Том X

Глава I. Царствование Феодора Иоанновича г. 1584—1587

Свойства Феодоровы. Члены Верховной думы. Волнение народа. Собрание Великой думы Земской. Царевич Димитрий и мать его отправляются в Углич. Мягеж в Москве. Власть и свойства Годунова. Царское венчание Феодорово. Разные милости. Годунов правитель царства. Усмирение черемисского бунта. Вторичное покорение Сибири. Сношения с Англиею и с Литвою. Заговор против Годунова. Сравнение Годунова с Адашевым. Перемирие с Швециею. Посольство в Австрию. Возобновление дружества с Даниею. Дела крымские. Посольство в Константинополь. Царь иверский, или грузинский, данник России. Дела с Персиею. Дела внутренние. Основание Архангельска. Строение Белого, или Царева, города в Москве. Начало Уральска. Опасности для Годунова. Ссылки и казнь. Жалостная смерть Героя Шуйского. Судьба Магнусова семейства. Праздность Феодорова.

«Первые дни по смерти тирана (говорит римский историк) бывают счастливейшими для народов: ибо конец страдания есть живейшее из человеческих удовольствий.

Но царствование жестокое часто готовит царствование слабое: новый венценосец, боясь уподобиться своему ненавистному предшественнику и желая снискать любовь общую, легко впадает в другую крайность, в послабление, вредное государству. Сего могли опасаться истинные друзья отечества, тем более, что знали необыкновенную кротость наследника Иоаннова, соединенную в нем с умом робким, с набожностию беспредельною, с равнодушием к мирскому величию. На громоносном престоле свирепого мучителя Россия увидела постника и молчальника, более для келий и пещеры, нежели для власти державной рожденного: так, в часы искренности, говорил о Феодоре сам Иоанн, оплакивая смерть любимого, старшего сына. Не наследовав ума царственного, Феодор не имел и сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен; всегда улыбался, но без живости, двигался медленно, ходил неровным шагом, от слабости в ногах, одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных. Угадывая, что сей двадцатисемилетний государь, осужденный природою на всегдашнее малолетство духа, будет зависеть от вельмож или монахов, многие не смели радоваться концу тиранства, чтобы не пожалеть о нем во дни безначалия, козней и смут боярских, менее губительных для людей, но еще бедственнейших для великой державы, устроенной сильною, нераздельною властию царскою... К счастию России, Феодор, боясь власти как опасного повода к грехам, вверил кормило государства руке искусной — и сие царствование, хотя не чуждое беззаконий, хотя и самым ужасным злодейством омраченное, казалось современникам милостию Божиею, благоденствием, златым веком: ибо наступило после Иоаннова!

Новая пентархия, или Верховная дума, составленная умирающим Иоанном из пяти вельмож, была предметом общего внимания, надежды и страха. Князь Мстиславский отличался единственно знатностию рода и сана, будучи старшим боярином и воеводою. Никиту Романовича Юрьева уважали как брата незабвенной Анастасии и дядю государева, любили как вельможу благодушного, не очерненного даже и злословием в бедственные времена кровопийства.

В князе Шуйском чтили славу великого подвига ратного, отважность и бодрость духа. Бельского, хитрого, гибкого, ненавидели как первого любимца Иоаннова. Уже знали редкие дарования Годунова и тем более опасались его: ибо он также умел снискать особенную милость тирана, был зятем гнусного Малюты Скуратова, свойственником и другом (едва ли искренним) Вельского. — Прияв власть государственную, Дума верховная в самую первую ночь (18 марта) выслала из столицы многих известных услужников Иоанновой лютости, других заключила в темницы, а к родственникам вдовствующей царицы, Нагим, приставила стражу, обвиняя их в злых умыслах (вероятно, в намерении объявить юного Димитрия наследником Иоанновым). Москва волновалась; но бояре утишили сие волнение: торжественно присягнули Феодору вместе со всеми чиновниками и в следующее утро письменно обнародовали его воцарение. Отряды воинов ходили из улицы в улицу; пушки стояли на площадях. Немедленно послав гонцов в области с указом молиться о душе Иоанновой и счастливом царствовании Феодора, новое правительство созвало Великую думу Земскую, знатнейшее духовенство, дворянство и всех людей именитых, чтобы взять некоторые общие меры для государственного устройства. Назначили день царского венчания; соборною грамотою утвердили его священные обряды; рассуждали о благосостоянии державы, о средствах облегчить народные тягости. Тогда же послали вдовствующую царицу с юным сыном, отца ее, братьев, всех Нагих, в город Углич, дав ей царскую услугу, стольников, стряпчих, детей боярских и стрельцов для оберегания. Добрый Феодор, нежно прощаясь с младенцем Димитрием, обливался горькими слезами, как бы невольно исполняя долг болезненный для своего сердца. Сие удаление царевича, единственного наследника державы, могло казаться блестящею ссылкою, и пестун Димитриев, Вельский, не желая в ней участвовать, остался в Москве, он надеялся законодательствовать в Думе, но увидел грозу над собою.

Карта. Русское государство в конце XVI в

Между тем, как Россия славила благие намерения нового правительства, в Москве коварствовали зависть и беззаконное властолюбие: сперва носились темные слухи о великой опасности, угрожающей юному монарху, а скоро наименовали и человека, готового злодейством изумить Россию: сказали, что Бельский, будто бы отравив Иоанна, мыслит погубить и Феодора, умертвить всех бояр, возвести на престол своего друга и советника — Годунова! Тайными виновниками сей клеветы считали князей Шуйских, а Ляпуновых и Кикиных, дворян рязанских, их орудиями, возмутителями народа легковерного, который, приняв оную за истину, хотел усердием спасти царя и царство от умыслов изверга. Вопль бунта раздался из конца в конец Москвы, и двадцать тысяч вооруженных людей, чернь, граждане, дети боярские, устремились к Кремлю, где едва успели затворить ворота, собрать несколько стрельцов для защиты и Думу для совета в опасности незапной. Мятежники овладели в Китае-городе тяжелым снарядом, обратили Царь-пушку к воротам Флоровским и хотели разбить их, чтобы вломиться в крепость. Тогда государь выслал к ним князя Ивана Мстиславского, боярина Никиту Романовича, дьяков Андрея и Василия Щелкаловых, спросить, что виною мятежа и чего они требуют? «Бельского! — ответствовал народ: — выдайте нам злодея! Он мыслит извести царский корень и все роды боярские!» В тысячу голосов вопили: «Бельского!» Сей несчастный вельможа, изумленный обвинением, устрашенный злобою народа, искал безопасности в государевой спальне, трепетал и молил о спасении. Феодор знал его невинность; знали оную и бояре: но, искренно или притворно ужасаясь кровопролития вступили в переговоры с мятежниками; склонили их удовольствоваться ссылкою мнимого преступника и немедленно выслали Бельского из Москвы. Народ, восклицая: «да адравствует царь с верными боярами!» мирно разошелся по домам; а Бельский с этого времени воеводствовал в Нижнем Новгороде.

От такой постыдной робости, от такого уничижения самодержавной власти чего ожидать надлежало? козней в Думе, своевольства в народе, беспорядка в правлении. Бельского удалили: Годунов остался для мести! Мятежники не требовали головы его, не произнесли его имени, уважая в нем царицына брата: но он видел умысел клеветников; видел, что дерзкие виновники сего возмущения готовят ему гибель и думал о своей безопасности. Дотоле дядя царский, по древнему уважению к родственному старейшинству, мог считать себя первым вельможею: так мыслил и двор и народ; так мыслил и лукавый дьяк государственный, Андрей Щелкалов, стараясь снискать доверенность боярина Юрьева и надеясь вместе с ним управлять Думою. Знали власть Годунова над сестрою нежною, добродетельною Ириною, уподобляемою летописцами Анастасии (ибо тогда не было иного сравнения в добродетелях женских); знали власть Ирины над Феодором, который в сем мире истинно любил, может быть, одну супругу; но Годунов, казалось, выдел друга: радовались его бессилию или боязливости, не угадывая, что он, вероятно, притворствовал в дружбе к Бельскому, внутренне опасаясь в нем тайного совместника, и воспользуется сим случаем для утверждения своего могущества: ибо Феодор мягкосердечный, обремененный державою, испуганный мятежом, видя необходимость мер строгих для государственного устройства и не имея ни проницания в уме, ни твердости в воле, искал более, нежели советника или помощника: искал, на кого возложить всю тягость правления, с ответственностию пред единым Богом, и совершенно отдался смелому честолюбцу, ближайшему к сердцу его милой супруги. Без всякой хитрости, следуя единственно чувству, зная ум, не зная только злых, тайных наклонностей Годунова, Ирина утвердила союз между царем, неспособным властвовать, и подданным, достойным власти. Сей муж знаменитый находился тогда в полном цвете жизни, в полной силе телесной и душевной, имея 32 года от рождения. Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож (как говорит летописец), Борис не имел только... добродетели; хотел, умел благотворить, но единственно из любви ко славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели: если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире; но рожденный подданным, с необузданною страстию к господству, не мог одолеть искушений там, где зло казалось для нее выгодою, — и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову.

Первым действием Годунова было наказание Ляпуновых, Кикиных и других главных возмутителей московской черни: их послали в дальние города и заключили в темницы. Народ молчал или славил правосудие царя; двор угадывал виновника сей законной строгости и с беспокойством, взирал на Бориса, коего решительное владычество открылось не прежде Феодорова царского венчания, отложенного, ради шестинедельного моления об усопшем венценосце, до 31 мая [1584 г.].

