ГЛАВА I Встреча с русским наследником в Эмсе.- Подобостра­стие его придворных.- Резкий отзыв любекского трак­тирщика о России.- Пожар на море.- На борту «Ни­колая I».- Князь Козловский.- Разговор с ним о России.- История графа Унгерн-Штернберга.- Мрач­ное прошлое острова Даго.

Мое путешествие по России началось как будто уже в Эмсе. Здесь я встретил наследника, великого князя Александра Николаевича, прибывшего в сопровождении многочисленного двора в 10 или 12 каретах. Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на русских царедворцев во время исполнения ими своих обязанностей, было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они каза­лись своего рода рабами, только из высшего сословия. Но едва лишь наследник удалялся, как они принимали независимый вид и делались надменными, что создавало резкий и малопривлекательный контраст с их обращением за минуту прежде. Впечатление было таково, что в свите царского наследника господствует дух лакей­ства, от которого знатные вельможи столь же мало свободны, как и их собственные слуги. Это не походило на обыкновенный дворцо­вый этикет, существующий при других дворах, где официальное чинопочитание, большее значение должности, нежели лица, ее за­нимающего, и роль, которую всем приходится играть, порождают скуку и вызывают подчас насмешливую улыбку. Нет, здесь было худшее: рабское мышление, не лишенное в то же время барской заносчивости. Эта смесь самоуничижения и надменности показа­лась мне слишком малопривлекательной и не говорящей в пользу страны, которую я собрался посетить. (В середине 1838 г. наследник, будущий император Александр II (1818-1881), отправился в длительное путешествие за границу. Знакомство с главными европей­скими дворами Николай, подобно своим предшественникам, считал одним из глав­ных предметов образования будущего государя. К тому же наследник страдал ли­хорадкой и грудной болью. Врачи предписали ему лечение в Эмсе, где он и пробыл целый месяц. Отзыв Кюстина о свите Александра не вполне справедлив, ибо в нее входили и такие люди, как Жуковский, выдающийся медик Енохин, молодой гр. М. М. Виельгорский, талантливый юноша, о котором восторженно отзывался Гоголь. Но остальные спутники наследника вполне оправдывали впечатление Кюсти­на. Это были яркие представители николаевской школы, как ген. А. А. Кавелин, известный картежник гр. А. В. Адлерберг, тогда адъютант цесаревича, другой его адъютант В. И. Назимов, впоследствии знаменитый своими бесчинствами и зверства­ми в западном крае, гр. X. А. Ливен, совоспитанник Александра, А. В. Паткуль, по отзыву П. А. Плетнева, «из числа офицеров тысячами видимых» и т. д. )

У великого князя приятные манеры, благородная без военной выправки поступь, весь облик его полон своеобразного изящества, присущего славянской расе. Это не живая страстность людей юга и не бесстрастная холодность обитателей севера, а смесь простоты, южной непринужденности и скандинавской меланхолии. Великий князь наполовину немец. В Мекленбурге, как и в некото­рых местностях Голштинии и России, нередко встречаются сла­вянские немцы. Лицо великого князя, несмотря на его молодость, не столь приятно, как его фигура. Самый цвет лица не свежий, сви­детельствующий о каком-то внутреннем недуге. Сквозь наружный вид доброты, которую обыкновенно придают лицу молодость, красота и немецкая кровь, нельзя не признать в нем сильной скрытости, неприятной в столь молодом еще человеке.

Что касается до всего великокняжеского кортежа, то я был пора­жен недостатком изящества его экипажей, беспорядком багажа и неряшливостью слуг. Очевидно, недостаточно заказывать экипа­жи у лучших лондонских мастеров, чтобы достигнуть англий­ского совершенства, обеспечивающего Англии в наш положитель­ный век превосходство во всем и над всеми.

Из Эмса путь мой лежал через Любек. Едва я успел располо­житься в одной из лучших любекских гостиниц, как в комнату ко мне вошел хозяин гостиницы, узнавший, что я отправляюсь в Россию. С чисто немецким добродушием он стал уговаривать меня отказаться от моего намерения.

