АРТЕМИСИЯ

Послышался женский голос, резкий, как звон металла, и все-таки женственный, приятный:

— Остановитесь! Куда вы ведете старика и мальчика?

— Не мешай нам, женщина, — раздраженно ответил Лисия. — Мы спешим предстать перед светлым ликом царя царей, и нам некогда вести пустые разговоры.

— Что ты, что ты! — зашептал ему кто-то по-гречески. — Не груби нашей госпоже. Ведь это Артемисия, правительница Галикарнасса. Сам царь Ксеркс слушается ее слова. Шевельни она пальцем — твоя голова слетит.

— Развяжите им глаза, — приказала правительница. — Какое зло могут причинить однорукий старик и слабый мальчик?

Перед нами оказалась коренастая женщина на крепких ногах. Лицо ее было густо забелено, губы и ресницы ярко раскрашены. Замысловатые серьги и подвески бренчали при каждом движении. И, несмотря на все эти женские ухищрения, в ее некрасивом лице чувствовалась мужская сила и властность.

Мнесилох, жалобно охая, повторил свою выдумку о том, что он — Сикинна, беглый раб. Я со страхом оглянулся на перекупщика. Лисия молчал, точно у него заклеился рот.

— А что хотел ты высказать царю? — спросила Ар, темисия.

Мнесилох помедлил, тоже посмотрел на перекупщика и ответил:

— Афиняне думают удрать из пролива, увести свой флот в Спарту. Пусть великий царь нападет, бьет их, режет, крушит! Я, страдавший в рабстве у афинян сорок лет, призываю царя — бей их, гони!

Лисия даже застонал, но не проронил ни слова. Артемисия заговорила с начальником конвоя по-персидски. Тот объяснял ей что-то, поминутно вставляя словоя «Лисия».

— Что же ты, Лисия? — обратилась правительница. — Говорят, что ты обличал их как шпионов, а теперь молчишь? Или считаешь зазорным разговаривать с Артемисией, правительницей Галикарнасса?

— Я ошибся, — плачущим голосом сказал Лисия. — Я их знать не знаю, да и не хочу знать. Пошли! — закричал он на конвоиров. — Чего расселись? Царь ждет!

Тайком от правительницы он злобно стукнул Мнесилоха в спину.

Артемисия заметила это:

— Ах во-от оно что!

— Пошли, пошли, — подбадривал Лисия. — Царь сам разберется. Он, Ахеменид, живой бог на земле, пусть-ка сам выудит правду.

Перед тем как нам вновь завязали глаза, я успел заметить, что правительница мимоходом отдала какие-то распоряжения одному из ее свиты.

И вот мы снова поднимаемся на головокружительную высоту; далеко внизу шумит море, волны разбиваются о крутые скалы. Слева от нас — спотыкающиеся шажки перекупщика, справа — тяжелые шаги Артеми-сии — туп, туп. Она и ходит-то как мельник! Камешки и песок осыпаются под нашими ногами в пропасть.

— Лисия, эй, Лисия! — кто-то позвал сзади.

Шаги изменника замолкли, а мы продолжали двигаться вперед. Вдруг за нами послышался грохот осыпающихся камней и душераздирающий крик, потом все смолкло. Слышалось только, как ударяются внизу падающие камни и равнодушно шумит море.

— Что там случилось? — спросила Артемисия.

— Светлейшая правительница! — доложил запыхавшийся голос. — Случилось большое несчастье. Афинянин, который шел с нами, неловко оступился и упал со скалы в море.

Я невольно потрогал рукой Мнесилоха: нет, старик по-прежнему ковыляет рядом. Безумная радость переполнила сердце.

- Да будет во всем воля богов! — набожно произнесла Артемисия.

И мы двинулись дальше.

— Старик, старик! — послышался над самым ухом шепот Артемисии. — Скажи, афиняне сильны?

— Сегодня увидишь, — кратко ответил Мнесилох.

— Старик, я не верю, что ты беглец... Кто бы ты ни был, Фемистокл, наверное, тебя очень ценит, если послал с такой целью... Ваш народ, наверное, отблагодарит того, кто поможет тебе?

— Да тебе-то какое дело? — сказал с горечью Мнесилох. — Ты подданная царя да и сама могучая правительница великого Галикарнасса. Что тебе наш народ, что тебе наш Фемистокл?

— Я гречанка, гречанка, — шептала Артемисия. — Во мне течет кровь троянских героев... О старик! Как тяжело быть гордой и унижаться, быть свободной и пресмыкаться!

Мы были на самом верху, где свистит в уши и мешает дышать упругий ветер.

— Берегись, старик, среди персов нет дураков, — вдруг с угрозой сказала правительница. — Ты гонишь их в битву, а кто не поймет, что в узком проливе персидскому флоту крышка?

Я вздрогнул и почувствовал, как рядом вздохнул Мнесилох. Пропал наш план! Все провалилось, зря мы погибнем!

— Вас подвергнут мучительной пытке, — продолжала Артемисия, — потом умертвят. Даже для рабства вам не оставят жизни. Готовы ли вы к смерти?

Мы шли по-прежнему быстро, несмотря на то что колени ослабели, хотелось даже броситься с кручи туда, где ласково шумит родное море.