В сей день, на самом рассвете, сделалась ужасная буря, гроза, и ливный дождь затопил многие улицы в Москве, как бы в предзнаменование грядущих бедствий; но суеверие успокоилось, когда гроза миновалась и солнце воссияло на чистом небе. Собралося бесчисленное множество людей на Кремлевской площади, так что воины едва могли очистить путь для духовника государева, когда он нес, при звоне всех колоколов, из царских палат в храм Успения святыню Мономахову, животворящий крест, венец и бармы (Годунов нес за духовником скипетр). Невзирая на тесноту беспримерную, все затихло, когда Феодор вышел из дворца со всеми боярами, князьями-, воеводами, чиновниками: государь в одежде небесного цвета, придворные в златой — и сия удивительная тишина провождала царя до самых дверей храма, также наполненного людьми всякого звания: ибо всем россиянам дозволялось видеть священное торжество России, единого семейства под державою отца-государя. Во время молебна окольничие и духовные сановники ходили по церкви, тихо говоря народу: «благоговейте и молитеся!» Царь и митрополит Дионисий сели нa изготовленных для них местах, у врат западных, и Феодор среди общего безмолвия сказал первосвятителю: «Владыко! родитель наш, самодержец Иоанн Васильевич, оставил земное царство и, прияв Ангельский образ, отошел на Царство Небесное; а меня благословил державою и всеми хоругвями государства; велел мне, согласно с древним уставом, помазаться и венчаться царским венцом, диадемою и святыми бармами: завещание его известно духовенству, боярам и народу. И так, по воле Божией и благословению отца моего, соверши обряд священный, да буду царь и помазанник!» Митрополит, осенив Феодора крестом, ответствовал: «Господин, возлюбленный сын церкви и нашего смирения, Богом избранный и Богом на престол возведенный! данною нам благодатию от Святого Духа пома-зуем и венчаем тебя, да именуешься самодержцем России!» Возложив на царя животворящий крест Мономахов, бармы и венец на главу, с молением, да благословит Господь его правление, Дионисий взял Феодора за десницу, поставил на особенном царском месте и, вручив ему скипетр, сказал: «блюди хоругви великия России!» Тогда архидиакон на амвоне, священники в алтаре и клиросы возгласили многолетие царю венчанному, приветствуемому духовенством, сановниками, народом с изъявлением живейшей радости; и митрополит в краткой речи напомнил Феодору главные обязанности венценосца: долг хранить Закон и царство, иметь духовное повиновение к святителям и веру к монастырям, искреннее дружество к брату, уважение к боярам, основанное на их родовом старейшинстве, милость к чиновникам, воинству и всем людям. «Цари нам вместо Бога, — продолжал Дионисий: — Господь вверяет им судьбу человеческого рода, да блюдут не только себя, но и других от зла; да спасают мир от треволнения и да боятся серпа Небесного! Как без солнца мрак и тьма господствуют на земле, так и без учения все темно в душах: будь же любомудр, или следуй мудрым; будь добродетелен: ибо едина добродетель украшает царя, едина добродетель бессмертна. Хочешь ли благоволения Небесного? благоволи о подданных... Не слушай злых клеветников, о царь, рожденный милосердым!.. Да цветет во дни твои правда; да успокоится отечество!.. И возвысит Господь царскую десницу твою над всеми врагами, и будет царство твое мирно и вечно в род и род!» Тут, проливая слезы умиления, все люди воскликнули: «Будет и будет многолетно!» — Феодор, в полном царском одеянии, в короне Мономаховой, в богатой мантии и держа в руке длинный скипетр (сделанный из драгоценного китового зуба), слушал Литургию, имея вид утомленного.

Пред ним лежали короны завоеванных царств; а подле него, с правой стороны, как ближний вельможа, стоял Годунов: дядя Феодоров, Никита Романович Юрьев, наряду с другими боярами. Ничто, по сказанию очевидцев, не могло превзойти сего торжества в великолепии. Амвон, где сидел государь с митрополитом, — налой, где лежала утварь царская, и места для духовенства были устланы бархатами, а помост церкви коврами персидскими и красными сукнами английскими. Одежды вельмож, в особенности Годунова и князя Ивана Михайловича Глинского, сияли алмазами, яхонтами, жемчугом удивительной величины, так, что иноземные писатели ценят их в миллионы. Но всего более торжество украшалось веселием лиц и знаками живейшей любви к престолу. — После Херувимской Песни митрополит, в дверях царских, возложил на Феодора Мономахову цепь аравийского злата; в конце же Литургии помазал его Святым Миром и причастил Святых Тайн. В сие время Борис Годунов держал скипетр, Юрьев и Димитрий Иванович Годунов (дядя Ирины) — венец царский на златом блюде. Благословенный Дионисием и в южных дверях храма осыпанный деньгами, Феодор ходил поклониться гробам предков, моляся, да наследует их государственные добродетели. Между тем Ирина, окруженная боярынями, сидела в короне под растворенным окном своей палаты и была приветствуема громкими восклицаниями народа: «Да здравствует царица!» В тронной вельможи и чиновники целовали руку у государя; в столовой палате с ним обедали, равно как и все знатное духовенство. Пиры, веселия, забавы народные продолжались целую неделю и заключились воинским праздником вне города, где, на обширном лугу, в присутствии царя и всех жителей московских, гремело 170 медных пушек, пред семью рядами стрельцов, одетых в тонкое сукно и в бархат. Множество всадников, также богато одетых, провождало Феодора.

Одарив митрополита, святителей и сам приняв дары от всех людей чиновных, гостей и купцов, российских, английских, нидерландских, нововенчанный царь объявил разные милости: уменьшил налоги; возвратил свободу и достояние многим знатным людям, которые лет двадцать сидели в темнице; исполняя завещание Иоанново, освободил и всех военнопленных; наименовал боярами князей Дмитрия Хворостинина, Андрея и Василия Ивановичей Шуйских, Никиту Трубецкого, Шестунова, двух Куракиных, Федора Шереметева и трех Годуновых, внучатных братьев Ирины; пожаловал Герою, князю Ивану Петровичу Шуйскому, все доходы города Пскова, им спасенного. Но сии личные милости были ничто в сравнении с теми, коими Феодор осыпал своего шурина, дав ему все, что подданный мог иметь в самодержавии: не только древний знатный сан конюшего, в течение семнадцати лет никому не жалованный, но и титло ближнего великого боярина, наместника двух царств, Казанского и Астраханского. Беспримерному сану ответствовало и богатство беспримерное: Годунову дали, или Годунов взял себе, лучшие земли и поместья, доходы области Двинской, Ваги, — все прекрасные луга на берегах Москвы-реки, с лесами и пчельниками, — разные казенные сборы московские, рязанские, тверские, северские, сверх особенного денежного жалованья: что, вместе с доходом его родовых отчин в Вязьме и Дорогобуже, приносило ему ежегодно не менее осьми или девяти сот тысяч нынешних рублей серебряных: богатство, какого от начала России до наших времен не имел ни один вельможа, так, что Годунов мог на собственном иждивении выводить в поле до ста тысяч воинов! Он был уже не временщик, не любимец, но властитель царства. Уверенный в Феодоре, Борис еще опасался завистников и врагов: для того хотел изумить их своим величием, чтобы они не дерзали и мыслить об его низвержении с такой высокой степени, недоступной для обыкновенного честолюбия вельмож-царедворцев. Действительно изумленные, сии завистники и враги несколько времени злобились втайне, безмолвствуя, но вымышляя удар; а Годунов, со рвением души славолюбивой, устремился к великой цели: делами общественной пользы оправдать доверенность царя, заслужить доверенность народа и признательность отечества. Пентархия, учрежденная Иоанном, как тень исчезла: осталась древняя Дума царская, где Мстиславский, Юрьев, Шуйский судили наряду с иными боярами, следуя мановению правителя: ибо так современники именовали Бориса, который один, в глазах России, смело правил рулем государственным, повелевал именем царским, но действовал своим умом, имея советников, но не имея ни совместников, ни товарищей.

Когда Феодор, утомленный мирским великолепием, искал отдохновения в набожности; когда, прервав блестящие забавы и пиры, в виде смиренного богомольца ходил пешком из монастыря в монастырь, в лавру Сергиеву и в иные святые обители, вместе с супругою, провождаемою знатнейшими боярынями и целым полком особенных царицыных телохранителей (пышность новая, изобретенная Годуновым, чтобы вселить в народе более уважения к Ирине и к ее роду)... в то время правительство неусыпно занималось важными делами государственными, исправляло злоупотребления власти, утверждало безопасность внутреннюю и внешнюю. Во всей России, как в счастливые времена князя Ивана Вельского и Адашева, сменили худых наместников, воевод и судей, избрав лучших; грозя казнию за неправду удвоили жалованье чиновников, чтобы они могли пристойно жить без лихоимства; вновь устроили войско и двинули туда, где надлежало восстановить честь оружия или спокойствие отечества. Начали с Казани. Еще лилася кровь россиян на берегах Волги и бунт кипел в земле черемисской: Годунов более умом, нежели мечом, смирил мятежников, уверив их, что новый царь, забывая старые преступления, готов, как добрый отец, миловать и виновных в случае искреннего раскаяния; они прислали старейшин в Москву и дали клятву в верности. Тогда же Борис велел устроить крепости на Горной и Дуговой стороне Волги, Цывильск. Уржум, Царев-город на Кокшаге, Санчурек и другие, населил оные россиянами и тем водворил тишину в сей земле, столь долго для нас бедственной.

Усмирив Казанское царство, Годунов довершил завоевание Сибирского. Еще не зная о гибели Ермака, но зная уменьшение его сил от болезней и голода, он немедленно послал туда воеводу, Ивана Мансурова, с отрядом стрельцов, а вслед за ним и других, Василия Сукина, Ивана Мясного, Данила Чулкова с знатным числом ратников и с огнестрельным снарядом. Первый встретил наших сибирских витязей, атамана Матвея Мещеряка с остатком Ермаковых сподвижников, на реке Туре. «Доблие козаки ожили радостию»,— говорит летописец: не боясь новых опасностей и битв, ужасаясь единственно мысли явиться в отечестве бедными изгнанниками, с вестию о завоевании утраченном, они, исполненные мужества и надежды, возвратились к устью Тобола, но не могли взять Искера, где властвовал уже не старец Кучюм, а юный, бодрый князь Сейдяк, его победитель: сведав о бегстве Козаков, он собрал толпы ногаев, преданных ему татар сибирских, выгнал Кучюма и, слыша о новом приближении россиян, стоял на берегу Иртыша с войском многочисленным, готовый к усильному бою. Козаки предложили Мансурову плыть далее Иртышом, несмотря на осеннее время, холод и морозы. Там, где сия река впадает в Обь, они вышли на берег и сделали деревянную крепость: пишут, что остяки, думая взять оную, принесли с собою славного белогорского идола, или Шайтана, начали ему молиться под деревом и разбежались от ужаса, когда россияне пушечным выстрелом сокрушили сей кумир обожаемый. — Воеводы Сукин и Мясной остановились на берегу Туры и на месте городка Чингия основали нынешний Тюмень. Чулков же, не находя сопротивления или преодолев оное, заложил Тобольск и в нем первую церковь христианскую (в 1587 году); известил о том воеводу Мансурова, атамана Мещеряка, соединился с ними, разбил князя Сейдяка, дерзнувшего приступить к Тобольской крепости, взял его в плен раненого, весь обоз, все богатство, и сею победою, которая стоила жизни последнему Ермакову атаману, Никите Мещеряку, довершил падение ногайского Иртышского царства. Искер опустел, и Тобольск сделался новою столицею Сибири. Другое же, менее вероятное предание славит не мужество, а хитрость воеводы Чулкова, весьма не достохвальную: узнав, как пишут, что Сейдяк, друг его, царевич киргизский Ураз-Магмет и Мурза-Карача вышли из Искера с пятьюстами воинами и на Княжеском лугу, близ Тобольска, увеселяются птичьею ловлею, воевода пригласил их к себе в гости, связал и послал в Москву.— Еще изгнанник Кучюм держался с шайками ногаев Тайбугина улуса в степи Барабинской, жег селения, убивал людей в волостях Курдацкой, Салынской, в самых окрестностях Тобола: чтобы унять сего разбойника, новый сибирский воевода, князь Кольцов-Мосальский, ходил во глубину пустынь Ишимских и близ озера Чили-Кула (1 августа 1591) истребил большую часть его конницы, захватив двух жен ханских и сына, именем Абдул-Хаира. Тщетно государь, желая водворить тишину в своем новом, отдаленном царстве, предлагал Кучю-му жалованье, города и волости в России; обещал даже оставить его царем в земле Сибирской, если он с покор-ностию явится в Москве. О том же писал к отцу и пленник Абдул-Хаир, славя великодушие Феодора, который дал ему и царевичу Маметкулу богатые земли в собственность, любя живить смертных и миловать виновных. Оставленный двумя сыновьями, ногайскими союзниками и знатным Чин-Мурзою (который выехал к нам вместе с матерью царевича Маметкула), Кучюм гордо ответствовал на предложения Феодоровы: «Я не уступал Сибири Ермаку, хотя он и взял ее. Желая мира, требую иртышского берега». Но бессильная злоба Кучюмова не мешала россиянам более и более укрепляться в Сибири заложением новых городов от реки Печоры до Кети и Тары, для безопасного сообщения с Пермию и с Уфою, тогда же построенною, вместе с Самарою, для обуздания ногаев. В 1592 году, при тобольском воеводе князе Феодоре Михайловиче Лобанове-Ро-стовском, были основаны Пелым, Березов, Сургут; в 1594—Тара, в 1596 — Нарым и Кетский Острог, неодолимые твердыни для диких остяков, вогуличей и всех бывших Кучюмовых улусников, которые иногда еще мыслили о сопротивлении, изменяли и не хотели платить ясака: так в грамотах царских упоминается о мятеже пелымского князя Аблегирима, коего велено было воеводе нашему схватить хитростию или силою и казнить вместе с сыном и с пятью или шестью главными бунтовщиками вогульскими. Кроме воинов, стрельцов и Козаков, Годунов посылал в Сибирь и земледельцев из Перми, Вятки, Каргополя, из самых областей московских, чтобы населить пустыни и в удобных местах завести пашню. Распоряжениями благоразумными, обдуманными, без усилий тягостных, он навеки, утвердил сие важное приобретение за Россиею, в обогащение государства новыми доходами, новыми способами торговли и промышленности народной. Около 1586 года Сибирь доставляла в казну 200000 соболей, 10000 лисиц черных и 500 000 белок, кроме бобров и горностаев.

