НОВОСТИ    ЭНЦИКЛОПЕДИЯ    КНИГИ    КАРТЫ    ЮМОР    ССЫЛКИ   КАРТА САЙТА   О САЙТЕ  
Философия    Религия    Мифология    География    Рефераты    Музей 'Лувр'    Виноделие  





предыдущая главасодержаниеследующая глава

Биографические сведения об авторе в их социально-историческом контексте. Культурный мир и духовный облик хрониста

Мы мало знаем о жизни Робера де Клари и об обстоятельствах, при которых был написан его труд. Документальные свидетельства о Робере де Клари более чем скудны. Кое-какие сведения рассеяны в его собственном произведении, но они весьма отрывочны: это всколзь оброненные, беглые заметки. Сам хронист выказывает крайнюю скромность относительно своей персоны. Автор почти нигде не подчеркивает личный характер свидетельств хроники (в отличие от Жоффруа де Виллардуэна) и тщательно избегает упоминания о себе в первом лице (Pauphilet A. Sur Robert de Clari.-Romania, 1931, t. LVII, N 227, p. 289- 290.). Даже перечисляя (гл. I) рыцарей, отправившихся в крестовый поход, Робер де Клари не включает себя в этот список (Его имени, кстати, не называет и Жоффруа де Виллардуэн. Ср.: Dufournet J. Les ecrivains de la IVе Croisade: Villehardouin et Clari P., 1973, p. 341.).

Самое раннее упоминание о семействе Клари встречается в церковной грамоте из Амьена от 1146 г. Ничто не указывает здесь на принадлежность семейства к феодальному классу. В течение последующих 40 лет источники хранят полное молчание относительно Клари. Лишь в 1195 г. в одном документе всплывает имя Жиля де Клари, отца хрониста: к этому имени тут присовокуплено уточняющее социальный статус его обладателя обозначение - miles (рыцарь) (О значении этого термина см.: Duby С. Situation de la noblesse en France au debut du XIIIе siecle.- In: Duby G. Hommes et structures au Moyen Age. P., 1973, p. 344.). Из других документов конца XII в. видно, что Жиль де Клари был вассалом Пьера Амьенского. Сохранились две дарственные грамоты последнего (от 1195 г. и от 1202 г.) (См.: Boudon C. Robert de Clari en Aminois, chevalier, auteur d'une chronique de la Quatrieme croisade (1200-1216).-BSAP, 1897, XIX, p. 707.), в которых Жиль де Клари значится свидетелем со стороны дарителя. Имя Робера де Клари впервые встречается - вместе с именем его отца - в грамоте от мая 1202 г. (Ibid., p. 730-733.), когда «Пьер Амьенский собрался отправиться в Иерусалимское паломничество». Это единственный чисто документальный источник, где фигурирует имя Робера де Клари.

Что знаем мы о нем из его собственной хроники? В основном только то, что он участвовал в крестовом походе, находясь в окружении своего сеньора Пьера Амьенского, и что, кроме того, в походе принимал также участие младший брат Робера - клирик Альом (гл. XXVI). Причем даже передавая эпизод, в котором Альом де Клари выступает главным действующим лицом, хронист не делает ни малейшего намека на то, что имеет в виду своего брата: об этом можно лишь догадываться (Pauphilet A. Sur Robert de Clari, p. 290.). Известно еще, что к 1206 г. Робер де Клари, вероятно, вернулся на родину: сохранились два перечня реликвий, переданных им в дар Корбийскому аббатству (от 1206 г. и от 1213 г.) (Подробно см.: Roberto di Clari. La conquista di Costantinopoli/Studio critico,traduzione e note di A. M. Nada Patrone. Genova, 1972, p. 20-21.).

Хроника Робера де Клари заканчивается сообщением о смерти Анри д'Эно, второго государя Латинской империи, основанной западными завоевателями на месте уничтоженной ими Византии. Поскольку дата его кончины - 20 августа 1216 г., постольку очевидно, что в то время Робер де Клари еще здравствовал. Относительно каких-либо последующих событий, с которыми он мог быть знаком, источники полностью умалчивают. Мы не знаем даже даты смерти Робера де Клари. Уцелели лишь кое-какие фрагментарные данные о других лицах из этого семейства (См.; Ibid., p. 5.). Так, клирик Альом, брат хрониста, ставший каноником в Амьене, скончался в 1256 г. В документах встречаются случайные упоминания о поздних потомках семьи Клари: в начале XIV в.- о некоем Бодуэне де Клари из Амьенского епископства; около середины того же столетия - о Жане де Клари по прозвищу Ланселот (он фигурирует в грамоте как «конюший, сеньор Жезенкурa»). Какие-то Клари жили еще в XVI в., но ведут ли они свое происхождение от крестоносца Робера де Клари или от иных лиц, входивших в XII в. в то семейство, не установлено.

Как ни скудны дошедшие до нас сведения, они позволяют судить о семье де Клари и о самом хронисте в контексте социальной истории Пикардии на рубеже XII-XIII вв. (См.: Fossier R. La terre et les hommes en Picardie jusqu'a la fin du XIIIе siecle. Paris; Louvain, 1968. Vol. 1, 2; Idem. La noblesse picarde au temps de Philippe le Bel.-In: La noblesse au Moyen Age, XIе-XVе siecles. P., 1976, p. 105-127; Duby C. Les «jeunes» dans la societe aristocratique dans la France du Nord-Оuest au XIIIе siecle.- In: Duby C. Hommes et structures..., p. 213-226; Idem. Structures de parente et noblesse de la France du Nord.- In: Miscellania Medievalia in memoriam S. Fr. Niermeyer. Groningen, 1967, p. 149-165; Idem. Situation de la noblesse..., p. 343-352.) Робер де Клари принадлежал к мелкопоместному феодальному семейству, которое, по-видимому, лишь незадолго до описываемых в его хронике событий приобрело благородный титул и стало именоваться «де Клари». Эта местность (в настоящее время - Клери-ле-Пернуа, к северу от Виньянкура, между Фликскуром и Канаплем, в районе Камбрэ) была подвластна сеньору Амьена, от которого, надо думать, Клари получили и свой титул и свой феод. Его размеры были весьма скромными (Судя по жалованным грамотам от 1517 г. и более позднего времени, владения семейства де Клари занимали площадь в 6 га 45 акров. Вероятнее всего, что и в начале XIII в. они состояли из тех же земель (засевавшихся, должно быть, преимущественно овсом). См.: Boudon C. Documents nouveaux sur la famille de Robert de Clari.-BSAP, 1898-1900, XX. p. 375.). Клари были связаны с сеньорами Амьена (Видамы Амьенские - одна из наиболее знатных в Пикардии феодальных фамилий (в документах конца XII в. они именуются nobiles). P. Фоссье, изучив свыше 400 актов, содержащих данные о владениях пикардийских феодалов с 1175 по 1300 г., выявил всего семь семейств, обозначаемых в грамотах термином nobiles (Fossier R. La noblesse picarde..., p. 109 etc.). В документах 1187-1194 гг. сохранились имена 115 вассалов видама Амьенского, из которых 70 - milites См.: Ibid., p. 112.) не только узами феодальной зависимости, но и личной преданностью, о чем, в частности, свидетельствуют панегирические выражения, употребляемые Робером де Клари, когда он говорит о своем сюзерене - Пьере Амьенском (гл. I, XLV, XLVII, XLVIII, LXXV, CIII) (О тесных связях обоих семейств говорит и другой факт: именем Альом (так звали брата Робера) назывался младший брат Пьера Амьенского. Хотя оно было очень распространенным в Амьенуа, вряд ли такое совпадение являлось случайным. Возможно, что оба Альома родились в одном году. См.: Roberto di Clari. La conquista..., p. 6, nota 20.).