Разве вы так хорошо знаете Россию? - спросил я.

Нет, но я знаю русских. Их много проезжает через Любек, и по физиономиям этих путешественников я сужу об их стране.

Что же именно вы находите в выражении их лиц, должен­ствующего удержать меня от желания посетить их родину?

Видите ли, у них два разных лица, когда они прибывают сюда, чтобы отправиться дальше в Европу, и когда они возвращаются оттуда, чтобы вернуться на свою родину. Приезжая из России, они веселы, радостны, довольны. Это - птицы, вырвавшиеся из клетки на свободу. Мужчины, женщины, старые и молодые счаст­ливы, как школьники на каникулах. И те же люди, возвращаясь в Россию, становятся мрачными, лица их вытянуты, разговор резок и отрывист, во всем видна озабоченность и тревога. Из этой-то разницы я и вывел заключение, что страна, которую с такой ра­достью покидают и в которую с такой неохотой возвращаются, не может быть приятной страной (В 1844 г. А. О. Смирнова, известная приятельница Пушкина и Гоголя, из Парижа писала Жуковскому: «Отсюда еду на днях в Брюссель, посмотрю Бельгито и Голландию, а в Роттердаме сяду на пароход до Гамбурга, и так далее до благосло­ венного Петрограда. Меня туда ничто не влечет: напротив, тоска забирает, когда подумаешь, что точно надобно вернуться. Никто более меня в сию минуту не оправ­дывает слов Кюстина». («Русск. Архив». 1902. № 5. С. 104.) )

Быть может, вы и правы,- возразил я,- но ваши наблю­дения доказывают мне, что русские вовсе не столь скрытны, как это утверждают.

- Да, таковы они там, у себя, но нас, добрых немцев, они не остерегаются.

Отчаявшись переубедить меня, хозяин, добродушно улыбаясь, удалился, оставив меня под впечатлением своих слов, хотя и не за­ставив, конечно, изменить моего решения.

На следующий день карета моя и весь багаж были уже на борту «Николая I », русского парохода, «лучшего во всем мире», как хвастливо уверяют русские. Это самое судно в прошлом году на пути из Петербурга в Травемюнде наполовину сгорело; было затем заново реставрировано и теперь совершало лишь второй свой рейс. Узнав о пожаре на «Николае I», царь сместил его капитана, старого русского моряка, и назначил нового - голландца (Пожар, уничтоживший пароход «Николай I», произошел в мае 1838 г. На борту его находился девятнадцатилетний И. С. Тургенев, который через много лет, в 1883 г., описал эту трагедию в очерке «Пожар на море». Из его рассказа сле­дует, что большая часть экипажа и пассажиров спаслась благодаря распорядительности капитана. )Последний, как говорили, не пользовался авторитетом среди экипажа: иностранцы всегда сбывают России лишь тех, кого не хотят иметь у себя. Все это не предвещало ничего утешительного, но я решил ехать и поло­жился во всем на волю божью.

Уже перед самым отходом парохода я увидел на палубе по­жилого, очень полного, с трудом державшегося на своих колоссаль­но распухших ногах, господина, напоминавшего лицом, фигурой, всем своим обликом Людовика XVI. Это был русский вельможа, князь К., происходивший от потомков Рюрика, принадлежавший к старинному дворянскому роду (П. А. Плетнев в 1845 г. вспоминал: «Князь Козловский служил при разных миссиях, знал прекрасно по-латыни, был, кажется, католик, всегда весел и остроумен, толстяк, гастроном, почти все лучшее на разных языках прочитал... О нем упомииист Кюстин в начале своего путешествия; к счастью, Козловский тогда уже был покойник, когда книга вышла, а то она повредила бы ему. Я несколько раз обедывал с ним у Соболевского вместе с Виельгорским, Пушкиным, Жуковским и Вязем­ским. Все мы очень любили его ум, веселый и практический». Князь Петр Борисович Козловский (1783-1840), выдающийся представитель своего времени, живший долгое время за границей. Он был посланником в Турине, потом в Штутгарте, после чего несколько лет служил в Англии. По отзывам современников, он «при­шли был одним из умнейших людей эпохи, в которой ум был не особенная ред­кость». Восторженные отзывы о нем оставил Вяземский. Наряду с большим умом и разносторонними знаниями, Козловский был и остроумнейшим собеседником, так что «на него» созывали гостей. Высокоодаренный человек, настоящий «евро­пеец», Козловский особенно тяготел к римской древности, будучи страстным по­клонником Ювенала. Близко сошедшись с Пушкиным, он уговаривал его взяться in перевод Ювенала, и Пушкин, в неоконченном наброске, обращался к нему со слонами:

Друг бардов Англии, любовник муз латинских... ) Едва почтенный старец, продол­жая разговор со своим собеседником, уселся в кресло, как он обра­тился ко мне, назвав меня по имени. Я был поражен, но князь К. поспешил объяснить, что он давно слышал обо мне.

Вы объездили почти всю Европу,- добавил он,- и, наверное, будете одного мнения со мной.

О чем именно?

О том, что в Англии нет подлинной родовой аристократии: там существуют лишь титулы и чины.

Я согласился с ним, и наша беседа завязалась. Мы долго гово­рили о всех выдающихся событиях и людях нашего времени. Я узнал много новых политических анекдотов, услышал много тонких суждений, метких характеристик, и никогда, казалось мне, часы не протекали так быстро, как в беседе с князем. Хотя я более слушал, отвечая моему собеседнику довольно сдержанно, старый дипломат все же сразу узнал мой образ мыслей.

Нет,- сказал он,- вы не являетесь сыном ни своей роди­ны, ни своего времени. Вы презираете слово как орудие политики.

Вы правы, всякое другое средство раскрыть сущность че­ловека я предпочитаю публичному слову, особенно в такой стране, как моя родина, где процветает пустое честолюбие. Я не верю, чтобы во Франции нашлось много людей, которые не пожертвовали бы своими взглядами и убеждениями ради возможности произ­нести блестящую речь.

И все же,- возразил русский либерал,- в слове заключается все, весь человек и даже нечто высшее: слово божественно.

Я того же мнения, и именно потому я не хочу видеть его проституированным.

- Но ведь людьми можно управлять только либо страхом, либо убеждением,- сказал князь.

- Я согласен, но действия гораздо сильнее убеждают, нежели слова. Вспомните Наполеона, под владычеством которого сверши­лось великое. Только вначале он управлял и силой и убеждением, да и то свое красноречие проявлял лишь перед немногими. С народом он говорил всегда языком своих дел. Публичная дискуссия о новом законе сразу лишает его того уважения масс, в котором только и заключается сила закона.

Но вы положительно тиран.

Напротив, я лишь боюсь адвокатов и служащих для них эхом газет. Звонкие речи и слова звучат правда не долее суток, но они, действительно, являются тиранами, которые нам сегодня ро­жают.

По приезде в Россию вы научитесь бояться другого.

Едва ли, князь, вы, именно вы, можете создать во мне дур­ное представление о России.

Не судите о ней по мне или другим русским, которых вы встречаете за границей,- возразил К.- С нашей гибкой натурой мы становимся космополитами, как только покидаем нашу родину, и это одно уже является сатирой на наш образ правления.

Несмотря на привычку говорить обо всем совершенно свободно, князь все же умолк, как бы опасаясь меня и, главным образом, других пассажиров, находившихся неподалеку от нас. Позднее, воспользовавшись моментом, когда мы были одни, князь снова вернулся к данному вопросу и подробнее развил свои взгляды на характер людей и учреждений своей родины.

