоже немало. Сплошь и рядом его оригинальность переходит в оригинальничание, в какое-то кокетство неожиданностями, в явное желание посильнее поразить читателя; в связи с этим стоит склонность к излишнему сочинительству, к довольно многословному "психологизму", к домыслам, имеющим целью перебросить чисто словесный мостик между разъединенными и скудными фактическими указаниями источников. Иногда ссылаться на факты в том виде, как они изложены у Ферреро, бывает прямо рискованно. Наконец, назойливая и преувеличенная модернизация, стремящаяся во что бы то ни стало вести повествование в духе и стиле рассказа о самоновейших исторических происшествиях, уже самой нарочитостью своей производит нередко неприятное впечатление, путает и отвлекает без нужды внимание и, словом, достигает эффекта, прямо обратного тому, к которому стремился автор. Все эти недостатки у самостоятельного исследователя Ферреро не так выпуклы, как у популяризаторов, но и у него они заметны, хотя и выкупаются указанными крупными достоинствами.

В вышедшем теперь на русском языке первом томе исследования Ферреро читатель находит пять больших вступительных глав, дающих сжатое, но очень живое изложение истории римского государства от древнейших времен до выступления Юлия Цезаря, затем идет перемежающийся рассказ о завоеваниях последнего века республики, войнах в Виеппии, Понте-Армении (с блестящею и глубокою характеристикой исторического значения Лукулла и его походов) и о внутренних смутах в Риме (о "демагогии" Цезаря, о Катилине, об образовании цезаристского триумвирата). Изложение в этом первом томе доведено до того решающего момента, когда триумвиры предъявили свои требования беспомощному сенату. Последняя глава (слишком общая и беглая) посвящена социально-экономическому положению республики в середине I века до Р. X.

В этом первом томе читатель еще не найдет почти вовсе тех оригинальных гипотез и догадок, которых так много в следующих томах. В сущности, весь том имеет характер обширного введения к рассказу о гибели республики; и достоинства, и недостатки Ферреро тут сказываются слабее, чем в следующих частях труда. Правда, и здесь не обошлось без рискованных парадоксов. "Общее мнение историков, что причиной земледельческого кризиса, начавшегося в Италии после 150 г. до Р. X., была конкуренция иностранного, сицилийского и африканского, хлеба... Я, напротив, смотрю на это объяснение как на совершенно ложное" (стр. 331). А дальше в виде доказательства, к изумлению читателя, ему преподносится несколько страниц, трактующих исключительно о хлебной торговле... в древней Аттике, затем несколько бездоказательных слов о том, что, очевидно, и в Риме должно было дело обстоять точно так же, и еще более бездоказательное предположение: "Я предполагаю, что причиной кризиса было увеличение стоимости жизни"; что это в точности значит, как именно "увеличение стоимости жизни" могло повлечь за собою "земледельческий кризис", об этом не сказано ровно ничего: только в виде объяснения предлагается сравнить древний Рим с... Италией после 1848 г. и Россией после 1861-го... Вот и все. И этот набор слов гордо возглавляется: общее мне ие историков такое-то и такое-то, а "я, напротив, смотрю на это объяснение как на совершенно ложное". Вот типичный образчик проявления основной слабости Ферреро - страсти к парадоксам, к оригинальничанию даже там, где у него нет ни единого факта в подтверждение своей мысли. Мы нарочно выбрали для примера капитальный, коренной вопрос истории Рима - вопрос о земледельческом кризисе. В проблемах меньшего значения Ферреро еще менее стесняется; но, повторяем, именно в первом томе он все же сдержаннее. Зато превосходны страницы о покорении эллинистического Востока, об изменении в нравах; оригинальны и глубоки замечания о дезорганизации армии в последние годы республики; объективно и ярко изображение начальных стадий карьеры Цезаря (которого Ферреро не любит).

Герье В. Философия истории от Августина до Гегеля. М., 1915.

Книга проф. Герье рассматривает историко-философские концепции, начиная от Августина, продолжая Макиавелли, Бэконом, Вико, Гердером, Кантом, Шеллингом и кончая Гегелем. При сравнительно ограниченных размерах книги каждому из этих мыслителей отводится 10-15-20 стр., кроме Гегеля, которому посвящено ровно 100 стр. Эта капризная несоразмерность тем более странна, что именно Гегеля автор воспринимает, по-видимому, не непосредственно, а в некоторых кратких своих очерках (о Макиавелли и Бэконе) он явственно самостоятелен и стоит лицом к лицу с источником. Собственные историко-философские идеи автор нигде не излагает систематически и только позволяет о них догадываться по тем критическим соображениям, которыми он сопровождает изложение теорий разбираемых мыслителей. Сам автор под философией истории понимает "тот синтез, которым мыслящий человек охватывает всю совокупность истории человечества, ее ход и цель". Но каким именно должен этот быть "синтез", автору кажется не столь важным, как самая наличность того или иного синтеза. Не совсем ясно говорит он в предисловии: "Мы не имеем здесь в виду пропаганду какой-либо одной доктрины, а разумеем изучение идей, взаимно друг друга освещающих и исправляющих. Речь идет не о том, чтобы факты подчинялись идеям, а о том, чтобы историки, распоряжающиеся фактами, проникались идеями, т. е. сами были философски образованны". Лично проф. Герье примыкает, во всяком случае, к историкам, склонным приписывать умственному фактору, изменениям в идеях и моральных представлениях руководящую роль в историческом процессе.