Слой мелких рыцарей (milites) был наиболее обширной, социально поднимавшейся частью класса феодалов в Пикардии XII в. (Fossier R. La terre et les hommes..., t. 2, p. 660-667.). Вместе с правом владения феодальной собственностью они постепенно приобретают титулы и фамильные прозвища. Конная военная служба превратилась для них в почетное дело. Мало-помалу они образуют своего рода военную аристократию, стоявшую, правда, гораздо ниже сеньориальных семейств высшего ранга, которые составляли замкнутый круг «малой элиты» (domines), владельцев замков (Duby С. Situation de la noblesse..., p. 343.). Тем не менее как общественная группа milites возвышаются, их подписи начинают фигурировать в документах.

Пикардия была в основном областью аграрной экономики, но постепенно тут вырастали и города. Они вступали в борьбу с феодальными сеньорами за автономию (восстание Ланской коммуны и др.) и зачастую ее добивались (Нуайон - около 1110 г., Аббевиль-около 1184 г., Сен-Кантен - в 1195 г. и т. Д.) (Lestoquoy J. Histoire de la Picardie et du Boulonnais. P., 1962, p. 34.). В Амьене, главном городе Пикардии (в начале XII в. он занимал площадь всего в 10 га, а его стены тянулись лишь на 1300 м), получало все большее распространение сукноделие. В начале XIII в. амьенские сукна уже продавались на шампанских ярмарках и даже экспортировались в другие страны (например, в Италию). Развитие городов, ремесел и торговли сказалось и на сельском хозяйстве, которое стало интенсифицироваться: в некоторых районах, в частности в окрестностях города и аббатства Корби, начали возделывать масличные культуры, красители; здесь применялись водяные мельницы (Codard J. La place de la ville et de l'abbaye de Corbie dans l'economie de Moyen Age.- In: Corbie abbaye royale: Volume Hu XIIIе centenaire. Lille, 1963, p. 311-312.). Сельское хозяйство требовало применения труда земледельцев различного хозяйственного профиля. И если раньше владетельные сеньоры набирали свои дружины из всего свободного населения деревенской округи, то теперь воинская служба превращается в постоянное занятие строго определенного круга семейств: они поэтому легко приобретают и поместья и титулы. Социальный статус milites упрочивается. Но хотя дистанция между nobiles и milites со временем сокращается, хотя происходит сближение военной аристократии обоих уровней (Duby C. Situation de la noblesse..., p. 344.), все же большинство milites остаются на низших ступенях феодальной иерархии. Это обстоятельство само по себе питает в их среде перманентное недовольство знатью.

Земельная собственность, пожалованная семейству Клари, не могла обеспечить ему сколько-нибудь значительных доходов (По выражению П. Шарло, фьеф Робера де Клари в Амьенуа был достаточен для приобретения рыцарского звания, но слишком мал. чтобы прокормить его носителя. См.: Robert de Clari. La conquete de Constantinople/Trad. P. Chariot. Introduction. P., 1939, p. 111; ср.: Dufourne.t J. Op. cit.. p. 341.). Правда, Пикардию пересекали торговые дороги, по которым направлялись обозы английских и фламандских купцов, везшие в южные и западные провинции Франции шерсть, зерно, ткани. Однако milites вроде Клари не извлекали каких-либо выгод из этой торговли. Кормившим их «ремеслом» являлось военное дело.

Неудивительно, что естественным развлечением для рыцарей, живших в этом узком провинциальном мирке и связанных главным образом с воинской службой, были ратные состязания, турниры, праздники, которые время от времени устраивались и в резиденции сеньора Пьера Амьенского - Виньянкуре (в 4,5 км от Клери-ле-Пернуа).

Вести о подготовке нового крестового похода, о проповеди Фулька из Нейи, призывавшего всех «верных» облачиться в доспехи с изображением креста, получили поэтому широкий отзвук среди пикардийского рыцарства. Оно не участвовало ни в Первом (1096-1099 гг.), ни во Втором (1147-1149 гг.) крестовых походах (Dugas С. М. Le mouvement des croisades dans les regions situees au Nord de Paris.- Memoires de la Societe historique et archeologique de Senlis, 1956, p. 5-13.): milites не могли тогда позволить себе даже незначительных расходов на «вооруженное паломничество» в Св. землю. Да и в Третий крестовый поход (1189-1192 гг.) из Пикардии отправились лишь несколько представителей знати, в их числе Дрэ де Фликскур-Виньянкур, отец Пьера Амьенского. Напротив, для участия в Четвертом походе «взяли крест» многие рыцари. Наряду с видными сеньорами и служителями церкви (Пьер Амьенский, его брат каноник Фома де Фликскур, Гюг де Сен-Поль, братья Гийом и Конон де Бетюн, Юсташ и Ансо де Кайо, Жак д'Авень) мы встречаем в перечне, приводимом хронистом (гл. I), лиц, чьи имена менее известны: Робер и Ангерран де Боз, Умбер де Конде, Бодуэн де Боревуар, Гийом д'Амбревиль, Матье де Валинкур, Юсташ де Кантелэ, Ренье де Трит, Валес де Фриуз, Жерар де Мананкур, Николя де Майи, Гюг де Бове, Гийом де Фонтэн, Альом ле Сане, Валон де Сартон, не считая самого Робера де Клари и его брата Альома. Итальянская исследовательница А. М. Нада Патроне насчитала среди участников Четвертого крестового похода 26 выходцев из Пикардии (Р. Фос-сье отыскал в источниках всего пятерых рыцарей из этой области (Roberto di Clari. La conquisla..., p. 10; Fossier R. La terre et les hommes..., t. 2, p. 611.). Как относительно ни мало это число само по себе, оно все же указывает, с одной стороны, на некоторое улучшение экономического и социального положения пикардийских рыцарей. Чтобы отважиться на заморское предприятие, нужно было располагать минимумом денежных средств (для приобретения оружия, доспехов, коня, для содержания двух конюхов); недостаток денег мог быть отчасти возмещен получением их взаймы, но взять в долг мог только тот, кто обладал известным престижем и пользовался доверием заимодавцев. Многие пикардийские участники крестового похода действительно прибегли именно к этому способу. С другой стороны, однако, тот факт, что почти два с половиной десятка milites сочли подходящим для себя войти в долги, лишь бы не упустить представлявшийся теперь случай отправиться в Св. землю, косвенно свидетельствует о сохранявшейся скудости их материальных ресурсов, а значит, и о том, что они не могли быть удовлетворены своей жизнью. Заморская земля манила рыцарей, надо думать, не в последнюю очередь, перспективами обогащения, которые сулила успешная война «за дело креста». Религиозные мотивы играли подчиненную роль.

