Вступление

Эпоха средних веков, эта "великая преобразовательница", ознаменовавшаяся открытиями компаса, пороха, книгопечатания и Америки, заслуживает особенного внимания, так как, являясь связующим звеном древнего мира с новым, она выдвинула на первый план колоссальные события, имевшие огромное значение для последующих столетий, в которых женская самостоятельность проявилась с особенной силой.

Язычество, долго боровшееся с христианством и, наконец, уступившее ему, втайне все еще привлекало порочным обаянием тех, кто не сумел понять и оценить великой искупительной жертвы Спасителя. Гонения, рассчитанные на окончательное уничтожение христиан, ореолом мученичества только увеличили число их последователей. На этой почве на Востоке создался ислам, с одной стороны, как будто примкнувший к христианству, с другой - явно тяготевший к язычеству; почти то же самое наблюдалось и на Западе, которому после стольких веков, жившему исключительно чувственностью, было очень трудно вместе с новой религией воспринять духовную чистоту и отречься от прежних упоительных заблуждений. К тому же схоластики и фанатики христианства чересчур уж усердно принялись проповедовать Евангелие, трактуя его совершенно произвольно, что повлекло за собой основание всевозможных сект и толков, еще более затемнявших величайшие заветы Искупителя. Светская и духовная власть римских пап, умалившая значение королевской, опутала коварной сетью весь мир, не зная пределов своему могуществу, и создала инквизицию "во славу истинного Бога", терзавшую еретиков, мало в чем уступая жестокому Нерону, добивавшемуся хотя и теми же средствами, но противоположных результатов. Запылали костры, заработали секиры, появились пытки, от которых древние язычники отвернулись бы с отвращением; пораженный мир стонал, бессильный прекратить возмутительный произвол, и новая религия, не находя достаточно твердой опоры, колебалась из стороны в сторону.

Женщина и здесь явилась главным орудием распространения и поддержания христианства, снявшего с нее иго проклятия и рабства, став подругою мужа, вместе с ним разделяющей загробную жизнь. Несомненно, это был уже большой шаг вперед. "Мужчина и женщина, - пишет Климент Александрийский, - как существа человеческие совершенно равны между собою". Таким образом в женщине признали человека, но, как бы испугавшись этого, постарались тотчас же, насколько было возможно, ограничить ее права, ссылаясь на учения отцов церкви: "Муж - глава жены", "жена да убоится своего мужа", - иными словами, снова подчинили ее мужчине.

Наступивший период, феодализма, следуя достойному примеру пап, по-своему воспользовался предоставленной ему властью. Феодальные бароны старались все прибрать к своим рукам под видом забот о народе, из которого сосали кровь. Каждый феодал являлся независимым владыкой своих владений и семьи, - кулачное право твердо поддерживало его произвол, - и положение женщины при подобных условиях вряд ли могло быть особенно завидным. Она производит детей, но не всегда даже ей поручаются заботы об их воспитании; у германских народов еще долго сохранялся старинный обычай, разрешающий бездетному мужу приглашать к своей жене соседа, способного дать ему потомство. Феодализм снова уничтожил свободный брак, превратив его в орудие политических и фамильных интересов. Дочь была обязана безропотно выходить за того, кого отец назначил ей в мужья; очень часто дети обручались отцами еще в колыбелях, а иногда даже до появления на свет. С вассалами и в особенности с подвластными крестьянами поступали и того хуже, пользуясь возмутительным "правом первой ночи". Только что обвенчанная должна была явиться к господину и в благодарность за разрешение вступить в брак отдать ему свою невинность. Впрочем, этот гнусный обычай вследствие возмущения женщин вскоре заменился внесением денежного выкупа, иной раз разорявшего крестьян. Вступая в дом мужа, жена принимала на себя множество самых разнообразных обязанностей, тогда как муж занимался исключительно распутством. Многие бароны не только меняли жен, но имели по нескольку зараз, по примеру пап, содержа настоящие гаремы, в то же время требуя от жены безусловной верности, от дочерей - сохранения целомудрия. Чтобы угодить своему тирану, жена должна была постоянно льстить и исполнять все его желания и даже капризы. Миннезингер Реймар фон Цветен рекомендует мужьям для внушения к себе уважения "взять дубинку и вытянуть жену по спине, да посильнее, изо всей силы, чтобы она чувствовала своего господина и не злилась". Но, очевидно, подобные решительные меры не достигали желаемых результатов. Во французском кодексе приличия того времени, озаглавленном "Дамская добродетель", женам советуется: "Меньше говорить и смеяться, не целоваться с посторонними мужчинами, не позволять им совать рук за корсажи, скромно одеваться, тщательно прикрывая руки, ноги, грудь" и проч., а девушкам - "не заглядываться на мужчин, оставаться глухими к признаниям в любви и краснеть при каждой шутке". Появление подобных "учебников нравственности" заставляет предполагать, что семейные дела феодалов обстояли не вполне благополучно. Но зато как же и карали мужья и отцы преступивших созданные ими законы! Исходя из того правила, что "баронский герб не должен иметь ни малейшего пятнышка", было вполне достаточно ничтожного подозрения, клеветы, ложного доноса отвергнутого поклонника, чтобы семейный совет произнес над обвиняемыми приговор, могущий, по тогдашним понятиям, немедленно вернуть прежний блеск запятнанному гербу: замужнюю женщину удушали или закалывали на ее же собственной постели, девушку постригали или отравляли. Вооруженная рука наемного убийцы всюду настигала легкомысленных донжуанов; многие кардиналы, да и сам папа нередко помогали мести своих близких. Трогательная история Элоизы и Абеляра - красноречивейшее доказательство феодального произвола.

