ГЛАВА XXIII Ярославль.- Патриотическое тщеславие.- Грусть под личиной иронии.- Губернатор и его семья.- Француз­ский салон в Ярославле.- Преображенский монас­тырь.- Монашеское благочестие адъютанта.- Соседст­во Камчатки и Версаля.- Деревенские самодержцы.- Господство бюрократии.- О тайных обществах.

Предсказания моего московского знакомого начали сбываться, хотя я еще не проделал и четверти пути. Я приехал в

Ярославль в экипаже, в котором не оставалось ни одной целой части. Здесь его отремонтируют, но я сомневаюсь, чтобы он довез меня до цели моего путешествия.

Вдруг наступила осенняя погода: холодный дождь в один день прогнал «бабье лето», и, говорят, тепло не вернется до будущего года. Я так привык к жаре и сопровождающим ее прелестям в роде пыли, мух и комаров, что не смею верить в счастливое избавление от них.

Ярославль - важный транзитный пункт внутренней торговли России. Он расположен на Волге - естественной магистрали империи и столбовой дороге ее навигации. (Ярославль - один из важнейших торговых пунктов на Мариинской системе. Торговля железом, хлебом колониальными товарами, идущими транзитом с Востока, придавала этому городу выдающееся значение, не совсем утраченное и до сих пор. )К Волге тяготеет вся обширная система каналов, составляющая предмет законной гордости русских и источник процветания страны. Ярославль, как и все русские провинциальные города, необычайно разбросан и кажется безлюдным. Его улицы поражают своей шириной, площади похожи на пристани, а дома отделены друг от друга огромными пустырями, в которых теряется население. Его архитек­тура того же стиля, который господствует от одного конца империи до другого. Следующий диалог покажет вам, как высоко ценят русские свою так называемую классику.

Один очень неглупый московский житель заявил мне однажды, что не увидел ничего нового для себя в Италии.

Вы говорите серьезно?- воскликнул я.

Вполне серьезно,- был ответ.

Мне кажется, однако, что каждый, увидевший в первый раз в своей жизни Италию, переживает нечто в роде духовного переворота - такое исключительное впечатление производит кра­сота этой страны, гармоничность и величие ее архитектуры.

Неужели вы не понимаете,- вспылил русский,- что мы, жи­тели Москвы и Петербурга, не можем так восторгаться итальянской архитектурой, как вы! Ведь у нас имеются ее образцы на каждом шагу, в любом из наших городов!

Этот взрыв патриотического тщеславия едва не заставил меня рассмеяться. Впрочем, я имел благоразумие подавить приступ веселости и промолчал. Но про себя думал: с таким же успехом вы можете заявить, что не желаете глядеть на Аполлона Бельведерского, потому что у вас есть гипсовый слепок с него. Мне хотелось сказать моему просвещенному собеседнику, что влияние татар пережило свергнутое иго. Разве вы прогнали их для того, чтобы им подражать? Недалеко вы уйдете вперед, если будете хулить все, вам непонятное. Вы не понимаете совершенства. Как я ни старался скрыть эти сердитые мысли, их, очевидно, можно было прочитать на моем лице. Мой спесивый путешественник их, очевидно, раз­гадал, потому что больше ко мне не обращался, если не считать нескольких, небрежно оброненных замечаний насчет того, что, мол, в Крыму растут оливковые деревья, а в Киеве - шелковица.

Презрение к тому, чего они не знают, кажется мне доминирую­щей чертой русского национального характера. Вместо того чтобы постараться понять, русские предпочитают насмехаться. С тех пор как я изучаю Россию, эту страну, написавшую последней свое имя в великую книгу европейской истории, я вижу, что ирония выскочки может стать уделом целого народа.

Позолоченные и раскрашенные главы церквей, которых в Ярос­лавле почти столько же, сколько домов, блестят издалека, как их московские прообразы, но город сильно уступает в живопис­ности древней столице. Он стелется по плоской равнине и, вопреки своему торговому значению, кажется мертвым и печальным. Еще печальней окружающая его серая пустыня с рассыпанными кое-где чахлыми рощицами и широкая, как озеро, медленно катящая свои серые волны река, и свинцовое тускло-серое небо. Тоскливая, наводящая невыразимое уныние картина!