Нам неизвестно точно, когда решился «взять крест» Робер де Клари, но, скорее всего, одновременно со своим сеньором Пьером Амьенским, после того как весной 1200 г. решение отправиться в Св. землю приняли Бодуэн, граф Фландрии и его вассалы. Робер де Клари ничего не сообщает о подготовке к походу - она началась среди вассалов его сюзерена не раньше мая 1202 г (тогда Робер де Клари еще находился в Амьене, где вместе с отцом удостоверил свидетельской подписью дарственную грамоту Пьера Амьенского, собиравшегося в «святое паломничество») Рассказ хрониста подтверждает тем не менее, что он был в общих чертах осведомлен о событиях, предшествовавших выступлению крестоносцев в Венецию: хронист знает и о совете крупных сеньоров в Компьене (гл. II), где они якобы избрали главным предводителем графа Тибо Шампанского, и о последующем совете баронов в Суассоне (гл. III), где его преемником (Тибо умер) был избран маркиз Бонифаций Монферратский. Упоминает автор записок (допуская, впрочем, путаницу) и о третьем совете - в Корби, где будто бы было назначено время выступления в поход: посольство крестоносцев, возвратившееся из Венеции, якобы известило, что республика св. Марка согласна снарядить флот для перевозки «пилигримов» за море. Реальные факты здесь переплетаются с выдуманными, но все же они присутствуют . Хронист слышал также, вероятно, о каких-то финансовых затруднениях, которые возникли у французских послов во время переговоров с Венецианской республикой. Так или иначе, сведения о предыстории похода, а особенно, конечно, рассказ о нем самом, каковы бы ни были ошибки и упущения в передаче фактов военно-дипломатического характера, ясно свидетельствуют, что Робер де Клари был прямым участником крестоносной авантюры. В заключительной же (СХХ) главке хроники автор прямо называет себя «Робер де Клари, рыцарь» - в качестве свидетеля, который «видел и слышал» все, что рассказал в своем произведении

Помимо этих немногих прямых автобиографических сведений относящихся к участию Робера де Клари в крестовом походе' в его хронике и в хронике Жоффруа де Виллардуэна имеется ряд косвенных данных на этот счет. Они подтверждают, в частности, что пикардиец принадлежал к категории мелких рыцарей: не случайно с первой же главки хроники Робер де Клари противопоставляет «могущественных людей» (rike homme, haus homme) и «бедных рыцарей» (povre chevaliers); мы увидим, что сам он выступает глашатаем недовольства рыцарской голытьбы действиями баронов. Ясно и то, что Робер де Клари являлся верным вассалом одного из этих «могущественных людей» - Пьера Амьенского, которого многократно и с воодушевлением восхваляет («отменный рыцарь, смелый и доблестный», совершивший наряду с другими из могущественных людей «более всего ратных подвигов» (гл. I). Когда на о-ве Корфу в 1203 г. часть знатных крестоносцев, в том числе Пьер Амьенский, отказалась плыть с венецианцами на Константинополь (Geoffroy de Villehardouin. Op. cit., XXIV, p. 109.), Робер де Клари вынужден был, вероятно, примкнуть к своему сеньору. После того как главным предводителям удалось предотвратить распад войска и установить в нем подобие единения, Робер де Клари отправился со всеми прочими к Константинополю и в июле 1203 г. участвовал в нападении на город. Он сражался в отряде, которым командовали Пьер Амьенский и его кузен Гюг де Сен-Поль (гл. XLVIII и др.). Во время второго штурма Константинополя в апреле 1204 г. Робер де Клари бился, как видно из его хроники, в небольшом отряде рыцарей, под предводительством того же Пьера Амьенского осаждавших Галатскую башню. Через год после завоевания крестоносцами византийской столицы и создания Латинской империи, он, должно быть, участвовал в войне императора Бодуэна I против болгарского царя Калояна, обернувшейся для рыцарства разгромом при Адрианополе 14 апреля 1205 г. (гл. СХII). Немногие спасшиеся бегством (в их числе был Гюг де Сен-Поль) вернулись в Константинополь.

Приведенными фактами и ограничиваются все наши, более чем скудные, знания о жизни Робера де Клари. Трудно даже сказать с определенностью, сколько было ему лет во время крестового похода, но, конечно, он находился в поре цветущей молодости - за это говорят и восторженная тональность его повествования, и непосредственность впечатлений, вынесенных им из пребывания в Византии, и то обстоятельство, что лишь в 1202 г. он скрепил своей подписью дарственную грамоту Пьера Амьенского. Вообще оружие вручалось тогда старшим сыновьям рыцарских семейств в возрасте от 16 до 20 лет, считавшемся возрастом зрелости.

Косвенным путем устанавливается и дата возвращения Робера де Клари на родину -1205 г. Судя по всему, пикардийские рыцари уехали во Францию в числе тех 7 тыс. крестоносцев, о которых упоминает Жоффруа де Виллардуэн (Ibid., LXXXVI, p. 166.). После того как haus hommes присвоили себе плоды «ратных подвигов» рыцарства (гл. СХП), povre chevaliers утратили какие-либо иллюзии в отношении дальнейших перспектив: оставаться в Латинской империи не было смысла. Робер де Клари не скрывает пережитого им разочарования от бесплодного, с точки зрения людей его круга, участия в такой, казалось бы, поначалу «многообещающей» авантюре, каковой обернулся для массы рыцарей Четвертый крестовый поход.