- В России со времени нашествия татар прошло едва четыре столетия, тогда как Западная Европа пережила этот кризис уже четырнадцать столетий назад. На тысячу лет старейшая цивили­зация создает непроходимую пропасть между нравами и обычаями наций. Беспощадный деспотизм, царящий у нас, возник в то время, когда во всей остальной Европе крепостное право было уже унич­тожено. Со времени монгольского нашествия славяне, бывшие прежде самым свободным народом в мире, сделались рабами сперва своих победителей, а затем своих князей. Крепостное право возникло тогда не только фактически, но в силу государственных законов. Оно настолько унизило человеческое слово, что последнее превратилось в ловушку. Правительство в России живет только ложью, ибо и тиран, и раб страшатся правды. Наши автократы познали когда-то силу тирании на своем собственном опыте. Рус­ские князья, принужденные для собирания подати угнетать свой народ, часто сами уводились в рабство татарами. Они властвовали только до тех пор, пока являлись ревностными орудиями татарских ханов для угнетения народа и выколачивания из него последних крох. Они хорошо изучили силу деспотизма путем собственного рабства. И все это происходило, заметьте, в то время, когда в За­падной Европе короли и их вассалы соперничали между собой в деле освобождения своих народов. Поляки и сейчас находятся по отношению к русским в том положении, в каком русские находи­лись по отношению к монголам. Кто сам носил ярмо, не всегда склонен сделать его легким для тех, на кого он это ярмо налагает. Князья и народы часто срывают злобу за свои унижения и мстят неповинным. Они считают себя сильными, потому что могут других превращать в жертву...

Князь,- возразил я, выслушав внимательно этот длинный ряд выводов и заключений,- я не верю вам. Ваш блестящий ум ставит вас выше национальных предрассудков и заставляет в такой форме оказывать внимание иностранцу у себя на родине. Но я так же мало доверяю вашему самоунижению, как и чрезмерной хвастливо­сти других.

Через три месяца вы вспомните, что я был прав. А до тех пор, и пока мы одни, я хочу обратить ваше внимание на самое главное. Я дам вам ключ к разгадке страны, в которую вы теперь направляетесь. Думайте о каждом шаге, когда будете среди этого азиатского народа. Помните, что русские лишены влияний рыцар­ства и католицизма.

Вы заставляете меня, князь, гордиться моею проницатель­ностью. Лишь недавно я писал моему другу, что религиозная нетерпимость является главным тайным рычагом русской поли­тики.

Вы точно предугадали то, что скоро вам предстоит увидеть. Но все же вы не сможете составить себе верного представления о глубокой нетерпимости русских, потому что те из них, которые обладают просвещенным умом и состоят в деловых сношениях с Западом, прилагают все усилия к тому, чтобы скрыть господствую­щую у них идею - торжество греческой ортодоксии, являющей­ся для них синонимом русской политики. Не думайте, например, что угнетение Польши является проявлением личного чувства императора. Это - результат глубокого и холодного расчета. Все акты жестокости в отношении Польши являются в глазах истинно верующих великой заслугой русского монарха. Святой дух вдохнов­ляет его, возвышая душу над всеми человеческими чувствами, и сам бог благословляет исполнителя своих высоких предначерта­ний. При подобных взглядах судьи и палачи тем святее, чем большими варварами они являются...

Этот разговор дает представление о характере долгих бесед, которые мы вели с князем К. во все время нашего пребывания на борту «Николая I ».

На следующий день по выходе из Травемюнде, когда все пасса­жиры после обеда собрались на палубе, послышался какой-то необыкновенный шум в машинном отделении, и пароход внезапно остановился. Мы находились в открытом море, к счастью, в то время совершенно спокойном. Наступило глубокое, полное тревоги мол­чание. Все были поглощены печальными воспоминаниями о недавней катастрофе, и наиболее суеверные проявляли сильнейшее беспокойство. Но вскоре пришел капитан и рассеял наши опасе­ния: в машине сломался какой-то винт, который будет заменен новым, и через четверть часа мы двинемся снова в путь.

Поздно вечером, перед тем как разойтись по своим каютам, мы увидели мрачные очертания острова Даго.

Здесь недавно, во времена Павла I, произошел потрясаю­щий случай,- сказал князь К., обращаясь к собравшимся вокруг него пассажирам.

Расскажите, пожалуйста.

Один из просвещеннейших людей своего времени, барон Унгер фон-Штернберг, объездивший всю Европу, вернулся при Павле обратно в Россию. Вскоре, без всякой причины, он впал в не­милость и должен был удалиться в изгнание. Он заперся на принад­лежавшем ему острове Даго и поклялся в смертной ненависти ко всему человечеству, чтобы отомстить императору, воплощавшему в его глазах весь род людской.