Чем ближе подъезжаешь к Ярославлю, тем красивее становится население. Я не уставал любоваться тонкими и благородными чертами лиц крестьян. Если отвлечься от широко представленной калмыцкой расы, отличающейся курносыми носами и выдающимися скулами, русские, как я не раз отмечал, народ чрезвычайно красивый. Замечательно приятен и их голос, низкий и мягкий, вибрирующий без усилия. Он делает благозвучным язык, который в устах других казался бы грубым и шипящим. Это единственный из европейских языков, теряющий, по-моему, в устах образованных классов. Мой слух предпочитает уличный русский язык его салон­ной разновидности. На улице - это естественный, природный язык; в гостиных, при дворе - это язык, недавно вошедший в употребле­ние, навязываемый придворным волей монарха.

Грусть, скрытая под личиной иронии, наиболее распрост­раненное здесь настроение, особенно в гостиных, ибо в пос­ледних больше, чем где-либо, нужно скрывать печаль. Отсюда саркастический, насмешливый тон всех разговоров. Народ топит свою тоску в молчаливом пьянстве, высшие классы - в шум­ном разгуле. Таким образом, один и тот же порок обнаружива­ется в разных формах у раба и у господина. Последний, впро­чем, имеет еще одно средство от скуки: честолюбие - алкоголь для души. Во всех классах, правда, проявляется врожденное изящество, какая-то естественная деликатность, которую не уничто­жили ни варварство, ни заимствованная цивилизация. Но надо признаться, что этому народу не хватает одного очень существенного душевного качества - способности любить. Отсутствие сердца есть удел всех классов здешнего общества, и хотя это обнаруживается различно, смотря по положению того или другого лица, но в основе это всегда одно и то же чувство, вернее, отсутствие чувства.

Я завел вас в лабиринт противоречий. Происходит это потому, что я показываю вам вещи такими, какими они мне представляются на первый и второй взгляд, предоставляя вам возможность сог­ласовать мои заметки и сделать самостоятельные выводы. Я убеж­ден, что путь собственных противоречий есть путь познания истины.

Посещение Ярославля я считал одним из самых интересных этапов всей моей экспедиции в Россию для ознакомления с бы­том и нравами страны. Вот почему я запасся в Москве большим числом рекомендательных писем к виднейшим обитателям Ярос­лавля. Я должен рассказать о моем визите к начальнику губер­нии. О нем я наслышался немало дурного от многих жителей Ярославля. Ненависть, которую сумел возбудить против себя губернатор, внушает мне к нему, если можно так выразиться, благожелательное любопытство. По моему мнению, иностранцы должны более справедливо судить людей, чем соотечественники, так как они не разделяют предубеждений последних.

Утром, часов в одиннадцать, за мной заехал сын губерна­тора, в полной парадной форме, в карете, запряженной четверкой цугом с форейтером на правой лошади передней пары. Такой пышный выезд, снаряженный совсем на петербургский лад, очень смутил и разочаровал меня. Очевидно, подумал я, придется иметь дело не с чисто русским боярином, не со старозаветным москови­том, а с вылощенным европейцем, с царедворцем-космополитом эпохи Александра I. не раз и не два побывавшим на Западе. (Военный губернатор генерал-лейтенант Константин Маркович Полторацкий (1782-1858). Молодость его была чрезвычайно яркой и богатой впечатлениями. В 1801 г. он был поручиком л.-гв. Семеновского полка и в ночь, когда был убит Павел I, стоял в карауле в Михайловском замке. Он проделал все военные кампании нач. XIX в. В битве при Шампобере был взят в плен. Император Наполеон долго бе­седовал с ним о последних военных операциях. Он принадлежал к большой просве­щенной семье Полторацких. Отец, Марк Федорович (1729-1795), был основателем и начальником придворной певческой капеллы, которой восхищался Кюстин. Одна из сестер К. М., Елизавета Марковна, была замужем за А. Н. Олениным, директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств. Их дочерью увлекался Пушкин, увековечивший ее в своих стихах. Из братьев его известен Дмитрий Марко­вич, прославившийся как один из пионеров английской системы земледелия, и Петр Маркович, крепостник, вольтерианец и неутомимый предприниматель, отец знаме­нитой А. П. Керн, друга Пушкина. С ним и с его семьей были близки все Полторац­кие. К. М. женат был на кн. Софии Борисовне Голицыной (ум. в 1871 г.) и имел от нее сына Бориса (1820-1850), ротмистра л.-гв. гусарского полка, тактом кото­рого восторгался Кюстин. Следует отметить, что известный клеветник и злопыха­тель Ф. Ф. Витель назвал К. М. Полторацкого «неумным, но изворотливым и сме­лым буффоном» и приписывал ему разные «мерзкие интриги», из которых, «как из грязи, всегда выходил он чист и сух». )

Отец жил в Париже,- сказал мне юноша.- Он будет весь­ма польщен принять у себя француза.