Насколько скудно мы осведомлены о жизненном пути Робера де Клари, настолько же бедны и данные о его культурном кругозоре, об источниках, в которых он черпал материалы для своей хроники, когда они выходили за пределы виденного им самим или известного ему из рассказов других участников похода. Данные эти тоже приходится извлекать в основном лишь из самого его сочинения.

Стилистический анализ показывает, что Робер де Клари испытал влияние «песен о деяниях» (chansons de geste) и иных произведений рыцарского эпоса (См.: Mс Neal E. H. Chronicle and Conte: a Note on Narrative Style in Geoffrey of Villehardouin and Robert de Clari.- In: Festschrift Blakemore Evans. Columbus (Ohio), 1945, p. 220-113; Lejeune R. Recherches sur le theme: les chansons de geste et l'histoire. Liege, 1948; Frappier J. Reflexions sur les rapports des chansons de geste et de l'hisloire.- Zeitschrift fur romanische Philologie, 1957, LXXIII, p. 1-19 etc. Воздействие chansons de geste и рыцарских романов проявляется также в записках Жоффруа де Виллардуэна (см.: Jeanette Beer M. A. Villehardouin and the oral narration.- Studies in Philology, 1970, LXVII, p. 267-277; Eadem. Villehardouin, Epic Historian, p. 7 etc.). Тем не менее исследователи, считающие, будто записки Робера де Клари, а равно и Виллардуэна, находятся «на грани беллетристики» (Михайлов А. Д. Французский рыцарский роман. М., 1976, с. 260), сильно преувеличивают элемент художественного вымысла в произведениях обоих авторов.). Хронист сплошь и рядом именует рыцарей preudons et vaillans («доблестные и отважные»): устойчивое сочетание этих прилагательных - отголосок или имитация привычного в рыцарской поэзии словоупотребления. Отпечаток ее несут и другие стереотипные речевые обороты и описания: венецианского флота (гл. XIII: «Никогда и ни в какой стране не видывали и нигде не бывало собрано в одном месте такого флота, который был бы столь же прекрасен и столь же богат, как этот»), константинопольских дворцов (гл. LXXXIII: «И был этот дворец столь богат и столь благороден, что невозможно было бы вам ни описать великолепие и великое богатство этого дворца, ни рассказать» о них) и т. д. Жестко скрепленные эпитеты, обобщенно-расплывчатые определения, не содержавшие каких-либо предметно-вещных примет описываемого,- характерные признаки творчества поэтов-сказителей (Gallais P. Recherches sur la mentalite des romanciers francais du Moyen Age.- Cakiers de Civilisation Medievale, 1964, t. VII. N 4, p. 479-493; Jonin P. Le climat de croisade dans les chansons de geste.- Ibid., N 3, p. 279-288; CM. также: Gsteiger M. Die Landschaftsschilderungen in den Romanen Chretien de Troyes: Literarische Tradition und kunstlerische Gestaltung. Bern, 1958, S. 13 etc.). В хронике Робера де Клари, кроме того, встречаются упоминания о Троянской войне (гл. XL и CVI), об Александре Македонском (гл. гл. LXXXI и CIII), о могуществе империи Карла Великого (гл. LXXXI), т. е. затрагиваются некоторые наиболее популярные в рыцарской среде XII в. эпические сюжеты (См., например: Woledge В. La legende de Troie et les debuts de la prose francaise.- In: Melanges de linguistique et de litterature romanes offerts a M. Ro-ques. Bade; Paris, t. 2, 1953, p. 313-324.). Исследователями установлены даже прямые аналогии, если не текстуальные совпадения, с некоторыми произведениями такого рода (в частности, Готье Аррасского). Вскрыты также черты близости (содержательной и стилистической) с отдельными памятниками документального и прикладного типа: с «Посланием» легендарного эфиопского священника Иоанна (См.: Slessarcw V. Priester John: The Letter and the Legend. Minneapolis, 1957.), впервые приведенным в хронике французского монаха Альбрика де Труафонтэна около 1165 г. (Albrici monachi Trium Fontium Chronica.- MGHSS, XXIII, p. 848.) (и там и здесь: «громадность города и дворцы, и богатые аббатства, и богатые монастыри, и великие чудеса» - гл. LXXXIV), с путеводителем для паломников - «Чудеса города Рима», наполненным столь же неопределенными, в «превосходной степени» упоминаниями о дворцах, церквах, колоннах, статуях, святынях и т. п. Предполагают еще, что Робер де Клари был знаком с одним из французских переводов хроники Гийома Тирского (1130-1186) «История войн, ведшихся в заморских землях», выполненным кем-то из его продолжателей. Возможно, она явилась для него источником сведений о событиях на франкском Востоке накануне и в период Третьего крестового похода.

Разумеется, исследователь вправе говорить лишь о влиянии, которое могли оказать на Робера де Клари подобные произведения. По существу, однако, мы не знаем «литературного контекста» Робера де Клари и почти ничего - о его литературной подготовке, равно как и об образцах, которым он сознательно или невольно подражал (Dembowski P. A propos de l'application de la stylistique a la prose de l'ancien frana.ais.- In: Actes du Xе Congres International de linguistique et philologie romane. P., 1965, t. 2, p. 582.). Обилие общих мест в описаниях всего того, что поражало хрониста своим величием и красотой, нетрудно объяснить и скудостью его лексики: деревенский житель, впервые предпринявший путешествие по морю и волей судеб перенесенный из затерянного пикардийского селеньица в огромную столицу Византийской империи, он просто не находил достаточно слов, чтобы адекватно выразить свои впечатления от всего необычайного и увиденного. Его собственный жизненный опыт был слишком ничтожен, чтобы он мог «подобрать» эпитеты, точно характеризующие то, что открылось его взору (Dufournet J. Op. cit., p. 364-365; Dembowski P. Robert de Clari: Etude de la langue et du style. Toronto, 1963, p. 79.).

Во всяком случае, наиболее существенным источником информации хрониста - там, где он не выступает непосредственным свидетелем и очевидцем, а повествует о событиях, предшествовавших крестовому походу,- являлась устная традиция, которая бытовала либо в кругу тех латинян, кому приходилось бывать в Восточном Средиземноморье (прежде всего венецианцев, наслышанных, вероятно, об обороне Тира против Саладина, о роли Конрада Монферратского и т. д.), либо среди греков. Эта информация нередко тоже, впрочем, перерабатывалась Робером де Клари в эпическом духе. Зачастую хрониста занимало не столько историческое зерно полученных сведений, сколько вообще все «необыкновенное» - ив поступках людей и в происшествиях с ними свершавшихся (Ср.: Pauphilet А. Sur Robert de Clari, p. 296-297.).