Развращенное до мозга костей средневековое духовенство вполне одобряло действия феодалов, получая от них поддержку своих принципов, и для вящего внушения католицизма распространяло суеверия вроде того, что вселенная разделена на две равные половины между истинным Богом и сатаной, находящимися в постоянной вражде, в силу чего мифологические божества были превращены в дьявольские отродья и, при шаткости веры, являлись грозными властелинами, шутить с которыми не приходилось. Таким образом, само духовенство подготовило почву к развитию демонологии. Крестовые походы, вызванные впервые в 1094 году Петром Амьенским с целью истребления или насильственного обращения "заблудших овец" на лоно истинной церкви, превратившие гуманнейшие доктрины Христа в ужасный кровавый кошмар, признавались делом "врага рода человеческого". Повсюду разносились рассказы о дьявольских наваждениях и необыкновенных знамениях, не предвещавших ничего хорошего. Измученное и запуганное воображение ожидало появления антихриста и конца света; красивые легенды мифологии сменились уродливыми суевериями, породив мистицизм и страсть к тайным наукам: алхимии, астрологии и магии, в которых, опять-таки с помощью женщин, отыскивали откровений. Наивные люди были убеждены, что, вступив с дьяволом в союз, можно получить все, чего пожелаешь, и ссылались на знаменитого доктора Фауста, вернувшего себе молодость именно таким способом. Черту приписывалось решительно все: внезапное богатство соседа, чары женской красоты, исчезновение взрослых и детей.

Конечно, самым покорным орудием и вернейшим союзником нечистой силы оказались женщины, упорнее мужчин придерживавшиеся языческих обрядностей, знавшие искусство лечения болезней целебными травами, наговорами и заклинаниями. И вот появились ведьмы, колдуньи, чародейки и ворожеи, которых папа Григорий XI приказал сжигать, чем официально признал их существование и значение. Так католицизм душил, отвергал и порабощал женщину. Бессильная освободиться от тирании мужа и не находя спасения в церкви, она нередко прибегала к самоубийству или при помощи услужливой ворожеи отравляла супруга.

Подобное положение вещей не могло долго продолжаться. Угнетаемые женщины воззвали к благородному рыцарству, и голос их был услышан. Знаменитые рыцари смело пустились на самые отважные подвиги, окрыленные единственной мыслью - освободить женщин от тирании. "Даме и девушке, - гласит одна из рыцарских поэм, - никогда нельзя отказать в совете или помощи. Женщин должно уважать и всеми силами отстаивать их права". Культ поклонения прекрасному полу воскресал и снова нашел горячих приверженцев. Бескорыстная рыцарская любовь подняла женщину. В рыцарстве она нашла вознаграждение за все пережитые страдания. Рабыня мужа, она - царица для поклонников, которые окружают ее, точно свита верноподданных всех возрастов, от безусого пажа до поседевшего в боях воина, которым в награду дарит свою вполне чистую, платоническую, идеальную любовь. В честь красавиц слагаются мадригалы, распеваются серенады, за них бьются на турнирах, с их именем на устах выступают в сражения. Очаровательные дамы пользуются всевозможными средствами, чтобы увлечь вздыхателей, и одна перед другой стараются вызвать их на необыкновенные подвиги. Мало-помалу основались так называемые "суды любви", где разрешались возникавшие между влюбленными недоразумения и обсуждались, например, такие вопросы: "Может ли существовать истинная любовь между мужем и женой?" - "Какая дама более любима: присутствующая или отсутствующая?" - "Что больше побуждает любить: глаза или сердце?" - "Кто достойнее любви: дающий щедро или желающий прослыть таковым?" - "Смотря нежно на одного, пожимая руку другому, подталкивая ногой третьего, кому из поклонников дама высказала наибольшее расположение?". Решение подобных вопросов основывалось на "Кодексе любви", утверждавшем, что "женщине или мужчине не запрещается быть любимыми многими", - "Любовь ни в чем не должна отказывать любви", - "Брак не может служить законной отговоркой любви", - "Любящий искренно постоянно видит перед собой образ возлюбленной" и т.д.