В делах внешней политики Борис следовал правилам лучших времен Иоанновых, изъявляя благоразумие с решительностию, осторожность в соблюдении целости, достоинства, величия России. Два посла были в Москве свидетелями Феодорова воцарения: Елисаветин и литовский. «Кончина Иоаннова (пишет Баус) изменила обстоятельства и предала меня в руки главным врагам Англии: боярину Юрьеву и дьяку Андрею Щелкалову, которые в первые дни нового царствования овладели Верховною думою. Меня не выпускали из дому, стращали во время бунта московского, и Щелкалов велел мне сказать в насмешку: Царь английский умер! Борис Годунов, наш доброжелатель, еще не имел тогда власти». В начале мая объявили Баусу, что он может ехать назад в Англию; представили его царю, отпустили с честию, с дарами и с дружелюбным письмом, в коем Феодор говорил Елисавете: «Хотя дело о сватовстве и тесном союзе с Англиею кончилось смертию моего родителя, однако ж искренно желаю твоей доброй приязни, и купцы лондонские не лишаются выгод, данных им последнею жалованною грамотою». Но Бауе в безрассудной досаде не хотел взять ни письма, ни даров царских; оставил их в Колмогорах и вместе с медиком Робертом Якоби уехал из России. Удивленный такою дерзостию, Феодор послал гонца Бекмана к королеве; жаловался на Бауса; снова предлагал ей дружбу, обещая милость купцам английским, с условием, чтобы и наши могли свободно торговать в Англии. Сей гонец долго жил в Лондоне, не видя Елисаветы; наконец увидел в саду, где и вручил ей письмо государево. «Для чего нынешний царь (спросила королева) ее любит меня? Отец его был моим другом; а Феодор гонит наших купцов из России». Слыша от Бекмана, что царь не гонит их, но жалует, и что они платят казне вдвое менее иных чужеземных купцов в России, Елисавета написала в ответ к Феодору. «Брат любезнейший! с неизъяснимою скорбию узнала я о преставлении великого государя, отца твоего, славный памяти, и моего нежнейшего друга. В его время смелые англичане, открыв морем неизвестный дотоле путь в отдаленную страну вашу, пользовались там важными правами, и если обогащались, то не менее и Россию обогащали, благодарно хваляся покровительством Иоанновым, Но имею утешение в печали: гонец твой уверил меня, что сын достоин отца, наследовав его правила и дружество к Англии. Тем более сожалею, что посол мой Баус заслужил твое негодование: муж испытанный в делах государственных, как здесь, так и в иных землях,— всегда скромный и благоразумный. Удивляюся, хотя и верю твоим жалобам, которые могут быть изъяснены досадами, сделанными ему одним из твоих советников думных» (дьяком Щелкаловым) «явным доброхотом гостей немецких. Но взаимная наша любовь не изменится от сей неприятности. Требуешь свободной торговли для купцов российских в Англии: чего никогда не бывало и что несовместно с пользою наших; но мы и тому не противимся, если ты исполнишь обещание Иоанново и дашь новую жалованную грамоту, для исключительной торговли в своем царстве обществу лондонских купцов, нами учрежденному, не позволяя участвовать в ее выгодах другим англичанам». Не весьма довольный ответом Елисаветы, ни холодным приемом Бекмана в Лондоне, но желая сохранить полезную связь с ее державою, царь велел (в сентябре 1585 года) ехать к королеве английскому купцу, Иерониму Горсею, чтобы объясниться с нею удовлетворительнее и выбором такого посланника доказать ей искренность нашего доброго расположения. «Пределы России, — писал Феодор к Елисавете с Горсеем,— открыты для вольной торговли всех народов, сухим путем и морем. К нам ездят купцы султановы, цесарские, немецкие, испанские, французские, литовские, персидские, бухарские, хивинские, шамахинские и многие иные, так что можем обойтися и без англичан и в угодность им не затворим дорог в свою землю. Для нас все равны; а ты, слушаясь корыстолюбивых гостей лондонских, не хочешь равнять с ими и других своих подданных! Говоришь, что у вас никогда не бывало наших людей торговых — правда: ибо они и дома торгуют выгодно; следственно могут и впредь не ездить в Англию. Мы рады видеть купцов лондонских в России, если не будешь требовать для них исключительных прав, несогласных с уставами моего царства». Сии Феодоровы мысли о вольной торговле удивили английского историка Юма, который находил в них гораздо более истины и проницания, нежели в Елисаветиных понятиях о купечестве.

Но Елисавета настояла: извиняясь пред Феодором, что важные государственные дела мешали ей входить в дальние объяснения с Бекманом и что она виделась с ним только в саду, где обыкновенно гуляет и беседует с людьми ближними, королева уже не тpeбoвaлa монополии для купцов лондонских; убеждала царя единственно освободить их от платежа тягостных пошлин — и, сведав от Горсея асе обстоятельства двора московского, писала особенно к царице и к брату ее, именуя первую любезнейшею кровною сестрою, а Годунова родным приятелем; славила ум и добродетель царицы; уведомляла, что из дружбы к ней снова отпускает в Москву медика своего Якоби, особенно искусного в. целении женских и родильных болезней; благодарила Годунова за доброхотство к англичанам, надеясь, что он как муж ума глубокого, будет и впредь их милостивцем, сколько в од ovate ни е ей, столько и для истинных выгод России. Так хитрила Елисавета — и ие бесполезно: царица приняла ее ласковую грамоту с любовию, Годунов с живейшим удовольствием, и (в 1587 году) дал право англичанам торговать беспошлинно (лишив казну более двух тысяч фунтов стерлингов ежегодного доходу), с обязательством: 1) не привозить к нам чужих изделий; 2) не рассылать закупщиков по городам, но лично самим меняться товарами; 3) не продавать ничего в разницу, а только оптом: сукна, камки, бархаты кипами, вина куфами, л проч.; 4) не отправлять людей своих сухим путем в Англию без ведома государева; 5) в тяжбах с россиянами зависеть от суда царских казначеев и дьяка посольского. Честолюбивый Борис не усомнился известить королеву, что он доставил сии выгоды гостям лондонским, чувствуя ее милость, и желает всегда блюсти их под своею рукою, в надежде, что они будут вести себя тихо, честно, без обманов, не мешая испанцам, французам, немцам, ни другим англичанам торговать в наших пристанях и городах: «ибо море Океан есть путь Божий, всемирный, незаградимый». Здесь в первый раз видим вельможу российского в переписке с иноземным венценосцем: чего дотоле не терпела осторожная политика наших царей. В то же время получив бумагу от министров Елисаветиных о разных неумеренных требованиях их купечества, Годунов велел дьяку Щелкалову написать в ответ, что все возможное для Англии сделано, а более уже ничего не сделается; что им стыдно беспокоить такого великого человека суесловием и что шурину царскому, знаменитейшему боярину великой державы Российской, неприлично самому отвечать на бумагу нескромную. Высоко ценя благосклонность славной королевы и чувствительный к ее лести, Годунов знал однако ж меру угождения. Англичане старались низвергнуть ненавистного для них Щелкалова; но Борис, уважая его опытность и способности, вверял ему все дела иноземные и дал новое, знаменитое титло дьяка ближнего.

Еще гораздо важнее и затруднительнее были для нас сношения с Литвою: ибо Стефан, как бы предчувствуя, что ему жить недолго, нетерпеливо хотел довершить начатое: возвысить державу свою унижением России, и, считая Ливонию только задатком, а мир отдохновением, мечтал о восстановлении древних границ Витовтовых на берегах Угры. Посол его, Сапега, узнав в Москве о кончине Иоанновой, сказал боярам, что он без нового королевского наказа не может видеть нового царя, ни говорить с ними о делах; ждал сего наказа три месяца и, представленный Феодору (22 июня), объявил ему за тайну, будто бы в знак искреннего доброжелательства, о намерении султана воевать Россию — то есть Баторий хотел испугать Феодора и страхом расположить к уступчивости против Литвы!.. Во время сего пышного, как обыкновенно, представления царь сидел на троне с державою и скипетром; близ него стояли рынды в белой одежде и в златых цепях; у трона один Годунов: все иные вельможи сидели далее. Но послу оказали честь без ласки: не приглашенный Феодором к обеду, он с сердцем уехал домой и не впустил к себе чиновника с блюдами стола царского. Начав переговоры, Сапега требовал, чтобы Феодор дал королю 120 тысяч золотых за наших пленников, освободил литовских без выкупа, удовлетворил всем жалобам его подданных на россиян и не именовал себя в государственных бумагах ливонским князем, если не желает войны: ибо смерть Иоаннова, как думал Баторий, уничтожала договор Запольский. Ему ответствовали, что Феодор, движимый единственно человеколюбием, уже освободил 900 военнопленных, поляков, венгров, немцев, в день своего царского венчания; что мы ожидаем такого же христианского дела от Стефана; что справедливые жалобы литовские не останутся без удовлетворения; что сын Иоаннов, наследовав державу, наследовал и титул отца, который именовался ливонским. Вследствие многих прений Сапега заключил с боярами мирное условие только на десять месяцев; а царь послал боярина, князя Феодора Михайловича Троекурова, и думного дворянина, Михаила Безнина, в Варшаву, чтобы склонить короля к истинному миролюбию. Но Стефан более нежели когда-нибудь хотел войны и чаял в ней успеха, сведав, что делалось тогда в Москве, и с прибавлениями, внушенными злобою.

Годунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслуживать благодарность отечества, а ласками приязнь главных бояр, спокойно властвовал 16 или 17 месяцев, презирал недоброжелателей, имея в руке своей сердце государево и снискав особенную дружбу двух знаменитейших вельмож, Никиты Романовича Юрьева и князя Ивана Федоровича Мстиславского; один правительствовал, но советовался с ними, удовлетворяя тем их умеренному честолюбию. Сия счастливая для него связь рушилась кончиною Юрьева: ибо слабодушный князь Мстиславский, хотя и названый отец Борисов, будучи обманут кознями врагов его: Шуйских, Воротынских, Головиных, пристал к ним и, если верить летописцу, сделался участником заговора гнусного: хотели, чтобы он позвал Бориса на пир и предал в руки убийц! Так сказали Годунову устрашенные друзья его, сведав о злобном кове; так сказал Годунов царю... Было ли законное следствие, разыскание, неизвестно; знаем единственно, что князя Ивана Мстиславского, неволею постриженного, сослали в обитель Кирилловскую; Воротынских, Головиных в места дальние; иных заключили в темницу; Шуйских не коснулись: для того ли, что не могли обличить их, или из уважения к ходатайству митрополита, связанного дружеством с ними? Вообще не казнили смертию ни одного человека. Может быть, Годунов опасался кровопролитием напомнить ненавистные времена Иоанновы; может быть — что еще вероятнее — он карал единственно личных своих недоброжелателей, распустив слух о мнимом злодейском умысле. Даже сын Мстиславского, князь Федор Иванович, остался в Думе первым, или старейшим боярином. Несмотря на такую умеренность в наказании действительного или вымышленного преступления, столица и двор были в тревоге: ближние, друзья опальных, страшились дальнейшей мести, и знатный чиновник, Михаиле Головин, ушел из медынской своей отчины к Баторию, как бы в оправдание Годунова: ибо сей беглец-изменник, милостиво принятый в Литве, заклинал короля не мириться с царем, уверяя, что Москва и Россия в безначалии, в неустройстве от малоумия Феодорова и несогласия вельмож; что королю надобно только идти и взять все, ему угодное, в нашем сиром, бедном отечестве, где никто не хочет ни воевать, ни служить государю. Баторий верил и, холодно приняв московских послов, сказал им, что может из снисхождения дать нам перемирие на десять лет, если возвратим Литве Новгород, Псков, Луки, Смоленск, землю Северскую, и примолвил: «Отец Феодоров не хотел меня знать, но узнал; сыну будет то же».

Послы доказывали безрассудность королевского требования: их не слушали. Тогда они употребили хитрость: во-первых, искусно разгласили, что Михаила Головин есть лазутчик, посланный к Стефану московскими боярами; во-вторых, предложили вельможам коронным и литовским заключить тесный союз между их державою и Россиею для истребления хана крымского. Та и другая мысль имела счастливое действие. В Варшаве перестали верить Головину, рассуждая, что знатные россияне могли естественно уходить из отечества в царствование жестокого Иоанна, а не Феодора милосердого; что сей мнимый беглец сорит деньгами, без сомнения данными ему из казны царской для подкупа людей, и, нелепо унижая Россию, будто бы готовую упасть к ногам Стефановым, изобличает тем свою ложь; что король, обольщенный Давидом Бельским, изгубил многочисленное войско под стенами ужасного Пскова и не должен быть новою жертвою легковерия; что он уже близок к старости; что незапная смерть может исхитить меч, если и победный, из рук неутомимого воителя; что шумный сейм будет спорить о выборе Стефанова преемника, а сильный враг опустошать Литву; что лучше воспользоваться известною слабостию Феодоровою для утверждения с московскими боярами искреннего, вечного союза между обоими государствами, независимо от жизни или смерти их венценосцев. Ске мнение одержало верх в Думе Королевской, так что Троекуров и Безнкн не только возвратились в Москву с новою мирною грамотою, сроком на два года, но король отправил к нам и своего посла чрезвычайного, с предложением столь неожиданным, что оно изумило совет царский!

Послом был знаменитый муж, Михайло Гарабурда, давно известный и приятный двору московскому совершенным знанием нашего языка, умом гибким, вежливостию, а всего более усердием к Закону греческому. Он вручил боярам миролюбивые, ласковые письма от вельмож королевских и в тайной беседе с ними сказал: «Имея полную доверенность от государя нашего, духовенства и всех мужей думных, коронных и литовских, объявляю, что мы искренно хотим быть в неразрывном союзе с вашим отечеством и ревностно стоять против всех общих недругов. Для того оставим суетные прения о городах и волостях, коих ни вы нам, ни мы вам не уступим без кровопролития. Пусть каждый во веки веков бесспорно владеет тем, чем владеет ныне? Ничего не требуем: не требуйте и вы!.. Слушайте далее. Мы с вами братья единого славянского племени, отчасти и единой Веры: для чего нам не иметь и единого властителя? Господь да продолжит лета обоих венценосцев; но они смертные: мы готовы, в случае Стефановой кончины, присоединить великое княжество Литовское и Польшу к державе Феодора (так, чтобы Краков считался наравне с Москвою, а Вильна с Новымгородом), если, в случае Феодорозой смерти, обяжетесь признать Стефана государем всей России. Вот самый надежный способ — и нет иного — утвердить тишину, незыблемое, истинное дружество между нашими государствами!» Бояре донесли царю, и, после торжественного совещания Думы с знатнейшим духовенством, дали следующий ответ: «Мы не дозволяем себе и мыслить о кончине нашего великого самодержца; не хотим даже предполагать и Стефановой: у вас иное обыкновение, едва ли достохвальное: ибо пристойно ли послу ехать в чужую землю за тем, чтобы говорить о смерти своего венценосца? Устраняя сию непристойность, объявляем согласие государя на мир вечный». Но Гарабурда не хотел слышать о том без договора о соединении держав, прибавив: «разве отдадите нам и Новгород и Псков: ибо Стефан не удовольствуется ни Смоленскою, ни Северскою областию». А наш государь,— сказали ему бояре, — не даст вам ни драницы с кровли. Можем обойтися без мира. Россия ныне не старая: берегите от ее руки уже не Ливонию, не Полоцк, а Вильну! Изъявив сожаление, что наши вельможи и духовенство не вразумились в мысль великую, добрую, Гарабурда откланялся царю, а после боярам, которые особенно принимали его в набережных сенях, сидя на рундуке (где Борис занимал четвертое место, уступая первенство князьям Мстиславскому, Ивану Петровичу Шуйскому, Дмитрию Ивановичу Годунову); дали ему руку и письмо учтивое к королевским вельможам, сказав: «Ты был у нас с делом важным, но ничего не сделал. Ненавидя кровопролитие, царь объяснится с королем чрез своего посла». Гарабурда уехал (30 апреля), а князь Троекуров вторично отправился к Стефану (28 июня) с новым наказом.

Нет сомнения, что Баторий немедленно обнажил бы меч на Россию, если бы вельможные паны, особенно литовские, боясь разорения земли своей, не противились его славолюбию и не грозили королю отказом сейма в деньгах и в людях. Обольщенный успехами войны с Иоанном, он только для вида и в угодность вельможам сносился с нами, будто бы желая мира, и нелепо предлагая Думе царской отдать ему Россию по смерти Феодора, в то же время просил денег у папы, чтобы идти к Москве, для себя завоевать нашу землю, а для Рима нашу церковь: иезуит Антоний был его ревностным ходатаем (злобясь на россиян за худый успех своего посольства к Иоанну), и Сикст V обязался давать Стефану ежемесячно 25 тысяч скудий для предприятия столь великого! В сем расположении Стефан не думал следовать примеру Феодорова милосердия: хваля бескорыстное освобождение литовских пленников, требовал неумеренного окупа за наших; взяв с царя 54 тысячи рублей, отпустил некоторых, но удержал знатнейших и не хотел возвратить серебра, отнятого в Литве у гостей московских, которые ехали в Грецию с милостынею для поминовения царевича Иоанна; не унимал воевод своих, которые из Ливонии, Витебска и других мест посылали шайки разбойников в области Псковскую, Великолуцкую, Черниговскую; одним словом, явно искушал терпение России, чтобы произвести войну.

Троекуров нашел Стефана в Гродне и вручил его панам грамоту наших бояр. Прочитав ее, паны изъявили сильное негодование. «Желая тишины (говорили они), мы, вопреки королю, предлагали вам условия искреннего братства, согласные с выгодами обеих держав: а вы, не ответствуя на главное предложение, пишете, что царю угодно осчастливить короля миром, если уступим вам Киев, Ливонию и все, что именуете древнею собственностию России! То есть мы кормим вельмож московских хлебом, а вельможи московские бросают нам камень! От чего такая гордость? Разве мы не ведаем нынешних жалких обстоятельств вашей земли? У вас есть царь; но какой? едва дышит, и бездетен: умеет только молиться. Бояре в смутах, народ в волнении, держава в неустройстве, рать без усердия и без добрых воевод. Знаем, что вы тайно сноситесь с братом императора немецкого: какое ваше намерение? можете ли найти защитника в цесаре, когда он и себе худый защитник? Уже многие государи европейские метят на вас. Султан требует Астрахани и Казани; хан с огнем и мечом в недрах России; народ черемисский бунтует. Где ум ваших бояр? Отечество в не-сгоде, а они презирают наше доброжелательство и твердят, что царь готов стоять против всех недругов! Увидим. Доселе мы удерживали Стефана от исполнения клятвы, им данной при восшествии на престол: клятвы отнять у России все литовское, чем она завладела после Витовта. Теперь не хотим досаждать ему пересказом ваших речей бездельных, но скажем: Иди на Россию, до берегов Угры: вот наше золото, вот наши руки и головы!»

Князь Троекуров слушал хладнокровно, ответствовал с жаром: «Не мы, но вы суесловите, паны вельможные! Какие речи, дерзостные и нелепые! Царствование благодатное именуете несгодою и бедствием для России! Видите гнев Божий, где мы видим одну милость Небесную! А будущее известно ли смертному? Вы не беседовали со Всевышним. Горе тому, кто злословит венценосца! Имеем царя здравого душою и телом, умного и счастливого, достойного своих великих предков. Как отец, дед, прадед Феодоров, так и Феодор судит народ, строит землю, любит тишину, но готов и разить недругов. Есть у него воинство, какого еще не бывало в России: ибо он милостив к людям и жалует их щедро из казны своей; есть воеводы доблие, ревнители славы умереть за отечество. Так, Феодор умеет молиться, и Господь, благоволя о небесной Вере его, конечно даст ему победу — и мир, и благоденствие, и чад возлюбленных, да царствует племя Св. Владимира во веки веков! Пусть изменники оглашают землю бестыдным лжесловием о смутах вельмож и неустройстве нашего царства: ветер клевету развевает. Не хотим уподобиться вам дерзостию и в истине: молчим о том, что видим в Литве и в Польше, ибо мы присланы не для раздора». Далее, сказав, что вельможи российские знают только своего царя и не сносятся с иноземными князьями; что султан требует не Астрахани, не Казани, а нашего дружества; что хан, помня 1572 год и князя Михаила Воротынского, не смеет заглянуть и в нашу Украину; что в России везде тишина; что мы спокойно властвуем и в отдаленной Сибири — на Конде в Пелымском государстве, в стране Пегих Колмаков и на Оби, где 94 города платят нам дань — посол заключил сими словами: «То ли называете несгодою России? Мира желаем, но не купим. Хотите ли войны? Начинайте! Хотите ли доброго дела? Говорите о деле!»