В целом духовный облик пикардийского хрониста - облик мелкого рыцаря Северной Франции. Ему чужды куртуазность, культ дамы сердца и т. д. В изображении женщин хронист следует однозначным по своей классовой сути канонам, выработавшимся в суровой и духовно ограниченной социокультурной среде. Он довольствуется лаконичными определениями, в которых почти отсутствуют указания на какие-либо физические или душевные достоинства либо недостатки особ женского пола. Пожалуй, единственное исключение в этом плане - эпитет «красивые» (гл. XXI, где говорится о женщинах, над которыми надругался византийский император Андроник I). Феодал-воин, чтивший в межличностных отношениях в первую очередь вассальные и семейные узы, Робер де Клари всегда заботится главным образом только о том, чтобы точно обозначить степень родства или фамильной близости дамы с высокопоставленными героями своего повествования - остальное вплоть до имен его почти не интересует. Если женщины и удостаиваются упоминания, то едва ли не обязательно с присовокуплением родственно-титульного статуса. Почти все они дамы знатного происхождения, находящиеся на верхних ступенях феодальной иерархии (сестра французского короля- гл. XIX; LIII; дочь маркиза Бонифация Монферратского- гл. CXV; дочь византийского императора Кирсака (Исаака II Ангела) и она же супруга германского короля-гл. XVII; жена иерусалимского короля - гл. XXXVIII и т. п.). Эти знатные дамы предстают обезличенными носительницами высоких феодальных титулов и родственницами каких-либо знатных персон - типично феодальная манера символизированного изображения представительниц слабого пола. Только в нескольких случаях Робер де Клари мимоходом говорит о женщинах более низкого социального положения (гл. IX, XCVIII, LXXIII).

Представляет интерес проблема религиозности автора «Завоевания Константинополя», его приверженности принципам официальной церковной идеологии и, что наиболее важно в плане нашего анализа, провиденциалистской доктрине, глубоко пронизывающей хронографию крестовых походов (См. подробно: Заборов М. А. Введение в историографию крестовых походов: (Латинская хронография XI-XIII вв.). М., 1966, с. 43, cл.). В общем его повествование, как и записки Жоффруа де Виллардуэна, имеет ярко выраженную «мирскую» окраску; причем пикардиицу присуща склонность живописать и даже измышлять приключенческие, сюжетно увлекательные, романтические эпизоды событий. В этом отношении хроника Робера де Клари резко отличается от повествований современных ей церковных летописцев, выделяясь своим светским тоном, посюсторонностью подачи материала и его освещения. Тем не менее хронист - человек своего времени, и религия занимает определенное место в его образе мышления, в его манере преподнесения описываемого. При этом черты религиозности и провиденциалистских воззрений автора (См.: Bagley С. P. Robert of Clari's La Conquete de Constantinople.- Medium Aevum, 1971, N 2, p. 110-111; Dafournel J. Op. cit., p. 367-369.) выступают перед нами скорее в качестве привычных аксессуаров представлений об обыденном, укоренившихся в рыцарской среде, чем в виде глубокой убежденности в постоянном божественном вмешательстве в земные дела как факторе, предопределяющем их развитие. Взглядам пикардийца чужды та сгущенная религиозная истовость и экзальтация, которая порой свойственна была даже светским хронистам начального периода крестовых походов (вера в каждодневные чудеса, в реальность священных небылиц, в явления небожителей на поле боя, в вещие сны и пр.). Всего этого у рыцаря начала XIII в. почти нет и в помине. Провиденциалистско-религиозные слагаемые воззрений Робера де Клари - это во многом, хотя и не всегда, традиционные стереотипы, принятые и потому не требующие дополнительных размышлений оценки, само собой разумеющиеся способы описания явлений повседневности.

И все же духовный облик хрониста в этом отношении двойствен. «Мирское», реалистичное, будничное восприятие прошлого и настоящего уживается и иногда тесно сплетается с религиозным подходом к тому и другому, причем в описании событий превалирует все же светское, а не трансцендентно-провиденциалистское начало. Религиозные ценности, почерпнутые в сфере христианской образованности, равно как и общие элементы христианских воз зрении, отразившиеся в хронике (См.: Larmat J. Sur quelques aspects de la religion chretienne dans les chroniques de Villehardouin et de Clari.-Le Moyen Age, 1974, LXXX, p. 403-427.) , представляют собой довольно тонкую оболочку, окутывающую мирское в своей основе видение рыцарем - повествователем происходящего на его глазах или совершившегося ранее. Фундамент его исторического рассказа составляют сами по себе поступки действующих лиц, обусловливаемые вполне земными причинами и мотивами: честолюбием и властолюбием, алчностью, жестокостью, любовью, дружескими привязанностями или антипатиями, жаждой возмездия, мудростью или глупостью, хитростью и коварством либо, наоборот, простодушием и т. д. В большинстве поворотных для судеб Четвертого крестового похода событий решающим фактором (как, кстати, и у Жоффруа де Виллардуэна) оказывается просто случай.

