Недоразумения кадета Ионы Благообразова (Письмо в редакцию)

Милостивый государь, г. редактор!

Быть может, Вы не откажетесь дать место в Вашем журнале нескольким строкам, имеющим кое-какое отношение к переживаемому нами моменту. Дело в том, что я хочу пожаловаться центральному комитету конституционно-демократической партии на утеснения, чинимые мне, члену партии, со стороны одного бесполезного француза, с которым судьба столкнула меня в провинциальной глуши в настоящее время. Этот француз бывал в России, отлично знает русский язык и имел (но вовремя продал) русские биржевые Ценности. По всем этим причинам ой следит внимательно за русскими происшествиями и систематически причиняет мне беспокойство своими расспросами и недоумениями. Человек я маленький, своевременно совершивший революцию тихим шуршанием избирательных бюллетеней (по счастливому выражению г. Струве) и после этого шуршания пребывавший твердым, как адамант, в надежде, что кадет, в пользу коего я революционно шуршал, вспомоществуемый прочими кадетами, сделает остальное. И вот теперь, когда все вышло столь злокачественно, француз меня лишает остатков нравственного спокойствия. Главное, что аргументов у меня не всегда хватает. Я ему - слово, а он мне - десять. Вот я и придумал обратиться в центральный комитет с убедительной просьбой снабдить меня, без потери времени, аргументами.

Изложу, например, хотя бы последний наш разговор. Француз находил, что жалобы кадетов относительно убийства Герценштейна неосновательны.

- Ну, скажите, пожалуйста, какое право имел, например, ваш Родичев завывать (hurler) на могиле Герценштейна, когда он же вместе с другими кадетскими лидерами своими руками подготовил все эти неистовства?

- Что? Что такое?

- Да. Без роспуска Думы Герценштейна ведь не убили бы? Правда? Во всяком случае, шансов убийства, и убийства вполне безнаказанного, было бы меньше?

- Да.

- Хорошо. Теперь скажите мне, почему правительство могло два месяца игнорировать Думу и потом ее распустить?

- Да потому, что у этих людей нет сознания ответственности пред народом, историей, человечеством и...

- Оставьте, пожалуйста, эти фразы в покое, мы не в Думе, я не Столыпин, а вы не Котляревский и не Гредескул. "Эти люди" - такие же люди, как и всякие прочие. Какой человек себе враг? Они игнорировали и погубили Думу потому, что она им была вредна, и вместе с тем потому, что они могли ее погубить. Еще могли. Ведь что могло их остановить? Две вещи, всего две: или революция, или безденежье. Они видели, что первое все равно не сразу даст себя почувствовать после роспуска (ибо если бы могло, то и при Думе дало бы о себе знать в более ярких проявлениях), словом, что с революцией им - все равно, и при Думе, и без Думы - нужно будет считаться. Значит, оставалось второе. Но от второго, от безденежья, их спасли ваши лидеры.

- Как вам не надоест все про этот несчастный апрельский заем говорить!

- Да, он был очень несчастный. Это верно. В тот роковой день, когда Пуанкаре сказал Клемансо, что нужно разрешить заем, потому что конституционно-демократическая партия его признает и вовсе не желает смешиваться с разными самозванцами, бегающими по Парижу, умоляя но разрешать займа; в тот день, когда Клемансо должен был согласиться, что нечего французскому правительству быть оппозиционнее, нежели сама русская оппозиция, - В этот день был подписан смертный приговор и рижским казненным, и белостокским евреям, и Думе, и тем тысячам людей, которым еще суждено погибнуть.

- Но ведь не могли же кадеты говорить тогда от лица Думы?

- Никто и не требовал. Они только должны были заявить официально, что считают этот заем незаконным. "Новое время" и прочие рептилии пошумели бы, Коковцов вернулся бы ни с чем, и правительство не посмело бы обращаться с Думой так, как оно обращалось с нею на самом деле. Потому что тогда, без Думы, оно и копейки бы не получило. Да, за всю вашу революцию это был единственный момент, когда смелый поступок мог бы действительно сэкономить много, много крови; но ваша партия предпочла не только не ударить по кровавой руке, лезшей во французский сундук, но еще помочь ей...

- Чем помочь?

- А своим торжественным заявлением за подписью всех членов центрального комитета, что они не делали попыток противодействия займу. Ведь никто от них этого не требовал, ведь это была bassesse gratuite^* вовсе ненужная, но они ее поторопились сделать. Ну, скажите мне: часто ли ваша партия так торжественно, так высокоофициально выступала? Нет, очень, очень редко. Я лично помню только один раз - именно тот, о котором говорю... И еще скажите мне, есть ли способ, которым ваша партия могла бы более существенно, более активно помочь займу, нежели вот таким заявлением? Нет, другого такого способа нет (при нежелании совершить уж прямое предательство). Думайте сколько угодно, вы не назовете при тогдашних условиях лучшего способа помочь Коковцову. И со стороны людей, наперед ужо сделавших Думу абсолютно ненужной правительству, курьезно слышать жалобы на то, что правительство Думу разогнало. И когда я читаю, что г. Родичев произнес в Териоках un discours emouvant^** над гробом Герценштейна, я спрашиваю себя, не припоминает ли г. Родичев, произносил ли он против займа такие же discours emouvants в апреле, когда он был как раз за границей? Ибо какие-то discours он там все-таки ведь произносил, вероятно?