Когда именно ваш отец жил во Франции?

Молодой человек промолчал и, по-видимому, был сильно смущен моим вопросом, казавшимся мне таким естественным и простым. Сначала я не мог понять его замешательства. Только впоследствии я узнал, в чем было дело, и оценил его исключитель­ную деликатность - чувство редкое во всех странах и у людей всех возрастов. Оказывается, г. N. ныне занимающий пост ярос­лавского губернатора, проделал в свите императора Александра кампании 1813 и 1814 гг. и об этом-то не хотел говорить мне его сын. Тактичность эта напомнила мне другой случай противоположного характера. Однажды в небольшом германском городке я обедал у посла маленького германского княжества. Представляя меня своей жене, хозяин упомянул о том, что я француз.

- Значит, он наш враг,- вмешался их сын, мальчик лет тринадцати или четырнадцати.

Этот маленький немец не учился в русской школе.

Войдя в большую и роскошную гостиную, где меня ожидал губернатор, его жена и многочисленное семейство, я мог вообразить, что нахожусь в Лондоне или скорее в Петербурге, так как хозяйка дома, по русскому обычаю, сидела на небольшом возвышении, отделенном трельяжем от остальной комнаты. Губернатор встретил меня чрезвычайно вежливо и, сказав нес­колько приветственных слов, провел через гостиную, мимо всех своих родственников мужского и женского пола, в зеленый уголок, где я, наконец, узрел его супругу. Она усадила меня в глубине сего святилища и сказала, улыбаясь:

- Скажите, мсье де-Кюстин, Эльзеар по-прежнему пишет басни?

Мой дядя, граф Эльзеар де-Сабран, с детства прославился в версальском обществе своим поэтическим талантом и, вероятно, стал бы известен и широкой публике, если бы друзьям удалось убедить его издать собрание «го басен - нечто вроде поэтического кодекса на все случаи жизни. Каждое событие, каждое происшест­вие вдохновляло его музу на аллегории, всегда остроумные и часто глубокие. Изящный, легкий стих и оригинальный замысел придава­ли им особенную прелесть. Конечно, когда я входил во дворец ярославского губернатора, я меньше всего думал о талантливом дяде-баснописце, ибо всецело был поглощен предстоящим визитом и надеждой увидеть, наконец, истинно русского человека в России. Поэтому я ответил супруге губернатора удивленной улыбкой, гово­рившей: «Это похоже на сказку. Разъясните мне загадку?»

Объяснение не заставило себя ждать.

- Я была воспитана,- сказала мне г-жа N,- подругой мадам де-Сабран, вашей бабушки, и много слышала от нее о доброте и выдающемся уме мадам де-Сабран, об уме и таланте вашего дяди, о вашей матушке. Она мне часто говорила даже о вас, хотя и покинула Францию до вашего рождения. Она последовала в Россию за семьей Полиньяк, эмигрировавшей в нача­ле революции и, после смерти герцогини Полиньяк, уже со мной не расставалась. (Граф Полиньяк, в 1780 г. пожалованный Людовиком XVI в герцоги. Высо­ким положением при дворе он был обязан своей жене, Габриэли де-Поластрон, закадычной подруге королевы. Французский народ платил им, как и всему двору, искренней ненавистью, и после революции Полиньяки оказались в числе первых эмигрантов. Герцогиня умерла в 1790-х гг., герцог же получил от Екатерины II имение в Малороссии, где благополучно прожил до смерти в 1817 г. Один из их сы­новей -известный неудачливый государственный деятель, стяжавший мрач­ную славу в истории Франции. Любопытно отметить, что один из членов этой ультра­роялистской семьи, гр. И. И. Полиньяк, оказался причастен к делу декабристов. )- С этими словами г-жа N познакомила меня со своей гувернанткой, пожилой дамой, с тонким и чрезвычай­но привлекательным лицом, говорившей по-французски лучше меня.

Очевидно, с моей мечтой о боярах и на этот раз дело обстояло плохо. Мне положительно казалось, что я в комнате моей бабушки. Правда, ни ее самое, ни ее супруга не было налицо, но меня окружали как будто ее друзья, ученики и почитатели на пороге. Конечно, я меньше всего был подготовлен к такого рода эмоциям. Из всех пережитых во время путешествия по России сюрпризов этот был самым неожиданным. Супруга губернатора рассказала мне о том, как она была поражена, увидевши мою подпись на записочке, при которой я послал ее мужу этой встречи в стране, где я считал себя никому неведомым чужестранцем, придала с самого начала интим­ный, почти дружеский характер нашей беседе. Удивление и радость были, по-видимому, искренни, по крайней мере, я не мог заметить никакой деланности и аффектации. Никто меня не ожидал в Ярос­лавле, куда я решил поехать чуть ли не накануне отъезда из Москвы, и, в конце концов, трудно было предположить, что губернатора предупредили о предстоящем моем прибытии специальным курьером. Для такой чести я был все-таки недостаточно важной персоной.