Вступили в переговоры. Царь соглашался не требовать Киева, ни Больший, ни Подолии, требуя для мира одной Ливонии, по крайней мере Дерпта, Нейгауза, Ацеля, Киремпе, Мариенбурга, Тарваста. «К чему такое великодушие? — сказали паны князю Троекурову с насмешкою: — мы дозволяем вам отыскивать всей Литвы: завоюйте и возьмите!» Они вторично предложили соединить обе державы на веки веков и для того съехаться вельможам московским с королевскими на границе; а Троекуров изъяснял им, что царь не может решить столь важного дела без общей Земской думы; что нужно немало времени для призвания всех государственных людей в Москву из Новагорода, Казани, Астрахани, Сибири — и требовал должайшего перемирия. «В России нет обычая советоваться с землею, — возражали паны, — царь вздумает, бояре скажут да, и дело сделано». Спорив несколько дней, утвердили перемирие еще на два месяца (от 3 июня до августа 1588), чтобы в течение сего времени съехаться великим послам с обеих сторон на реке Ивате, между Оршею и Смоленском, для условия о том, 1) «как царю жить в любви братской с Стефаном, и 2) как их государствам быть под единою державою в случае Феодоровой или Стефановой кончины, или 3) какими городами Литве и России владеть бесспорно, буде они не захотят соединиться». Хотя третья статья отнимала силу у второй; хотя в самом деле мы ничего не уступали и не вредили ни чести, ни безопасности государственной такими условиями: однако ж сей договор был подписан Троекуровым уже в крайности, когда паны объявили ему отпуск. Мы желали длить время, в надежде на будущее и видя доброе расположение к миру в земле неприятельской. Сам архиепископ гнезненский в беседе с царским чиновником (Новосильцевым, посланным тогда в Вену) сказал ему, что Россия имеет одного непримиримого врага в Литве и в Польше: Батория, коему жить недолго; что у него открылись на ноге опасные раны и что медики не смеют целить их, боясь тем ускорить его смерть; что Стефан не любим народом за безмерное славолюбие и за худое обхождение с супругою; что и вельможи и дворянство хотят быть под рукою Феодора, зная христианские добродетели сего венценосца, ум и благость царицы, мудрость и высокие достоинства правителя, Бориса Федоровича Годунова. «Сей муж знаменитый (продолжал архиепископ) питал, утешал наших пленников, когда они еще сидели в темнице, и, дав им свободу, милостиво угостил в своих палатах, одарив каждого сукнами и деньгами. Слава его везде разносится. Вы счастливы, имея ныне властителя, подобного Алексею Адашеву, великому человеку, который управлял Россиею в царствование Иоанново». Еще не довольный таким сравнением, Новосильцев уверял, что Годунов превосходит Адашева и знаменитостию сана и глубоким разумом. — Одним словом, здравая политика нудила нас удалять войну, сколько возможно. Еще Стефан бодрствовал духом и телом, отпуская князя Троекурова; величавый и гордый в приветствиях, с видом суровым дал ему руку; велел кланяться Феодору... и сим заключил свои деяния в отношении к России, которая ненавидела и чтила его: ибо он, враждуя нам. исполнял законный долг, предписываемый государю пользою государства, и лучше легкомысленных панов ведал невозможность истинного мира и трудность соединения королевства их с царством Московским. Уже Баторий назначил день сейма в Варшаве, чтобы утвердить будущую судьбу королевства заблаговременным избранием своего преемника, истиною и красноречием оживить в сердцах любовь к отечеству, ревность ко славе; наконец исторгнуть согласие на войну с Россиею. Но судьба не благоприятствовала замыслам великого мужа, как увидим в следующей главе.

В сих последних сношениях с Баторием правительство наше имело еще особенную, тайную цель: хотело возвратить отечеству изгнанников и беглецов Иоаннова царствования, не столько из милосердия, сколько для государственной выгоды. Слыша, что некоторые из них желают, но боятся ехать в Россию, царь посылал к ним милостивые грамоты — именно к князю Гаврилу Черкасскому, Тимофею Тетерину, Мурзе Купкееву, Девятому Кашкарову, к самому изменнику Давиду Вельскому (свойственнику Годунова) — обещая им забвение вины, чины и жалованье, если они с раскаянием и с усердием явятся в Москве, чтобы доставить нам все нужные сведения о внутреннем состоянии Литвы, о видах и способах ее политики. Феодор прощал всех беглецов, кроме несчастного Курбского (вероятно, что его уже не было на свете) и кроме нового изменника, Михаила Головина: выведав от него много тайного о России, Баторий имел у нас и собственных лазутчиков, между купцами литовскими: для чего Феодор велел им торговать единственно в Смоленске, запретив ездить в Москву.

Стараясь удалить разрыв с Литвою, но ожидая его непрестанно, царь оказывал тем более миролюбия и снисходительности в делах с шведским королем, чтобы вдруг не иметь двух неприятелей, однако ж не забывая достоинства России, чувствуя необходимость загладить ее стыд возвратом нашей древней собственности, похищенной шведами, и только отлагая войну до удобнейшего времени. Сведав о кончине Иоанновой, эстонский наместник де-ла-Гарди спрашивал у новогородского воеводы, князя Василья Федоровича Шуйского-Скопина, хотим ли мы наблюдать договор, заключенный на берегу Плюсы, и будут ли наши послы в Стокгольме для условия о вечном мире? Но в письме своем, как бы желая досадить царю, он назвал короля великим князем ижерским и Шелонския пятины в земле Русской. Ему отвечали, что Россия никогда не слыхала о шведском великом князе пятины Шелонской; что он (де-ла-Гарди) может извиниться единственно неведением государственных обычаев, будучи иноземцем и пришлецом, удаленным от двора и дел думных; что царь исполняет договор отца своего, не любит бедствий войны и ждет послов шведских, а своих не может отправить в Стокгольм. Колкость произвела брань. Де-ла-Гарди в новом письме к Шуйскому говорил о старом невежестве, о безумной гордости россиян, еще не образумленных худыми ее следствиями. «Знайте (писал он), что меня не именуют чужеземцем в высокохвальном Королевстве Шведском: правда, нередко удаляюсь от двора, но единственно для того, чтобы учить вас смирению. Вы не забыли, думаю, сколько раз мои знамена встречались с вашими; то есть сколько раз вы уклоняли их предо мною и спасались бегством?» Ответом на сию непристойность было молчание презрения. Еще благоразумнее и достохвальнее поступил Феодор в личном сношении с королем Иоанном. Предлагая нам не возобновлять гибельного кровопролития, Иоанн в грамоте к царю употребил следующее выражение: «отец твой, терзая собственную землю, питаясь кровию подданных, был злым соседом и для нас и для всех иных венценосцев». Сию грамоту Феодор возвратил королю, велев сказать гонцу его, что к сыну не пишут так о родителе! Но слова не мешали делу: боярин, князь Федор Дмитриевич Шестунов, и думный дворянин, Игнатий Татищев, съехались (25 октября 1585) на устье Плюсы, близ Нарвы, с шведскими знатными сановниками, Класом Тоттом, де-ла-Гардием и другими. Шведы требовали Новагорода и Пскова, а мы и взятых ими городов российских и всей Эстонии, и семисот тысяч рублей деньгами; смягчались, уступали с обеих сторон и не могли согласиться. Шведы грозили нам союзом с Баторием и нанятием ста тысяч воинов: мы грозили им силою одной России, прибавляя: «не имеем нужды, подобно вам, закладывать города свои и нанимать воинов; действуем собственными руками и головами». Последние наши условия для мира, отвергнутые шведами, состояли в том, чтобы король возвратил нам Иваньгород, Яму, Копорье за 10000 рублей или 20000 венгерских червонцев. Сказали: «Да будет же война!» Но одумались, и в декабре 1585 года утвердили перемирие на четыре года без всяких уступок, с обязательством вновь съехаться послам обеих держав в августе 1586 года для соглашения о мире вечном. — Во время сих переговоров надменный де-ла-Гарди утонул в Нарове.

Еще две державы европейские находились тогда в сношениях с Феодором: Австрия и Дания. Известив Рудольфа о своем воцарении, он предлагал ему дружбу и свободную торговлю между их государствами. Сановника московского, Новосильцова, честили в Праге, где жил император: не только австрийские министры, но и легат римский, послы испанский, венициянский, давали ему обеды; расспрашивали его о Востоке и Севере; о Персии, землях Каспийских и Сибири; славили могущество царя и хвалили разум посланника, действительно разумного, как то свидетельствуют его бумаги. Он доносил Боярской думе, что Рудольф занимается более своею великолепною конюшнею, нежели правлением, уступив тягостную для него власть умному вельможе Адаму Дитрихштейну; что император, бедный казною, не стыдится платить дань султану, единственно на время удаляя тем грозу меча оттоманского; что состояние Европы печально; что Австрия бедствует в мире, а Франция в войне междоусобной; что Филипп II, подозревая сына (Карлоса) в умысле на жизнь отца, думает объявить наследником Испании Эрнеста, цесарева брата. В сих донесениях Новосильцов описывает и предметы гражданской жизни, плоды народного образования, заведения полезные или приятные, им виденные и неизвестные в России, даже сады и теплицы, исполняя посольский наказ любопытного Годунова. Министры австрийские эа тайну объявили ему желание утвердить союз с Россиею, чтобы низвергнуть Батория и разделить его королевство; но сия мысль, излишно смелая для слабого Рудольфа, осталась без действия: император хотел послать к царю собственного вельможу и не сдержал слова, написав с Новосильцевым единственно учтивое письмо к Феодору.

Фридерик, король датский, быв в явной недружбе с Иоанном, спешил уверить нового царя в искреннем доброжелательстве; прислал в Москву знатного чиновника; писал с ним. что всемирная слава о христианском нраве и чувстве Феодоровом дает ему надежду прекратить все старые неудовольствия и возобновить дружественные связи с Россиею, государственные и торговые. Сии связи действительно возобновились, и Дания уже не мыслила тревожить нашей морской северной торговли, желая только участвовать в ее выгодах.