Все поклонники прекрасного пола, даже набожные немецкие мейстерзингеры, откровенно признавались, что "скорее готовы отказаться от райского блаженства, чем от удовольствий любви". Женщина, которую католицизм считал "источником греха", у трубадуров превратилась в "венец созданья". Для прославления ее поэты не находили слов. Вот как воспевал девиц знаменитый немецкий миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде:

 Девы милые, сердце влекущие, 
 Красотой непорочной цветущие, - 
 От земли и до солнышка ясного, 
 В мире кет ничего столь прекрасного. 
 И лилеи, и розы душистые, 
 И пернатых певцов серебристые 
 Песни мы забываем в смущении 
 При одном только вашем явлении. 
 Голос ваш нам милей соловьиного, 
 И от вашего взора единого 
 Забывается горе глубокое. 
 И печальная жизнь одинокая 
 Лучезарней, светлее покажется, 
 Если слово любви вами скажется, 
 Коль сверкнут ваши очи лазурные 
 И уста улыбнутся пурпурные!

Другой поэт, швейцарец Христиан фон Гамле, заканчивает свои восхищения красотою девушек таким образом:

 Воздайте же должное образу чистому, 
 Челу молодому лилейно-лучистому, 
    Рубиновым, нежным устам 
    И алым, как розы, щекам. 
 Вид милых созданий с их чудными взорами 
    Нас все заставляет забыть, 
 И нет тех восторженных песен, которыми 
    Мы их не готовы почтить; 
    Но все же того, что я думаю, чувствую, 
    И самой хвалою стоустою 
 Не выразить людям вполне 
 Того, как прекрасны оне!

(Оба стихотворения в переводе Д. Минаева)

Несомненно, подобные фимиамы, воскуриваемые в честь прекрасного пола, должны были вскружить ему голову, и дамы, порешив, что в браке нет и не может быть любви, что муж не имеет права любить свою жену, тогда как она вольна любить кого ей угодно, что любовь выше всех радостей, отдались новому головокружительному течению и, очутившись на скользком любовном пути, прямехонько покатились к разврату. Все общественные увеселения, доселе носившие строго нравственный отпечаток, получили характер оргий; религиозные пляски и пение заменились в высшей степени разнузданными светскими танцами и скабрезными куплетами. По свидетельству современных писателей, сводничество стало самым доходным и распространенным ремеслом; ни одна девушка не выходила замуж невинной; женские монастыри уподоблялись храмам Афродиты; королевские дворцы, наполненные "титулованными куртизанками", "сановными прелюбодеями" и "вельможными сводниками", являлись развращеннее любого публичного дома; брак и семья, несмотря на все старания феодалов, а может быть, именно вследствие их, мало-помалу уничтожались. Боккаччо в "Декамероне" дает нам яркую картину нравов эпохи. Его девушки, несомненно, списанные с натуры, совсем недвусмысленно выражают свои желания, нимало не смущаясь присутствием мужчин:

 О милый, в первый раз блаженство давший мне,
     Какое не было испытано другою, 
     ... о, сжалься надо мною, 
     ... соделай, чтоб в огне, 
 Что жег меня в те дни, как я была с тобою, 
     Опять горела я... 
 Но если вновь тебя привлечь мне суждено, 
 Надеюсь, что теперь я буду не такая, 
 Как прежде глупая: уйти тебе не дам, 
 Не выпущу. Уж будь, что будет, - все равно: 
 Желание свое осуществить должна я, 
 Прильнув к твоим чарующим устам... 
 Об остальном пока молчу, - узнаешь там...

(Перевод П. И. Вейнберга)

Подобная откровенность не оставляла сомнений в том, что шло вслед за нею. Безнравственность, граничащая с аттическими вакханалиями, если еще не хуже, которую ничто не могло уменьшить: ни многолетние войны, ни эпидемические болезни - господствовала повсюду. У Пушкина в "Пире во время чумы" превосходно передано настроение и взгляды средневекового общества.

 Царица грозная чума 
 Теперь идет на нас сама 
 И льстится жатвою богатой, 
 И к нам в окошко день и ночь 
 Стучит могильною лопатой... 
 Что делать нам и чем помочь?.. 
 Зажжем огни, нальем бокалы, 
 Утопим весело умы 
 И, заварив пиры да балы, 
 Восславим царствие чумы!.. 
 Нас не смутит твое призванье! 
 Бокалы пеним дружно мы 
 И девы-розы пьем дыханье, - 
 Быть может, - полное чумы!.. 

Этим ужасам разврата немало способствовало и духовенство, торговавшее индульгенциями, то есть заочными отпущениями прошедших, настоящих и будущих грехов, сообразно плате, почему бедняку приходилось грешить с оглядкой, тогда как богачу, не жалевшему "презренного металла", разрешалось творить мерзости с утра до ночи и все-таки считаться безгрешным наравне с самим "непогрешимым" папой. Продажа индульгенций, искажение христианского учения и поголовный разврат вызвали, наконец, энергичную отповедь сурового Савонаролы (1452-1498), мало, впрочем, помогшую делу и окончившуюся сожжением смельчака, дерзнувшего коснуться того, что было угодно римским первосвященникам и власть имущим. Заря Реформации, обновившей мир, только что занималась...