На своем уединенном острове барон вдруг проявил горячую любовь к научным занятиям. Для того, как он говорил, чтобы посвятить себя всецело работе, которой ничто не могло бы мешать, он соорудил высокую башню, стены которой видны с парохода в бинокль. Он назвал ее своей библиотекой и устроил наверху башни фонарь, со всех сторон застекленный, как бельведер, обсерватория или, вернее, светящийся маяк. Здесь, говорил барон, и то лишь по ночам, в абсолютной тишине, он может работать. Доступ в эту библиотеку имели только маленький его сын и гувернер последнего. В полночь, когда барон знал, что оба они спят, он запирался в своей библиотеке и зажигал ярко горящий фонарь, издали похожий на сигнал. Этот обманчивый маяк должен был вводить в заблуж­дение чужие суда, проходившие мимо острова, что и было конечною целью коварного барона. Предательский маяк, воздвигнутый на скале, среди бушующего моря, привлекал к себе капитанов, плохо знакомых с местными берегами, и несчастные, обманутые фаль­шивой надеждой на спасение, находили здесь смерть. Когда судно бывало уже близко к гибели, барон спускался к берегу, садился в лодку с несколькими ловкими и опытными людьми, которых он специально держал для своих ночных предприятий, и перевозил на берег спасшихся от кораблекрушения. Здесь, под покровом темно­ты, барон убивал их и затем, при помощи своих слуг, грабил погиба­ющий корабль. Все это он делал не столько из корысти, сколько из любви ко злу, из неутолимой страсти к разрушению.

Но однажды гувернер случайно проник в страшную тайну. Он лежал больной в своей комнате, по соседству с залой, в которой барон расправлялся с последними пленниками. Гувернер все слы­шал и видел. Он давно уже подозревал недоброе и при первых же звуках голосов приник ухом к дверной скважине, чтобы быть свиде­телем злодеяний барона. Когда кровавое дело было кончено и в замке снова наступила зловещая тишина, гувернер, услышав шаги, бросился в свою кровать и притворился спящим. В комнату вошел барон и, с окровавленным кинжалом в руке, наклонился над воспи­тателем своего сына, долго и внимательно вглядываясь в его лицо и прислушиваясь к его дыханию. Убедившись, что он спит, барон решил оставить его в живых. Как видите, совершенство в преступ­лении встречается столь же редко, как и во всем другом. Едва гувер­нер остался один, он поспешно, невзирая на жар и озноб, оделся, по веревке спустился из окна на берег, отвязал стоявшую у замко­вого вала лодку и поспешил на материк, где в ближайшем городе заявил о злодействе барона. В замке заметили отсутствие гувернера, и вначале барон подумал, что тот, в припадке горячки, выбро­сился из окна. Но веревка и пропавшая лодка навели вскоре его на подозрения.

Замок был окружен со всех сторон войсками, прежде чем барон успел принять меры предосторожности. Он хотел оборо­няться, но слуги изменили ему. Барон был схвачен, доставлен в Петербург и осужден императором Павлом на вечные каторжные работы в Сибири, где и умер (Барон Карл Карлович Унтерн-Штернберг (1730-1799), генерал-адъютант, крупный эстляндский помещик, часть владений которого была расположена на о. Даго. Будучи сторонником Петра III, он, после переворота 1762 г., впал в неми­лость и выехал за границу. Павел I вернул его из изгнания и приблизил к себе. Рассказ, записанный Кюстиным со слов кн. Козловского, принадлежит к числу исторических легенд. )

Таков был печальный конец человека, который, благодаря свое­му просвещенному уму и благородному обращению, еще недавно вращался в лучшем обществе Европы и играл там заметную роль.

Это романтическое приключение напоминает нам средневековье, но, как видите, то, что могло иметь место в Европе лишь в средние века, в России случается еще почти в наши дни. Россия во всем отстала от Запада на четыре столетия.