Будучи в мире — по крайней мере на время — с христианскою Европою, Россия, спокойная внутри, хотя и не страшилась, однако ж непрестанно береглась Тавриды. Магмет-Гирей, обещая союз и царю и Литве, тайно сносясь с чере-мисою и явно посылая толпы разбойников в наши юго-восточные пределы, пал от руки брата, Ислам-Гирея, который с янычарскою дружиною и с именем хана прибыл из Константинополя. Убийством наследовав и трон и политику своего предместника, Ислам писал к Феодору: «Отец твой купил мир с нами десятью тысячами рублей, сверх мехов драгоценных, присланных от вас моему брату. Дай мне еще более — и мы раздавим литовского недруга: с одной стороны мое войско, с другой — султанское, с третьей — ногаи, с четвертой полки твои устремятся на его землю», — и в то же время крымские шайки, вместе с азовцами, с ногаями Каэыева улуса, жгли селения в уездах Белевском, Козельском, Воротынском, Мещовском, Мосальском: думный дворянин, Михайло Безнин, с легкою конницею встретил их на берету Оки, под Слободою Монастырскою, разбил наголову, отнял пленников и получил от царя золотую медаль за свое мужество. Еще два раза крымцы, числом от тридцати до сорока тысяч, злодействовали в Украине: в июне 1587 года они взяли и сожгли Кропивну. Воеводы московские били, гнали их. следом пепла и крови; не отходили от берегов Оки; стояли в Туле, в Серпухове, ожидая самого хана. Таврида уподоблялась для нас ядовитому гаду, который издыхает, но еще язвит смертоносным жалом: ввергала огонь и смерть в пределы России, невзирая на свое изнурение и бедствия, коих она была тогда жертвою. Сыновья Магмет-Гиреевы, Сайдет и Мурат, изгнанные дядею, (в 1585 году) возвратились с пятнадцатью тысячами ногаев, свергнули Ислам-Гирея г престола, взяли его жен, казну, опустошили все улусы. Сайдег назвался ханом; но Ислам, бежав в Кафу, через два месяца снова изгнал племянников, с 4000 султанских воинов одержав над ними победу в кровопролитной сече; умертвил многих князей и мурз, обвиняемых в измене; окружил себя турками и дал им волю насильствовать, убивать и грабить. Пользуясь сими обстоятельствами, царь предложил убежище изгнанникам Сайдету и Мурату: дозволил первому кочевать с толпами ногайскими близ Астрахани; звал второго в Москву, честил, обязал присягою в верности и с двумя воеводами отпустил в Астрахань, где надлежало ему быть орудием нашей политики и где встретили его как знаменитого князя владетельного: войско стояло в ружье; в крепости и в пристани гремели пушки, били в набаты и в бубны, играли в трубы и в сурны. В сем древнем городе, наполненном купцами восточными, Мурат явился с великолепием царским: открыл пышный двор; торжественно принимал соседствснных князей и послов их; держа в руке хартию Феодорову с златою печатию, именовал себя владыкою четырех рек: Дона, Волги, Яика и Терека, всех вольных улусников и Козаков; хвалился растоптать Ислама и смирить надменного султана; говорил: «милостию и дружбою царя московского будем царями: брат мой крымским, я астраханским; для того великие люди российские даны мне в услугу». Так говорил он своим единоверцам, а воеводу астраханского, князя Федора Михайловича Лобанова-Ростовского, тайно убеждал избавить его от строгого, явного присмотра, дабы ногаи и крымцы имели к нему более доверенности и не видали в нем раба московского: ибо Лобанов и другие воеводы, сохраняя пристойность, наблюдали за всеми движениями Мурата. Величаясь знаками наружного уважения, он ездил в мечеть сквозь ряды многочисленных стрельцов, но не мог ни с кем объясняться без свидетелей. Между тем служил нам ревностно: склонял ногаев к тишине и к покорности; уверял, что царь единственно для их безопасности и для обуздания хищных Козаков строит города на Самаре и на Уфе; грозил огнем и мечом мятежному князю сей Орды, Якшисату, за неприязнь к России и вместе с братом своим, Сайдетом, готовился ударить на Тавриду, с ногаями, козаками, черкесами, ожидая только Феодорова повеления, пушек и десяти тысяч обещанных ему стрельцов для сего предприятия.

[1585—1587 гг.] Но царь медлил. Опасаясь Стефана гораздо более, нежели Ислама, и неуверенный в мире с первым, он писал к Мурату (в феврале 1587 года): «Благоприятное время для завоевания Тавриды еще не наступило: мы должны прежде усмирить иного врага, сильнейшего. Будь готов с верными ногаями и козаками идти к Вильне, где встретишься со мною; и когда управимся с своими литовским недругом, тогда легко истребим и вашего: поздравим Сайдет-Гирея ханом улусов крымских». А к Исламу приказывал государь в сие же время: «Хан Сайдет-Гирей, царевич Мурат, князья ногайские, черкесские, шавкальские, тюменские и горские молят нас о дозволении свергнуть тебя с престола. Еще удерживаем их на время; еще можем забыть твои разбои, буде искренно желаешь ополчиться на Литву, когда выйдет срок перемирия, заключенного нами с ее властителем кровожадным: ибо мы верны слову и договорам. Я сам поведу рать свою от Смоленска к Вильне; а ты с главною силою иди в Волынию, в область Галицкую и далее; вели иной рати идти к Путивлю, где она соединится с нашею северскою, чтобы осадить Киев, имея с правой стороны мое войско астраханское, коему должно с царевичем Муратом также вступить в Литву. Испытав худые следствия впадений в Россию, испытай счастия союзом с нею». Предвидя, что Сайдет, низвергнув Ислама, подобно ему сделался бы для нас атаманом разбойников и что мы променяли бы только одного варвара на другого, Феодор обольщал сыновей Магмет-Гиревых Крымским ханством, а хана ужасал ими, чтобы иметь более силы для войны с Баторием. Сия хитрость не осталась без действия. Ислам, боясь племянников, уверял Феодора, что впадения крымцев в Россию происходили от своевольства некоторых мурз, казненных за то без милосердия; что он ждет московского посла с шертною грамотою и наступит всеми силами на Литву. Ислам в самом деле объявил своим улусникам, что им до времени лучше грабить Стефанову землю, нежели Феодорову!

Всего более занимаясь Баторием, Швециею, Тавридою, мы видели опасность важную и с другой стороны, будучи в соседстве с державою, страшною для целой Европы, и конечно не имели нужды в предостережениях австрийского двора, чтобы ожидать грозы с берегов Воспора. Трофеи султанские в наших руках, замысел Солиманов на Астрахань, бегство и гибель Солимановой рати в пустынях каспийских не могли остаться без следствия: вся хитрость московской политики должна была состоять в том, чтобы удалить начало неминуемого, ужасного борения до времен благоприятнейших для России, коей надлежало еще усилиться и внешними приобретениями и внутренним образованием, дабы вступить в смертный бой с сокрушителями Византийского царства. Так действовали Иоанн Великий, сын, внук его, умев даже иногда приязнию султанов обуздывать и Крым и Литву; того хотел и Феодор, отправив (в июле 1584 года) посланника Благова в Константинополь, известить султана о восшествии своем на престол, объяснить ему миролюбивую систему России, в рассуждении Турции, и склонить Амурата к дружественной связи с нами. «Наши прадеды (Иоанн и Баязет),— писал Феодор к султану, — деды (Василий и Солиман), отцы (Иоанн и Селим) назывались братьями и в любви ссылались друг с другом: да будет любовь и между нами. Россия открыта для купцов твоих, без всякого завета в товарах и без пошлины. Требуем взаимности, и ничего более». А посланнику велено было сказать пашам Амуратовьш следующее: «Мы знаем, что вы жалуетесь на разбои терских Козаков, мешающих сообщению между Константинополем и Дербентом, где ныне султан властвует, отняв его у шаха персидского: отец государев, Иоанн, для безопасности черкесского князя, Темгрюка, основал крепость на Тереке, но в удовольствие Селима вывел оттуда своих ратников: с сего времени живут в ней козаки волжские, опальные беглецы, без государева ведома. Жалуетесь еще на утеснение магометанской веры в России: но кого же утесняем? В сердце московских владений, в Касимове, стоят мечети и памятники мусульманские: царя Шиг-Алея, царевича Кайбулы. Саин-Булат, ныне Симеон, великий князь тверской, принял христианство добровольно, а на место его сделан царем касимовским Мустафалей, закона Магометова, сын Кайбулин. Нет, мы никогда не гнали и не гоним иноверцев». Не имея приказа входить в дальнейшие объяснения, Благов, честивый в Константинополе наравне с господарем волошским и более посла венециянского, не без труда убедил Амурата послать собственного чиновника в Москву. Паши говорили: «Султан есть великий самодержец; послы его ездят только к знаменитым монархам: к цесарю, к королю французскому, испанскому, английскому: ибо они имеют с ним важные дела государственные и присылают ему казну или богатую дань; а с вами у нас одни купеческие дела». Благов ответствовал: «Султан велик между государями мусульманскими, царь велик между христианскими. Казны и дани не присылаем никому. Торговля важна для государств: могут встретиться и другие дела важнейшие; но если султан не отправит со мною знатного чиновника в Москву, то послам его уже никогда не видать очей царских». Султан велел надеть на Благова кафтан бархатный с золотом и ехать с ним в Москву чаушу своему, Адзию Ибрагиму, коего встретили, на берегах Дона, воеводы российские, высланный для безопасности его путешествия. Вручив Феодору письмо султанское (в декабре 1585), Ибрагим отказался от всяких переговоров с боярами; а султан, называя Феодора королем московским изъявлял ему благодарность за добрую волю быть в дружбе с Оттоманскою империею, подтверждал свободу торговли для наших купцов в Азове и восточным слогом превозносил счастие мира; но требовал в доказательство искренней любви, чтобы царь выдал Ибрагиму изменника, Магмет-Гиреева сына, Мурата, и немедленно унял донского атамана, Кишкина, злого разбойника азовских пределов. Видя, что система константинопольского двора в отношении к России не изменилась — что султан не думает о заключении дружественного, государственного договора с нею, желая единственно свободной торговли между обеими державами, до первого случая объявить себя нашим врагом, царь отпустил Ибрагима с ответом, что на Дону злодействуют более козаки литовские, нежели российские; что атаман Кишкин отозван в Москву и товарищам его не велено тревожить азовцев; что о сыне Магмет-Гирееве, нашем слуге и присяжнике, будет наказано к султану с новым послом царским. Но в течение следующих шести лет мы уже никого не посылали в Константинополь и даже явно действовали против Оттоманской империи.