Все члены семьи губернатора ухаживали за мной наперебой и осыпали похвалами мои книги. Их цитировали и вспоминали массу давно забытых мною деталей. Деликатность и естествен­ность, с какими приводились эти цитаты, были бы мне приятны, если бы мне меньше льстили. Я не видел особенного основания возгордиться своей известностью, ибо то небольшое количество книг, которое проникает через цензурные рогатки, долго живет в памяти читателей.

В день моего визита в доме губернатора собралась вся семья его супруги, сестры которой с мужьями и детьми гостили у них в доме. Кроме того, у губернатора часто обедают некоторые из его подчиненных. Наконец, сыну (тому самому, который меня привез) еще положен был по возрасту гувернер. Таким образом, за семей­ным столом оказалось двадцать человек присутствующих. Обед, которому предшествовало нечто в роде завтрака, сервированного в гостиной и называемого, если мне не изменил слух, «Zacusca», был отличный, но без ненужной изысканности. Вообще русские обеды мне нравятся. Они не угнетают чрезмерной продолжительностью, и, встав из-за стола, гости быстро расходятся. Кто идет погулять, кто возвращается к деловой работе. Обед здесь не трапеза, заканчивающая трудовой день. Когда я прощался, хозяйка дома была так любезна, что пригласила меня провести вечер с ними. Я принял это приглашение, сочтя отказ неучтивым, как мне не хотелось отдохнуть в одиночестве. Подобное гостеприимство - милая тирания. Но разве я мог поступить иначе? За мной при­сылают четверку лошадей, вся семья старается меня развлечь, меня осыпают знаками внимания. Мыслимо ли тут устоять? Тем более что мое патриотическое сердце радовалось, ибо вся эта очаровательная любезность идет из старой Франции, чей призрак стоит у меня перед глазами. Словно я дошел до пределов цивилизо­ванного мира, чтобы найти отзвуки французского духа XVIII века, того духа, который давно исчез на родине.

Один из зятей губернатора вызвался показать мне во всех подробностях Преображенский монастырь, резиденцию ярославско­го епископа. Как и все православные монастыри, эта обитель представляет собой подобие приземистой цитадели, в стенах кото­рой настроено множество церквей и небольших домов всевоз­можных стилей, за исключением хорошего. Общее впечатление от этих зданий довольно мизерное. Беспорядочно разбросанные на обширном зеленом лугу белые постройки не создают никакого ансамбля. (Спасо-Преображенский мужской монастырь в Ярославле основан в нач. XIII в. В XVIII в. был упразднен. )

Во время осмотра монастыря больше всего поразила меня набожность моего проводника. С необыкновенным жаром прикла­дывался он лбом и губами ко всем предметам, выставленным на почитание верующим. Между тем судя по его салонным раз­говорам, я никогда не мог бы заподозрить в нем такого мона­шеского благочестия. Кончилось тем, что он предложил мне последовать его примеру и облобызать мощи святого, которого раку открыл нам монах. Раз пятьдесят успел он перекреститься и перецеловал двадцать с лишним икон и прочих реликвий. У нас ни одному монаху не пришло бы в голову проделать такое количество земных поклонов, коленопреклонений, крестных зна­мений и т. д., сколько их умудрился сделать в присутствии иностран­ца этот русский князь, бывший адъютант императора Александра.

Вечером, часов в десять, я вернулся к губернатору. Началось с музыки: один из братьев губернаторши играл очень недурно на виолончели. Аккомпанировала ему его жена, особа чрезвычайно приятная. Благодаря этому дуэту, а также национальным песням, исполненным с большим вкусом, вечер пролетел очень быстро.

Распростившись с радушными хозяевами, с которыми мне еще предстояло встретиться на нижегородской ярмарке, я возвратился к себе в гостиницу, очень довольный проведенным в милом обществе днем. Крестьянская изба, в которой я ночевал позавчера (что это была за ночь!), и сегодняшний салон - Камчатка и Версаль на расстоянии трех часов пути. Контрасты до того резки в этой стране, что, кажется, крестьянин и помещик не принадлежат к одному и тому же государству.