Элементы религиозности, провиденциалистского толкования истории присутствуют в записках главным образом в виде клише средневекового мышления. Таковы выражения, восходящие к библии, к литургическим текстам, почерпнутые в лексиконе церковной проповеди крестовых походов. Такова система отсчета времени: события датируются по церковным праздникам (гл. XIII, XIV, LXIX, LXX и др.), иногда же церковный календарь применяется наряду с обычным (гл. IX). Сплошь и рядом хронист употребляет (но гораздо реже, чем Виллардуэн) (См.: Jeanette Beer M. A. Villehardouin: Epic Historian, p. 13-14) расхожие фразеологизмы богослужебной практики (клирики «запели торжественный гимн „Приди, о дух всевиждущий"» - гл. XIII; перед высадкой в Константинополе все крестоносцы «исповедались и причастились» - гл. XLI и т. д.). Робер де Клари, видимо, знаком был, хоть и поверхностно, со «священными» текстами. А. М. Нада Патроне высказала не лишенное основания предположение (следуя, впрочем, аналогичной гипотезе, выдвинутой Дженетт Бир в отношении Виллардуэна (Ibid., P. 14-17.), что пикардийский хронист, быть может, знал появившиеся в конце XII - начале XIII в. французские переводы Ветхого и отдельных частей Нового завета (См.: Berger S. La Bible francaise au moyen age. P., 1884; Decoo W. La Bible francaise du XIIIе siecle et l'Evangile selon Marc.- Romanica Gandestina, XII Etudes de philologie romane, 1969, p. 53-65. Ср.: Roberto di Clari. La conquista.., p. 30.). Трафаретно клишированы подчас используемые Робером де Клари формулировки, заимствованные из фразеологического репертуара церковной пропаганды крестовых походов. Вероятно, хронист был осведомлен о содержании папских булл, возвещавших войну католиков против «неверных» (1198 г.), и в большей степени о содержании крестоносных проповедей приходского священника Фулька из Нейи, а также выступлений тех клириков, которые примкнули к рыцарскому воинству. Их суждения и доводы Робер де Клари воспроизводит - и не единожды (к примеру, речи епископов, произнесенные накануне апрельского штурма Константинополя (1204 г.) и обосновывавшие «законность» войны с христианами-греками - гл. LXXII). Не указывает ли старательность, с которой Робер де Клари передает выдвигавшиеся церковниками мотивировки захвата Константинополя, на то, что он явно стремится внушить своим слушателям мысль, которая возвышала рыцарей в их собственных глазах во время роковых для Византии апрельских дней 1204 г.? Они действовали по слову своих духовных пастырей! Вполне возможно, даже вероятнее всего, что внутренне и сам хронист приемлет подобные проповеди, но, во всяком случае, приводя их в усвоенной им клишированной форме, он безусловно стремится оправдать таким образом рыцарскую агрессию против Византии.

Итак, у Робера де Клари отсутствуют особая глубина и основательность субъективного восприятия религиозных идей. Хотя влияние богословской литературы и официальной крестоносной проповеди сказывается в отдельных местах хроники, но в достаточно дозированной мере, и не им определяются главные направления мысли автора. Помимо существенно снизившегося к началу ХIII в. общего накала былого крестоносного энтузиазма, это обстоятельство объясняется еще и низким уровнем образования хрониста. Он по своему убедительно рассказал историю завоевания Константинополя крестоносцами (Многие исследователи отмечают у хрониста «интуицию подлинной историчности», «стихийное начало историка», справедливо отвергая попытки некоторых скептиков противопоставлять записки пикардийца произведению Жоффруа де Виллардуэна, который представлялся «настоящим историком», тогда как Клари этого звания не удостаивался. В действительности, писал А. Пофилэ, «Робер де Клари гораздо менее далек от Виллардуэна как «настоящий историк», чем это кажется на первый взгляд. Он вполне прилично для человека его положения осведомлен о многом, утаиваемом Вил-лардуэном, по крайней мере у него «не больше ляпсусов и неверных толкований чем у какого-нибудь образованного грека вроде Никиты Хониата» (Pauphilet A. Sur Robert de Clari. p. 290-292, 294 etc. Ср.: Dufournet J. Op cit., p. 343; Dembowski P. La Chronique de Robert de Clari: Etude de la langue et du style, p. 121; Bagley C. P. Op. cit., p. 109).), но так, как это способен был сделать человек невысокой культуры, зато наделенный богатым воображением. Записки Робера де Клари - это, пожалуй, первое в латинской хронографии повествование, созданное автором-рыцарем, не получившим сколько-нибудь солидных по тем временам теологических и литературных познаний, не приобретшим обязательных для тогдашней образованности навыков историописания. Отсюда также проистекает приглушенное звучание в хронике религиозных, в частности, провиденциалистских мотивов (например, в гл. I, XXIV, XXXIV, XXXVI, LXVI). Если они и пробиваются сквозь плотную «мирскую» ткань произведения, то преимущественно в тех местах его, где речь идет о некоторых наиболее драматичных и, с точки зрения автора, важных событиях, которые он не в состоянии уяснить иначе как допустив вмешательство всевышнего. В этих случаях мысль хрониста всерьез, а не только в виде дани традиции обращается к небесному промыслу. К событиям тут «въявь» подключаются сверхъестественные силы, и тогда движение истории действительно направляется перстом божьим: он чудесным образом ведет к торжеству «справедливого» дела крестового похода, а «зло» и те, кто его воплощал, несут заслуженную «кару». «Реализм» исторического видения, иначе говоря, имеет у Робера де Клари свои пределы. Так, жизнь Кирсаку (ведь ради его «законного» восстановления на константинопольском престоле крестоносцы и переменят впоследствии направление своего похода) некогда сохранил спустившийся с небес ангел, он избавил Кирсака от смертоносной стрелы, которую готов был пустить в него Андром (Андроник I),- небесный посланец порвал тетиву лука «предателя» (гл. XXIII-XXV). В день вторичного штурма Константинополя (12 апреля 1204 г.) корабль епископа Суассонского «чудом божьим» вплотную пристал, точнее, был прибит волной к башне, которой крестоносцы затем успешно овладели (гл. LXXIV). При этом герой-рыцарь Андрэ де Дюрбуаз, невзирая ни на что, сумел вскарабкаться на укрепления и, устояв перед многочисленными греками, проложить дорогу своим соратникам: он смог это сделать, поскольку храброго рыцаря «оберегал господь, который не хотел, ни чтобы его избивали и дальше, ни чтобы он здесь умер» (Там же). Точно так же господь поражает спящего Иоанна Валашского (Калояна), когда тот вознамерился захватить «Андринополь», уже вошедший в состав Латинской империи,- небесный покровитель города св. Димитрий пронзил болгарского правителя копьем (гл. CXVI).

Что касается священных небылиц, то в хронике детально передается только одна-единственная церковная история такого типа, но лишь для того, чтобы объяснить происхождение реликвии, найденной крестоносцами в константинопольском храме св. Софии (гл. LXXXIII).

Итак, в основе своей записки Робера де Клари окрашены в живые, «мирские» тона, проникнуты земным восприятием происходившего. Да, всевышний оберегает Андрэ де Дюрбуаза от врагов, ко для Робера существеннее отвага этого рыцаря сама по себе, как и всех других, которые «совершили там более всего ратных подвигов» (гл. I). На переднем плане у хрониста - самоценность «ратных подвигов», а не сопричастность к ним трансцендентных сил.

