Глава 4. ГОСУДАРСТВО И ЦЕРКОВЬ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ IX—X В. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ

Начиная с VIII в. византийское государство постепенно укрепляется, центральный аппарат все более усиливается (см. выше, стр. 35), и к X в. создаются классические формы византийской государственности. Государственный аппарат в эту пору пытался контролировать все проявления экономической, политической и культурной жизни страны. Централизованность государственного управления коренным образом отличала Византию от современных ей феодально-раздробленных государств Западной и Центральной Европы и, наоборот, сближала ее с халифатом.

Однако всевластие центрального аппарата имело в Византии экономически и политически обусловленные пределы. С одной стороны, неразвитость путей сообщения и экономическая самостоятельность сел, затерянных в лесистых горах, или городов, ведущих полунатуральное хозяйство, ограничивали вмешательство константинопольских властей и создавали естественные предпосылки для сохранения элементов самоуправления; связь таких городов и сел с центром практически сводилась к уплате дважды в год налогов и к приему случайно нагрянувшего чиновника. С другой стороны, едва только византийское государство достигает, казалось бы, наивысшей степени централизации, как развитие феодальных институтов и хозяйственный прогресс провинциальных городов начинают подготовлять почву для грядущей раздробленности.

Идеологи византийского государства утверждали, что все византийское общество представляет собой некое единство — по их терминологии, общину (χοινοτης) — и что интересы этой общины стоят выше интересов отдельного человека. «Вы хорошо понимаете, — писал патриарх Николай Мистик, — что спасение общины принесет каждому спасение его частных интересов, но, если она погибнет, какая же останется защита для частного человека»? Общие интересы требуют и общих действий. «Как же еще помочь в общей беде, если только все не возьмутся за исправление бед в меру своих сил?»¹

Но если государство — община, скованная общими интересами, то его подданных следует рассматривать как равных и равноправных граждан. Идею всеобщего равенства особенно детально развивал на рубеже IX—X вв. анонимный автор трактата, именуемого «Тактикой Льва»; он утверждал, что благородство человека определяется не его происхождением, не знатностью его предков, но его собственными заслугами и добродетелью.

Все граждане империи объявлялись детьми императора-отца. Императорские новеллы называют василевса справедливым отцом, который в равной мере любит всех своих детей². Еще подробнее эта мысль развита в «Эпанагоге» (II, 1). «Император, — читаем мы там, — являет собой воплощение законности и общее благо для всех подданных. Он никого не преследует, руководясь враждой, но раздает награды в соответствии с добродетелью каждого».

Византийское учение о равенстве граждан имело идейные корни и в античных политических учениях, и в нормах римского права, и — в какой-то мере — в христианской этике, провозглашавшей равенство перед богом. Но влияние античных и христианских принципов могло осуществиться лишь потому, что социальная структура византийского общества давала для этого известные основания. В отличие от Запада, в Византии X в. еще не сложились замкнутые классы-сословия, чьи привилегии и обязанности передавались бы по наследству; хотя место человека в обществе определялось его принадлежностью к корпорации (стратиотов, цеховых мастеров, монахов, чиновников и т. п.), корпорации эти не стали недоступными для чужаков кастами. Возможность для отдельных выходцев из народа — благодаря случайности или настойчивости — подняться на самые высокие общественные ступени создавала иллюзию «демократичности» социальных порядков — иллюзию, закрепляемую официальной пропагандой.

В учении о всеобщем равенстве был один момент, чрезвычайно импонировавший идеологам византийского государства: всеобщее равенство в византийском понимании оборачивалось всеобщим бесправием перед могущественным государем. Если идеологи византийского государства объявляли императора «справедливым отцом» всех граждан, «общим благом» и воплощением законности, то одновременно с этим они рассматривали его как господина (δεσποτης), а все население империи — как его подданных и рабов. Из представления о поданных как о рабах вытекало и учение о том, что управление всеми делами должно принадлежать императору³. Иначе говоря, идеологи византийского государства провозглашали номинальное равенство всех граждан империи только для того, чтобы превратить его в равенство подданных, в бесправное равенство перед лицом всевластного господина — императора. Эта политическая теория опять-таки коренным образом отличалась от правосознания, господствовавшего на Западе, где государь выступал лишь как «первый среди пэров» и где, следовательно, разграничение проводилось не между сувереном и подданными, а между феодалом и податным сословием.

По официальным византийским представлениям, власть василевса была божественной⁴. Каким бы способом император ни достиг престола — убийством, подкупом или интригами,— считалось, что господь возвел его на царский трон и коронация механически очищала от всех ранее совершенных грехов⁵. Божественность императорской власти закреплялась всем ритуалом константинопольского двора: по словам Константина Багрянородного, ритм придворной жизни отражал гармонию и порядок, созданные творцом для вселенной⁶.