Первая глава посвящена теократическому представлению об истории. В центре этой главы поставлен, конечно, Блаженный Августин. Но об остальных средневековых авторах, которых следовало бы упомянуть, либо ничего не сказано, либо сказано несколько небрежных и ничего не говорящих слов. Беда Достопочтенный жил не в начале XIII в., как сказано на стр. 12, но в конце VII и в VIII в.; разумеется, это описка, но именно вследствие общей поспешности, с которой трактуется послеавгустиновская эпоха, и эта описка может быть усвоена как нечто правильное мало осведомленным читателем. Говорится об Оттоне Фрейзингенском, в сущности не имевшим пи малейшего отношения к философии истории, и ни единого звука не сказано о Фоме Аквинате; от средних веков делается скачок непосредственно к Боссюэ, т. е. к веку Людовика XIV; посвящая в той же главе две страницы Лейбницу, о "теократизме" которого можно говорить с большими натяжками, автор обходит молчанием Паскаля и т. д. Все это весьма капризно и произвольно.

Глава о Макиавелли, при всей своей краткости, очень удалась автору; но можно ли, говоря об исторических взглядах Макиавелли, даже не заикнуться тут же о существовании его современника (и уж "настоящего" историка, а не политического мыслителя, только рассуждавшего об истории) - Гвиччардини? Это опущение неблагоприятно отзывается на всей главе; Макиавелли как бы висит в воздухе, ложно представляется читателю каким-то одиноким для своей эпохи философом, видевшим в истории круговращение событий. В главе, посвященной Бодену, с удивлением читаем, что "жестокие преследования гугенотов породили среди них фанатизм, проявившийся в так называемых монархомахах, т. е. враждебных монархии публицистах". Во-первых, под монархомахами понимались не просто "враждебные монархии публицисты", но сторонники взгляда о законности при известных условиях низвержения или даже убийства монарха; во-вторых, эта монархомахия "проявилась" прежде всего в недрах именно католической церкви, а вовсе не гугенотской, и, в частности, иезуитский орден особенно деятельно поддерживал это учение. Далее г. Герье сообщает следующее: "Боден написал весьма ученое сочинение, касавшееся специально истории, - "Путь к лучшему познанию истории'1". И больше об этом "ученом сочинении" ни слова. А ведь именно в нем Боден бросил плодотворную мысль о сравнении законов разных наций и о пользе, которую такой метод может принести для исторического изучения! Книга покойного Бодрильяра о Бодене, к сожалению, сильно и явственно повлияла на г. Герье, а ведь его-то Боден должен был заинтересовать совсем не с той стороны, как Бодрильяра, который занимался Боденом главным образом с точки зрения политической, а не исторической философии.

Удачнее главы о Гердере и Канте, но тщетно читатель стал бы искать напрашивающейся параллели между Гердером и Кондорсе, между Кантом и Кондорсе: прогресс, как его понимали германские мыслители, заинтересовал автора настолько, что он не пожелал вспомнить их знаменитого французского современника с его теорией прогресса (о том, что и Тюрго следовало бы помянуть, мы уже и не говорим).

Большая глава о Гегеле обстоятельна, но главным образом основана на Куно Фишере, Гайме и других биографах и комментаторах Гегеля (зачем-то использована вялая и небрежная старая книга Флинта по "Философии истории в Европе"). Когда автор полагается только на себя самого, он гораздо интереснее. Эта книга слишком часто заставляет жалеть о пропусках, ничем не оправдываемых, она ничуть не отвечает слишком широкому своему названию, в ней есть дефекты (их больше, чем тут отмечено), но при всем этом ее прочтут, и прочтут не без пользы. Слог старого автора в общем живой, не утомляющий читателя. Есть кое-какие странности (Медичеи вместо Медичи, Каудинские Фуркулы вместо ущелья; culto divino автор переводит словом богослужение, тогда как нужно богопочитание; гердеровский Beharrungszustand переведено продолжительное существование, тогда как ближе состояние устойчивости, есть совершенно ненужные варваризмы вроде "гуманитета" и т. д. и т. д.). В общем, однако, книга по своему изложению доступна и сравнительно малоподготовленному читателю.