Характеристика духовного облика Робера де Клари была бы неполна, если пройти мимо того факта, что он излагает события на разговорном языке и в этом отношении его хроника тоже является одним из самых ранних во французской литературе прозаических повествований такого рода. В Северной Франции (как и во Фландрии) разговорный язык входит в литературный обиход на рубеже XII-XIII вв. (См.: Woledge. В., Clive H. P. Repertoire des plus anciens textes en prose francaise. Geneve, 1964, p. 271; Jeanette Beer M. A. Villehardouin: Epic Historian, p. 2-3.). Обращение к прозе стало считаться показателем серьезности намерений писателя (См.: Kohler E. Zur Entstehung des altfranzosischen Prosaromans.- Wissen-schaftliche Zeitschrift der FT. Shiller-Universitat Jena, 1955-1956, V, S. 287- 292; Woledge В., Clive H. P. Op. cit., p. 24-25, 34, 100; Jeanette Beer M. A. Villehardouin: Epic historian, p. 2.). Робер де Клари и не умел, конечно, писать стихами: для овладения этим искусством простому рыцарю требовалось иное образование сравнительно с тем, которым обладал пикардиец. Он изъяснялся простонародным стилем, понятным читателям и слушателям его хроники, т. е. ориентировался на аудиторию, чей культурный уровень, как и его собственный, был более чем скромным. Произведение его действительно - на это указывают, в частности, периодически повторяющиеся обращения автора к потенциальным слушателям («теперь мы расскажем вам» - гл. LXVI, «теперь вы слышали правду» - гл. СХХ) - предназначалось для чтения вслух. Язык хроники, несмотря на то что автор поручил «предать письменам правду» грамотному копиисту (гл. СХХ), сохраняет свежесть и непосредственность разговорной речи (См.: Tyssens M. Le style oral et les ateliers de copistes.- In: Melanges de linguistique romane et de philologie medievale offerts a M. Maurice Delbouille, Gembloux, 1964, t. 2, p. 659-675.). В передаче переписчика удерживается все своеобразие пикардийского диалекта - собственно разговорного французского языка севера страны в ХIII в. (См.: Dembowski P. La Cronique de Robert de Clari..., p. 13-59.)) Хроника Робера де Клари - первый историко-литературный труд, созданный на этом диалекте. Хронист пользуется обиходным языком вовсе не для того, чтобы оградить свое произведение от элементов мифологизации, что часто было связано с употреблением литературной речи. Робер де Клари прекрасно осознает, что повествует об исторических событиях и поэтому подчеркивает правдивость рассказанного им как свидетелем происходившего (гл. СХХ). Просто хронист (а равно и его переписчик), как видно, не владел французским литературным языком, на котором, скажем, диктовал свой труд, сочиненный примерно в тот же период, Жоффруа де Виллардуэн. Иногда, впрочем, Робер де Клари включает в ткань своего рассказа - словно вопреки собственному желанию - литературные синтаксические обороты, но все равно сохраняет пикардийскую диалектную специфику (и в морфологии и в орфографии) (См.: Schon P. Studien zum Stil der fruhen franzosischen Prosa: Robert de Clari, Geoffrey de Villehardouin, Henri de Valencienne. Frankfurt a. M., 1960, S. 43-44; Dembowski P. La Chronique de Robert de Clari..., p. 80.). С наибольшей же живостью, динамизмом и экспрессией он передает события все-таки там, где прибегает к одному только разговорному языку.

Сказанное в особенности верно в отношении тех случаев (подсчитано, что их в хронике 95), когда воспроизводится прямая речь действующих лиц (Введение прямой речи как способ драматизации повествования - прием, широко применявшийся и в chansons de geste, и в художественной прозе, и в хронографии. См.: Frappier ]. Les discours dans la chronique de Villehardouin.- In: Etudes romanes dedies a M. Roques. P., 1946, p. 39-55; Idem. Le style de Villehardouin dans les discours de sa chronique.- Bulletin of the John Rylands Library Manchester, 1946, XXX, N 1, p. 56-70.). Конечно, Робер де Клари черпает тут вдохновение исключительно в своей фантазии: он не мог слышать разговоры, которые вели между собой знатные сеньоры, византийские вельможи или греки из простонародья за 20 лет до описываемых событий (гл. XXI, XXII). Однако речи эти-от кратких реплик до пространных монологов и диалогов - типичный пример и образа мышления хрониста и его манеры выражать свои взгляды. В гл. LIX дож Энрико Дандоло, разгневанный неуплатой Алексеем IV денег, которые тот обещал выдать крестоносцам за оказанную услугу, бросает ему в лицо с угрозой слова: «Дрянной мальчишка, мы вытащили тебя из грязи... и мы же втолкнем тебя в грязь» (Garchons malvais, nous t'avons... gete de la merde et en la merde te remetrons). В гл. CXI, упоминая о надписи на одной из статуй в Константинополе, содержавшей якобы пророчество о плачевной участи, которая постигнет в Византии пришельцев с Запада, Робер де Клари формулирует это пророчество прямой речью, позволяющей представить непристойный по грубости смысл предсказания. Даже когда хронист силится творить «литературно», он не может удержаться от того, чтобы не употребить простецких (иначе он и не умеет) словечек и выражений (гл. LVIII).

В целом лексикон Робера де Клари беден. Сравнительно разнообразнее его словарный запас лишь в тех пассажах, где ему приходится говорить о наиболее близком ему предмете - о воинах-крестоносцах. Чрезвычайно существенная черта духовного и культурного облика хрониста - его наблюдательность, острота социального зрения. Робер де Клари отчетливо видит различия в общественном положении участников крестового похода (Подробный анализ см.: Cougenheim С. De «chevalier» a «cavalier».- In: Melanges de philologie romane et de litterature medievale offerts a E. Hoepffner. P., 1949, p. 117-126; ср.: Dufournet J. Op. cit., p. 384-385.). Он выделяет среди них несколько основных категорий. Это прежде всего «могущественные и знатные бароны», предводители крестоносцев, лица высокого происхождения, богатые и влиятельные, те, по отношению к которым хронист, как будет показано далее, питает открытую неприязнь (li baron, Ii haut baron, li haut homme, li rike homme haut); затем «знатные рыцари» и «бедные рыцари» (chevaliers haus hommes и les povres chevaliers), т. е. все те, кто хотя и принадлежал к феодальной аристократии, но занимал более низкие ступени на ее иерархической лестнице, не пользуясь ни политическим весом, ни имущественным достатком; далее идет «меньшой народ войска» (menu gens или la quemun de l'ost), куда относились оруженосцы (serjans - гл. LXII), конные (a cheval - гл. LXVI, XCVIII и др.) и пешие (a pie - гл. XLV, XLVII, LXII и др.). Конные оруженосцы - более высокая социальная группа по сравнению с пешими, следующая тотчас после chevaliers: по договору с Венецией плата за перевозку рыцаря составляла 4 марки (гл. XI), за конного оруженосца - 2 марки (Там же); говоря о распределении константинопольской добычи, Робер называет serjans a cheval поименно (гл. XCVIII). Наконец, упоминается масса людей, сопровождавших войско - «низший люд» (bas gens): это обслуга, например: повара (cuisiniers - гл. XLV), конюхи, охранявшие лошадей (garchons qui les chevaux gardoient - гл. XLV), щитоносцы (те самые - по два на каждого рыцаря,- о которых упоминает Жоффруа де Виллардуэн в V гл. своих записок), а также женщины и дети, следовавшие за родичами (гл. XCVIII), и, наконец, женщины легкого поведения (гл. LXXIII).