^*(Здесь: пакость (франц.).)

^**(Взволнованную речь (франц.).)

- Да, но ведь формально заем был законен, как же они могли бы это отрицать?

- А как они могли издать выборгский манифест? Ведь вот это более "незаконно" было, но они сделали же это? Поняли же, хоть и поздно, что есть разница между истинной законностью и российской? Протест против займа был бы бесконечно менее "революционен", чем выборгский манифест, но столь же бесконечно более полезен. Они могли бы сделать его наконец в каких угодно выражениях, но сделать официально. Но они струсили и зарезали Думу еще до ее рождения. Они в апреле предрешили белостокский погром, а в июне посылали Якобсойа и Щепкина посмотреть, в самом ли деле у вас полиция такая нехорошая. Они в апреле предрешили совершенно неминуемый роспуск Думы, а в июле негодовали на этот акт; они в апреле убили Герценштейна в Петербурге и в Париже, а потом плакали над ним в Териоках. Дума, роспуск Думы! Да ведь все эти Коковцовы в апреле именно и хлопотали о том, чтобы им от Думы ничуть не зависеть, чтобы им от нее ничего не просить, они хорошо знали, что делают, а кадеты по мере сил им в этом и помогли.

- По вашему выходит, что наша партия совершила самый позорный свой поступок еще до Думы, но отчего же вы не говорите ничего о парламентской ее деятельности?

- Извините, - прервал француз, - я не сказал, что поведение кадетов в деле займа есть самый позорный их поступок: он самый вредный, самый непоправимо гибельный поступок, а не самый позорный. Самый позорный поступок - это их одобрение словам г. Набокова, что он покорнейше просит, если полиция его поколотит, не мстить за это. Вот это самые позорные слова, какие когда-либо прозвучали из недр кадетской партии, а одобрение их со стороны партии - самый позорный из ее поступков.

- Слова Набокова, по-моему, напротив, запечатлены альтруизмом...

- Не альтруизмом, а рабским чувством, отсутствием достоинства, непростительным в каждом разумном существе, отсутствием политического смысла, обязательного для политического деятеля, отсутствием всякого понимания истинного смысла переживаемого момента. Да, будь в Долгом парламенте побольше Набоковых, не пришлось бы Карлу I пережить столько неприятностей! А то всего пятерых крикунов хотел убрать прочь, и ни у кого не хватило альтруизма, чтобы просить парламент не мстить!

- Что ж вы вдруг от займа перешли к словам Набокова, какое отношение?..

- Это вы перешли, а не я. Я люблю точность: вы заговорили о самом позорном поступке - я его и назвал. Но, если хотите, отношение между этими двумя поступками - самым вредным и самым позорным - имеется, и притом самое прямое: согласитесь, что за этой оппозицией, которая дает сначала деньги на собственное избиение, а потом заявляет, что не будет за это избиение мстить избивающим, согласитесь, что за такой оппозицией никакое правительство не пропадет! Всякое - может спать спокойно!

- Однако же Думу распустили, значит она была опасна!

- Вы забываете, что кроме кадетов там были и другие люди,. вот из-за них и распустили!

- Вы говорите о трудовиках!

- Да, и о всяких там еще социалистах. Впрочем, я вовсе не хочу о них говорить. Я социалистов не люблю, потому что я. имею 50 гектаров виноградников и 22 тыс. франков в Лионском; кредите. Мне социализм не нужен, и я социализму не нужен. Я простой буржуа, но я сын нашей великой революции, которая действовала, не мудрствуя лукаво: денег не дала никому, а головы отрубила многим. И хотя не блистала христианскими добродетелями, но впечатление произвела внушительное. С точки зрения возвышенной она была слишком проста, груба и мстительна; но, заметьте, история есть наука добродушная и простила ей все ее пороки. Что же, может быть, она простит и вашей революции все ее добродетели?

- Мы не революционеры прежде всего, - прервал я своего собеседника.

- Да, простите, это уж моя ошибка; к счастью, этих понятий смешивать нельзя. Я оттого всегда и смешиваю, что нам, средним французам, очень бы хотелось, чтобы именно кадеты все-таки сумели стать во главе движения, а не разные... фанатики.

- Станут, станут! - с жаром подхватил я.

Публикуя вышеизложенное, я покорнейше прошу центральный комитет конституционно-демократической партии снабдить меня аргументами в защиту партии по части апрельского займа на предмет посрамления француза в случае новых его придирок. Ведь теперь уже политический интерес молчания об этом деле исчез? Отчего же в самом деле не высказаться (ибо в апреле газета "Речь" именно и намекала на то, что только ей нечто об этом известно, а другим сказать нельзя). И все будет очень хорошо!

Иона Благообразов

С подлинным верно: Аврелий