Вот впереди послышался гул приглушенных голосов, как будто впереди был огромный улей. Послышалась команда. С нас сорвали повязки и так швырнули лицом вниз, что я ударился лбом об острый камень. Встать нам не позволили. Мы, лежа на животах, подняли глаза и увидели над собой невысокого черномазого мужчину, над головой которого реяло знамя в виде че-ловекоорла, широко распахнувшего золоченые крылья. Солнце вспыхивало искрами в бриллиантах, украшавших обильно плащи и мантии его свиты. А сам он был в простой одежде, белее мела.

Мы увидели перед собой невысокого черномазого мужчину, над головой которого реяло знамя в виде человекоорла

Рядом с нами легла прямо лицом на камни и правительница Артемисия.

— Захочешь яичницы — поцелуешь сковородку, — пробурчал Мнесилох.

Человек в белом не шевелился, как восковой, а чей-то торжественный голос за его спиной произнес персидскую фразу, потом повторил по-гречески:

— Милость царя царей безгранична! Сын богов, воплощение солнца и огня, бессмертный Ахеменид повелевает вам встать и поведать, кто вы и что знаете.

Мы медленно поднялись, но отряхиваться от пыли было страшно; только Артемисия поправила свои звонкие подвески и мизинчиком подвела брови.

Мнесилох громко рассказал, что он — Сикинна, беглый раб, что ненавидит афинян, что флот эллинов хочет покинуть Саламин.

— Торопись, светлый царь! — воскликнул Мнесилох, закончив свой рассказ. — Солнце уже высоко. Пока ты медлишь, греческие корабли ускользают из пролива к берегам Пелопоннеса!

Он говорил по-персидски, но все, что он говорил, невидимый голос тут же повторял по-гречески, вероятно, для изменников-греков, которых здесь было много среди придворных, — их сразу можно было узнать по ионийским удлиненным шлемам.

Из рядов придворных выступил седоватый муж и повалился ниц на камни. Как и нам, голос глашатая от имени царя царей повелел ему встать и говорить.

— Не слушай их, божественный! — Придворный энергичными жестами обращался то к царю, то к нам. — Не может наш флот войти в эту мышеловку. Со вчерашнего дня я пытаюсь убедить твоих полководцев, что затевать здесь сражение безумно.

В продолжение беседы и царь и придворные стояли совершенно неподвижно, ни один мускул на их лицах не дрогнул. У меня промелькнула озорная мысль: а что, если под одеждами их кусают блохи? Сколько терпения нужно, сколько выдержки, чтобы стоять как вкопанные!

Только голос невидимого глашатая казался единственно живым в этом окаменении. Он неутомимо повторял слова говоривших то по-персидски, то по-гречески.

Говорила Артемисия:

— Тебе ли, царь, бояться? У тебя тысяча кораблей, они как орешки расщелкают двести афинских дырявых посудин. Подумай, какая добыча уходит! Уходит именно из мышеловки, как правильно назвал пролив твой благороднейший и мудрейший советник. Упустишь сейчас афинян — ищи потом ветра в поле! К тому же по твоему повелению на этой скале воздвигли золотой трон с тем, чтобы, как в театре, ты мог наблюдать великое побоище и позорище афинян!

Раззолоченные придворные одобрительно загудели. Седовласый придворный протянул руку, хотел возразить, но медлительный голос глашатая объявил, что царь выслушал, царь примет решение.

Прежде чем нас увели, мы оглядели с площадки скалы открывшийся перед нами мир. Далеко внизу на палубах пели медные рожки, на мачты ползли хвостатые вымпелы — царские корабли сигналили друг другу. А там, на горизонте, — темный Саламин и скучившиеся возле него низкие серые афинские суда.

Прибежал богато одетый мидянин, распорядился. Нас отвели в обширную ложбину. Здесь было приготовлено множество кнутов, кандалов, канатов, веревочных жгутов — все это для афинян, которых в этот день персы собирались взять в плен. Суетились палачи, кузнецы, надсмотрщики.

Приковылял главный палач — одноглазый, сгорбленный, длиннорукий, как спрут. Он заботливо усадил Мнесилоха на колоду, одел ему на ноги веревочный жгут и, деловито пыхтя, принялся крутить. Выражавшее терпение лицо Мнесилоха вдруг исказилось, и он заскрежетал зубами.

— Признавайся царю! — приказал Мнесилоху мидянин.

Мне хотелось крикнуть, что афиняне плюют на царей, но я понимал, что сейчас нужно молчать, молчать изо всех сил. И Мнесилох молчал и корчился от пытки.

Тогда я не вытерпел — задрожал от соболезнования, заорал, закричал что было силы.

— Эх, ты! — сказал мне со стоном Мнесилох. А другой палач ударил меня кончиком кнута.

— Стойте! — Это явилась Артемисия. — Царь царей приказал немедленно заключить этих перебежчиков в корабельную тюрьму. Освободите старика. Скорей!

Палачи отступили.

— А ты, царский слуга, — обратилась она к мидянину, — ступай доложи сыну богов, что, несмотря на пытки, перебежчики настаивают на своем.

Мидянин недоверчиво поворчал, помедлил, но отправился.

Нас окружили воины Артемисии в хвостатых греческих шлемах; ослабевшего Мнесилоха подхватили под руки и повели.

Но почему нас ведут крадучись, бегом, почему Артемисия торопит с тревогой: «Скорей, скорей!»?