Император носил особую одежду: багряные сапожки, многоцветные шелковые расшитые золотом и жемчугом облачения, корону; даже конь василевса был убран золотом, жемчугом, драгоценными сирийскими тканями. Императорский дворец считался святыней, и всякое появление государя перед вельможами и народом разыгрывалось как театральное представление: ему отвешивали земные поклоны,, целовали стопы и колени, перед ним возжигали свечи и курили фимиам. В определенные дни император должен был совершать выходы из Большого дворца: пешком или верхом на лошади, облаченный в парадные одежды, он направлялся в церковь св. Софии или в иной константинопольский храм, чтобы присутствовать на богослужении; на это зрелище собирался весь город, и граждане приветствовали василевса в соответствии со строгими формулами аккламаций (славословий)⁷.

Божественный император считался владыкой вселенной, ойкумены, а земли, где властвовали «варвары», лишь временно им утраченными. Он был единственным истинным государем, тогда как все остальные правители лишь архонтами, «начальствующими» — византийская политическая теория долгое время не соглашалась признать титул «василевса» за преемниками Карла Великого.

Культ императорской власти был предназначен для того, чтобы, эмоционально воздействуя на подданных, поднять императора до уровня божества, подчеркнуть его всевластие.

Прерогативы василевса были чрезвычайно широки. Хотя византийское право сохраняло частнособственнические принципы римского права, политическое учение предоставляло василевсу — как, впрочем, и римскому августу — верховное распоряжение всей земельной собственностью подданных. Объявляя всякую недвижимость подчиненной государству (υποδημοσιον), византийское государство присваивало право конфисковать — без суда и следствия — любой земельный надел. Василеве свободно распоряжался государственной землей и налогами, он мог пожаловать монастырю или частному лицу как землю, так и право на взимание налогов. Император считался верховным судьей и мог без суда сослать в монастырь, заключить в тюрьму или ослепить неугодного ему человека.

Он назначал и смещал чиновников, принимал посольства, издавал законы, командовал войсками.

И все же власть василевса была ограниченной. Эта ограниченность проявлялась прежде всего в отсутствии престолонаследия: сын василевса не рассматривался византийским обычаем как непременный наследник отца, императором делало не рождение, а определенная церемония; церемониал был сильнее, чем родство, и императором мог стать любой, самый далекий от своего предшественника человек. Эта система коренным образом отличалась от порядка престолонаследия в большинстве феодальных государств того времени: недаром хазары смеялись над византийцами, не знающими наследственности императорской власти⁸.

Формально провозглашение императором предполагало участие народа: церемония совершалась на ипподроме, где жители Константинополя символизировали население всей империи. Провозглашение войском или синклитом также имело конституционное значение: войско и синклит выступали в данном случае как представители народа. Однако с IX в. даже формальное волеизъявление народа постепенно сводится на нет — император сам объявляет об избрании преемника.

Византийцы широко практиковали институт соправителей, который в какой-то мере должен был обеспечивать упрочение принципов легитимности: еще при жизни государя его сыновья или иные близкие родственники становились соправителями⁹. Но если в VII в. соправителей (формально) избирал народ, то в IX—X вв. их, как правило, назначал сам василевс. Институт соправителей не обеспечивал династического принципа престолонаследия, сам являясь порождением слабости легитимных представлений. К тому же институт соправителей (число которых было подчас довольно значительным) не мог не ограничивать полновластие «великого василевса». Тот самый церемониал, который возносил императора до уровня божества, ставил, как это ни парадоксально, определенные пределы полновластию василевса. Ритуал облачений, выходов, приемов погружал государя в рутину обычаев и правил, изменить которые было невозможно. Константин Багрянородный сообщает весьма примечательное предание: в храме св. Софии хранились императорские венцы и иные украшения, предназначенные для больших праздников: если василевс наденет их в будний день, его ждет болезнь и тяжкая смерть. Но не только церемониал Большого дворца нерушим — император бессилен лишить вельможу титула; титул, однажды пожалованный, остается пожизненным.

Традиционализм, с такой яркостью выразившийся в рутине придворного ритуала, накладывал свою печать и на политическую жизнь страны. Император рассматривался как хранитель традиций, будь то римское право или постановления соборов; если расправа с отдельным лицом не доставляла василевсу особенных сложностей, то попытка сколько-нибудь серьезных реформ расценивалась как нарушение божественных установлений. Этот традиционализм, превращая василевса в «раба церемониала», подчеркивал (как и отсутствие твердого порядка престолонаследия), что «божественным» и полновластным является не каждый данный император, но василевс «вообще», самый принцип императорской власти. Иначе говоря, обожествляется не личность императора и не данный род, имеющий исключительные права на престол, но самый императорский престол, средоточие государственного аппарата. Усиление государства в византийских условиях IX—X вв. — это не усиление личной власти государя, а возрастание роли центрального аппарата, возрастание централизации.