В самый день Ибрагимова отпуска (5 октября 1586) государь торжественно вступил в обязательство, которое могло и долженствовало быть весьма неприятно для султана. Около ста лет мы не упоминали о Грузии: в сей несчастной земле, угнетаемой турками и персиянами, властвовал тогда князь, или царь, Александр, который, прислав в Москву священника, монаха и наездника черкесского слезно молил Феодора взять древнюю знаменитую Иверию под свою высокую руку, говоря: «Настали времена ужасные для христианства, предвиденные многими боговдохновенными мужами. Мы, единоверные братья россиян, стенаем от злочестивых: един ты, венценосец православия, можешь сласти нашу жизнь и душу. Бью тебе челом до лица земли со всем народом: да будем твои во веки веков!» Столь убедительно и жалостно предлагали России новое царство, неодолимое для воинственных древних персов и македонян, блестящее завоевание Помпеево! Она взяла его: дар опасный! ибо мы, господством на берегах Кура, ставили себя между двумя сильными воюющими державами. Уже Турция владела Западною Ивериею и спорила с шахом о Восточной, требуя дани с Кахетии, где царствовал Александр, и с Карталинии, подвластной князю Симеону, его зятю. Но дело шло более о чести и славе нашего имени, нежели о существенном господстве в местах столь отдаленных и едва доступных для России, так, что Феодор, объявив себя верховным владыкою Грузии, еще не знал пути в сию землю! Александр предлагал ему основать крепости на Тереке, послать тысяч двадцать воинов на мятежного князя дагестанского, Шавкала (или Шамхала), овладеть его столицею, Тарками, и берегом Каспийского моря открыть сообщение с Ивернею чрез область ее данника, князька сафурского. Для сего требовалось немало времени и приготовлений: избрали другой, вернейший путь, чрез землю мирного князя аварского; отправили сперва гонцов московских, чтобы обязать царя и народ иверский клятвою в верности к России; а за гонцами послали и знатного сановника, князя Симеона Звенигородского, с жалованною грамотою. Александр, целуя крест, клялся вместе с тремя сыновьями, Ираклием, Давидом и Георгием, вместе со всею землею, быть в вечном, неизменном подданстве у Феодора, у будущих его детей и наследников, иметь одних друзей и врагов с Россиею, служить ей усердно до издыхания, присылать ежегодно в Москву пятьдесят златотканых камок персидских и десять ковров с золотом и серебром, или, в их цену, собственные узорочья земли Иверской; а Феодор обещал всем ее жителям бесстрашное пребывание в его державной защите — и сделал, что мог.

В удовольствие султана оставленный нами городок Терский, несколько времени служив действительно пристанищем для одних Козаков вольных, был немедленно исправлен и занят дружинами стрельцов под начальством воеводы, князя Андрея Ивановича Хворостинина, коему надлежало утвердить власть России над князьями черкесскими и кабардинскими, ее присяжниками со времен Иоанновых, и вместе с ним блюсти Иверию. Другое астраханское войско смирило Шавкала и завладело берегами Койсы. Доставив Александру снаряд огнестрельный, Феодор обещал прислать к нему и мастеров искусных в литии пушек. Ободренный надеждою на Россию, Александр умножил собственное войско: собрал тысяч пятнадцать всадников и пеших; вывел в поле, строил, учил; давал им знамена крестоносные, епископов, монахов в предводители и говорил князю Звенигородскому: «Слава российскому венценосцу! Это не мое войско, а Божие и Феодорово». В сие время паши оттоманские требовали от него запасов для Баки и Дербента: он не дал, сказал: «Я холоп великого царя московского!» и на возражение их, что Москва далеко, а турки близко, ответствовал: «Терек и Астрахань недалеко». Но царская наша Дума благоразумно советовала ему манить султана и не раздражать до общего восстания Европы на Оттоманскую империю. Встревоженный слухом, что царевич Мурат, будучи зятем Шавкаловым, мыслит изменить нам, тайно ссылаясь с тестем, с ногаями, с вероломными князьями черкесскими, чтобы незапно овладеть Астраханью и отдать ее султану, Александр заклинал государя не верить магометанам, прибавляя: «Если что сделается над Астраханью, то я кину свое бедное царство и побегу, куда несут очи». Но князь Звенигородский успокоил его. «Мы не спускаем глаз с Мурата (говорил он) и взяли аманатов у всех князей ногайских, Казыева улуса и заволжских. Султан с ханом постыдно бежали от Астрахани (в 1569 году); а ныне она еще более укреплена и наполнена людьми воинскими. Россия умеет стоять за себя и своих». Между тем, занимаясь государственною безопасностию Иверии, мы усердно благотворили ей в делах Веры: прислали ученых иереев исправить ее церковные обряды и живописцев для украшения храмов святыми иконами. Александр с умилением повторял, что жалованная грамота царская упала ему с неба и вывела его из тьмы на свет; что наши священники суть Ангелы для духовенства иверского, омраченного невежеством.

В самом деле, славясь древностию христианства в земле своей, сие несчастное духовенство уже забывало главные уставы Вселенских Соборов и святые обряды Богослужения. Церкви, большею частию на крутизне гор, стояли уединенны и пусты: осматривая их с любопытством, иереи московские находили в некоторых остатки древней богатой утвари с означением 1441 года: «Тогда, — изъяснял им Александр, — владел Ивериею великий деспот Георгий; она была еще единым царством: к несчастию, прадед мой разделил ее на три княжества и предал в добычу врагам Христовым. Мы окружены неверными; но еще славим Бога истинного и царя благоверного». Князь Звенигородский именем России обещал свободу всей Иверии, восстановление ее храмов и городов, коих он везде видел развалины, упоминая в своих донесениях о двух бедных городках, Крыме и Загеме, некоторых селениях и монастырях. С того времени Феодор начал писаться в титуле государем земли Иверской, грузинских царей и Кабардинской земли, черкасских и горских князей.

Восстановлением Терской крепости и присвоением Грузии досаждая султану, мы еще более возбуждали его негодование дружбою с Персиею. Известив Феодора о своих мнимых победах над турками, шах Годабенд (или Худабендей) предложил ему изгнать турков из Баки и Дербента, обязываясь уступить нам в вечное владение сии издавна персидские города, если и сам возьмет их. Чтобы заключить союз на таком условии, Феодор послал к шаху (в 1588 году) дворянина Васильчикова, который нашел Годабенда уже в темнице: воцарился сын его, мирза Аббас, свергнув отца. Но сия перемена не нарушила доброго согласия между Россиею и Персиею. Новый шах, с великою честию приняв в Казбине сановника Феодорова, послал двух вельмож, Бутакбека и Андибея, в Москву объявить царю, что уступает нам не только Дербент с Бакою, но и Таврис и всю Ширванскую землю, если нашим усердным содействием турки будут вытеснены оттуда; что султан предлагал ему мир, желая выдать дочь свою за его племянника, но что он (Аббас) не хочет и слышать о сем, в надежде на союз России и венценосца испанского, коего посол находился тогда в Персии. Особенно представленные Годунову вельможи шаховы сказали ему: «Если государи наши будут в искренней любви и дружбе, то чего не сделают общими силами? Мало выгнать турков из персидских владений: можно завоевать и Константинополь. Но такие великие дела совершаются людьми ума великого: какая для тебя слава, муж знаменитый и достоинствами и милостию царскою, если твоими мудрыми советами избавится мир от насилия оттоманов!» Им ответствовали, что мы уже действуем против Амурата; что войско наше на Тереке и заграждает путь султанскому от Черного моря к персидским владениям; что другое, еще сильнейшее, в Астрахани; что Амурат велел было своим пашам идти к морю Каспийскому, но удержал их, сведав о новых российских твердынях в сих местах опасных, о соединении всех князей черкесских и ногайских, готовых под московскими знаменами устремиться на турков. С сим отпустили послов, сказав, что наши выедут вслед за ними к шаху; но они еще не успели выехать, когда узнали в Москве о мире Аббаса с султаном.

Так действовала внешняя, и мирная и честолюбивая политика России в течение первых лет Феодорова царствования или Годунова владычества, не без хитрости и не без успеха, более осторожно, нежели смело, — грозя и маня, обещая, и не всегда искренно. Мы не шли на войну, но к ней готовились, везде укрепляясь, везде усиливая рать: желая как бы невидимо присутствовать в ее станах, Феодор учредил общие смотры, избирая для того воинских царедворцев, способных, опытных, которые ездили из полку в полк, чтобы видеть исправность каждого, оружие, людей, устройство и доносить государю. Воеводы, неустойчивые между собою в зловредных спорах о родовом старейшинстве, без прекословия отдавали себя на суд дворянам, стольникам, детям боярским, представлявшим лицо государево в сих смотрах.

Внутри царства все было спокойно. Правительство занималось новою описью людей и земель пашенных, уравнением налогов, населением пустынь, строением городов. В 1584 году московские воеводы, Нащокин и Волохов, основали на берегу Двины город Архангельск, близ того места, где стоял монастырь сего имени и двор купцов английских. Астрахань, угрожаемую султаном и столь важную для наших торговых и государственных дел с Востоком, для обуздания ногаев, черкесских и всех соседственных с ними князей, укрепили каменными стенами. В Москве, вокруг Большого Посада, заложили (в 1586 году) Белый или Царев город, начав от Тверских ворот (строителем оного назван в летописи русский художник Конон Федоров), а в Кремле многие палаты: Денежный двор, приказы Посольский и Поместный, большой приход, или казначейство, и дворец Казанский. Упомянем здесь также о начале нынешнего Уральска. Около 1584 года шесть или семь сот волжских Козаков выбрали себе жилище на берегах Яика, в местах привольных для рыбной ловли; окружили его земляными укреплениями и сделались ужасом ногаев, в особенности князя Уруса, Измайлова сына, который непрестанно жаловался царю на их разбои и коему царь всегда ответствовал, что они беглецы, бродяги и живут там самовольно; но Урус не верил и писал к нему: «Город столь значительный может ли существовать без твоего ведома? Некоторые из сих грабителей, взятые нами в плен, именуют себя людьми царскими». Заметим, что тогдашнее время было самым цветущим в истории наших донских или волжских козаков-витязей. От Азова до Искера гремела слава их удальства, раздражая султана, грозя хану, смиряя ногаев, утверждая власть московских венценосцев над севером Азии.

В сих обстоятельствах, благоприятных для величия и целости России, когда все доказывало ум и деятельность правительства, то есть Годунова, он был предметом ненависти и злых умыслов, несмотря на все его уловки в искусстве обольщать людей. Сносясь от лица своего с монархами Азии и Европы, меняясь дарами с ними, торжественно принимая их послов у себя в доме, высокомерный Борис желал казаться скромным: для того уступал первые места в Совете иным старейшим вельможам; но, сидя в нем на четвертом месте, одним словом, одним взором и движением перста заграждал уста противоречию. Вымышлял отличия, знаки царской милости, чтобы пленять суетность бояр, и для того ввел в обыкновение званые обеды, для мужей думных, во внутренних комнатах дворца, где Феодор угощал вместе и Годуновых и Шуйских, иногда не приглашая Бориса: хитрость бесполезная! Кого великий боярин приглашал в сии дни к своему обеду, тому завидовали гости царские. Все знали, что правитель оставляет Феодору единственно имя царя — и не только многие из первых людей государственных, но и граждане столицы изъявляли вообще нелюбовь к Борису. Господство беспредельное в самом достойном вельможе бывает противно народу. Адашев имел некогда власть над сердцем Иоанновым и судьбою России, но стоял смиренно за монархом умным, пылким, деятельным, как бы исчезая в его славе: Годунов самовластвовал явно и величался пред троном, закрывая своим надмением слабую тень венценосца. Жалели о ничтожности Феодоровой и видели в Годунове хищника прав царских; помнили в нем Четово могольское племя и стыдились унижения Рюриковых державных наследников. Льстецов его слушали холодно, неприятелей со вниманием и легко верили им, что зять Малютин, временщик Иоаннов, есть тиран, хотя еще и робкий! Самыми общественными благодеяниями, самыми счастливыми успехами своего правления он усиливал зависть, острил ее жало и готовил для себя бедственную необходимость действовать ужасом; но еще старался удалить сию необходимость: для того хотел мира с Шуйскими, которые, имея друзей в Думе и приверженников в народе, особенно между людьми торговыми, не преставали враждовать Годунову, даже открыто. Первосвятитель Дионисий взя\ся быть миротворцем: свел врагов в своих палатах Кремлевских, говорил именем отечества и Веры; тронул, убедил — так казалось — и Борис с видом умиления подал руку Шуйским: они клялися жить в любви братской, искренно доброхотствовать друг другу, вместе радеть о государстве — и князь Иван Петрович Шуйский с лицом веселым вышел от митрополита на площадь к Грановитой палате известить любопытный народ о сем счастливом мире: доказательство, какое живое участие принимали тогда граждане в делах общественных, уже имев время отдохнуть после Грозного! Все слушали любимого, уважаемого Героя Псковского в тишине безмолвия; но два купца, выступив из толпы, сказали: «Князь Иван Петрович! вы миритесь нашими головами: и нам и вам будет гибель от Бориса!» Сих двух купцов в ту же ночь взяли и сослали в неизвестное место, по указу Годунова, который, желав миром обезоружить Шуйских, скоро увидел, что они, не уступая ему в лукавстве, под личиною мнимого нового дружества оставались его лютыми врагами, действуя заодно с иным, важным и дотоле тайным неприятелем великого боярина.