Сказанное выше о точности лексических нюансов в словаре нашего автора верно и для случаев, где он старается разъяснить употребляемые им военные термины, которые не всеми могли быть поняты: арьергард (гл. XLV), юиссье (гл. XLIII), командир боевого отряда (maistre-meneur de la bataille - гл. XLVII). В то же время Робер де Клари не слишком задерживается на церковных понятиях - потому ли, что они хорошо знакомы его аудитории, либо оттого, быть может, что он и сам не представлял себе как следует их значения (См.: Dembowski P. En marge du vocabulaire de Robert de Clari: buhotiaus, conterre, sydoines.- Romance Philology, 1961, XV, p. 12-18; Cougenhcim G. A propos de l'habitacle chez Robert de Clari.- In: Gougenheim G. Etudes de grammaire et de vocabulaire francais. P., 1970, p. 330-339.), а если подчас пытался выказывать свою «образованность», то допускал явные ляпсусы (так, св. Софию в Константинополе он отождествлял с христианской троицей - гл. LXXXV) (Dufournet J. Op. cit., p. 366 etc.).

Робер де Клари, несомненно, обнаруживает яркие способности рассказчика. Он стремится увлечь свою аудиторию, сделать рассказ понятным и интересным, придать ему драматизм и правдоподобие. Бросается, однако, в глаза однообразие употребляемых им прилагательных: словами rike (могущественный), biaus (красивый), noble (знатный, прекрасный), haut (высокий - в смысле знатный) определяются довольно разнородные объекты - одушевленные и неодушевленные; все они предстают какими-то нивелированными, тусклыми. Вряд ли это можно объяснить только ограниченностью общей культуры автора (Dembowski P. La Chronique de Robert de Clari..., p. 80; Cougenheim C. Le sens de noble et des ses derives chez Robert de Clari.- Romance Philology, 1950, N 3, p. 270-272.). Перенасыщенность лексическими стереотипами была характернейшей чертой литературы того времени, включая хронографию (Dembowski P. La Chronique de Robert de Clari..., p. 73-84; Idem. A propos de l'application de la stylistique..., p. 577-588.), и стиль Робера де Клари полностью находится в русле тогдашних литературных канонов. Вместе с тем он обладает своей спецификой, неповторимой манерой речи. В его хронике события проходят перед нами в их повседневной обыденности, и одним из важнейших средств в такой житейски подлинной передаче исторических фактов служит разговорный - скудный по необходимости - язык хрониста. Он описывает все то, что казалось ему необыкновенным, в самых обиходных словах, употребляя выражения, доступные слушателям из его социальной среды. Там же, где он вводит термины, точного значения которых и сам не разумеет, да еще опасается, что они окажутся неясными и слушателям (читателям), хронист разъясняет их с помощью описательных оборотов простой, понятной речи: «икона» (ansconne) - «образ пресвятой девы» (un ymage de Nostre Dame - гл. LXVI); «терем» над алтарем (habitacle) - сооружение, «сделанное наподобие колокольни» (ains fais comme un clokiers - гл. LXXXV); императорский паллий (palle) - «одеяние, которое, подобно сутане, ниспадало впереди от шеи до сапожек, а сзади было таким длинным, что его свертывали и потом перебрасывали позади через левую руку» (гл. XCVI).

Оттеним еще одну особенность исторического менталитета и повествовательной манеры Робера де Клари - его несомненное пристрастие к описаниям удивительного и великолепного («две трети земных богатств», якобы собранных в Константинополе (гл. LXXXI), величайшие сокровища Влахернского дворца (гл. LXXXIII), «чудо, которое было в городе» (кроме ипподрома) (гл. XCI) или даже «все чудеса, о которых я вам здесь поведал» (гл. ХСII) и т. д.). Примечательно, однако, что набор выразительных средств у Робера де Клари почти лишен цветов. Палитра хрониста, как установила А. М. На да Патроне, состоит из трех: белого, черного и алого (не считая, разумеется, золота и серебра). А ведь Робер де Клари видел перед собой и пышный венецианский флот во всем многоцветье рыцарских флажков, украшавших борта кораблей, он лицезрел красочное богатство дворцовых и церковных мозаик Константинополя, был очевидцем красочнейшей церемонии коронации Бодуэна IX Фландрского, о которой пишет весьма предметно, но... бесцветно (гл. XCVI). Видел там Робер и баронов: все они «были очень богато одеты... не было ни одного француза или венецианца, который не имел бы одеяния из парчи или шелковой материи» (гл. XCVI). Каких цветов были все эти одежды? Таким вопросом рассказчик даже не задается.

Лексикон Робера де Клари по-своему строго и точно отражает его феодальное восприятие виденного: хрониста интересовали лишь предметные черты константинопольских ценностей, лишь вещественные атрибуты коронационного ритуала, он замечал только золото и серебро, парчу и шелк, но не обращал никакого внимания на их цветовые признаки: они его не занимали. Примитивный человек XIII в., он был не в состоянии, конечно, давать сколько-нибудь утонченный анализ происходившего, применяя изысканную лексику. Эти неизбежные изъяны повествования искупаются и возмещаются четкостью, живостью описаний, искренностью, ясностью передаваемых автором впечатлений, меткостью и простотой суждений.

В этом отношении рассказ Робера де Клари, особенно когда он выступает очевидцем, намного ближе к действительности, чем изложение событий в хронике Жоффруа де Виллардуэна. Робер де Клари впечатлительнее, непосредственнее, экспансивнее, он не в силах «упрятать» свои эмоции в «кольчугу» литературно отделанных фраз. В «человеческом» плане его повествование ближе к исторической правде и не имеет себе равных в латинской хроно-графии XIII в.

предыдущая главасодержаниеследующая глава








Рейтинг@Mail.ru
© HISTORIC.RU 2001–2023
При использовании материалов проекта обязательна установка активной ссылки:
http://historic.ru/ 'Всемирная история'