Вместе с тем в византийской конструкции императорской власти начинают проявляться новые тенденции, порожденные воздействием феодальных отношений. Это прежде всего упрочение принципа легитимности (см. ниже, стр. 175) и возникновение элементов частноправовых отношений между государем и подданными. В X в. византийский «самодержец» (αυτοχρατωρ), по собственному произволу распоряжающийся жизнью и имуществом подданных, заключает частный договор с тем или иным из подданных, подтверждая свои обещания клятвой¹⁰.

Как и на Западе, господствующий класс в Византии IX—X вв. имел иерархическую структуру, но в отличие от Запада византийская иерархия основывалась не на вассально-ленных связях, а на раздаваемых императором титулах. Согласно «Клиторологию» Филофея¹¹ (обряднику, составленному в самом конце IX в), византийская сановная знать и все чиновничество разделялось по 18 рангам: в IX—X вв. каждый чиновник — от самой мелкой пешки в государственном аппарате до руководителей центральных ведомств — должен был иметь титул.

Редко встречавшиеся высшие титулы (кесарь, новелиссим, куропалат и т. п.) жаловались почти исключительно ближайшим родственникам императора. За этими экстраординарными титулами следовали чины первого класса (магистр, анфипат, патрикий и протоспафарий), обладатели которых составляли верхушку византийского чиновничества. Число магистров не должно было одновременно превышать 12 человек¹². Самые термины, обозначавшие высшие титулы, восходили к римской терминологии: «патрикий» соответствовал римскому патрицию, «анфипат» — римскому проконсулу. Однако византийская действительность IX—X вв. не знала ни римских патрициев, ни проконсулов: соответствующие термины оказывались лишь старой оболочкой, под которой скрывалось новое содержание¹³. Термин «протоспафарий», появившийся впервые в поздней Римской империи, обозначал тогда первых императорских спафариев («меченосцев») и только с начала VIII в. сделался названием чина¹⁴.

Ниже протоспафариев шли чины второго (спафарокандидаты), третьего (спафарии) и четвертого класса; к последнему Филофей причисляет различные титулы, позднее (в XI в.) обозначавшиеся единым термином — «кандидат».

Специфической чертой византийской иерархии являлась ее текучесть, нестабильность: титул считался пожизненным, но ни в коем случае не наследственным; пожалование чина являлось в Византии 9 личной акцией императора и распространялось только на получателя. Если в поздней Римской империи (во всяком случае в ее западной половине) сыновья сенаторов автоматически уже с самого своего рождения удостаивались титула clarissimi¹⁵, то в Византии IX—X вв. не существовало наследственности званий. Конечно, дети вельмож и чиновников на практике имели больше шансов проникнуть в среду сановной аристократии — но нередко ранняя смерть какого-нибудь чиновника ставила его вдову и малолетних детей перед угрозой чуть ли не голодной смерти. Вместе с тем отдельные стратиоты, крестьяне, горожане, императорские вольноотпущенники время от времени вливались в ряды служилой знати.

Каждый человек, получающий титул, должен был заплатить немалую сумму. Были установлены расценки на все титулы, а если получатель желал, чтобы соответствующие инсигнии и диплом были вручены ему в особо торжественной обстановке, сумма возрастала¹⁶. Некоторых императоров X в, даже упрекали в том, что они сделали чины и должности продажными.

Приобретение титула давало, разумеется, определенные материальные преимущества: византийские чиновники получали жалованье (например, патрикий — 12 фунтов золота в год и праздничное платье, а магистр — 24 фунта и два платья), кроме того, им вручались подарки в дни коронации, в церковные праздники и в некоторых иных случаях. Однако далеко не одни материальные выгоды делали титулы привлекательными — титул давал положение, пусть личное, пусть не передаваемое по наследству; титул открывал дорогу в корпорацию сановной знати, в правящую клику. Некий клирик Ктен, живший на рубеже IX—X вв., захотел стать протоспафарием. Император отказал ему, ибо считал невозможным пожаловать высокий титул безвестному клирику. Тогда при посредстве императорского фаворита Ктен пообещал заплатить за титул 60 фунтов золота (обычная цена такого чина колебалась между 12 и 22 фунтами) и все-таки добился своего. Уплаченная им сумма была слишком велика, чтобы пожилой клирик мог рассчитывать возместить ее за счет жалованья, но его манили не деньги, а блеск титула, место в чиновной иерархии, более ценное в византийских условиях, нежели крупная денежная сумма.

В соответствии со своими чинами византийские вельможи должны были занимать скамьи во время трапез во дворце: специальному должностному лицу — атриклину — было поручено строго различать значение чинов и рассаживать гостей за императорским столом в соответствии с их титулами. При этом иной раз из-за старшинства вспыхивали ссоры, поскольку с течением времени значение старых чинов забывалось, а появление новых титулов вносило путаницу.