Но я упрекаю русское правительство не столько в злоупотреб­лении знати, сколько в отсутствии у аристократии политической власти, пределы которой были бы точно и твердо очерчены конституционными законами. Аристократия, политически приз­нанная, основанная только на несправедливости привилегирован­ных, является гибельной, потому что ее компетенция неопределен­на и ничем не регулируется. Русские помещики - владыки, и влады­ки, увы, чересчур самодержавные, в своих имениях. Но, в сущ­ности, эти деревянные самодержавцы представляют собой пустое место в государстве. Они не имеют политической силы. У себя дома помещики позволяют себе всевозможные злоупотребления и смеют­ся над правительством потому что всеобщее взяточничество сводит на нет местные власти, но государством они не правят. Царь - единственный источник их влияний на государственные дела, лишь от его милости зависит их политическая карьера. Только превратив­шись в царедворца, дворянин становится государственным деяте­лем. Но положение придворного льстеца всегда непрочно. Жизнь при дворе несовместима с возвышенным духом, с независимостью ума, с истинно гуманными и патриотическими чувствами, с ши­рокими политическими замыслами, одним словом, со всем тем, что присуще подлинным аристократическим сословиям в тех го­сударствах, которые организовали таким образом, чтобы долго жить и умножать свои владения. В общем, русская форма правления соединяет в себе все недостатки демократии и деспотизма, не имея ни одного из достоинств того и другого режима.

Россией управляет класс чиновников, прямо со школьной скамьи занимающих административные должности, и управляет часто наперекор воле монарха. Каждый из этих господ становится дворянином, получив крестик в петлицу, и, вооружившись этим волшебным значком, превращается в помещика, получает землю и крепостные «души». Выскочки в кругу власть имущих, они и поль­зуются своей властью, как подобает выскочкам. На словах они сторонники всяких новшеств, а на деле деспоты из деспотов. Они претендуют на роль просветителей народа, но в действитель­ности являются мишенью для насмешек всех, от великих до малых. Каждый, испытавший на себе нестерпимую спесь этих новоиспе­ченных дворян, дорвавшихся до табели о рангах, до орденов и по­местий, вознаграждает себя за унижение бичующим сарказмом. Свои помещичьи права они используют с невероятной жестокостью, делающей их объектом проклятий несчастных крестьян. (Это утверждение Кюстина как нельзя лучше вскрывает его аристократи­ческую природу. С точки зрения французского легитимиста, чиновная знать, конечно, должна была занимать более низкое положение, нежели аристократия по рождению. В России же, особенно при Николае I, сила и влияние чиновной знати чрезвычайно возросли. Самодержавие видело в ней для себя надежную опору).

Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну. И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в России. Когда видишь, как императорский абсолютизм подменяется бюрократической тиранией, содрогаешься за участь страны, где расцвела пышным цветом административ­ная система, насажденная империей Наполеона в Европе. (Кюстин повторяет старое официальное толкование вопроса о причинах зарождения революционного движения в России, согласно которому последнее всецело приписывалось влиянию Западной Европы, и в частности, французской просветительной философии. )

Этот перманентный заговор ведет свое начало, как меня уверяют, от эпохи Наполеона. Прозорливый итальянец видел опасность, грозящую революционизированной Европе со стороны растущей мо­щи русского колосса, и, желая ослабить страшного врага, он прибегнул к силе идей. Воспользовавшись своей дружбой с импе­ратором Александром и врожденной склонностью последнего х либеральным установлениям, он послал в Петербург, под предлогом желания помочь осуществлению планов молодого монарха, целую плеяду политических работников - нечто вроде переодетой армии, которая должна была тайком расчистить путь для наших солдат. Эти искусные интриганы получили задание втереться в администрацию, завладеть прежде всего народным образованием и заронить в умы молодежи идеи, противные политическому символу веры стра­ны, вернее ее правительства. Таким образом, великий полководец, наследник французской революции и враг свободы всего мира, издалека посеял в России семена раздора и волнений, ибо единство самодержавного государства казалось ему опасным оружием в руках русского милитаризма. С той эпохи и зародились тайные общества, сильно возросшие после того, как русская армия побывала во Франции и участились сношения русских с Европой. Россия пожинает теперь плоды глубоких политических замыслов против­ника, которого она как будто сокрушила.

Незаметному влиянию этих застрельщиков наших армий, а также их детей, учеников и последователей, я приписываю, в значительной степени, рост революционных идей, наблюдавшихся в русском обществе и даже в войсках, и те заговоры, которые до сих пор разбивались о силу существующего правительства. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что ныне царствующий император восторжествует над этими идеями, истребляя или удаляя до послед­него человека их носителей и приверженцев.