Хотя духовенство российское никогда сильно не изъявляло мирского властолюбия, всегда более угождая, нежели противясь воле государей в самых делах церковных; хотя, со времен Иоанна III, митрополиты наши в разных случаях отзывались торжественно, что занимаются единственно устройством Богослужения, христианским учением, совестию людей, спасением душ: однако ж, присутствуя в Думах земских, сзываемых для важных государственных постановлений — не законодательствуя, но одобряя или утверждая законы гражданские — имея право советовать царю и боярам, толковать им уставы царя Небесного для земного блага людей — сии иерархи участвовали в делах правления соответственно их личным способностям и характеру государей: мало при Иоанне III и Василии, более во время детства и юности Иоанна IV, менее в годы его тиранства. Феодор, духом младенец, превосходя старцев в набожности, занимаясь церковию ревностнее, нежели державою, беседуя с иноками охотнее, нежели с боярами, какую государственную важность мог бы дать сану первосвятитель-ства, без руководства Годунова, при митрополите честолюбивом, умном, сладкоречивом? ибо таков был Дионисий, прозванный мудрым Грамматиком. Но Годунов не для того хотел державной власти, чтобы уступить ее монахам: честил духовенство, как и бояр, только знаками уважения, благосклонно слушал митрополита, рассуждал с ним, но действовал независимо, досаждая ему непреклонностию своей воли. Сим объясняется неприязненное расположение Дионисия к Годунову и тесная связь с Шуйским. Зная, что правитель велик царицею — думая, что слабодушный Феодор не может иметь и сильной привязанности, ни к Борису, ни к самой Ирине; что действием незапности и страха легко склонить его ко всему чрезвычайному — митрополит, Шуйские, друзья их тайно условились с гостями московскими, купцами, некоторыми гражданскими и воинскими чиновниками именем всей России торжественно ударить челом Феодору, чтобы он развелся с неплодною супругою, отпустив ее, как вторую Соломонию, в монастырь, и взял другую, дабы иметь наследников, необходимых для спокойствия державы. Сие моление народа, будто бы устрашаемого мыслию видеть конец Рюрикова племени на троне, хотели подкрепить волнением черни. Выбрали, как пишут, и невесту: сестру князя Федора Ивановича Мстиславского, коего отец, низверженный Годуновым, умер в Кирилловской обители. Написали бумагу; утвердили оную целованием креста... Но Борис, имея множество преданных ему людей и лазутчиков, открыл сей ужасный для него заговор еще вовремя и поступил, казалось, с редким великодушием: без гнева, без укоризн хотел усовестить митрополита; представлял ему, что развод есть беззаконие; что Феодор еще может иметь детей от Ирины, цветущей юностию, красотою и добродетелию; что во всяком случае трон не будет без наследников, ибо царевич Димитрий живет и здравствует. Обманутый, может быть, сею кротостию, Дионисий извинялся, стараясь извинить и своих единомышленников ревностною, боязливою любовию к спокойствию России и дал слово, за себя и за них, не мыслить более о разлучении супругов нежных; а Годунов, обещаясь не мстить ни виновникам, ни участникам сего кова, удовольствовался одною жертвою: несчастную княжну Мстиславскую, как опасную совместницу Ирины, постригли в монахини. Все было тихо в столице, в Думе и при дворе; но недолго. Чтобы явно не нарушить данного обещания, Годунов, лицемерно совестный, искал другого предлога мести, оправдываясь в уме своем злобою врагов непримиримых, законом безопасности собственной и государственной, всеми услугами, оказанными им России и еще замышляемыми в ревности к ее пользе, — искал и не усомкился прибегнуть к средству низкому, к ветхому орудию Иоаннова тиранства: ложным доносам. Слуга Шуйских, как уверяют продал ему честь и совесть; явился во дворце с изветом, что они в заговоре с московскими купцами и думают изменить царю. Шуйских взяли под стражу; взяли и друзей их, князей Татевых, Урусовых, Колычевых, Быкасовых, многих дворян и купцов богатых. Нарядили суд; допрашивали обвиняемых и свидетелей; людей знатных и чиновных не коснулись телесно, купцов и слуг пытали, безжалостно и бесполезно: ибо никто из них не подтвердил клеветы доносчика — так говорил народ; но суд не оправдал судимых. Шуйских удалили, хваляся милосердием и признательностию к заслуге Героя Псковского: князя Андрея Ивановича, объявленного главным преступником, сослали в Каргополь; князя Ивана Петровича, будто бы им и его братьями обольщенного, на Белоозеро; у старшего из них, князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского, отняли каргопольское наместничество, но дозволили ему, как невинному, жить в Москве; других заточили в Буй-городок, в Галич, в Шую; князя Ивана Татева в Астрахань, Крюка-Колычева в Нижний Новгород, Быкасовых и многих дворян на Вологду, в Сибирь, в разные пустыни; а купцам московским (участникам заговора против Ирины), Федору Нагаю с шестью товарищами, отсекли головы на площади. Еще не трогали митрополита; но он не хотел быть робким зрителем сей опалы и с великодушною смелостию, торжественно, пред лицом Феодора назвал Годунова клеветником, тираном, доказывая, что Шуйские и друзья их гибнут единственно за доброе намерение спасти Россию от алчного властолюбия Борисова. Так же смело обличал правителя и Крутицкий архиепископ Вар-лаам, грозя ему казнию Небесною и не бояся земной, укоряя Феодора слабостию и постыдным ослеплением. Обоих, Дионисия и Варлаама, свели с престола (кажется, без суда): первого заточили в монастырь Хутынский, второго в Антониев Новогородский, посвятив в митрополиты ростовского архиепископа Иова. Опасаясь людей, но уже не страшась Бога, правитель — так уверяют летописцы — велел удавить двух главных Шуйских в заточении: боярина Андрея Ивановича, отличного умом, и знаменитого князя Ивана Петровича... Спаситель Пскова и нашей чести воинской, муж бессмертный в истории, коего великий подвиг описан современниками на разных языках европейских ко славе русского имени, лаврами увенчанную главу свою предал срамной петле в душной темнице или в яме! Тело его погребли в обители Св. Кирилла... Так начались злодейства; так обнаружилось сердце Годунова, упоенное прелестями владычества, раздраженное кознями врагов, ожесточенное ме-стию! — Надеясь страхом обуздывать недоброжелательство, милостями умножать число приверженников и мудростию в делах государственных сомкнуть уста злословию, Борис дерзнул тогда же на обман вероломный и новую лютость. Мнимый, единственный в истории король ливонский, бедный Магнус, еще в Иоанново время кончил жить в Пильтене, где вдовствующая супруга его, Мария Владимировна, и двулетняя дочь Евдокия оставались без имения, без отечества, без друзей: Годунов призвал их в Москву, обещая богатый удел и знаменитого жениха юной вдове, Марии; но предвидя будущее — опасаясь, чтобы, в случае Феодоровой и Димитриевой кончины, сия правнука Иоанна Великого не вздумала, хотя и беспримерно, хотя и несогласно с нашими государственными уставами, объявить себя наследницею трона (коим он уже располагал в мыслях) — Борис, вместо удела и жениха, представил ей на выбор монастырь или темницу! Инокиня неволею, Мария требовала одного утешения: не быть разлученною с дочерью; но скоро оплакала ее смерть неестественную, как думали, и еще жила лет восемь в глубокой печали, с горькими слезами воспоминая судьбу родителей, мужа и дочери. Сии две жертвы подозрительного беззакония, Мария и Евдокия, лежат в Троицкой Сергиевой лавре, близ того места, где, вне храма, видим и смиренную, как бы опальную могилу их гонителя, ни величием, ни славою не спасенного от праведной мести Небесной!

Но сия месть еще ожидала дальнейших преступлений... Смирив двор опалою Шуйских, духовенство свержением митрополита, а граждан столицы казнию знатных гостей московских — окружив царя и заняв Думу своими ближними родственниками, Годунов уже не видал никакого сопротивления, никакой важной для себя опасности до конца Феодоровой жизни — или дремоты: ибо так можно назвать смиренную праздность сего жалкого венценосца, которую современники описывают следующим образом:

«Феодор вставал обыкновенно в четыре часа утра и ждал духовника в спальне, наполненной иконами, освещенной днем и ночью лампадами. Духовник приходил к нему с крестом, благословением, Святою водою и с иконою Угодника Божия, празднуемого в тот день церковию. Государь кланялся до земли, молился вслух минут десять и более; шел к Ирине, в ее комнаты особенные, и вместе с нею к Заутрене; возвратись, садился на креслах в большой горнице, где приветствовали его с добрым днем некоторые ближние люди и монахи; в 9 часов ходил к Литургии, в 11 обедал, после обеда спал не менее трех часов; ходил опять в церковь к Вечерне и все остальное время до ужина проводил с царицею, с шутами и с карлами, смотря на их кривлянья или слушая песни — иногда же любуясь работою своих ювелиров, золотарей, швецов, живописцев; ночью, готовясь ко сну, опять молился с духовником и ложился с его благословением. Сверх того всякую неделю посещал монастыри в окрестностях столицы и в праздничные дни забавлялся медвежьею травлею. Иногда челобитчики окружали Феодора при выходе из дворца: избывая мирские суеты и докуки, он не хотел слушать их и посылал к Борису!»

Внутренно радуясь сему уничижительному бездействию царя, хитрый Годунов тем более старался возвысить Ирину в глазах россиян, одним ее державным именем, без Феодо-рова, издавая милостивые указы, прощая, жалуя, утешая людей, чтобы общею к ней любовию, соединенною с уважением и благодарностию народа, утвердить свое настоящее величие и приготовить будущее.